Тот парень, специалист по игрушечным поездам, не был занудой вроде тех, что в огромном количестве таскаются по коридорам здания уголовной полиции. У него была проблема. Он решил откровенно изложить ее Мегрэ. Не первому попавшемуся полицейскому, а именно Мегрэ. Но, когда тот вернулся к себе в кабинет после встречи с американцем, Ксавье Мартона там уже не было. Он ушел, не дойдя до конца своих откровений.

Почему? Спешил? Или потому, что был разочарован?

Еще до прихода он составил себе четкое представление о комиссаре. Должно быть, ожидал с его стороны понимания, немедленного человеческого контакта. А нашел тяжеловесного человека, отупевшего от жара перегревшихся батарей отопления, смотревшего на него равнодушно, если не со скукой.

Ладно, это пустяк. Просто промелькнувшая тень. Через несколько минут Мегрэ об этом забудет. За столом он специально заговорил совсем о другом:

— Тебе не кажется, что сейчас самое время нанять горничную? На седьмом этаже у нас есть комнатка, которой мы никогда не пользовались…

— И что она будет делать?

— Работу, черт возьми! Скажем так: самую тяжелую работу.

Лучше бы ему было не касаться этой темы.

— Обед не вкусный?

— Вкусный. Просто ты устаешь.

— Дважды в неделю приходит домработница, которая помогает мне убирать квартиру. Ты можешь сказать, что я буду делать, если у нас появится еще и горничная?

Так! Теперь загрустила его жена. Она поняла его так, будто он хочет отнять часть ее прав, наиболее дорогих ей.

— Ты считаешь, что я старею?

— Все мы стареем. Я не это хотел сказать. Мне показалось…

Бывают же дни, когда хочешь сделать как лучше, а все идет наперекосяк. Закончив обед, он набрал телефонный номер. Ответил знакомый голос.

— Это вы, Пардон? — спросил он. И понял, что совершил бессмысленную жестокость. Жена испуганно смотрела на него, опасаясь, что он сейчас узнает ее тайну. — Это Мегрэ.

— Что-то случилось?

— Нет. Я абсолютно здоров. — И поспешно добавил: — И жена тоже. Скажите, вы очень заняты?

Ответ Пардона вызвал у него улыбку. Он показался смешным, потому что сам Мегрэ мог бы ответить то же самое.

— Полный штиль! В ноябре и декабре все как сговорились болеть одновременно, я не спал в своей постели и трех полных ночей. В праздники — несколько сильных похмелий да приступы печени. А теперь, когда люди растратили все деньги, за исключением строгого минимума, необходимого, чтобы дотянуть до конца месяца, все разом выздоровели…

— Можно к вам зайти? Мне хотелось бы поговорить об одном человеке, который сегодня утром заходил к нам в полицию.

— Жду вас.

— Прямо сейчас?

— Если вам это удобно.

— Ты точно не из-за твоего здоровья? — спросила мадам Мегрэ. — Ты себя плохо чувствуешь?

— Нет, клянусь тебе.

Он поцеловал ее, потрепал по щеке и прошептал:

— Не обращай внимания. Наверное, я сегодня просто встал не с той ноги.

Он не спеша дошел до улицы Пикпюс, где в старом доме без лифта жил Пардон.

Горничная, знавшая комиссара, провела его не через приемную, а по коридору и через черный ход.

— Он освободится через минуту. Как только пациент уйдет, я вас провожу.

Когда Мегрэ вошел в кабинет с матовыми стеклами, Пардон был в белом халате.

— Надеюсь, вы не рассказали жене о моем звонке вам? Она мне этого не простит до конца жизни.

— Я рад, что она наконец-то обратилась к врачу. А у нее правда ничего серьезного?

— Абсолютно ничего. Через несколько недель, скажем через три месяца, сбросив несколько килограммов, она почувствует себя на десять лет моложе.

Мегрэ кивнул в сторону приемной:

— Не отнимаю время у ваших пациентов?

— Их всего двое, и делать им абсолютно нечего.

— Вы знаете некоего доктора Стейнера?

— Невропатолога?

— Да. Он живет на площади Данфер-Рошро.

— Был шапочно знаком во время учебы — он почти мой ровесник, — а потом потерял из виду, на слышал о нем от коллег. Один из самых блестящих специалистов своего поколения. Отлично сдав все экзамены, работал интерном, а затем завотделением в больнице Святой Анны. Затем получил степень агреже, и можно было ожидать, что станет одним из самых молодых профессоров…

— И что случилось?

