I

Бывает так: сидишь себе дома, занимаешься привычными, каждодневными делами, не заботишься о выражении лица — ведь ты же один, но вдруг поднимаешь глаза и спохватываешься: шторы не задернуты, и снаружи за тобой кто-то следит.

Вот так получилось со Спенсером Эшби. Так, да не совсем: на самом деле в тот вечер никто не обратил на него внимания. Он любил одиночество, особенно такое: плотное, ни звука извне, да еще снег, который валит хлопьями, словно воплощая собой тишину.

Разве мог он, да и кто угодно другой, предвидеть, что потом этот вечер будут изучать чуть ли не через лупу, что его. Спенсера, поместят под лупу, как насекомое, и заставят повторить все, шаг за шагом.

Что было на обед? Не суп, не яйца и, кажется, не бифштексы; одно из тех блюд, которые Кристина стряпает из всяких остатков — подруги просят у нее рецепты этих блюд, желая ей угодить. На сей раз угадывались разные кусочки мяса, в том числе ветчина, горошек, и все это под слоем обжаренных макарон.

— Так ты не едешь со мной к Митчелам?

В столовой было очень жарко. В доме сильно топили — так им нравилось. Он вспомнил, что за едой у жены выступили пятна румянца на скулах. Она часто краснеет во время еды. Впрочем, это ее не портит. Ей совсем недавно перевалило за сорок, но он слышал, как она толковала подруге, что наступает критический возраст.

Почему в память ему запали именно красные пятна на щеках, а все прочее тонет в вязком тумане, сквозь который ничего больше не разглядеть? Белла, конечно, была, тут же. Он знает, что она сидела за столом. Но не помнит, какого цвета было на ней платье, о чем говорили — если только она вообще принимала участие в разговоре. Сам-то он молчал, значит, женщины болтали между собой; кстати, когда на столе появились яблоки, прозвучало слово «кино», а потом Белла исчезла.

Пошла в кино пешком? Возможно. До кино полмили ходу.

Он всегда любил ходить по снегу, особенно по первому выпавшему снежку, и весело было думать, что отныне на несколько месяцев резиновые сапоги выстроятся в линейку справа от входной двери, под навесом, рядышком с широкой лопатой для расчистки снега.

Он слышал, как Кристина складывала тарелки, вилки и ножи в посудомоечную машину. Он в это время стоял у камина, набивая трубку. Несмотря на горячие батареи, Кристина по случаю снегопада подложила в огонь два полена, но не ради мужа — он все равно в гостиной не останется, — а ради подруг, которых в тот вечер поила чаем.

— Если ляжешь, не дождавшись меня, запри дверь.

Ключ у меня с собой.

— А как же Белла?

— Она пошла на первый сеанс, вернется самое позднее в полдесятого.

Все настолько обычно, что в этой обычности есть даже нечто нереальное. Голос Кристины доносился из спальни. Подойдя к дверям, он увидел, что она сидит на кровати и натягивает красные шерстяные рейтузы джерси, она достала их только что, и они еще припахивали нафталином, потому что она надевала их лишь зимой, на улицу. Почему он отвернулся, словно стесняясь, при виде задранного платья? И почему она сделала такое движение, словно хотела одернуть подол?

Она уехала: он слышал, как удаляется машина. Живут они в двух шагах от поселка, но все равно, куда бы ни направлялись, приходится пользоваться машиной.

Первым делом он снял пиджак, развязал галстук, расстегнул ворот рубашки. Потом присел на кровать, на то самое место, где недавно сидела жена, — оно еще было теплое, и переобулся в домашние туфли.

Не странно ли, что все это, оказывается, так трудно вспомнить! Даже приходится самого себя уговаривать:

«Ну же! Я стоял там-то и там-то. Что делал потом? Что я обычно делаю в это время?» Он мог бы забыть, что пошел в кухню, открыл холодильник, достал бутылку содовой. Потом с бутылкой в руке прошел через гостиную, нагнулся сперва за «Нью-Йорк тайме», лежавшей на круглом столике, потом за портфелем, который был на полочке под вешалкой. Вечно у него полны руки, когда он идет к себе в закуток, и каждый раз он бьется над одной и той же задачей: как открыть, а потом закрыть дверь, ничего при этом не уронив?

Бог его знает, что было в этой комнатке до того, как дом перестроили. Прачечная, что ли? Чулан для хранения инструментов? Ему как раз нравится, что она непохожа на обычные комнаты: во-первых, потолком, скошенным в том месте, где проходит лестница, во-вторых, тем, что при входе надо спуститься на три ступеньки вниз, а пол сложен из широких, неровных каменных плит и, наконец, единственным окошком — оно такое высокое, что открывается с помощью веревочки и блока. Он все устроил своими руками: покрасил, смастерил вдоль стен стеллажи, провел сложную систему освещения, выискал на распродаже коврик, которым прикрыл плиты там, где кончалась лестница.

Кристина играет в бридж у Митчелов. Почему он в мыслях называет ее «мамаша» — ведь она всего-то на два года старше его? Наверно, из-за друзей: у кого есть дети, те часто при них называют жен «мамами». Но ему бывает не по себе, если это слово срывается у него с языка в разговоре с ней, и он испытывает смутное чувство вины. Если она не играет в бридж, то спорит о политике, вернее, о долге перед общественностью поселка и об усовершенствованиях в нем.

В сущности, работа, которой он, Спенсер, занимается, тоже общественная: сидит один у себя в закутке и проверяет работы по истории, написанные его учениками.

Правда, «Крествью скул» — школа не местного масштаба. Даже напротив: больше всего учеников поступает из Нью-Йорка, Чикаго, с Юга и из самого Сан-Франциско. Солидная школа, дающая подготовку для университета. Она не входит в число тех трех или четырех, которые приплетают к разговору всякие снобы, но все же заведение серьезное.

Так ли уж не права Кристина с ее страстью к общественной работе? Зря только она об этом так много говорит, да еще таким непререкаемым тоном, зря навязывает эти заботы всем и каждому. В ее представлении две с небольшим тысячи жителей их деревушки, несомненно, представляют собой единое целое; их связывает не зыбкое чувство солидарности или долга, а те же тесные, запутанные узы, которыми объединены родственники в большой семье.

А разве он не из той же семьи? Родился он не в Коннектикуте, а севернее, в Новой Англии, в Вермонте, сюда приехал учительствовать, когда ему было уже двадцать четыре, с тех пор он завоевал себе положение. Если бы сегодня он поехал с женой, каждый протянул бы ему руку для пожатия:

— Привет, Спенсер!

В общем, его любят. Он тоже более или менее всех любит. Ему нравится проверять работы по истории — больше, пожалуй, чем по естествознанию. Перед тем как взяться за дело, он достал из стенного шкафа бутылку шотландского виски и стакан, а из ящика — открывалку.

Движения его были машинальны, а мысли витали Бог знает где. Если бы его этим вечером внезапно сфотографировали — какое выражение лица зафиксировала бы фотография? А ведь с ним проделали кое-что похуже!

Виски он всегда разбавляет одинаково — ни крепче, ни слабей, и стакана хватает ему примерно на полчаса. Одна из работ была написана Бобом Митчелом — к его родителям Кристина поехала на бридж. Его отец Дэн, архитектор, намерен добиваться места на государственной службе, поэтому ему приходится принимать официальных лиц. На сей раз Боб Митчел заслужил по истории «6»[1], не больше, и Спенсер подчеркнул эту цифру красным карандашом. Время от времени он слышал, как на холм метрах в трехстах от дома взбирается грузовик. Это был единственный шум. В закутке нет настенных часов.

Смотреть на ручные Спенсеру было совершенно ни к чему. На проверку работ он вряд ли потратил намного больше сорока минут, тетради сложил в портфель, отнес его в гостиную: старая привычка — все, что завтра понадобится, готовить с вечера. Он даже бреется перед сном, если утром надо уйти пораньше.

На окнах нет ставен, только жалюзи — они были подняты. Иногда их опускают перед самым сном, иногда вообще на всю ночь оставляют неопущенными. С минуту Спенсер загляделся на снег, падавший за окном, заметил, что у Кацев горит свет, увидел м-с Кац за роялем. На ней было легкое домашнее платье, играла она с чувством, но он ничего не слышал. Он дернул за шнурок и спустил жалюзи. Эго дело для него непривычное. Как правило, с жалюзи управляется Кристина. Чуть зайдет в спальню, первым делом идет к окну и хватается за шнурок, а потом сразу же слышится треск падающих реек.

В спальню Спенсер пошел, собственно говоря, чтобы переодеть брюки и рубашку; серые фланелевые брюки, которые он достал из стенного шкафа, были усеяны мелкими опилками. Заходил ли он еще раз в кухню?

Газированная вода не могла ему понадобиться: на вечер хватает одной бутылки. Ему смутно кажется, будто он поворошил дрова в гостиной, потом пошел в уборную.

Зато ему хорошо запомнился тот час, который он провел после этого за токарным станком, обрабатывая фигурную ножку для лампы. Его закуток — скорее мастерская, чем кабинет. Одолев много разных премудростей, Спенсер уже выточил несколько штуковин из дерева помимо ножек для ламп; Кристина одарила ими чуть не всех своих подружек. Кроме того, она пускает в ход его поделки во время каждой лотереи, каждого благотворительного базара. Не так давно он увлекся ножками для ламп; вот эта, если она у него получится, будет рождественским подарком жене. Токарный станок ему подарила Кристина — ровно четыре года назад, к Рождеству. Живут они дружно.

Он смешал себе вторую порцию виски. Поглощенный работой, он еле-еле попыхивал трубкой, так что со стороны могло показаться, что она потухла, и время от времени ему приходилось раскуривать ее несколькими энергичными затяжками. Он любил запах дерева, когда оно крошится под резцом, любил жужжание моторчика.

Дверь закутка пришлось закрыть. Он всегда закрывает за собой двери с таким видом, словно юркнул в комнату, как в постель, под одеяло. В какой-то момент он поднял голову от работающего станка и увидел Беллу: она стояла на верхней из трех ступенек; как не слышал он, когда играла м-с Кац, так ничего не услышал и сейчас: Белла шевелила губами, но ее слова перекрывал шум токарного станка.

Он покивал ей, чтобы она минутку подождала, так как не мог прерваться. У Беллы на волосах цвета красного дерева сидел темный беретик. Она была еще в пальто. На ногах — резиновые сапоги. Ему показалось, что она не в духе, что лицо у нее бледное. Все произошло очень быстро. Она не поняла, что он ничего не слышит, и резко повернулась. Он лишь угадал по движению ее губ последние слова:

— Спокойной ночи!

Она закрыла дверь сперва неплотно — язычок замка был довольно тугой, — потом возвратилась и повернула ручку. Он чуть было ее не окликнул. Что она там ему говорила, кроме «спокойной ночи»? Он сообразил, что она нарушила домашнее правило — прошла через гостиную прямо в резиновых сапогах; не собралась ли она опять уходить? Вполне возможно. Ей восемнадцать. Она свободна. Иногда вечерами молодые люди приглашают ее в Торрингтон или в Хартфорд; кто-нибудь из них, вероятно, привез ее из кино на машине. Не занимайся он как раз в ту минуту самой тонкой операцией, все бы, возможно, обернулось по-другому. Он не то чтобы верил в интуицию, но как бы то ни было через несколько минут все-таки поднял голову, остановил станок и вслушался в тишину, гадая, ждала ли Беллу машина и не услышит ли он, как она отъезжает. Разумеется, время было давно упущено: если машина и приезжала, она уже была далеко.

