Почему у Альбера Жамине, брата, который больше нравился Алену, жена была маленькая, тоненькая, чернявая и сухая, всегда страдала мигренями, всегда плохо себя чувствовала и дулась, тогда как жена Эмиля, старшего, была приветливая, молодая, розовая и веселая?

Это поражало Алена. Раз десять в день жена Альбера, опираясь на перила, звала мужа недовольным голосом, и он бросался к ней, словно боялся, что его застали за чем-то недозволенным. Они шептались. Ей надо было в чем-то помочь или что-то ее раздражало, а иногда она просто посылала мужа купить что-нибудь поблизости. Он никогда не жаловался, возвращался в контору, улыбаясь, довольный тем, что исполнил свой долг.

В начале пятого — тогда и начинался приятный для Алена час — дети возвращались из школы; двум мальчикам Альбера было девять и одиннадцать лет, а дочери — пятнадцать, и она всегда на минутку останавливалась в коридоре, чтобы посмотреть на нового служащего. У Эмиля были две дочки-близнецы по двенадцать лет и старший сын, который учился в Париже.

Было слышно, как они ходят по квартире, шаркая по полу, тащат за собой стулья, до конторы доносился запах шоколада, который они пили, возвращаясь из школы, потом наступала глубокая тишина — священные часы приготовления уроков. Ален догадывался, что все они сидят под лампой, посасывая конец карандаша или ручки, в то время как в обеих кухнях на медленном огне готовится ужин.

М-ль Жермена печатала на машинке. Она печатала быстро, не глядя на клавиши, и пальцы ее словно танцевали, а стук каретки, доходившей до упора, определял ритм этой музыки.

Через дверной глазок можно было увидеть сияющую белизной типографию, где с шумом хорошо смазанных шестеренок работали черные машины и где г-н Эмиль в серой блузе правил корректуру или наблюдал, как раскладывают верстку на мраморном столе.

Г-н Альбер чаще всего работал над сметами или занимался счетами, а Ален ходил взад и вперед по конторе, иногда влезал на табуретку, чтобы достать с самых верхних полок коробки с регистрационными карточками подписчиков.

Эти карточки он уже хорошо знал, как и фамилии подписчиков на различные листки: альманахи, бюллетени. Встречались странные, неожиданные фамилии. Попадались люди, которые все время меняли адреса, а на других карточках адреса оставались без изменений в течение двадцати лет.

Работа не мешала ему думать, слушать доносившиеся сверху звуки, смотреть на затылок м-ль Жермены, где волосы переходили в золотистый пушок.

В тот день, когда г-н Эмиль надел пальто и шляпу и отправился в город, чтобы повидать какого-то клиента, Ален долго колебался, не сказать ли этой девушке: «У меня есть новый друг».

И конечно, он бы с гордостью добавил: «Новый друг, который обращается со мной как с мужчиной. И вы знаете, это не кто-нибудь. Он провел десять лет на каторге. Три раза бежал оттуда, два раза по лесу, там во второй раз его и нашли почти мертвым, и третий раз на лодке, величиной чуть ли не с ореховую скорлупу, на которой ему все-таки удалось переплыть с острова на остров в Карибском море, кишащем акулами…»

С какой радостью Ален вспоминал путь, пройденный им накануне рядом с Жозефом Бургом! И как естественно это получилось! Когда совсем стемнело и в доме Фукре постепенно воцарилось молчание, он встал и из вежливости, чтобы не слишком долго докучать хозяевам, заявил:

— Ну, мне пора домой.

И пока г-жа Фукре помогала ему надеть пальто, Бург тоже встал и надел свою охотничью куртку.

— Я вас немного провожу, — сказал он. Супруги Фукре, наверное, поняли, что он хочет поговорить с Аленом о чем-то важном, поэтому хозяин дома не предложил пойти с ними.

Они шли медленно, как на прогулке, сначала мимо участков, потом по дороге. Небо было ясное, деревья словно написаны черной краской, а земля звенела под подошвами спутников.

— Мы были примерно вашего возраста, когда познакомились — ваш отец и я…

Он недолго продолжал называть Алена на «вы». Почти сразу же бывший каторжник перешел на «ты», не извинившись, и Ален, который никогда не любил фамильярности, был ему за это благодарен.