— Ничего. Всему виной его характер. Возможно, он слишком высоко себя ценил. Он почти агрессивно демонстрирует свое профессиональное превосходство, в то же время очень неуравновешен, и каждый случай из практики вызывает у него моральные терзания. В войну он отказался носить желтую звезду, утверждая, что в его жилах нет ни капли еврейской крови. Немцы в конце концов доказали обратное и отправили его в концлагерь. Оттуда он вернулся желчным, злым. Воображает, будто ходу ему не дают из-за его национальности, но это полная чушь, потому что на нашем факультете всегда было много профессоров-евреев. У вас с ним какие-то дела?

— Утром я звонил ему. Хотел получить некоторые сведения, но теперь понимаю, что упорствовать бесполезно.

Мегрэ не знал, с чего начать, в чем уподобился своему сегодняшнему посетителю.

— Это не по вашей специальности, но я бы хотел узнать ваше мнение относительно одной истории, которую мне сегодня рассказали. Ко мне в кабинет заявился субъект лет сорока, выглядевший совершенно нормально, говоривший без лихорадочного возбуждения, без экзальтации, взвешивая слова. Он женат лет двенадцать и, если не ошибаюсь, столько же времени, даже дольше, живет на авеню Шатийон.

Пардон прикурил сигарету и внимательно слушал.

— Он занимается электрическими поездами.

— Инженер на железной дороге?

— Нет. Я имел в виду игрушечные поезда.

Пардон нахмурил брови.

— Знаю, — сказал Мегрэ, — меня это тоже поразило, но это не хобби. Он старший продавец отдела игрушек в универмаге и в числе прочего собрал для праздничного оформления витрины большой макет. То есть, насколько я могу судить, психически он вполне здоров.

— Какое преступление он совершил?

— Никакого. По крайней мере, я так полагаю. Он мне рассказал, что в течение некоторого времени жена имеет намерение убить его.

— Как он это заметил?

— Он ушел прежде, чем сообщил мне детали. Все, что я знаю: он нашел в кладовке, где хранятся швабры и моющие средства, флакончик с довольно большим количеством фосфата цинка.

Пардон стал более внимательным.

— Он сам отдавал порошок на анализ и, похоже, прочитал о фосфате все, что нашел. И принес нам образец.

— Вы хотите знать, яд ли это?

— Полагаю, это токсичное соединение.

— Очень токсичное. В некоторых местностях его используют для уничтожения полевых мышей. Он болел?

— Неоднократно чувствовал недомогание.

— Он подал заявление?

— Нет. Исчез из моего кабинета прежде, чем сказал, чего хочет. Вот это-то меня и беспокоит.

— Кажется, я понимаю… Он ходил к Стейнеру? Вместе с женой?

— Нет. Один. С месяц назад он обследовался, чтобы убедиться…

— …что не сумасшедший?

Мегрэ кивнул и, раскурив погасшую трубку, продолжал:

— Я мог бы вызвать его в свой кабинет и даже заставить пройти медосмотр, коль скоро Стейнер укрывается за врачебной тайной. Когда я говорю «мог бы», я, возможно, немного преувеличиваю, потому что против него ничего нет. Он пришел ко мне по своей воле. Рассказал историю, которая выглядит совершенно правдоподобно.

Ни он, ни кто бы то ни было другой не обращался в полицию с официальным заявлением, а закон не запрещает хранение некоторого количества токсичного вещества. Вы понимаете проблему?

— Понимаю.

— Возможно, его история — правда. Если я схожу к его начальству, расспрошу о его поведении, то могу доставить ему большие неприятности, поскольку в крупных универмагах, как и в госучреждениях, не любят людей, к которым проявляет интерес полиция. Если начну расспрашивать консьержку и соседей, по кварталу поползут слухи…

— Вы понимаете, о чем просите, Мегрэ? Высказать мнение о человеке, которого я никогда не видел, да и вы его практически не знаете. К тому же я всего лишь районный врач, имеющий очень смутные представления о невропатологии и психиатрии.

— Помню, я видел в вашей библиотеке немало книг по психиатрии…

— Между моим интересом к ней и возможностью поставить правильный диагноз. — пропасть. В целом вы хотели бы знать причину, по которой он пришел рассказать вам свою историю?