Почему же он забеспокоился? В чем тут дело — в освещении закутка или в том, что она так неожиданно возникла на верхней ступеньке, и ему показалось, что она бледна, а может быть, и расстроена? Спенсер мог бы сходить наверх, убедиться, что она у себя в комнате, а уж если он боялся показаться навязчивым, то глянуть, видна ли полоска света у нее под дверью. Вместо этого он тщательнейшим образом выбил трубку в пепельницу, которую сам выточил два года назад, снова ее набил — горшочек для табака он тоже выточил сам, это была, кстати, первая его сложная поделка — и, глотнув виски, опять принялся за работу. Он забыл о Белле и обо всем на свете, как вдруг зазвонил телефон. Несколько месяцев назад к нему в комнатку специально для таких случаев поставили аппарат.

— Спенсер?

— Это я.

Голос Кристины слышался в трубке на фоне гула чужих голосов. Спенсеру даже приблизительно не удалось бы сказать, в котором часу это было.

— Ты еще работаешь?

— Осталось дела минут на десять.

— Дома все в порядке? Белла вернулась?

— Да.

— Тебе в самом деле не хочется сыграть в бридж?

Кто-нибудь заехал бы за тобой на машине.

— Не стоит.

— Ну, тогда не жди меня и ложись. Вернусь поздно, может быть, совсем поздно: Мэриан и Оливия приехали с мужьями, и мы сейчас начнем партию.

Она чуть помолчала. Там звякали стаканы. Он знал этот дом, гостиную с огромными красными полукруглыми кушетками, складные столы для бриджа и кухню, куда каждый по очереди ходит за льдом.

— Ты твердо решил, что не выберешься сюда? Все были бы в восторге.

Голос Дэна Митчела рявкнул в трубку:

— Приезжай, бездельник!

Дэн что-то жевал.

— Что мне им сказать? Ты слышал Дэна?

— Благодарю. Я посижу дома.

— Ну, тогда спокойной ночи. Постараюсь не разбудить тебя, когда вернусь.

Спенсер привел в порядок станок. У него в закутке никто ничего не трогает, раз в неделю он сам здесь прибирает. В углу стоит кожаное кресло, очень старое, очень низкое — такого фасона нигде теперь не встретишь.

Он устроился в этом кресле, вытянув ноги, и стал проглядывать «Нью-Йорк тайме».

В кухне есть электрические часы; прежде чем лечь, он отнес туда бутылку содовой и пустой стакан, выключил свет. На часы он не посмотрел. Он не думал о времени.

В коридоре он ни разу не взглянул на дверь в комнату Беллы. Девушка его мало заботила — или вообще не заботила. Она жила с ними недавно, все это было временное; в их доме она была чужая.

Жалюзи в спальне были слегка раздвинуты, он их закрыл, затворил дверь, разделся, складывая вещи одну за другой на место, лег, так и не зная, который час, протянул руку и выключил последнюю лампу.

Пожалуй, все это время в нем было что-то общее с букашкой, которая под лампой натуралиста деловито ведет свое убогое существование. Да так оно и есть.

Он жил, погруженный в повседневные дела, обычные для любого человека, — любого члена общества, как сказала бы Кристина, — и это не мешало ему думать о своем. Даже перед самым сном мысли не оставили его; он помнил, где он и что его окружает, помнил о доме, о камине, догорающем в гостиной, о снеге — завтра расчистить дорожку до самого гаража! — помнил о тех же Кацах и о других людях, живущих в других домах, свет в которых ему виден, и о ста восьмидесяти учениках «Крествью скул», спящих в большом кирпичном здании на вершине холма. Если бы он дал себе труд повернуть ручку радио, что обычно делала, раздеваясь, жена, в комнату ворвался бы весь мир с музыкой, голосами, катастрофами и метеорологическими сводками.

Он ничего не слышал, ничего не видел. В семь часов зазвонил будильник; он почувствовал, как рядом зашевелилась Кристина, — она встала первая и пошла на кухню ставить воду для кофе. У них не было постоянной прислуги, а приходящая появлялась два раза в неделю.

В ванну потекла вода: это для него. Спенсер раздвинул жалюзи и выглянул, но было еще темно. Только небо было не такое черное, как ночью, снег еще более пронзительно белый, и все краски, даже розовый цвет кирпича, из которого построен новенький дом Кацев, казались грубыми и кричащими. Снегопад прекратился. С крыши капало» словно уже начало таять, и если так оно и есть, то будет грязь и слякоть, не говоря уж о том, что школьники повесят носы: они ведь загодя приготовили и коньки, и лыжи.

Спенсер неизменно входит в кухню в половине восьмого. К завтраку накрывают маленький белый столик, за которым едят только по утрам. Кристина успевает к этому времени уложить волосы. Кажется ему или в самом деле ее белокурые волосы по утрам еще светлее, еще бесцветнее?

Ему по душе запах бекона, кофе и яиц с примесью того втайне любимого им запаха, который исходит по утрам от жены. Это тоже составляет атмосферу начинающегося дня — он узнал бы этот запах из тысячи.

— Ты в выигрыше?

— Шесть долларов пятьдесят. Мэриан с мужем, как водится, все спустили: выложили вдвоем тридцать долларов с лишним.

Стол был накрыт на троих, но Белла редко завтракала с ними. Ее не будили. Часто она появлялась к самому концу, в халате и домашних туфлях; еще чаще Спенсер по утрам ее не видел.

— У Мэриан это в голове не укладывается, а я ей говорю…

Болтовня еще более бессмысленная, чем накануне: ни запоминающегося слова, ни меткого замечания — так, мурлыканье, пересыпанное знакомыми именами, настолько привычными, что в воображении не возникает от них никакого образа. Впрочем, эго было уже не важно, но он этого еще не знал, и никто не знал. Жизнь в поселке начиналась, как всегда по утрам, с ванных, с кухонь, с крылечек, где отцы семейства натягивали поверх ботинок резиновые сапоги, с гаражей, где заводили машины.

Спенсер не забыл портфель. Он вообще ничего не забывал. Закурив первую трубку, расположился за рулем машины и заметил, что в одном из окон маячит розовый пеньюар миниатюрной м-с Кац. Дома соседей рассеяны по склону холма, окружены лужайками, которые теперь спрятались под снегом. Несколько домов новенькие, например у Кацев, но большей частью это прекрасные старинные деревянные здания, типичные для Новой Англии, некоторые с портиками в колониальном стиле, и все выкрашены в белый цвет. Главную улицу составляют почта, три бакалейные лавочки, несколько магазинов, располагающихся ниже по склону, да на каждом углу торчит по заправочной станции; снегоуборочная машина уже проехала, оставив между тротуарами широкую черную полосу.

Эшби остановился купить газету и услышал, как кто-то сказал:

— С минуты на минуту начнется снегопад, а к ночи, вероятно, будет пурга.

На почте ему повторили слово в слово то же самое — вероятно, так было сказано в метеосводке.

Переехав реку, он повел машину вверх по дороге, которая, петляя, вела к школе. Их заведению принадлежит весь холм; местами он порос лесом, а наверху высится около десятка корпусов, не считая учительских домиков. Они бы тоже жили в одном из них, не будь у Кристины собственного дома; пока Эшби не женился, он и жил годами в самом большом из этих домов, под зеленой крышей, предназначенной для холостых учителей.

Он завел машину в гараж, где и без того уже стояло семь автомобилей; когда он поднимался по ступеням крыльца, дверь распахнулась, и ему навстречу бросилась мисс Коул, секретарша; казалось, она хочет преградить ему дорогу.

— Только что звонила ваша жена. Просила, чтобы вы немедленно вернулись домой.

— С ней что-нибудь случилось?

— Не с ней. Я не знаю. Она просила только передать вам, чтобы вы не волновались, чтобы ехали назад, не теряя ни минуты: это очень важно.

Спенсер хотел войти, решив было, что позвонит домой из канцелярии.

— Она сказала, чтобы вы не тратили времени на телефонный звонок.

Он нахмурился, крайне озадаченный; лицо его помрачнело, но, по правде говоря, он не особенно встревожился. У него даже появилось искушение не посчитаться с распоряжением Кристины и набрать номер дома. Так бы он и сделал, но мисс Коул по-прежнему загораживала ему проход.

— Ну что ж! Тогда передайте директору…

— Уже предупредила.

— Надеюсь, к концу первого урока вернусь…

Все это его раздражало, вот именно — раздражало.

Особенно потому, что было непохоже на Кристину.

У нее, как у всех, есть свои недостатки, но ей совсем не свойственно терять голову по пустякам, тем более отрывать его от школьных дел. Кристина — женщина практичная: если в трубе загорится сажа, она вызовет скорее не его, а пожарных; если заболеет или поранится — обратится к врачу.

Спускаясь с холма, Спенсер разминулся с Дэном Митчелом, который перед работой вез в школу сына. На мгновение он задумался, почему это Дэн глянул на него с удивлением. Только потом до него дошло, что людям непонятно, с какой стати он в этот час спускается с холма вместо того, чтобы ехать наверх.

На Главной улице все было как обычно, вокруг их дома тоже ни малейшего оживления — верного признака происшествия. И только подъехав к самому дому, он заметил перед воротами гаража машину доктора Уилберна. Спенсеру надо было пройти по снегу не больше пяти шагов; машинально он сунул трубку в карман. На пороге потянулся к звонку, но дверь неожиданно для него распахнулась сама собой, как до того в школе. Глазам его предстало зрелище, которого он меньше всего ожидал и которое не имело ничего общего с той жизнью, какой он жил до сих пор.

Уилберну лет шестьдесят пять, он занимает также должность школьного врача; на многих он производит впечатление: у него такой вид, точно он всегда надо всеми насмехается. Он слывет человеком недобрым. Во всяком случае, никому не старается понравиться и неприятные известия сообщает всегда с характерной усмешкой.

Он-то и отворил Спенсеру, а теперь молча стоял перед ним и, наклонив голову, рассматривал его поверх очков; Кристина, стоявшая в той части комнаты, где было темнее, тоже повернулась к двери.

Почему, не зная за собой никакой вины. Спенсер вдруг почувствовал себя виноватым? То ли в освещении было дело, то ли в уже пожухшем снеге, то ли в затянутом тучами небе, но ему стало не по себе, когда доктор, хитро глянув на него, взялся за дверную ручку, чтобы ввести Эшби в его собственный дом, словно в какое-то сумрачное судилище. Эшби не смолчал и услышал свой собственный голос:

— Что происходит?

— Войдите.

Он подчинился, прошел в гостиную, снял сапоги, стоя на циновке; ему по-прежнему не отвечали, его не удостаивали ответом, словно он не человек вовсе.

— Кристина, кто заболел? — И прибавил, потому что она машинально посмотрела в сторону коридора:

— Белла?

Тут Эшби ясно увидел, как они переглянулись. Позже он сумеет перевести эти взгляды на язык слов. Кристина глазами говорила доктору: «Сами видите. Он, судя по всему, действительно ничего не знает. Что вы об этом думаете?» А Уилберн, к которому Спенсер никогда не питал неприязни, казалось, отвечал глазами же: «Разумеется. Возможно, вы и правы. Все возможно, не правда ли? В сущности, это дело ваше».

— Несчастье, Спенсер, — сказала Кристина вслух, сделала два шага по направлению к коридору и обернулась:

— Ты уверен, что не уходил вчера вечером?