— Это было в Марселе. Твой отец продавал газеты… Он ждал на узкой темной улице, за типографией «Маленький провансалец». Там стояло много таких, которые, как и он, ждали, когда можно будет броситься к окошку и получить свою пачку газет с еще свежей типографской краской. Потом все они мчались бегом, стараясь побыстрее добраться до Канебьер[1] и первыми попасть в большие кафе. А я работал у плотника, на той же улице, в мастерской вровень с тротуаром. Мой отец был каретником в провансальской деревне.

Ален несколько раз проезжал через Марсель, направляясь с родителями в Канн или Ниццу. Почему они там ни разу не остановились? Если бы Ален лучше знал город, то, когда его спутник рассказывал, он мог бы ясно представить себе, где это происходило.

— Мы оба занимались и другими ремеслами. Вот, например, нам пришло в голову покупать у аптекарей и травников то, что оставалось на дне ящиков, пересохшие травы для настоек, и мы мешали их как попало, клали в коробки, на которые наклеивали этикетки «Индийский чай». Мы ходили из дома в дом по провинциям, по деревням. «Какой бледный у вас ребенок, милая дама! Сразу видно, вы не знаете, что индийский чай лучшее средство против малокровия. Купите три коробки, и он превратится у вас в великана…» Индийский чай был хорош для всех: для старцев, рожениц, для людей, страдающих запорами, для диабетиков. Так мы добрались до Лиона. Но нашей мечтой было попасть в Париж. Понадобились месяцы, чтобы осуществить эту мечту. В один прекрасный день мы вышли из поезда на Лионском вокзале и несколько дней спустя, чтобы заработать немного денег, пошли грузить овощи вместе с клошарами на Центральный рынок. На улице Монмартр, недалеко от Центрального рынка, существовала тогда узенькая темная лавчонка, в витрине которой были выставлены только несколько брошюр, и мы стали ее завсегдатаями, потому что здесь собирались молодые защитники свободы, которых некоторые путали с анархистами. Мы оба тоже стали защитниками свободы, прочли все брошюры, все книги на эту тему, листовки. Мы присутствовали на тайных собраниях и на митингах. Мы участвовали в манифестациях на улицах. Вы, теперешняя молодежь, не можете этого понять: мы говорили только о счастье человечества, и чтобы осуществить это счастье, нам казался необходимым разгром всего существующего. Некоторые из наших тогдашних товарищей стали министрами, главными редакторами газет, кавалерами ордена Почетного легиона, есть среди них и академик. Но зато другие кончили плохо — иные во время войны четырнадцатого года погибли в тюрьмах, а двое или трое были расстреляны во рву Венсенской крепости. Но я хотел бы, малыш, чтобы ты знал вот что: среди них были очень хорошие люди, и только немногих, не считая провокаторов, можно было назвать мерзавцами. Было много разговоров о бомбах. Не знаю, сколько штук мы смастерили, но в конце концов, испугавшись, решили избавиться от них и побросали в Сену. Но одну мы все-таки подложили — в большом ресторане, который существует и поныне. Были разрушения и убитые. Там обычно собирались депутаты и сенаторы. Они вовсю пировали в тот самый момент, когда жандармы и воинские части получили приказ стрелять в забастовщиков на шахтах в департаменте Нор. Твой отец в этом не участвовал, я говорю это сразу и не для того, чтобы его обелить. Так уж получилось. Он не участвовал случайно. За несколько дней до событий он попал в больницу. Он знал, к чему мы готовимся. Я навещал его и информировал обо всем.

«Тебе не кажется, что это принесет больше вреда, чем пользы нашему делу?» — спрашивал он.

Жребий подложить бомбы выпал на меня и еще на троих. Бомбу нес не я, но меня поймали, и я получил десять лет каторги. В то время твой отец жил с одной девушкой, не слишком умной, которая работала официанткой в пивной. У него не было ни гроша. И все-таки он передал мне через моего адвоката, чтобы я не отчаивался. И он сдержал слово. В течение года или двух я ничего о нем не знал. Дважды я пытался бежать без чьей-либо помощи, но оба раза меня ловили. Во второй раз мои кости чуть не остались в тропическом лесу. Я еще лежал в госпитале, когда меня навестил надсмотрщик с каторги и сказал, чтобы я поторопился с выздоровлением. Это был корсиканец, подонок, но ч вой отец ему хороню заплатил, и он выполнил поручение. Ну как, Ален, начинаешь понимать, почему я так рад тебя видеть? Потом еще лучше поймешь. Есть такие вещи, о которых ты пока не знаешь, а ведь мы с тех нор частенько беседовали с Эженом. Если это доставит тебе удовольствие, знай: уже сейчас я говорю с тобой так, как обещал ему.