— Это первый вопрос. Он продолжает жить с женой и, похоже, не собирается с ней расходиться. Не попросил меня арестовать ее или хотя бы начать в отношении нее расследование. А когда мне пришлось выйти из кабинета — всего на несколько минут, поскольку меня вызвали к начальнику, — он убежал, как будто не захотел исповедоваться до конца. Это вам ни о чем не говорит?

— Причин этому может быть много. Видите ли, Мегрэ, в те времена, когда я учился, к этим вопросам относились проще, чем теперь. Впрочем, так было во всей медицине, да и в остальных науках. Когда в суде эксперта спрашивали, вменяем ли подсудимый, эксперт чаще всего отвечал «да» или «нет». Вы читаете криминологические журналы?

— Некоторые.

— В таком случае вы, как и я, знаете, что не так-то просто провести грань между психозами, неврозами, психоневрозами и иногда шизофренией. Разница между человеком в здравом уме и психопатом либо невропатом становится все более незаметной, а если следовать мнению некоторых зарубежных ученых… Но я не собираюсь читать лекцию о науке и псевдонауке…

— На первый взгляд…

— На первый взгляд ответ на ваш вопрос зависит от специалиста, к которому вы обратились. Например, история с игрушечными железными дорогами, даже если это профессия — а ведь профессию он выбирал себе сам, — может быть интерпретирована как признак неспособности адаптироваться к реальности, что привело бы к заключению: психоневроз. Факт прихода на набережную Орфевр и добровольный рассказ о своей личной жизни заставили бы насторожиться многих психиатров, как и факт обращения к невропатологу с целью убедиться в своем психическом здоровье.

Мегрэ нисколько не продвинулся, поскольку обо всем этом уже думал сам.

— Вы мне говорите, что он был спокоен, разговаривал хладнокровно, без видимого волнения, во всяком случае излишнего волнения. Но это можно повернуть как в его пользу, так и ему во вред, равно как и то, что он отдал на анализ фосфат цинка и прочитал об этом соединении все, что смог прочитать. Он не утверждал, что его жена сходит с ума?

— Не совсем так. Я не помню разговор до мельчайших деталей. По правде говоря, вначале я слушал его вполуха. В кабинете было очень жарко. Я немного отяжелел…

— Если он подозревает свою жену в безумии, это тоже признак. Но вполне возможно, что его жена действительно…

Мегрэ встал с кресла и принялся расхаживать по кабинету туда-сюда.

— Лучше бы мне не заниматься этим! — пробурчал он, точно не для своего друга Пардона, а для себя. И тут же добавил: — И тем не менее я знаю, что займусь этим.

— Не исключено, что злой умысел существует лишь в его воображении и что он сам купил фосфат.

— А это вещество продается свободно? — спросил Мегрэ.

— Нет. Но магазин, в котором он работает, мог приобрести его, например чтобы морить крыс.

— Предположим, Мартон входит в категорию людей, о которой вы подумали. Этот человек опасен?

— Он может стать опасным в любое время.

— А если предположить, что жена действительно пытается его… — Внезапно Мегрэ остановился перед доктором и выругался: — Твою мать! — И тут же улыбнулся: — Извините. У нас, на Набережной, было так тихо! Как у вас тут! В общем, мертвый сезон. И вдруг в мой кабинет заявляется этот болтун, садится и разом навешивает на меня ответственность…

— Вы не несете ответственность…

— Официально — нет. Но если завтра или на следующей неделе произойдет одно из двух: умрет он или его жена, я буду уверен, что это произошло по моей вине…

— Сожалею, что не сумел вам помочь, Мегрэ. Хотите, я попытаюсь связаться со Стейнером и спрошу его мнение?

Мегрэ без особой уверенности кивнул. Пардон позвонил на площадь Данфер-Рошро, потом в клинику, где в данный момент находился Стейнер. Сколько бы Пардон ни изображал маленького и почтительного районного врача, обращающегося к знаменитому специалисту, Мегрэ по его лицу и по резкому голосу, доносившемуся из трубки, понял, что этот демарш имел не больший успех, чем его собственный.

— Он поставил меня на место.

— Извините меня.

— Да нет! Надо было попытаться. Не терзайтесь. Если бы все те, кто ведет себя странно, непременно становились убийцами или жертвами, в стране наблюдался бы большой излишек жилья.

Мегрэ дошел до площади Республики и сел в автобус.