— Безусловно.

— Даже ненадолго?

— Я не выходил из дома.

Новый взгляд, адресованный доктору. Еще два шага.

— Ты ничего такого не слышал вечером?

— Ничего. Я работал на токарном станке. А что?

Что за околичности, в конце-то концов? Ему чуть не стало стыдно, наверно, за то, что он сам словно испугался и отвечает, как виноватый.

— Белла умерла, — сказала Кристина, протянув руку к двери.

Ему сдавило желудок — может быть, из-за всего, что предшествовало этим словам, и он ощутил смутный позыв к рвоте. Уилберн стоял у него за спиной; казалось, в его обязанности входит следить за реакцией Спенсера и, если понадобится, отрезать ему путь к отступлению.

Он понял: речь идет о насильственной смерти — иначе они не ходили бы вокруг да около. Но почему он не смеет спросить напрямик? Почему играет в нарастающее удивление? Даже голос его отказывался звучать на обычных нотах!

— От чего она умерла?

Он чувствовал, им обоим хочется, чтобы он заглянул к ней в спальню. Для них это будет чем-то вроде улики, и ему трудно было бы объяснить, почему он не решается туда зайти и тем более не смеет признаться в своем страхе. Прямо в глаза ему был устремлен холодный и светлый взгляд Кристины; подчиняясь этому отчужденному взгляду, он решился и, опустив голову, шагнул вперед; в затылок ему дышал Уилберн.

II

Это было одно из нескольких «стыдных» воспоминаний, которые годами мучили его перед сном. Однажды зимой, в субботу, он с приятелем, оба тринадцатилетние, сидели на сеновале, дело было в Вермонте; снегу выпало столько, что, казалось, в плену их держит сама бесконечность. Мальчики вырыли себе в сене по ямке и грелись; оба молча глядели на черный запутанный узор веток.

Такое молчание, такая неподвижность были уже почти пределом их возможностей. Приятеля звали Брюс. Эшби до сих пор гонит от себя это воспоминание. Брюс вытащил из кармана какую-то вещицу и протянул ему, при этом в голосе друга ему почудилось нечто настораживающее:

— Видел?

Это была порнографическая фотография: на фоне нездоровой белизны тел все детали прорисовывались очень четко, как ветки на фоне снега. У Спенсера застучало в висках, перехватило горло, глазам стало горячо и мокро — все это в одно мгновение. По телу разлился какой-то незнакомый доныне трепет; он не смел смотреть ни на два голых тела на фотографии, ни на приятеля и отвернуться тоже не смел.

Долгое время он считал эту минуту самой тягостной в жизни; хуже всего было, когда, с трудом подняв глаза на Брюса, он заметил у того на лице гнусную ухмылку — издевательскую и заговорщицкую. Брюс понимал, что творится с другом. Он нарочно все подстроил, поймал Спенсера врасплох. Они были соседями, родители их дружили, но с тех пор Эшби всегда избегал встречаться с Брюсом вне школы. И вот теперь, через столько лет, при виде этой комнаты — тот же внезапный пульсирующий жар по всему телу, и так же щиплет глаза, так же перехватывает горло, так же стыдно.

И снова рядом наблюдатель, который смотрит на него с тем же примерно выражением, что Брюс. Даже не глядя на доктора Уилберна, Эшби не сомневался в этом.

Жалюзи были подняты, шторы раздвинуты, чего прежде почти никогда не бывало; поэтому комнату со всеми ее углами и закоулками заливал резкий свет снежного утра, не оставлявший ни тени, ни тайны. Сразу почудилось, что здесь холоднее, чем в остальном доме.

Белла была распростерта посреди комнаты, поперек зеленого ковра; глаза и рот открыты, синее шерстяное платье задралось до середины живота, так что виден пояс с черными подвязками, к которым, как полагается, пристегнуты чулки, а светло-розовые трусики валяются поодаль, скомканные, как носовой платок.

Спенсер не подошел, не шелохнулся; он был благодарен Кристине за то, что она почти сразу затворила дверь таким движением, словно покрывала труп простыней.

И тут же он навсегда возненавидел доктора Уилберна за его усмешку, говорившую, что Спенсер с его смятением виден ему насквозь.

— Я позвонил от вас коронеру[2], он приедет с минуты на минуту, — подал голос Эрл Уилберн.

Втроем они вернулись в гостиную, где по-прежнему горели лампы, потому что утро было пасмурное; доктор, единственный из них, уселся в кресло.

— Что с ней сделали?

Спенсер не то собирался спросить. Он хотел сказать:

«От чего она умерла?» Вернее: «Как ее убили?»

Эшби не заметил крови — ничего, кроме неестественно белой кожи. Взять себя в руки он был не в силах.

Теперь он уверился, что жена и врач заподозрили его, может быть, подозревают до сих пор. С ним скрытничали: не случайно же, обнаружив труп Беллы, Кристина первым делом позвонила не ему, хотя по логике именно Спенсеру полагалось бы принять решение, разобраться, как поступить в подобном случае.

— Доктор Уилберн — судебно-медицинский эксперт общины, — сказала она, словно угадав его мысль, и тоном, усвоенным во всех этих комитетах, добавила:

— В случаях смерти, вызывающей подозрения, полагается в первую очередь ставить в известность его. — Кристина понимает толк в том, что касается должностных обязанностей, назубок знает функции и прерогативы каждого. — Белла задушена. Это не вызывает сомнений. Поэтому доктор позвонил в Личфилд и известил коронера.

— А не полицию?

— Коронер сам обязан обратиться в полицию округа или в полицию штата.

— Думаю, надо бы позвонить моему директору, предупредить, что сегодня я уже не приеду в школу, — вздохнул Эшби.

— Я позвонила. Он тебя не ждет.

— Ты сказала…

— Сказала, не вдаваясь в подробности, что с Беллой несчастье.

Он не сердился на жену за то, что она сохраняет присутствие духа. Он знал: это у нее не от черствости, а от долгой выучки. Он готов был побиться об заклад, что она беспокоится, как воспримут это событие окружающие, взвешивает все «за» и «против», ломает себе голову над тем, стоит ли звонить тем или иным знакомым.

Только теперь он снял пальто, шляпу, достал из кармана трубку и сказал наконец обычным голосом:

— Сейчас наедут машины. Загоню-ка я нашу в гараж, чтобы освободить аллею.

Он смутно подумал, что ему не повредит глоток виски, но не задержался на этой мысли. Выходя из гаража, он заметил машину Билла Райена — она ехала вверх по холму, рядом с Биллом сидела незнакомая молодая женщина. Когда говорили о коронере, ему и в голову не пришло, что это не кто иной, как Райен. Спенсер был поражен. Может быть, потому, что изредка он встречается с этим Райеном в гостях у знакомых, и тот всегда разглагольствует громче других и держится со всеми запанибрата. Входя в дом. Спенсер опять заметил в окне Кацев розовый пеньюар.

— В чем дело, Спенсер? Если я правильно понял, кто-то убит?

— Доктор все вам расскажет. Это он вас вызвал.

Когда у кого-нибудь из учеников Эшби такое настроение, как сегодня у него, он заранее знает, что от мальчишки ничего путного не добьешься. Спенсер ни на кого не злится, разве что на доктора. Кристине он, скорее, благодарен: время от времени она бросает на него ободрительные взгляды, словно подтверждает, что она ему друг. И это, в сущности, правда: они с женой добрые друзья.

— Познакомьтесь: мисс Меллер, моя секретарша.

Снимите пальто, мисс Меллер, и приготовьтесь записывать.

Райен всякий раз спотыкается на ее фамилии: ему, наверно, привычнее обращаться к ней по имени. Он извинился перед Кристиной, что распоряжается как у себя дома.

— Разрешите?

Он отвел Уилберна в сторону. Они тихо о чем-то заговорили, поглядывая то на Эшби, то на его жену, наконец пошли в комнату Беллы, дверь сперва оставили настежь, но потом предпочли ее затворить. Почему Спенсер злится при виде этой мисс Меллер, которая сняла шляпку, пальто, сапоги и теперь причесывается, глядя в карманное зеркальце? И расческа у нее не слишком чистая — он готов спорить на что угодно. Обычная девка, крепкая, вульгарная, но есть в ней какая-то притягательность. А Райену лет сорок, полнокровный, широкоплечий, и жена у него без конца болеет.

— Не откажетесь от чашечки кофе, мисс Меллер? — предложила Кристина.

— С удовольствием.

Только теперь Эшби заметил, что, пока он ездил в школу, где провел считанные минуты, жена успела переодеться и привести себя в порядок. Лицо у нее не бледнее обычного, даже напротив. Волнение читается только в фиолетовых кружочках зрачков, которые не в состоянии ни на чем остановиться. Взгляд ее устремляется на один предмет, тут же перескакивает на другой, и, кажется, она ни того, ни другого не видит.

— Если позволите, я разок-другой воспользуюсь телефоном.

Это вернулся Райен. Он позвонил в полицию штата, поговорил с лейтенантом, который, судя по всему, ему знаком, затем позвонил еще в какое-то учреждение, начальственным тоном дал инструкции.

— Боюсь, сегодня мы будем вынуждены изрядно вас потревожить, — обратился он к Кристине. — Хочу попросить у вас разрешения расположиться в этой комнате.

Мисс Меллер, вам, наверно, нужен столик?

— Меня вполне устроит подлокотник дивана.

С этими словами она одернула платье. Она утопала в диванных подушках. Ноги ее были словно светлые колонны, и она постоянно и безуспешно пыталась прикрыть их подолом. Спенсер уже чуть не зубами скрипел, глядя на нее.

— Советую всем усесться поудобней. Я жду, во-первых, лейтенанта Эверелла из полиции штата, во-вторых, моего давнего сотрудника из полиции округа. Пока они не прибыли, мне хотелось бы задать несколько вопросов.

Казалось, он движением век скомандовал мисс Меллер: «За дело!» Потом он оглядел Эшби, его жену, поколебался, решил, что, если хочет получить точные ответы, спрашивать надо именно Кристину.

— Прежде всего, будьте добры — имя девушки? Не припомню, чтобы я прежде встречал ее с вами и…

— Она приехала всего месяц назад. — И, повернувшись к секретарше, Кристина продиктовала по буквам:

— Белла Шерман.

— Из семьи бостонского банкира?

— Нет. Она из других Шерманов, вирджинских.

— Ваша родственница?

— Ни моя, ни мужа. Мать Беллы, Лорейн Шерман, — подруга моего детства. Точнее, мы вместе учились в колледже.

Эшби сидел у окна и рассеянно смотрел на улицу; вид у него был не то обиженный, не то просто хмурый.

У жены куча таких подружек, она аккуратно с ними переписывается и рассказывает о них за столом, называя по именам, словно он тоже знает их давным-давно. Впрочем, мало-помалу он запомнил их всех, хоть так никогда и не видел. Долгое время Лорейн оставалась для него таким же именем, как остальные; почему-то ему казалось, что она живет на Юге; он воображал себе несколько мужеподобную толстуху, которая хохочет по поводу и без повода и носит платья кричащих тонов.

Постепенно он познакомился с некоторыми подругами жены. И все они, без исключения, оказались зауряднее, чем он себе представлял. Что до Лорейн — тут сущий роман с продолжениями. Месяцами Кристина получала письмо за письмом.

— Я уж думаю, не кончилось бы у них разводом.

— Настолько плохо дело?