— Он поручил это вам? — взволнованно спросил Ален.

Они шли ровным шагом, покуривая сигареты, и Ален впервые в жизни по-настоящему почувствовал себя мужчиной. Дойдя до квартала Женетт, до трамвая, до больницы, они совершенно естественно, словно по уговору, повернули обратно.

— Предпочитаю не гулять по этой стороне, — сказал Бург. — Учти, что у меня в полном порядке бумаги на имя Жозефа Брена. Не забудь эту фамилию, если тебя будут спрашивать обо мне. Это твой отец прислал мне документы. Я оказался в Гаване, где было десятка полтора французов в том же положении, что и я. Кубинское правительство не трогало нас, лишь бы мы вели себя спокойно. Французский посол не интересовался нашим прошлым и однажды, зная даже, кто я такой, взял меня на работу метрдотелем. Там я встретил француженку, толстую невозмутимую девицу по имени Адель, которая делала все, что могла, но как ни старалась, не пользовалась большим успехом, потому что не умела обращаться с мужчинами. Мы подружились. Она приглашала меня к себе в комнату и приготовляла блюда, любимые у нас на родине. И туг я понял, что если как проститутка она ничего не стоила, то кухарка была первоклассная. Мы с ней открыли маленький французский ресторан. Там было только шесть столиков, и на них всегда записывались заранее. Адель постепенно становилась огромной, такой тучной, что в конце концов не могла даже сесть. Это продолжалось несколько лет. Я боялся возвращаться во Францию. Только когда Адель умерла, у меня началась тоска по родине, и я написал твоему отцу. Вы жили тогда в Бордо. Он был богат. В газетах часто попадалось его имя. Я убеждал себя в том, что он, конечно, меня уже забыл или предпочитает не вспоминать обо мне.

Несколько месяцев спустя я все-таки получил от него паспорт и деньги, в которых теперь не нуждался, так как успел уже кое-что отложить. Вот какая история, сынок. Эжен встретил меня, когда я прибыл на пароходе во Францию, и мы обнялись. Я был поражен, обнаружив, что он совсем не изменился. Потому что, видишь ли, я говорю это ему не в упрек, он навсегда сохранил свои юношеские вкусы. Помню, как однажды, выиграв какую-то сумму на соревновании по игре в мяч — это было в Марселе, — он истратил ее за полчаса — купил себе костюм в клетку, красный шелковый галстук, элегантные ботинки с разноцветными кожаными инкрустациями. Случалось, чтобы поразить людей, а может быть, скорее, чтобы самому получить удовольствие или доставить его другому, он давал чаевые вдвое больше, чем стоили обед или завтрак.

«Сдачи не надо…»

Его любимые слова! Он обожал строить из себя важную персону, готовый ради этого в течение нескольких дней довольствоваться хлебом и кофе. Вернувшись, я не захотел повсюду таскаться за ним, хотя бы потому, что меня могли узнать и это навлекло бы на него неприятности. Я жил в Париже, где меньше рискуешь быть пойманным полицией, чем в других местах. Кое-что мастерил. Немного торговал на Монмартре. Время от времени он навещал меня. Мы вместе ходили в один ресторанчик, и он никогда не приезжал туда в своей большой машине с шофером. У него были в жизни и удачные периоды, и провалы, но он никогда не падал духом, всегда верил, что обязательно добьется успеха.

«Я их доконаю! — охотно повторял он. — И мне все-таки это приятно, мне, сыну бедного малого, который точно не знал даже, как его зовут и где он родился».

— Он говорил с вами о нас?

— Случалось. В последнее время особенно о тебе, потому что ему хотелось, чтобы я был к тебе поближе. Он как раз тогда подарил дом Фукре, и, может быть, не без задней мысли. Он попросил меня поселиться у них, и мы с ним виделись там несколько раз в неделю. Вот коротко о твоем отце — то, что я хотел тебе рассказать. Остальных — твою мать, сестру и твоего болвана братца — это не интересует.

— Он так вам сказал?