На набережной Орфевр Жанвье, находившийся в кабинете инспекторов, сразу пошел докладывать. Вид у него был пристыженный.

— Он ведь не мог видеть меня здесь, правда? — спросил он. — И моя фотография практически не появляется в газетах. Неужели я так похож на полицейского?

Из всей бригады Жанвье как раз меньше всех был похож на полицейского.

— Я зашел в отдел игрушек и сразу узнал его по вашему описанию. Он был в длинном сером халате с вышитым красным названием магазина. Железная дорога как раз работала. Я поглазел на нее, потом подозвал вашего человека и стал задавать ему невинные вопросы, как отец семейства, собирающийся купить эту игрушку сыну. Я знаю, как это делается, потому что подарил такую же сынишке в позапрошлое Рождество. Так вот, он едва дал мне произнести три или четыре фразы и шепотом сказал: «Передайте комиссару Мегрэ, что с его стороны не очень хорошо было прислать вас сюда. Я могу потерять из-за него свое место». Он говорил, почти не шевеля губами, с тревогой косясь на контролера универмага, посматривавшего на нас издалека.

На столе комиссара лежала карточка из лаборатории, на которой красным было написано: фосфат цинка.

Еще немного, и Мегрэ бросил бы это дело. Как он говорил Пардону или Пардон ему, он уже точно не помнил, с профессиональной точки зрения это напрямую его не касалось, а если он будет досаждать Ксавье Мартону, тот запросто может начать писать жалобы и устроить ему неприятности.

— Мне хочется отправить тебя на авеню Шатийон, чтобы расспросить консьержку и соседей. Вот только не надо, чтобы в квартале заподозрили, будто этим человеком интересуется полиция. Ты можешь походить из квартиры в квартиру, например предлагая электрический пылесос…

Жанвье не сдержал гримасу при мысли, что придется таскаться от дома к дому с пылесосом в руке.

— Если тебе больше нравится, представляйся страховым агентом… — смилостивился комиссар.

Жанвье такой вариант явно нравился больше.

— Постарайся выяснить, как живет семья, что собой представляет жена, что о них думают в квартале. Если жена дома, можешь позвонить в квартиру и предложить ей застраховать жизнь…

— Буду стараться, патрон.

Погода была такой же пасмурной и холодной, и кабинет, где комиссар забыл включить отопление, основательно выстудило. Он повернул рычажок и на секунду заколебался, не стоит ли сходить к шефу за советом. Не сделал он этого из опасения показаться смешным. Рассказывая историю Пардону, он понял, как мало у него данных.

Медленно набивая трубку, комиссар вновь погрузился в работу с делом, которое оставил утром и интересоваться которым никак не мог себя заставить. Прошел час. Воздух стал непрозрачным из-за табачного дыма и сгущающихся сумерек. Он включил настольную лампу с зеленым абажуром, встал, чтобы вновь уменьшить мощность работы батареи. И тут в дверь постучали. Старый Жозеф прошептал, кладя на угол стола карточку:

— Дама.

Должно быть, она произвела на старого секретаря сильное впечатление, раз уж он употребил такое слово.

— Думаю, — добавил Жозеф, — она жена того типа, что приходил утром.

Написанная на карточке фамилия ему что-то напоминала: мадам Мартон. А ниже, в графе «Цель визита», значилось: «Личная».

— Где она/

— В приемной. Пригласить ее?

Мегрэ уже хотел ответить «да», но спохватился:

— Нет, я займусь этим сам.

Он не спеша прошел через кабинет инспекторов, потом еще через две комнаты, прежде чем выйти в широкий коридор позади застекленной приемной. Поскольку еще не совсем стемнело, лампы, казалось, светили не так ярко, как обычно, и атмосфера была желтоватой и унылой, точно на маленьком провинциальном вокзале.

От двери он наблюдал за своего рода аквариумом, в котором сидели всего три человека, из которых двое явно пришли в бригаду нравов, поскольку один был маленьким сутенером, от которого за километр воняло площадью Пигаль[1], а вторая — пышнотелая девица, державшаяся в здании полиции с непринужденностью завсегдатая.

Оба бросали взгляды на вторую женщину, тоже ожидавшую приема, отличавшуюся безукоризненной элегантностью.

Мегрэ неторопливо подошел к стеклянной двери и открыл ее:

— Мадам Мартон?