Потом решалось, кто будет требовать развода, Лорейн или ее муж, съездят они в Рино[3] или возбудят процесс в Вирджинии. Дело еще, помнится, осложнялось дележом дома и земельных участков, которые могут со временем подняться в цене. Наконец, непонятно было, удастся ли Лорейн оставить при себе дочь; не углубляясь в вопрос, Спенсер воображал себе девочку лет десяти с косичками за спиной. По-видимому, Лорейн одержала победу: дочь осталась с ней.

— Бедная женщина извелась в этой борьбе и вдобавок не сегодня завтра останется без гроша. Она хочет съездить в Европу, там у нее родные, и попытаться…

Разговор возникал за обедом, всегда приблизительно в одно и то же время, перед десертом. История тянулась целое лето.

— Ей не с кем оставить дочь здесь, чтобы та продолжала учиться. А взять девочку с собой — денег не хватает, да и неизвестно, как ее примут родственники. Я ей предложила на несколько недель прислать Беллу к нам.

Вот так это имя, можно сказать, вошло в его жизнь; в один прекрасный день оно материализовалось и предстало в виде девушки с волосами цвета красного дерева.

Спенсер не обратил на нее ни малейшего внимания. Для него она была просто дочка Кристининой подруги, женщины, которую он никогда не видел. Большую часть времени Белла и Кристина болтали между собой. Кроме того, Белла была в самом неприятном возрасте. Поди объясни, что Спенсер под этим понимал! Будь она чуть моложе, она была бы девчонкой. Чуть старше — он мог бы встретиться с ней в гостях, говорить с ней как с взрослой. В сущности, она ровесница тем девицам, с которыми гуляют старшие его ученики. Он не был с ней неприветлив, не избегал ее. Разве что после еды, быть может, чуть поспешнее обычного спускался к себе в закуток. Спенсер как раз пошел туда за табаком, пока Кристина отвечала на вопросы: в кисете у него табак пересох. Он вздрогнул, услышав, что Билл Райен окликнул его:

— Далеко собрались, старина?

К чему это ненатуральное балагурство?

— В кабинет, за табаком.

— Вы мне сейчас понадобитесь.

— Я мигом.

— Не хотелось бы вас обижать, Спенсер, — сказал Райен, переглянувшись с доктором, — но я предпочел бы, чтобы вы остались с нами. Скоро приедет полиция, с ними будут эксперты. Вы же знаете, как это делается.

Наверняка читали в газетах: фотографии, снимки отпечатков, анализы, то да се. А до тех пор надо, чтобы никто ничего не трогал.

И, повернувшись к Кристине, он продолжил:

— Так вы говорите, что мать ее в настоящее время находится в Париже и вы можете с ней связаться? Сейчас мы вместе составим текст телеграммы и отправим. — Затем обратился к Спенсеру:

— По словам вашей жены, вчера вечером вы не уходили из дома?

— Не уходил.

Райену, казалось, необходимо — как всем подлецам и рохлям, подумал Эшби, — изобразить на лице невинную улыбку.

— Почему?

— Потому что не хотел уходить.

— Но вы ведь любитель бриджа.

— Играю иногда.

— Вчера вечером ваша жена нарочно звонила вам от Митчелов и сообщила, что затевается игра.

— Я ей ответил, что кончаю работу и ложусь спать.

— Вы находились в этой комнате?

Райен покосился на телефон, полагая, что это единственный аппарат в доме; быть может, он рассчитывал, что Эшби запутается.

— Я сидел у себя в кабинете, он служит мне и столярной мастерской.

— Когда телефон зазвонил, вы поднялись наверх?

— Я снял трубку внизу: там у меня второй аппарат.

— И весь вечер вы не слышали ничего особенного?

— Ничего.

— Не входили в эти комнаты?

— Нет.

— Не видели, как вернулась мисс Шерман?

— Как вернулась, не видел, но она зашла пожелать мне доброй ночи.

— Как долго она пробыла у вас в кабинете?

— Она туда не входила.

— То есть, как?

— Она стояла в дверях. Я поднял голову и увидел ее; даже удивился, потому что не слышал, как она пришла.

Говорил Спенсер четко, с язвительными, чуть не угрожающими нотками в голосе, словно желая осадить Райена, и нарочно смотрел не на него, а на секретаршу, стенографировавшую его ответы.

— Она сообщила вам, что идет спать?

— Не знаю, что она мне сказала. Она говорила, но я ничего не слышал: токарный станок работал и заглушал ее голос. Не успел я выключить мотор, как она ушла.

— Вы полагаете, что она в это время вернулась из кино?

— Возможно.

— В котором часу это было?

— Понятия не имею.

Кажется ему или действительно Кристина, которая только что явно держала сторону мужа, начинает его осуждать? Все дело в том значении, какое она придает завоеванным ею отношениям с людьми, — в сущности, все упирается в ее хваленую преданность общественным интересам. Однажды он слышал, как она рассуждала о пастырях — шел спор о пастырях добрых и дурных.

А сейчас он. Спенсер, сухо и почти грубо отвечает на вопросы коронера, человека, которому округ доверил блюсти правосудие. Не важно, что коронер — это Билл Райен, толстяк, который даже пить не умеет как джентльмен, не важно, что, глядя на его лоснящееся лицо, Эшби еле справляется с раздражением.

— Часы были при вас?

— Нет, мистер Райен. Я оставил их в спальне, когда ходил переодевать брюки.

— Значит, вы ходили переодеваться?

— Именно так.

— Зачем?

— Потому что кончил проверять тетради и собирался работать на станке, а это работа грязная.

Доктор Уилберн понимал, что Спенсер вот-вот взорвется, и, откинувшись в кресле, смотрел в потолок с тем ханжеским видом, который многие напускают на себя в театре.

— Когда вы ходили наверх, эта девушка, Белла, была у себя в комнате?

— Нет. Она еще не вернулась.

— Позвольте! Откуда вам известно, что ее не было в комнате? Не раздражайтесь, Эшби. Мы изучаем вопрос. Я ни на секунду не сомневаюсь в вашей безукоризненной порядочности, но мне нужно выяснить все, что произошло в этом доме прошлой ночью. Вы были у себя в кабинете. Ладно. Вы проверяли тетради. Согласен. Кончив эту работу, вы поднялись наверх переодеться. Теперь я спрашиваю вас: где в этот момент была Белла?

Надо было ответить на раздумывая: «В кино». Но на Спенсера напали сомнения — может быть, из-за секретарши, которая записывала его слова. До или после возвращения Беллы ходил он переодеваться? В памяти у него внезапно образовался провал, как бывает у школьников во время устного экзамена.

— Если он работал на токарном станке… — как ни в чем не бывало вмешалась Кристина. — Ну разумеется!

Если он работал на токарном станке, когда вернулась Белла, — а он безусловно работал, — значит, на нем были старые брюки из серой фланели. Следовательно, еще до возвращения девушки он сходил в спальню и переоделся.

— Лучше было бы, если бы вы не помогали ему, Кристина. Так вы говорите. Спенсер, что она заглянула к вам пожелать доброй ночи и пробыла совсем недолго.

Сколько времени приблизительно?

— Меньше минуты.

— Она была в шляпке и в пальто?

— В темном берете.

— А пальто?

— Пальто не помню.

— Вы полагаете, она вернулась из кино, но, возможно, она хотела предупредить вас о том, что уходит.

— Так поздно она бы не ушла, — снова вмешалась Кристина.

— Вам известно, с кем она ходила в кино?

— Мы наверняка это скоро узнаем.

— У нее был поклонник?

— Все окрестные юноши и девушки, с которыми мы ее познакомили, относились к ней превосходно.

Кристина не раздражалась, а ведь она, конечно, чувствовала в этих словах подозрение, направленное против девушки, которая была их гостьей.

— Быть может, кто-нибудь из них ухаживал за ней особенно настойчиво?

— Не замечала ничего подобного.

— Вероятно, она не была с вами откровенна? В сущности, вы знаете ее всего месяц. Вы ведь говорили именно о месяце?

— Да, но я хорошо знакома с ее матерью.

В этих словах вся Кристина — и они ни о чем не говорят. Мисс Меллер одергивала платье. Эшби готов был побиться об заклад, что ее зовут Берта или Габи и что по субботам она ходит танцевать в залитый неоном дансинг.

В аллее одна за другой остановились две машины, обе с государственными номерами. За рулем первой сидел патрульный полицейский в форме полиции штата, из нее вышел лейтенант Эверелл в штатском; из второй вылез невысокий щуплый человек средних лет, тоже в штатском, в старомодной шляпе; он почтительно приблизился к лейтенанту. Эшби узнал в нем начальника полиции округа, но имя его было ему неизвестно. Эти двое во дворе пожали друг другу руки, перебросились несколькими словами, отряхнули сапоги, оглядели дом Эшби, потом дом Кацев, и лейтенант Эверелл, должно быть, заметил розовый силуэт м-с Кац, который тут же растаял.

Билл Райен встал и пошел им навстречу. Доктор тоже встал. Все, включая мисс Меллер, обменялись рукопожатием. Эверелл-сын учится в «Крествью скул», но еще не добрался до класса Эшби, и тот знает его только по имени. Эверелл-отец, представительный мужчина, с проседью, румяный, голубоглазый, был, казалось, застенчив и на вид не слишком жизнерадостен.

— Проходите сюда, пожалуйста! — пригласил Райен.

Доктор пошел за ним, с Эшби и его женой осталась одна секретарша.

— Еще чашечку кофе? — предложила Кристина.

— Охотно, если вас не затруднит.

Кристина пошла на кухню. Эшби остался. Если бы он последовал за женой, то после слов Райена это выглядело бы, будто он жаждет пошушукаться с ней о Бог знает каких секретах.

— У вас отсюда прекрасный вид.

Эта Меллер улыбается ему светской улыбкой и считает себя обязанной поддерживать с ним беседу!

— По-моему, тут у вас больше снега, чем в Личфилде. Да и вообще тут место выше…

Он снова увидел розовый пеньюар в окне у Кацев, потом внизу аллеи заметил двух женщин: они издали разглядывали полицейские машины.

Невысокий и щуплый полицейский вышел из комнаты, прикрыл за собой дверь и направился к телефону.

— Разрешите?

Он позвонил на службу, дал инструкции сотрудникам, которые должны были приехать к нему с оборудованием.

Кристина принесла кофе секретарше и себе.

— Ты тоже выпьешь?

— Нет, благодарю.

— Боюсь, миссис Эшби, мы вам сегодня не дадим покоя.

Когда все наконец вышли из комнаты Беллы — молча, с озабоченными лицами, словно после тайного совещания, Эшби с внезапным беспокойством встал со стула.

— Мне еще нельзя пойти в кабинет? — спросил он.

Они переглянулись.

— Я думаю, лучше бы воздержаться… — пояснил Райен.

— Быть может, мистер Эшби, вы будете так любезны и покажете мне ваш кабинет? — Это сказал Эверелл, очень вежливо, даже мягко. Как Белла накануне, он остановился на верхней ступеньке и стал разглядывать обстановку, но не как сыщик, а словно и сам бы не отказался проводить вечера в таком убежище. — Вы не могли бы на минутку включить ваш станок?

Это явно был этап расследования. Пока станок жужжал, лейтенант что-то говорил — видно было, как шевелятся его губы; потом он знаком попросил выключить мотор.

— Безусловно, когда станок работает, ничего нельзя расслышать.

Очевидно, он бы с удовольствием поболтал, задержался, чтобы потрогать станок и всякие поделки Спенсера, полистал книги, присел, быть может, в старое кожаное кресло, такое уютное с виду.