— Не важно. Теперь знай, что, если тебе что-нибудь понадобится — совет или что другое, приходи ко мне. Понял? Посмотришь, понравится ли тебе у Жамине.

— Я думаю, мне там понравится.

— Не спеши утверждать это. Приходи ко мне когда захочешь, как можно чаще. Мне незачем переезжать отсюда. У меня нет никого на свете. Фукре славные люди.

— Мне они тоже нравятся.

Ален уже готов был расчувствоваться. Они снова подошли к конечной остановке трамвая. За деревьями поднималась совершенно круглая луна.

— Вот подходит трамвай. Беги скорее!

Ему хотелось задержаться еще, как-нибудь закрепить эту новую дружбу, но он не знал, как взяться за это, и ему показалось, что Бург стал говорить суше и равнодушнее, что он торопится расстаться с ним.

— На днях увидимся.

Он протянул руку. Его спутник ушел, не заметив этого жеста, растаял в темноте.

Почему он не мог рассказать все это м-ль Жермене? Он был бы счастлив сообщить ей, что его отец совсем не такой человек, каким его считали.

Со вчерашнего дня он чувствовал себя как пьяный. В нем появилась какая-то легкость, которой он никогда раньше не ощущал, и прежде чем лечь спать, он несколько раз прошептал:

— Папа…

Папа, с которым он жил в Марселе, в Лионе, на улице Монмартр… Человек, который встречался в закусочных со своим другом детства… И который хотел одержать верх над ними.., Над кем? Ален не мог ответить точно, но в глубине души понимал или думал, что понимает.

Одержать верх над всеми! Над всеми! Над этими Эстье, Бигуа. Над всеми, кому он давал на лапу, кому набивал брюхо, над всеми, которые потом обернулись против него. Он восставал против целой расы, против целого мира.

А с самого утра у него появились другие мысли, менее ясные, которые он старался прогнать.

Этот человек, которого он почти не знал, которого и не старался узнать поближе, поскольку не представлял себе, что люди могут быть другими, чем кажутся, этот человек, который умер на грязном полу соседней аптеки, не был ли он всегда одинок?

Правда, совеем одинок он не был. Ведь существовали Фукре и бывший каторжник. А кроме них?

Например, его старший сын, сын от первого брака, казалось Алену, должен был походить на прежнего Малу, тогда как Эдгар думал только о том, как бы получить повышение в префектуре.

Его жена, мать Алена…

А Корина…

Ему не хотелось огорчаться. Он работал в слишком жарко натопленной конторе и уже знал теперь все о светлых и теневых сторонах жизни. Он будет часто видеться с Жозефом Бургом. Он хотел бы увидеться с ним сейчас, но не смел поехать вечером в Малувиль. Он подождет до следующего воскресенья. Если Бург отправится на рыбную ловлю — не следовало нарушать его привычек, — он поедет с ним вместе и будет спокойно сидеть рядом.

Время от времени наверху кто-нибудь из детей, готовивших уроки, обращался к матери с вопросом. Другие говорили: «Тише!» И они, вероятно, наклонялись над своими тетрадками, затыкая уши пальцами.

Раздался телефонный звонок. Трубку всегда снимала м-ль Жермена, это составляло часть ее обязанностей.

— Это вас, Ален.

Кто мог звонить ему? Он внезапно встревожился, и это почувствовалось в его голосе, когда он сказал:

«Алло!»

Но он уже узнал голос и был разочарован.

— Мне нужно с тобой поговорить. Надо сказать кое-что важное. Ты не зайдешь ко мне после работы? В котором часу ты кончаешь?

— В шесть.

— Я живу в пяти минутах ходьбы от твоей конторы.

— Я не хочу туда идти.

— Ты идиот. Не бойся, его там не будет.

— Все равно не пойду.

— Как хочешь. Учти, что я могла бы и не говорить тебе, но лучше, чтобы ты знал.

Она, должно быть, закрыла рукой микрофон, обернулась и сказала кому-то несколько слов, потому что Ален услышал легкий шепот. Значит, Фабьен у нее.

Он хотел повесить трубку.

— Ну, слушай, если ты такой глупый, то давай в шесть часов увидимся в «Кафе де Пари». Только не заставляй меня ждать.

Он сказал «да», иначе было невозможно. Алена бесило, что его семья, живущая теперь по-новому, уже не дает ему покоя.