Он обратил внимание на сумочку из крокодиловой кожи, подобранную в тон туфлям, и строгий костюм, видневшийся из-под бобрового манто.

Она поднялась с легким смущением, которого можно ожидать от человека, никогда не имевшего дела с полицией и вдруг столкнувшегося с одним из старших офицеров.

— Комиссар Мегрэ, не так ли?

Остальные двое фамильярно перемигнулись. Мегрэ проводил гостью в свой кабинет и усадил в то самое кресло, в котором утром сидел ее муж.

Простите за беспокойство… — Она сняла с правой руки замшевую перчатку и закинула ногу на ногу. — Полагаю, вы догадываетесь, почему я здесь?

Мегрэ совсем не понравилось, что она пошла в наступление, поэтому он воздержался от ответа.

— Очевидно, вы тоже будете укрываться за словами о соблюдении профессиональной тайны…

Он обратил внимание на ее «вы тоже». Означало ли это, что она ходила к доктору Стейнеру?

Но его удивляло не только поведение мадам Мартон.

Муж, конечно, был не урод и, должно быть, очень неплохо зарабатывал. Но мадам Мартон принадлежала совсем к другому классу. В ее элегантности не было никакой вульгарности, никакой чрезмерности. В непринужденности тоже.

Еще в приемной он заметил безупречный пошив ее туфель и шик сумочки. Перчатки по качеству не уступали им, как, впрочем, и все остальное, что на ней было надето. Никакой агрессивности, ни малейшей нарочитости. Никакого расчета на дешевый внешний эффект. Вся ее одежда была изготовлена в лучших ателье.

Она выглядела на сорок лет, но так, как умеют выглядеть лишь сорокалетние парижанки, тщательно ухаживающие за собой, а по интонациям, как и по всему поведению, чувствовалось, что она свободно держится в любом месте и при любых обстоятельствах.

Действительно ли в ней был некий недостаток? Мегрэ показалось, что он нашел один, но не мог точно указать, какой именно. Скорее это было смутное ощущение, нежели действительно замеченное явление.

— Думаю, господин комиссар, мы только выиграем время, если я расскажу вам все откровенно. К тому же хитрить с таким человеком, как вы, было бы чересчур самонадеянно.

Он остался невозмутимым, но эта его невозмутимость посетительницу не смутила или же она великолепно собой владела.

— Я знаю, что сегодня утром мой муж приходил к вам.

— Это он вам сказал? — спросил Мегрэ, надеясь сбить ее с толку.

— Нет. Я видела, как он входил в это здание, и поняла, что он пошел к вам. Он с увлечением следит за всеми вашими расследованиями и уже много лет при каждом подходящем случае говорит о вас в восторженных тонах.

— Вы хотите сказать, что следили за мужем?

— Да, — просто ответила она. Наступила короткая, немного неловкая пауза. А потом прозвучал вопрос: — Вас это удивляет после того, что вы услышали?

— А вы знаете, что он мне говорил?

— Это нетрудно угадать. Мы женаты уже двенадцать лет, и я отлично знаю Ксавье. Это честнейший, храбрейший и обаятельнейший человек на свете. Возможно, вы знаете, что он рос без родителей и воспитывался в приюте?

Комиссар рассеянно кивнул.

— Он вырос на ферме в Солони, где у него отбирали книги, которые он доставал, и сжигали их. Тем не менее он достиг того, чего достиг, а на мой взгляд, заслуживает еще большего. Даже я постоянно поражаюсь широте его знаний. Он все читал. Обо всем знает. И разумеется, на нем все ездят. Он убивает себя работой. За полгода до Рождества он уже начинает готовиться к нему, а Рождество его просто выматывает.

Она открыла сумочку и заколебалась, не решаясь вынуть серебряный портсигар.

— Можете курить, — разрешил Мегрэ.

— Спасибо. У меня есть эта отвратительная привычка — я много курю. Надеюсь, мое присутствие не помешает вам курить трубку?

Он видел мелкие морщинки в углах ее глаз, но вместо того, чтобы старить ее, они лишь придавали ей особый шарм. Серо-голубые глаза женщины искрились добротой близорукого человека.

— Должно быть, мы оба кажемся вам нелепыми и смешными, по очереди приходя сюда и исповедуясь.

Впрочем, отчасти так и есть. Вот уже несколько месяцев меня беспокоит состояние мужа. Он измотан, встревожен, бывают периоды полной апатии, когда он совсем не разговаривает со мной.