— Пора идти наверх; работы много. Вы ничего не знаете, не правда ли?

— Когда я видел ее в последний раз, она стояла на пороге, там, где вы сейчас, и что-то говорила, не знаю что — я угадал только два последних слова: «Спокойной ночи».

— И ничего за весь вечер вас не насторожило?

— Ничего.

— Вероятно, вы закрыли входную дверь на ключ?

— Вроде бы, — подумав, ответил Спенсер. — Да. Наверняка. Помню, жена сказала по телефону, что ключ у нее с собой.

Его поразило, как омрачилось лицо лейтенанта.

— Вы полагаете, убийца вошел через дверь? — спросил он тревожно. Напрасно он задал этот вопрос. По-видимому, во время расследования такие вещи должны храниться в тайне. Спенсер понял это по неопределенности, с какой кивнул Эверелл, подтверждая его догадку.

— Простите, — бросил лейтенант и ушел.

Эшби, сам толком не понимая почему, остался один у себя в кабинете, закрыл дверь и пять минут спустя уже жалел об этом. Никто не выгонял его из гостиной, а он взял и сам ушел от всех. Сидит теперь здесь и не знает, что происходит, только слышит шаги над головой. В аллее остановились еще по меньшей мере две машины; одна уехала.

С какой стати он ведет себя подобно обиженному ребенку? Он уверен, когда они наконец останутся вдвоем — но когда они теперь снова останутся вдвоем? — Кристина мягко, не упрекая, скажет ему, что больно уж он обидчив и напрасно сам себя изводит: все эти люди, в том числе Райен, лишь исполняли свой долг. Посмеет ли она добавить, что и сама, найдя Беллу мертвой, усомнилась в нем настолько, что сначала позвонила доктору Уилберну?

Эшби снова не знал, который час, и ему не пришло в голову достать из кармана часы — может быть, потому, что в закутке он чаще всего носит серые фланелевые брюки. В стенном шкафу есть бутылка виски, та самая, из которой он каждый вечер наливает себе по два стакана, и теперь ему захотелось выпить. Но, во-первых, нет стакана, а пить из горлышка, как пьяницы, ему противно: во-вторых, наверняка еще нет одиннадцати утра, а употреблять спиртное раньше этого часа он считает недопустимым. Да и с какой стати пить? Он пережил тягостное, унизительное мгновение, о котором предпочел бы забыть, как годами пытался забыть улыбку Брюса. Все получилось так внезапно, как-то само собой. Он не виноват. Ничего приятного для него во всем этом не было, напротив. Разве доктор этого не понимает? Разве любой Другой на его месте не испытывал бы то же самое?

Он всегда относился к Белле без задней мысли. Ни разу не заглядывался на ее ноги, как только что — на ноги секретарши; даже не мог бы сказать, какие ноги были у девушки.

Он злился на мисс Меллер за ее ужимки, за эти якобы стыдливые манеры, рассчитанные на то, чтобы привлечь к себе внимание. Таких женщин он презирает точно так же, как мужчин, похожих на Райена. В сущности, они прекрасно подходят друг другу.

Казалось, наверху перетаскивают мебель. Вероятно, так оно и есть: ищут улики. Найдут? И если да, то какие?

И что помогут установить эти улики? Только что лейтенант спросил у него…

Но почему он сам не обратил на это внимания? Все дело в том, закрыл он дверь на ключ или нет. Вернувшись ночью, Кристина явно не заметила ничего необычного. Она бы не легла, ничего ему не сказав. Следовательно, дверь была заперта. Он был почти уверен, что запер. Глупо, конечно, но он только сейчас внезапно сообразил, что, раз не он убил Беллу, значит, кто-то другой проник в дом. Как это он сразу не догадался!

И где была его голова? Совсем простой факт, внезапный, очевидный: все произошло под его крышей, у него в доме, в нескольких метрах от него. Если он в это время спал, от комнаты Беллы его отделяли только две перегородки.

Но его поразила не только мысль о том, что некий неизвестный взломал замок или забрался в окно.

Они жили в доме втроем. Белла появилась у них всего месяц назад, и все-таки они жили втроем. К Кристине он настолько привык, что перестал замечать ее лицо. Не больше внимания обращал он и на лицо Беллы. А ведь Эшби всех знают. Не только тех, кто, подобно им, принадлежит к обществу, но и семьи, живущие в нижних кварталах, и рабочих с завода гашеной извести, строителей, домохозяек. Если воспользоваться словечком Кристины, все это и есть общественность, и никогда еще это словцо не уязвляло его так, как нынче утром, после всего случившегося.

Кто-то пришел сюда, к нему, в его дом, заранее решившись напасть на Беллу, а может быть, убить ее.

У Спенсера мороз пошел по коже. Ему казалось, что удар нанесен лично ему, что угроза нависла над ним. Он был бы рад внушить себе, что преступник — какой-нибудь бродяга, совершенно посторонний человек, не такой, как все, но это маловероятно. Какой бродяга блуждает в декабре по деревням, по заснеженным дорогам? И откуда ему знать, что именно в этом доме, в этой комнате живет девушка? И как бы он проник сюда без шума? Это страшно. Наверно, они там, наверху, думают и спорят о том же самом.

Пускай даже кто-нибудь увязался за Беллой из кино…

Тогда получается, что она отперла ему дверь. Это не выдерживает критики. Он бы напал на нее на улице, а не стал ждать, пока она войдет в освещенный дом, где наверняка есть люди. Откуда постороннему знать, что у нее отдельная комната? Спенсера охватила слабость.

Его уверенность сразу испарилась. Мир вокруг зашатался. Тот, кто это сделал, знал Беллу, знает дом; иначе быть не может. Значит, этот человек принадлежит к тому же обществу, что они, они у него бывали, и он у них бывал, приходил к ним.

У Эшби подогнулись ноги. Значит, это их друг, человек достаточно близкий. Приходится это признать, не так ли? Ладно! Положим, он готов признать, правда с трудом, что это сделал человек, принятый у них в доме, — что же мешает другим подумать, что…

Все утро Эшби вел себя как идиот. Злился на Райена из-за его вопросов, а сам и не воображал себе, что, задавая их, коронер преследовал определенную цель, имел свое предвзятое мнение. Если это сделал кто-то неизвестный…

От этого никуда не деться: почему не он? Разумеется, именно это они обсуждали всякий раз, когда в комнату Беллы входил очередной прибывший. А потом в гостиной они украдкой наблюдали за Спенсером. В сущности, почему бы Кристине не думать так же, как остальные? В этом есть, конечно, нечто мерзкое, особенно в двусмысленной ухмылке доктора Уилберна. Может быть. Спенсер ошибаегся: его не подозревают; может быть, у них есть основания не подозревать его. Он ничего не знает. Ему не сказали ничего определенного.

Должны же быть какие-то улики? Ошибается ли он, полагая, что лейтенант Эверелл поглядывал на него с симпатией, когда они вместе спустились сюда? Спенсер пожалел, что они так мало знакомы. С этим человеком он, пожалуй, мог бы подружиться. Лейтенант не рассказал ему, какие подробности они обнаружили, но, вероятно, он и права на это не имел.

Спенсер завидовал тому, как непринужденно чувствует себя наверху жена. И все остальные. Как они все естественны! Из спальни Беллы все выходили мрачные, но не то чтобы слишком потрясенные. Спорили, наверно, что правдоподобно, а что — нет. Эшби поклялся бы, что у них нет такого же ощущения, как у него, что, в отличие от него, они не представляют себе, как некий человек входит в дом, приближается к Белле, уже решившись…

Он поймал себя на том, что грызет ногти. Его позвали:

— Можешь идти сюда. Спенсер.

Да разве это они выставили его за дверь? Ведь он сам от них сбежал!

— В чем дело? — спросил Эшби. Он не хотел, чтобы им показалось, будто он счастлив к ним вернуться.

— Мистер Райен уходит. Ему надо задать тебе еще один-два вопроса.

Спенсер сразу же заметил, что доктора Уилберна больше нет, но лишь много позже узнал, что приезжала машина за трупом, увезла его в похоронную контору, и, пока они все вместе сидели в гостиной, доктор производил вскрытие. Лейтенанта Эверелла он тоже не увидел.

Малорослый начальник полиции округа сидел в углу с чашкой кофе в руке. Мисс Меллер одергивала платье, словно беспокоилась, что Спенсер забудет о ее ногах.

— Садитесь, мистер Эшби…

Кристина стояла у дверей кухни; казалось, она волнуется.

Почему Билл Райен перестал обращаться к нему по имени?

III

Они стояли у окна, разделенные только креслом и круглым столиком, и смотрели вслед машине, которая удалялась, оставляя за собой белый пар выхлопа. Теперь Эшби знал, который час. Чуть-чуть больше четверти второго. Последним наконец-то уехал Райен, сопровождаемый секретаршей, и теперь в доме только он да жена.

Они переглянулись — спокойно, без многозначительности. Наедине они вели себя еще сдержаннее, чем на людях. Спенсер был доволен и даже, пожалуй, горд Кристиной. Она, кажется, тоже не сердилась на него за то, как он держался.

— Чего бы ты хотел поесть? Сам понимаешь, в магазин я не ходила.

Она нарочно заговорила о еде. И она права. Им обоим стало как-то проще. С этой же целью она вытряхнула из пепельницы окурок толстой сигары, оставшийся после Района. От этих сигар в доме появился непривычный запах. Райен беспрерывно курил, время от времени вынимал сигару изо рта и удовлетворенно ее разглядывал, а им противно было видеть ее изжеванный липкий конец.

— Открыть банку говядины?

— Лучше сардины или что угодно, только холодное.

— С салатом?

— Можно и с салатом.

На Спенсера навалилась запоздалая усталость. Появилось ощущение, быть может обманчивое, будто он вернулся из далекого путешествия. Разумеется, это еще не конец! Власти наверняка еще будут приезжать и приезжать, многое еще осталось непроясненным. И все же утешительно сознавать, что он с честью выдержал допрос, учиненный Райеном. Не об этом ли думают молча они оба?

Недавно, когда его позвали, он разволновался, увидев, что Кристина притворила за собой дверь кухни. Он принялся ломать себе голову, зачем Кристина ушла из гостиной, как только он вошел; потом по лицу Билла Райена он понял, что она действовала по его указаниям.

Эта пустячная подробность придала всему их разговору некий новый смысл, да это уже был и не разговор. Не зря же Спенсера стали величать «мистером Эшби»! Райен нарочно пустил в ход все уловки, к каким прибегают во время перекрестных допросов: вытаскивал из кармана носовой платок и тщательно его разворачивал, прежде чем погрузить в него нос, или так сосредоточенно затягивался сигарой, словно задумывался над важной уликой.

Присутствие начальника полиции подогревало в нем желание оказаться на высоте, а мисс Меллер, на которую он время от времени косился, служила ему публикой.

— Не буду просить секретаршу перечесть вам то, что вы только что заявили. Полагаю, вы все это помните и не станете отрицать. Вчера вечером вы спустились к себе в кабинет, чтобы проверить работы своих учеников, на вас был в это время коричневый костюм, в который вы одеты и сейчас.

О костюме при Эшби еще разговора не было. Значит, это уточнение внесла жена.

— Окончив проверку, вы вернулись наверх, зашли к себе в спальню и переоделись. Вы надели именно эти брюки?

— Мистер Холлоуэй, будьте добры… — обратился к шефу полиции Райен, глядя поверх головы Спенсера.