Когда он вернулся на свое место, м-ль Жермена; с минуту поколебавшись, обратилась к нему. Она это сделала очень мягко, немного стесняясь:

— Господин Ален… Главное, не обижайтесь на меня… Мы здесь оба служащие… И лучше мне предупредить вас, чтобы вам не делали замечаний… Хозяева, в особенности господин Эмиль, не любят частных разговоров по телефону.

Он покраснел.

— Надеюсь, мне больше не будут звонить.

— Вы сердитесь? Уверяю вас, это от меня не зависит.

— Что вы, мадмуазель. Я совсем не сержусь. Напротив, я вам благодарен…

— Это из-за рабочих, которые иногда злоупотребляют… Если всем начнут звонить по телефону…

Настроение у него испортилось, и он даже не мог сказать почему. Он вдруг потерял свою чудесную жизнерадостность. Его тревожило свидание с сестрой. Чего она от него хочет? Хорошо бы, если бы она жила в другом городе или даже — он впервые это осознал — чтобы она умерла вместо отца!

Без пяти минут шесть, как обычно, он убрал коробки с карточками, поднялся на табуретку, что всегда доставляло ему удовольствие, привел в порядок ящики и пошел помыть руки в мастерской над эмалированным умывальником. А м-ль Жермена достала из стенного шкафа свою вязаную кофточку, взбила белокурые волосы, надела шляпку, пальто и перчатки.

Они дошли вместе до той улицы, где м-ль Жермена повернула налево, а он направо; они пожали друг другу руки, пожелали доброго вечера, а в тени неподвижно стояла старушка, ожидавшая м-ль Жермену, — это была ее мать.

Напротив сияло огнями кино. Дальше — «Кафе де Пари», большие витрины которого освещались более скромно; вокруг столов виднелись силуэты, лысые или лысеющие головы игроков в карты или домино, окутанные дымом.

Уже с улицы он увидел, что сестра еще не пришла, и подумал, что не будет ждать ее, но все-таки вошел, отыскал свободный столик и, не снимая пальто, заказал кружку пива. Официант Габриэль назвал его г-ном Аленом и тщательно вытер столик, за который он сел.

Несколько минут спустя у дверей остановилась машина. Корина в меховой шубке и светлых чулках выскочила на тротуар, быстрым шагом вошла в кафе и направилась к брату.

— Зачем ты заставляешь меня терять время?

— Он тебя ждет?

— А тебе какое дело? Если бы ты лучше знал его и поменьше воображал о себе, ты вел бы себя иначе. Официант, рюмку портвейна!

Она шарила у себя в сумочке, искала портсигар.

— Как раз благодаря Фабьену я и узнала то, о чем хочу тебе рассказать. Ты напишешь об этом маме, если найдешь нужным. А я не стану этим заниматься, потому что хочу как можно меньше вмешиваться в семейные дела.

У него создалось впечатление, что за соседним столиком их слушают, и это его стесняло. Все их знали. На них смотрели, это было ясно.

— Вчера он пошел играть в бридж к одному из своих коллег. Там собралось несколько врачей, и среди них доктор Лашо, специалист-ларинголог. Они болтали и по привычке рассказывали о своих, больных.

Она медленно выпускала перед собой дым сигареты, смотрела на часы, наблюдала в окно за машиной, которая ждала ее.

— И вот он узнал, что наш отец был очень болен. У Алена внезапно сжалось сердце. Он сидел неподвижно, настолько эта новость, которую ему сообщили в банальной обстановке кафе, была неожиданна.

— Вот что я знаю… Ты можешь поступить как захочешь… В день своей смерти папа позвонил доктору Лашо и сказал, что хотел бы его видеть. Он настаивал на том, что должен прийти сейчас же. Он, казалось, был очень встревожен. Лашо был с ним знаком, но ему никогда не приходилось его осматривать. Он сказал отцу, чтобы тот пришел сейчас же, что он найдет время его принять. Отец к нему пошел. Он говорил решительно. Ты знаешь, каким он бывал иногда.

«Прошу вас меня осмотреть и сказать прямо: да или нет. Я не хочу, чтобы меня подбадривали. Мне не нужно туманных надежд. Да или нет, доктор, и больше ничего».

И он открыл рот. Ты ведь знаешь, у него часто болело горло. Он страдал этим всю жизнь. Мы посмеивались над его хриплым голосом. Лашо не пришлось долго его осматривать.