Мегрэ хотелось бы, чтобы при разговоре присутствовал Пардон: возможно, врач сумел бы из него что-нибудь вытянуть?

— Уже в октябре… да, в начале октября… я сказала ему, что у него неврастения и что ему следовало бы сходить к врачу…

— Это вы заговорили с ним о неврастении?

— Да. А что, не следовало?

— Продолжайте.

— Я много за ним наблюдаю. Он начал жаловаться на одного из своих начальников, которого никогда не любил, однако теперь повел речь о заговоре, организованном тем против него. Потом он ополчился на одного молодого продавца…

— По какому поводу?

— Это покажется странным, но я отчасти понимаю реакции Ксавье. Я не преувеличиваю, когда говорю, что он лучший во Франции специалист по игрушечным железным дорогам. Надеюсь, это не вызовет у вас улыбки? Ведь не смеются же над людьми, всю жизнь придумывающими новые модели бюстгальтеров или корсетов.

Почему-то он спросил:

— А вы связаны с бюстгальтерами и корсетами?

Она засмеялась:

— Я их продаю. Но речь не обо мне. Так вот, молодой продавец стал наблюдать за моим мужем, вынюхивать его маленькие секреты, перерисовывать макеты…

Короче, у Ксавье сложилось впечатление, что тот хочет занять его место. Но по-настоящему я встревожилась, когда заметила, что подозрения Ксавье распространяются и на меня…

— В чем же он вас подозревает?

— Полагаю, он вам рассказал. Это началось однажды вечером, когда, внимательно глядя на меня, он прошептал: «Ты будешь красивой вдовой, верно?» Потом это слово часто всплывало в разговоре. Например: «Все женщины созданы, чтобы быть вдовами. Кстати, статистика подтверждает»… Отсюда недалеко до утверждения, что без него моя жизнь была бы более блестящей, что он — единственное препятствие на моем пути наверх…

Она не шевелилась, хотя Мегрэ специально буравил ее тяжелым взглядом.

— Остальное вы знаете. Он убежден, что я решила от него избавиться. За столом часто меняет свой стакан на мой — не скрываясь, напротив, насмешливо глядя на меня. За едой ждет, пока я проглочу первый кусок.

Иногда, когда я возвращаюсь позже его, замечаю, что он рылся по всей кухне. Не знаю, что ему сказал доктор Стейнер…

— Вы ходили к нему вместе?

— Нет. Ксавье мне объявил, что идет на консультацию. Это опять был своего рода вызов с его стороны. Он сказал: «Я знаю: ты стараешься меня убедить, что я схожу с ума. О, ты делаешь это очень ловко, так сказать, по капле. Посмотрим, что решит специалист».

— Он рассказал вам о заключении врача?

— Он мне ничего не сказал, но с тех пор — а это было с месяц назад — смотрит на меня покровительственно-иронично. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать. Как человек, который причастен к тайне и наслаждается этим. Он следит за мной взглядом.

У меня всегда такое ощущение, что он думает: «Давай, девочка! Делай что хочешь. Тебе не добиться успеха, потому что я все знаю…»

Мегрэ затянулся трубкой и спросил:

— И сегодня утром вы следили за ним? Слежка за мужем вошла у вас в привычку?

— Нет, я слежу за ним не каждый день, потому что тоже работаю. Обычно мы выходим из дому — мы живем на авеню Шатийон — одновременно, в половине девятого и едем на одном автобусе до улицы Пирамид.

Я иду в магазин на улице Сент-Оноре, а он идет дальше, до улицы Риволи, в универмаг «Лувр». С некоторых пор, думаю, я вам это уже говорила, ваше имя стало часто мелькать в наших разговорах. Два дня назад он мне сказал, сардонически и одновременно угрожающе: «Что бы ты ни делала, какой бы хитрой ни была, кое-кто все узнает».

— Я поняла, что он намекает на вас. Вчера я проследила за ним до «Лувра» и некоторое время стояла перед служебным входом, чтобы убедиться, не выйдет ли он.

Сегодня я поступила так же…

— И проследили за ним до входа в это здание?

Она откровенно ответила «да» и нагнулась погасить сигарету в хрустальной пепельнице.

— Я попыталась дать вам представление о ситуации, а теперь готова ответить на ваши вопросы.

И только ее сцепленные на крокодиловой сумочке руки выдавали некоторую нервозность.