Тот приблизился, словно секретарь суда; в руках у него были брюки и рубашка.

— Вы их узнаете, мистер Эшби?

— Да.

— Значит, в этой самой одежде вы спустились вниз и оставались в ней, когда пришла мисс Шерман?

— Когда я заметил ее на пороге моего кабинета, я был в этой одежде.

— Можете идти, мистер Холлоуэй.

Видимо, они обо всем договорились заранее; вместо того чтобы сесть на прежнее место, начальник полиции надел пальто, натянул толстые вязаные перчатки и направился к двери, прихватив с собой одежду, которую только что предъявлял Спенсеру.

— Не обращайте внимания, мистер Эшби. Простая формальность. Теперь я просил бы вас подумать, призвать на помощь память, взвесить все «за» и «против» и отвечать мне чистосердечно, по совести, не упуская из виду, что вам придется повторить свои показания под присягой. — Он был сам доволен этой фразой; Спенсер перевел на Райена взгляд, против его воли упиравшийся в белые ноги секретарши. — Убеждены ли вы, что за прошедшую ночь ни разу не вошли ни в какое иное помещение помимо тех, которые вы нам указали, а именно вашего кабинета, вашей спальни, вашей ванной, кухни и, разумеется, этой гостиной, через которую нам надо было проходить?

— Я в этом уверен.

Между прочим, когда тебя так допрашивают, начинаешь и в самом деле сомневаться, так ли ты во всем уверен.

— Быть может, вы предпочитаете получить время на размышления?

— Это излишне.

— В таком случае объясните мне, мистер Эшби, каким образом получилось, что мы располагаем вещественным доказательством вашего присутствия, правда не в спальне мисс Шерман, зато у нее в ванной? Поскольку дом этот — ваш, у меня нет надобности напоминать вам, что проникнуть в эту ванную можно только через ее спальню. Слушаю вас.

В этот момент Спенсер и впрямь оглянулся по сторонам в поисках поддержки, и ему захотелось увидеть такое знакомое, чуточку полнокровное лицо Кристины. Он понимал, почему Райен позаботился о том, чтобы ее спровадить. Их подозрения зашли уже куда дальше, чем он предполагал.

— Я не входил к ней в спальню, — пробормотал он, утирая лоб.

— Ив ванную?

— В ванную — тем более.

— Простите за настойчивость, но у меня есть веские основания предполагать противное.

— К сожалению, вынужден повторить: я не был у нее в спальне.

Эшби повысил голос, чувствуя, что вот-вот заговорит еще громче и, того гляди, перестанет держать себя в руках. Тут он снова подумал о Кристине и справился с собой. Подлец Райен — теперь Спенсеру было ясно, что он подлец, — напустил на себя покровительственный вид.

— Говоря с таким человеком, как вы, Эшби, я могу обойтись без долгих объяснений. Приезжали эксперты.

В углу ванной, в довольно широкой щели между двух плиток, они нашли следы опилок, по всей видимости идентичных тем, что обнаружены у вас в мастерской и на ваших фланелевых брюках.

Райен замолчал и нарочито внимательно уставился на свою сигару. Следующие пять минут были для Эшби ужасны. Не то чтобы ему стало страшно в буквальном смысле слова. Он знал, что невиновен, убежден был, что сумеет это доказать. Но коронеру он должен был ответить сразу, и это вынуждало, просто обязывало его сразу найти решение задачи. А задача, хочешь не хочешь, и впрямь стояла перед ним. Он же не лунатик. Он уверен, что за весь вечер, за всю ночь ноги его не было в комнате У Беллы.

— Вы можете возразить, что, когда она заходила попрощаться с вами, на ее одежду попали частицы дерева от станка. Лейтенант Эверелл только что спустился с вами в мастерскую, постоял на том же месте, где вчера вечером находилась мисс Шерман, и попросил вас включить станок. Когда он вернулся, опилок на нем не было.

Позиция Эверелла разочаровала Спенсера; он заподозрил, что Райен нарочно затеял все это, чтобы отнять у него возможного союзника.

— Вы по-прежнему ничего не помните?

— Нет.

— В вашем распоряжении сколько угодно времени.

Эшби сидел в кресле у окна; размышляя, он поднял глаза. И опять заметил в доме напротив розовый пеньюар, который на этот раз не исчез. Более того, голова в окне слегка наклонилась, и на Спенсера пристально глянули два черных глаза. Он удивился: такого еще не бывало. Они с женой не поддерживали никаких отношений с Кацами. А сейчас он мог бы поклясться, что соседка словно пытается передать ему взглядом какую-то весть, объяснить что-то при помощи неуловимого знака.

Нет, скорее всего, ему показалось. Просто он перенапряжен. Негодяй Райен вытащил из кармана часы и держит их перед собой, словно на соревнованиях.

— Я забыл вам напомнить, мистер Эшби, что в любом случае, привлекут вас в качестве свидетеля или в качестве обвиняемого, ваше право — отвечать на вопросы не иначе как в присутствии адвоката.

— А кто я сейчас?

— Свидетель.

Спенсер усмехнулся: ему было противно. Потом глянул еще раз на окно Кацев и, словно стыдясь клянчить помощь у посторонних, пересел в другое кресло.

— Вспомнили?

— Нет.

— Признаете, что входили в ванную к девушке?

— Я не входил.

— Можете предложить какое-либо объяснение?

Внезапно Эшби чуть не расхохотался, охваченный чувством злобного торжества: он вспомнил, действительно вспомнил в тот самый миг, когда уже готов был оставить всякие попытки. Все оказалось до глупости просто!

— Вчера вечером я не входил в ванную к Белле, а вот позавчера входил. И на мне действительно были серые фланелевые брюки, потому что я работал у себя в мастерской, а в это время пришла жена и напомнила мне, что опять упала вешалка для полотенец. — Только теперь, задним числом, его прошиб холодный пот. — Она уже падала несколько раз. Я взял инструмент, сходил наверх и прибил ее на место.

— У вас есть подтверждения?

— Жена подтвердит.

Райен только покосился на дверь кухни, и Эшби, сразу все поняв, опять чуть не поддался растерянности. Взгляд Райена означал, что Кристина вполне могла слышать их разговор и не станет опровергать мужа. Кроме того, коронер мог бы возразить, что жена по закону имеет права не давать показания против мужа.

— Погодите, — начал Эшби, лихорадочно вскочив на ноги, словно школьник, который чувствует, как правильный ответ вертится у него на кончике языка. — Какой сегодня день? Среда. — Он заметался по комнате. — По средам, если не ошибаюсь, миссис Стерджис работает у миссис Кларк.

— Вы о чем?

— Я говорю о нашей прислуге. Она приходит к нам дважды в неделю, по понедельникам и пятницам. Я прибил вешалку на место позавчера, то есть в понедельник вечером. Миссис Стерджис наверняка заметила днем, что она упала. — Он снял трубку, набрал номер Кларков. — Простите за беспокойство, миссис Кларк. Элиза у вас? Не могли бы вы на минутку попросить ее к телефону?

Он передал трубку Райену, и тому ничего не оставалось, как взять ее и поговорить. Повесив трубку, он уже ни намеком не вернулся к ванной комнате Беллы. Для проформы задал еще несколько вопросов, чтобы загладить промах. Например, как это Эшби не заметил перед сном, был ли свет под дверью у девушки? Перед тем он погасил свет в гостиной и коридоре. Поскольку лампу в спальне он еще не зажег, малейший свет должен был броситься ему в глаза, не так ли? И он действительно не слышал в доме ни малейшего шума? Кстати, сколько виски он выпил?

— Два стаканчика.

Должно быть, за вопросом о виски что-то крылось.

— Вы уверены, что выпили не больше двух? И вам этого хватило, чтобы заснуть так крепко, что вы даже не услышали, как вернулась жена и легла в постель рядом с вами?

— Вполне возможно, что я не услышал бы этого и без спиртного.

Это правда. Если уж он уснул, то не проснется до утра.

— Какой сорт виски вы пьете?

Спенсер сказал. Райен попросил его сходить в кабинет за бутылкой.

— Вот как! Вы всегда покупаете такие плоские поллитровые бутылки?

— Как правило.

Старая привычка: так повелось еще с тех времен, когда покупать больше, чем по пол-литра, было ему не по карману.

— Мисс Шерман пила шотландское виски?

Его раздражало, что они называют ее мисс Шерман: для него она всегда была просто Беллой.

— При мне никогда.

— Не приходилось ли вам пить виски вместе с ней?

— Разумеется нет.

— Ни у вас в кабинете, ни у нее в спальне? — Из кожаного портфеля, стоявшего на ковре около кресла, Райен извлек такую же плоскую бутылку, как та, что по-прежнему держал в руках Эшби. — Вы человек опытный, и я уверен, что если вы пользовались этой бутылкой в тех обстоятельствах, в каких ею пользовались вчера, то не преминули стереть с нее отпечатки пальцев, не правда ли?

— Не понимаю.

— Эту бутылку мы нашли в спальне у мисс Шерман, недалеко от трупа, за креслом. Как видите, она пуста. Ее содержимое не вылили на пол, а выпили. Стакана в комнате не было. Стаканчиком для чистки зубов из ванной комнаты не пользовались.

— И это она…

Спенсер не хотел верить; он был почти убежден — ему скажут, что это не она.

— Да, она пила прямо из бутылки, как это ни прискорбно. Значит, пила, не разбавляя. Через несколько минут мы узнаем, какое количество алкоголя обнаружено у нее в желудке. Но уже сейчас по запаху изо рта можно утверждать, что она выпила изрядную дозу спиртного.

Вы этого не заметили, когда она приходила к вам попрощаться?

— Нет.

— Не почувствовали, как пахло у нее изо рта?

Если он примется опровергать все намеки, которые подпускает Райен в своих вопросах, тот все равно не уймется. А странно: об этом Райене никто худого слова не скажет, он производит, скорее, впечатление добродушного человека, и у него нет никакой причины таить зло на Эшби, да и поводов для подозрений Эшби ему не давал.

— Я не почувствовал, чтобы от нее пахло.

— И не заметили ничего необычного у нее в глазах?

— Нет.

Лучше отвечать сухо, без пояснений.

— Ничего в ее словах не навело вас на мысль, что она пьяна?

— Нет.

— Вы слышали, что она сказала?

— Нет.

— Мне так и помнилось. Значит, вы склонились над своей поделкой и так увлеклись, что, будь состояние мисс Шерман не вполне нормальным, вы бы, вероятно, этого не заметили?

— Возможно. Я по-прежнему убежден, что она не пила.

Почему он это сказал? Не гак уж он и убежден. До сих пор ему это в голову не приходило, вот и все. А теперь он выгораживал Беллу, скорее, из верности Кристине — эту верность он распространял и на ее подруг. Разве он не обратил внимания, что Белла бледна, что вид у нее удрученный: не то чем-то встревожена, не то больна?

— В настоящий момент я не имею к вам больше вопросов, и мне было бы бесконечно жаль, если бы вы, дорогой Спенсер, заподозрили меня в недобрых чувствах к вам. Видите ли, подобных преступлений в нашем округе не было уже двадцать три года, с точностью до месяца.

Естественно, поднимется шум. Очень скоро ждите в гости господ журналистов, и, если вам будет угодно прислушаться к моему совету, примите их как можно любезнее.