«Да или нет, доктор? — спросил он. — Видите ли, от „того слишком многое зависит, поэтому я должен быть в курсе дела сейчас же. Учтите ответственность, которая на вас лежит;..“

И Лашо сказал: «да». А это означало, что у папы рак горла и метастазы на языке. Кажется, папа держался очень хорошо. Он смеялся. Спросил у доктора, сколько он должен.

«Пользуйтесь, пока еще что-то осталось!» — шутил он, открывая бумажник.

Лашо заговорил об операции, но папа заставил его замолчать.

«Я знаю! Знаю! Я разбираюсь в этом вопросе почти так же хорошо, как вы. Я ожидал этого уже многие годы».

И он ушел, пожав руку доктору. Несколько минут спустя он звонил в дверь особняка графа д'Эстье. Так что я теперь не знаю, что и думать: покончил он с собой из-за финансовых неприятностей или потому, что был обречен… Ты помнишь, как он боялся болезней. Простуда, грипп его просто бесили. Самое легкое недомогание он воспринимал как неполноценность. Вот и все, что я хотела тебе сказать. Это ничего не меняет, беда уже свершилась, но тебе, может быть, все же лучше знать это. Наконец, поскольку мы с тобой встретились, позволь мне добавить, что ты ведешь себя как ребенок и ставишь меня в трудное положение. Не понимаю, почему ты считаешь бесчестным для себя жить вместе со мной. Ведь ты бы не встречался там никогда с известным тебе человеком. Вместо этого ты поселился на каком-то постоялом дворе, и весь город об этом знает. Спасибо тебе за это, но, повторяю, я никогда не ждала ничего хорошего от нашей семьи! Все! Прощай!

При этих словах Корина проглотила остаток портвейна, взяла свою сумочку и портсигар и направилась к двери, которую с поклоном открыл ей Габриэль.

Ален написал матери в воскресенье утром в своей комнате «У трех голубей» перед поездкой в Малувиль. Письмо без излияний — между ним и матерью их никогда не было. Это, скорее, походило на сочинение школьника: он описал свою комнату, столовую, секретаря суда, который сидел за столом напротив него, старого Пуаньяра, всегда под хмельком, и вкусные блюда Мелани. Еще он вкратце написал о своем месте у Жамине, о своей работе…

Он так задумался, когда шел по улицам, что удивился, оказавшись напротив «Трех голубей». Он быстро привык к этой дороге. Увидя его, Мелани воскликнула:

— У вас что-нибудь не ладится, господин Ален? Он попытался улыбнуться.

— Вы получили какое-нибудь плохое известие? Тут уж он не выдержал. Ему нужно было кому-то довериться.

— Оказывается, мой отец был очень болен, — прошептал он.

Она не понимала. Быть может, думала, что если Малу уже нет в живых, то теперь не важно, был он болен или нет.

— У него был рак горла. Он узнал об этом за два часа до того, как покончил с собой.

— Вы думаете, он потому и сделал это? Давайте выпейте стаканчик! Это вас подбодрит. Она подала ему рюмку рома.

— Ужас какой-то, сколько больных на земле! Особенно в нашем возрасте. Вам, к счастью, еще рано об этом думать. А вот мой муж, смотрите! С виду он силен, как бык… Но вот уже год, как ему нужно оперировать мочевой пузырь, аденому, как говорят доктора. Бывают дни, когда он, простите, не может мочиться, и ему приходится вставлять резиновую трубку. Он боится операции. Не хочет, чтобы его усыпляли, говорит, что не проснется. С тех пор он и стал с удовольствием выпивать. Когда вы видите его Здесь, внизу, он выглядит хорошо, но уверяю вас, что ночью, когда он мучается над своим ночным горшком, он становится как маленький ребенок… Пейте, господин Ален! Рак, конечно, вещь серьезная. У меня была двоюродная сестра, так вот, она умерла от рака груди, оставив троих малышей. Если у него в самом деле был рак, может быть, в конце концов он поступил правильно. Но точно ли это был рак?

— Точно.

— Идите садитесь за стол. Для начала я вам сделаю яичницу с ветчиной… И не думайте больше обо всем этом. Сил не хватит переживать из-за тех, кто жив, и тех, кто умер.

Он позволил втолкнуть себя в зал, где за столом под люстрой сидели только два коммивояжера. Рыжий секретарь суда еще не пришел. На стуле, свернувшись клубком, спала кошка, и служанка в белом переднике, самая симпатичная, Ольга, стояла возле серванта.

— Вам обязательно нужно поесть. А то еще станут говорить, что постояльцы у меня худеют… Обслужи его как следует, Ольга. И принеси ему бутылку закупоренного вина.

Любопытно! Вся эта болтовня, из которой он не мог бы повторить ни одного слова, которую почти не слушал, словно усыпила его. Он не чувствовал больше острой боли, у него не появлялось больше отчетливых мыслей. Он только ощущал недомогание.

— Бедный папа…

И, макая хлеб в суп, он представлял себе отца в кабинете доктора Лашо, отца, который хорохорится и веселым голосом спрашивает: «Да или нет?»

Значит, ответом было «да»… А если бы он был здоров, продолжал бы упорно бороться? Продолжал бы бороться, чтобы содержать этот огромный дом, эту бездонную бочку, ради всех этих людей, которых на протяжении долгих лет он ограждал от жизненных тягот, ради своей жены, ради Корины, ради него самого, Алена, который преспокойно ходил в коллеж и никогда не полюбопытствовал узнать, каким человеком был его отец.

Ответом было «да». И теперь на каждой двери красовалась печать, и строительные площадки были закрыты, и все дела перешли в руки главных держателей акций. И все журналисты зашевелились, как крабы, и каждое утро газета печатала о нем подлые статейки.

Ответом было «да», и у него не оставалось даже нескольких тысяч франков наличными, свежих денег, как он говорил в те дни, когда ему везло, не оставалось денег на лечение, на необходимую операцию.

Он знал, что эти операции, в общем, ничего не дают после них не выздоравливают, а они только оттягивают конец на несколько месяцев.

Выйдя от врача, он не вернулся домой. Да и с кем он мог поделиться? Что бы он там стал делать?

Он пошел к графу д'Эстье и, может быть, все тогда и поставил на карту, может быть — он ведь был суеверный — подумал, поднимая молоток у дверей: «Если это удастся, я буду продолжать!»

Но это не удалось. С Эстье невозможно договориться. Эстье же не мог себе представить, что его посетитель, выхватив пистолет, сейчас нажмет курок.

На улицу! На улицу, откуда он начал свой жизненный путь. Эжен Малу предпочел покончить с собой на улице, может быть, потому, что она была для него теплее, роднее, доброжелательней, чем его собственный дом.

— Ну как, мой милый? — спросила Мелани. — Понравилась вам яичница? Она зажарена специально для вас. Вы должны съесть ее всю, потом будет тушеная телятина, как в тот день, когда вы поселились здесь…

Ему хотелось взять Мелани за руку и поблагодарить. Он как в тумане видел лица коммивояжеров. И все-таки он съел все, что она ему принесла, даже выпил вино, не отдавая себе в этом отчета, время от времени всхлипывая.

Наверное, в подобных ресторанчиках его отец любил встречаться со своим старым товарищем Бургом?

— Видите, дело пошло на лад. Теперь, если вы меня послушаетесь, то ляжете спать с горячей грелкой. Ольга, положи ему в кровать горячую грелку. Утро вечера мудренее.

Не мог же он расцеловать ее при всех! Он смущенно удалился, неловко поздоровался с двумя коммивояжерами и медленно поднялся по лестнице.

Ольга принесла ему грелку и сказала:

— Знаете, мне это тоже знакомо. Всего четыре месяца назад у меня умерла мама. Не хотите чайку или чего-нибудь горяченького, чтобы заснуть?

Он отказался, поблагодарил, закрыл дверь на засов, потом лег, уверенный, что не сможет заснуть. Один раз даже пошевелил языком во рту, чтобы удостовериться, что у него нет рака.

Ему представились м-ль Жермена, которая в тени, на тротуаре всегда одним и тем же жестом брала под руку свою старушку мать. Он снова увидел супругов Фукре, г-на Фукре с трубкой в зубах, г-жу Фукре в переднике в мелкую голубую клетку, но ему не удалось воссоздать черты Жозефа Бурга, хотя с минуту он безуспешно пытался это сделать, потом, без всякого перехода, он провалился в сон.

Когда в десять часов Мелани, поднявшись по лестнице, чтобы лечь спать, приложилась ухом к замочной скважине, в комнате Алена слышалось только ровное дыхание.