Знаю я их. В сущности, безобидный народ, но если вы им не угодите и откажете в информации…

Когда зазвонил телефон, он протянул руку прежде, чем Эшби успел подойти. Должно быть, этого звонка он ждал: заранее поставил телефон рядом со своим креслом.

— Да… Да… Понимаю… Но у вас есть в запасе контрдовод… Нет! Обнаружилось, что обстоятельства не совсем таковы, как я себе представлял… Любопытно… Да…

Я проверил… Разве что предположить тщательную подготовку, а это априори… — Райен явно старался говорить так, чтобы Эшби не понял. — Это мы сейчас обсудим.

Мне придется вернуться в Личфилд, там меня ждут… На мой взгляд, лучше, если бы приехали именно вы… Да… — Он слегка улыбнулся. — Миссис Эшби! У меня к вам один вопрос. — Все это было сказано игривым тоном, как бы в шутку, словно Райен хотел загладить свою вину. — Когда вы в последний раз видели мужа в комнате мисс Шерман?

Бедная Кристина! Побледнев, она изумленным взглядом обвела по очереди каждого из присутствующих.

— Не знаю… Погодите…

— Довольно. Не ломайте себе голову. Это всего лишь небольшой эксперимент. Если бы вы сразу ответили: в понедельник вечером, я сделал бы вывод, что вы условились с мужем заранее или подслушивали у дверей.

— Но это и впрямь было в понедельник вечером, потому что…

— Потому что упала вешалка, знаю! Благодарю вас, миссис Эшби. До скорого свидания. Спенсер. Вы идете, мисс Меллер?

Ну вот! Первый экзамен он выдержал. В ожидании следующих улик можно перевести дух. Словно понимая, что в доме нескоро еще все пойдет заведенным порядком, Кристина стала накрывать на стол не в столовой, а на кухне. Пусть в это г день все будет не так, как всегда.

— Зачем приедет доктор?

— Уилберн обнаружил под ногтями у Беллы следы крови. И хочет удостовериться, что…

Он почувствовал, что на Кристину это произвело впечатление. Ему захотелось мягко положить руку на плечо жене и так же мягко спросить: «Ты же веришь, что я ни при чем, правда?» Он знает, так оно и есть. Просто тогда можно было бы ее поблагодарить. Жена нечасто вызывает у него чувство умиления. Разговоров по душам у них и в заводе нет. Они, скорее, добрые друзья-товарищи, и именно как друга он хотел ее поблагодарить.

Держалась она прекрасно, он ею доволен. Он уселся за стол, улыбнулся ей чуть заметной улыбкой, не слишком-то красноречивой, но жена должна была понять.

Может быть, кое-кто у них за спиной потешается над ними? Во всяком случае, когда они неожиданно для всех поженились, рты у сплетников, наверно, не закрывались ни на минуту. Было это десять лет назад. Ему тогда стукнуло тридцать, Кристине тридцать два. Жила она с матерью, и все вокруг были уверены, что она никогда на выйдет замуж. Никто не замечал, чтобы Спенсер за ней ухаживал, они ни разу не танцевали вместе, и единственным местом их встреч была «Крествью скул»: с тех пор как умер отец Кристины, она состояла в опекунском совете школы. Другими словами, виделись они то на футбольном поле, то на бейсбольной площадке, то на школьных пикниках. Долгое время они оба были убеждены, что не созданы для брака. Кристина с матерью располагали средствами, Эшби жил на холме в домике под зеленой крышей вместе с другими холостяками и летом путешествовал в одиночку то во Флориду, то в Мексику, то на Кубу или еще куда-нибудь. Не все ли равно, как это получилось? Ни он, ни она не могли бы ответить, что подвигло их на это решение. Они не заводили речь о свадьбе, пока не умерла мать Кристины: у нее был рак, и ей трудно было бы притерпеться к новому человеку в доме. А вошло ли у них на самом деле в привычку спать в одной постели и раздеваться друг при друге?

— Мне кажется, лейтенант Эверелл появится у нас снова в самое ближайшее время, — сказала она.

— Я тоже так думаю.

— Я ходила в школу с его сестрой. Они из Шэрона.

Так у них всегда. Как всем на свете, им случается расчувствоваться, и между ними протягивается ниточка нежности — тонкая, непрочная, вот-вот оборвется, но они сразу же, точно устыдясь, заговаривают о знакомых или о покупках. Тем не менее они все понимают, и все равно им хорошо. Сейчас Спенсер ломал себе голову, не рассказать ли жене, как странно смотрела на него недавно м-с Кац из окна. Он до сих пор не оправился от удивления и все думает: неужели она действительно хотела передать ему какую-то весть? Это было бы любопытно: между двумя их домами, разделенными только лужайкой, не существует никаких связей. Эшби никогда не разговаривают с Кацами. Не здороваются. Кацы в этом не виноваты. Эшби на первый взгляд — тоже. Дело в том, что Эшби принадлежат к местному обществу, а Кацы — нет: они другой породы. Двадцатью годами раньше им бы и в голову не пришло здесь поселиться. Теперь в округе появилось несколько таких семейств, как они, но те еще не вполне освоились; большей частью это Нью-Йоркцы, бывают здесь только летом; они выстроили себе дома у озер и разъезжают в огромных автомобилях. Миниатюрная м-с Кац, одна из немногих, проводит в доме всю зиму, почти всегда в одиночестве. Она совсем молоденькая, внешность у нее подлинно восточная, яркие черты лица, огромные, с поволокой, глаза, и когда видишь, как она расхаживает по просторному дому, да еще ей прислуживают две служанки, на ум приходит гарем. Сам Кац лет на тридцать старше, низенький, очень толстый. Может быть, он запер ее здесь, в деревне, из ревности? Он торгует дешевой бижутерией, и повсюду у него филиалы.

Иногда он приезжает в черном кадиллаке с шофером в ливрее и тогда по несколько дней подряд возвращается домой каждый вечер, а потом снова исчезает на неделю или две. Эшби никогда не судачат о соседях, делают вид, будто не смотрят на этот дом, самый близкий к их дому, и не подозревают о существовании этой молоденькой женщины, хотя волей-неволей досконально изучили ее образ жизни, как и она — их. Иногда м-с Кац похожа на ребенка, которому до смерти хочется поиграть с другими детьми; бывает, она для собственного удовольствия по пять-шесть раз в день меняет платья, хотя смотреть на нее некому. Уж не ради ли Спенсера она наряжается? Не для него ли усаживается вечерами за рояль и принимает такие же позы, как артисты на концертах?

— Райен предупредил, что к нам будут ездить журналисты.

— Боюсь, этого не миновать. Ты поел?

Вокруг них словно образовалась пустота. Как бы они ни вели себя, в доме что-то изменилось; они избегали встречаться взглядами, и это не случайно, и обычная их сдержанность здесь тоже ни при чем. Это пройдет. Сейчас они в таком состоянии, что еще не отдают себе отчета в силе удара — словно сразу после падения. Поднимаешься, думаешь, что все обошлось, а назавтра…

— Машина Уилберна!

— Иду! Это ко мне!

Можно ли требовать от Спенсера, чтобы в голосе у него не сквозила горечь? И чтобы общество доктора, который только что делал вскрытие, не стесняло его?

Руки у Уилберна белые и ледяные: он их недавно мыл с мылом и чистил щеточкой ногти.

— Надеюсь, Райен вас предупредил? Я пройду сразу к вам в спальню?

Он привез с собой чемоданчик с инструментами, словно явился по вызову к больному. Эшби заметил желтое пятно у него на верхней губе и вспомнил, как доктор рассказывал, что при вскрытиях курит сигарету за сигаретой ради дезинфекции.

Как заставить себя не думать о Белле? Из-за этих мыслей Спенсеру представлялись определенные картины, которые он рад был бы прогнать, особенно теперь, когда ему среди бела дня пришлось раздеться догола под ироническим взглядом Уилберна. Каких-нибудь десять минут назад доктор склонялся над телом девушки. А теперь…

— Никаких царапин, никаких болячек?

Его ледяные пальцы скользили по коже Спенсера, медлили, двигались дальше.

— Откройте рот. Еще. Так. Повернитесь.

Эшби чуть не плакал: все это было унизительней, чем недавние, весьма прозрачные обвинения Райена.

— Это что у вас за шрам?

— Ему уже лет пятнадцать. Я и забыл.

— Ожог?

— Походная спиртовка взорвалась.

— Можете одеваться. Ничего у вас нет, разумеется.

— А если бы случайно оказалась царапина? Если бы я сегодня порезался во время бритья?

— Анализ показал бы, совпадает ли ваша группа крови с той.

— А если бы совпала?

— Не волнуйтесь, никто бы вас так сразу не повесил.

Все гораздо сложнее, чем вам кажется: подобного преступления кто попало не совершит.

Уилберн взял свой чемоданчик, открыл рот с таким видом, словно сейчас сообщит важную тайну, но ограничился тем, что сказал:

— Новости будут, очевидно, очень скоро. — Он поколебался. — В сущности, вы ведь очень мало знакомы с этой девчонкой, не правда ли?

— Она жила у нас около месяца.

— Ваша жена ее знала?

— Раньше ни разу не видела.

— И вы, разумеется, никогда ничего не замечали?

— Вы насчет виски?

— Райен вам сказал? Она выхлебала добрую треть бутылки, поэтому приходится отказаться от предположения, что спиртное насильно влили ей в рот или внезапно заставили выпить.

— Мы никогда не видели, чтобы она пила.

В глазах у врача блеснул насмешливый огонек; он понизил голос, словно решив посекретничать, и с непонятной настойчивостью задал следующий вопрос:

— А лично вас ничего не поразило в ее поведении?

Почему этот вопрос напомнил Эшби Вермонт, пакостную фотографию и ухмылку Брюса? Старый доктор тоже, казалось, пытается вырвать у него Бог знает какое признание, добиться от него соучастия Бог знает в чем.

— Не понимаете?

— Боюсь, нет.

Уилберн не поверил, но без колебаний двинулся дальше; положение становилось тягостным.

— Для вас это была обычная девушка, как все?

— Да, пожалуй. Дочь подруги моей жены.

— Она никогда не пыталась поверять вам свои секреты?

— Нет конечно.

— А вы никогда не задавали ей вопросы — просто из любопытства?

— Тоже нет.

— Она не старалась заглянуть к вам в кабинет, когда вашей жены не бывало дома?

— Нет, — ответил Эшби еще суше.

— И ей никогда не случалось раздеваться при вас?

— Смею вас уверить — нет.

— Я не хотел вас обидеть. Благодарю вас, я вам верю. К тому же это все не мое дело.

Уходя, Уилберн поклонился Кристине, которая в это время закрывала холодильник. Доктор назвал ее по имени. Он знает ее с детства. Наверно, она и на свет появилась при нем.

— Возвращаю вам вашего мужа в наилучшем виде.

Она тоже не ценит подобных шуток; наконец доктор вышел, улыбаясь, но на его улыбку никто не ответил. А все же, с умыслом или нет, он заронил в них зерно беспокойства. Не случайно Эшби уже принялся гадать, что крылось за тем или иным его вопросом. То ему казалось, что он понял, то он убеждал себя, что ошибся; то собирался обсудить это с Кристиной, то хмурился и умолкал. В конце концов он погрузился в неотступные размышления над вопросами, которые никогда раньше его не интересовали.

IV

Пурга, обещанная по радио, так и не началась. Даже снегопад прекратился, зато вею ночь дул сильный ветер.

Прошло уже больше часа, может быть, полтора, с тех пор как они с Кристиной легли спать, когда Спенсер бесшумно встал и пошел в ванную. Осторожно открывая дверцу аптечки, он услышал из постели, из темноты спальни, голос жены:

— Что с тобой?

— Хочу принять фенобарбитал.

По звуку ее голоса он понял, что она тоже еще не спала. Снаружи доносился постоянный шум, словно какой-то предмет мерно ударялся в дом. Спенсер безуспешно гадал, что бы это могло быть. Только утром он обнаружил, что порвалась бельевая веревка и, обледенев, бьется об опору веранды рядом с окном. Ветер утих.

Вчерашний снег покрылся хрустящей коркой; вода всюду превратилась в лед; сверху видно было, как по скользкой дороге, где еще не проехали грузовики с песком, медленно ползут машины.

Эшби позавтракал, как обычно, надел пальто, перчатки, шляпу, сапоги, взял портфель; когда он был уже в дверях, Кристина подошла и неловко протянула ему руку.

— Вот увидишь, через несколько дней об этом и думать забудут!

Он благодарно улыбнулся: она ошибается на его счет.

Ей кажется, что, выходя из дома, он больше всего боится встреч с людьми, например с теми, что толпятся сейчас у подножия холма, боится устремленных на него взглядов, высказанных или невысказанных вопросов. Откуда ей знать, что спать ночью ему мешает не страх перед домыслами и пересудами, не стук бельевой веревки, а стоящая перед глазами картина? В этой картине не было четкости. Она все время слегка менялась. Спенсер, конечно, не спал, но полной бодрости тоже не было; он воспринимал все несколько приглушенно. Ему представлялась Белла, узнать ее было нетрудно: она лежала на полу спальни, такая, какой он увидел ее, когда открылась Дверь. Но иногда в мозгу у него возникали подробности, которых он не мог заметить в тот миг, он добавил их сам, позаимствовал с фотографии Брюса. В его кошмаре наяву участвовал Уилберн; временами в облике доктора проступали черты мальчишки, с которым Спенсер когда-то дружил в Вермонте. Эшби было стыдно, хотелось стряхнуть с себя наваждение, поэтому он пытался сосредоточиться на шуме снаружи, силясь угадать его происхождение.

— Не очень устал? — спросила Кристина.

Он сам чувствовал, что бледен. На душе у него было тяжело: только что, среди бела дня, прямо в гостиной, когда он присел натянуть сапоги, перед глазами у него встала та же картина. Зачем он сразу же перевел взгляд на окна Кацев? Выходит, он невольно связал в уме то и это? Скоро выяснится, вправду ли м-с Кац хотела накануне о чем-то его предупредить: ведь начальник полиции наверняка не скрыл от журналистов, что побывал в доме напротив. Эшби не знает, сама она позвонила и попросила, чтобы с нее сняли показания, или Холлоуэй отправился к ней по собственному почину. Около четырех пополудни, когда только начинало темнеть, он заметил невысокого полицейского: тот выходил из машины.

— Ты видел, Спенсер?

— Да.

Они оба старались не смотреть на освещенные окна, но знали, что он пробыл у нее около получаса. И как раз тогда принесли телеграмму из Парижа, в которой обезумевшая Лорейн сообщала, что вылетает первым же самолетом.

Шторы у Кацев еще задернуты. Эшби вывел машину из гаража и медленно двинулся по скользкой аллее; перед выездом на шоссе ему пришлось подождать, но взгляды, которыми сверлили его столпившиеся на углу люди, не произвели на него впечатления. Людей этих он знал очень мало и, как обычно, помахал им рукой в знак приветствия. Стекла машины запотевали; пришлось включить «дворники». У продавца газет в это время почти никого не было. На обычном месте Спенсер обнаружил номер «Нью-Йорк тайме», на котором была карандашом написана его фамилия, но сегодня утром он взял из двух соседних стопок еще и хартфордскую, и уотерберийскую газеты.

— Что творится, мистер Эшби! Воображаю, каково вам пришлось!

Спенсер поддакнул, чтобы доставить продавцу удовольствие. Статью в уотерберийской газете написал, по-видимому, тот толстяк журналист, бесцветный, неопределенного возраста, какой-то потертый на вид, словно поезда и стойки баров наложили на него свой отпечаток; ему довелось работать чуть ли не во всех городах Соединенных Штатов, и всюду он был как дома. С самого начала он шокировал Кристину тем, что назвал ее не то «дамочкой», не то «дорогушей» и к тому же не снял шляпу. Не дожидаясь разрешения, облазил весь дом, как будто собирался его купить: качал головой, что-то записывал, совался в шкафы и ящики в комнате Беллы, разворошил постель, которую Кристина успела прибрать. Наконец, плюхнулся на диван в гостиной и устремил на Эшби вопросительный взгляд; но, поскольку Спенсер так и не сообразил, что нужно посетителю, журналист недвусмысленным жестом дал ему понять, что хочет выпить. За час он опорожнил треть бутылки, не переставая задавать вопросы и писать, — можно подумать, он собирался занять своей статьей всю газету, — а когда в дверях показался его коллега из Уотербери, он покровительственно изрек:

— Не заставляй этих славных людей рассказывать все сначала: они устали. Я дам тебе все сведения. Подожди меня в полиции.

— А фотографии?

— Ладно. Сейчас сделаем.

На первой полосе газеты красовались вид их дома снаружи, портрет Беллы и снимок ее комнаты. Это было согласовано с Эшби. Однако на следующей полосе оказалась фотография Спенсера у него в закутке — репортер обещал ее уничтожить. Он сфотографировал хозяина исподтишка, пока тот объяснял, как работает станок; то место, где накануне вечером стояла Белла, было помечено крестиком. Продавец газет пожирал Спенсера глазами, словно со вчерашнего дня тот превратился в существо иной породы; два покупателя, на минутку заглянувшие за своими газетами, метнули на него любопытный взгляд.

На почту Спенсер не пошел, потому что не ждал никакой корреспонденции; сев в машину, он переехал мост и остановился на обочине. Когда он приедет в школу, читать станет некогда. А вчера он не видел больше никого из официальных лиц — ни Райена, ни лейтенанта Эверелла, ни мистера Холлоуэя; этот, правда, приезжал в их края, но вошел в другой дом.

В глубине души они с женой были больше встревожены этим затишьем, чем утренней суматохой. Если бы не журналисты, они просидели бы остаток дня вдвоем, даром что мимо окон до позднего вечера ходили люди и слышно было, как скрипит снег. Их сбивало с толку, что они ничего не знают. Кристине звонили подруги, но им тоже ничего не было известно, они и звонили-то, чтобы спросить, а Спенсеру с женой было неловко — они не могли толком ответить. Их словно отстранили от дела. Единственный более или менее официальный звонок был от мисс Меллер, секретарши Райена: она спросила вирджинский адрес Шерманов.

— У них никого нет дома. Как я вам уже говорил, Лорейн в Париже. Она приедет завтра.

— Я знаю. Но адрес мне тем не менее нужен.

В машине было холодно, «дворники» работали со стуком, напомнившим Спенсеру стук бельевой веревки ночью. Статья оказалась длинная. Читать ее целиком было некогда. Он хотел приехать в школу вовремя и выискивал только те места, из которых мог узнать что-то новое.

Эшби был изумлен. Он не слыхивал, чтобы у них в краях совершались сексуальные преступления. В тех домах, где он бывал, ни разу не проскальзывало ни единого намека на это; Эшби ломал себе голову, кто же эти двое и что именно они натворили.

Спенсер нахмурился: похоже было, что снова метят в него; перед ним ожили отвратительная улыбка доктора и его глаза, сверкающие беспощадной иронией.

Боясь опоздать, Эшби перескочил через несколько строчек. Ему было стыдно, что он остановился здесь, на нейтральной территории между домом и «Крествью скул», словно хотел избежать взглядов, подстерегающих его и там, и там. То, что ему не терпелось узнать, в газету, разумеется, не попало. В начале статьи были две загадочные строки:

Эшби предпочел бы не знать всех этих подробностей.

Они даже с Кристиной об этом не говорили. Если судить по их вчерашним разговорам с женой, убийство вообще было безмотивное.

И вот теперь утверждают, что удушению не предшествовало насилие. Если в газете имеется в виду изнасилование, то разве это не противоречит другому месту статьи, где упоминаются какие-то «повторные попытки»? Но разве для него это так важно? Не дочитав колонки, он перевернул страницу и обратил внимание на подзаголовок, в котором упоминалась м-с Кац; оказывается, ее зовут Шейла.

Услышав автомобильный сигнал. Спенсер вздрогнул, словно застигнутый врасплох. Сигналил Уайтейкер, отец одного из его учеников, — он спускался с холма и приветственно помахал Спенсеру рукой. Спенсеру стало приятно: жест был привычный, повседневный, словно ничего и не произошло. Но вдруг Уайтейкер примется теперь рассказывать, что видел учителя, и тот, мол, сидел один в машине на обочине? Спенсер въехал на холм; он снова помрачнел — на него ни с того ни с сего навалилась такая тоска, словно кто-то нарочно причинил ему боль. На этой дороге он знает любое дерево, а лучше всего знаком ему дом с зеленой крышей — там он жил много лет, пока принадлежал к холостому братству. С тех времен в «Крествью скул» остался только один учитель: с учителями ведь происходит то же, что и с учениками, — младшие постепенно превращаются в старших. Те, с кем он жил в холостяцком домике, все переженились, кроме одного латиниста, и большинство из них теперь преподают в колледжах. Наподобие того, как это происходит каждый год в младших классах, появились «новички», которые видят в нем «старичка» и избегают обращаться к нему просто по имени.

Спенсер оставил машину в гараже, взошел на крыльцо, снял сапоги и пальто. Дверь в кабинет мисс Коул была опять открыта; при его появлении секретарша суетливо вскочила.

— А я как раз звонила вам домой, чтобы узнать, можем ли мы на вас рассчитывать.

Она улыбнулась ему, явно довольная, что снова его видит. Но почему на лице у нее появилось такое выражение, с каким мы невольно смотрим на выздоравливающего после тяжелой болезни?

— Мистер Боэм будет в восторге, и все учителя…

За стеклянной дверью начинался просторный коридор, где сейчас толпятся ученики, которые вот-вот разбегутся по классам. По всему зданию пахло кофе с молоком и промокашкой — этот знакомый Спенсеру всю жизнь запах так и остался для него запахом детства.

— Вы полагаете, это кто-то из местных?

Взгляд на вещи у мисс Коул был упрощенный, как еще вчера у него самого. А ведь речь уже не о некоем абстрактном убийстве, о каких мы читаем в газетах. Виновник этого чудовищного преступления живет в одной деревне с ними, они знакомы с ним, живут бок о бок.

— Не знаю, мисс Коул. Эти господа не слишком разговорчивы.

— Сегодня утром об этой истории сказали несколько слов по нью-йоркскому радио.

С портфелем под мышкой Спенсер вошел в стеклянную дверь и, не глядя по сторонам, зашагал к своему классу. Все-таки больше всего он опасался учеников, потому, быть может, что помнил взгляд Брюса. Он чувствовал, что они не смеют глазеть на него в открытую и, пока он идет мимо, притворяются, будто продолжают болтать. Но они взбудоражены, а у некоторых так прямо дух захватывает. Дело в том, что формально его невиновность не доказана. Пока не обнаружат убийцу, пока он не сознается, полной уверенности быть не может. Да и тогда найдутся сомневающиеся. Даже если подозрение его не коснется, все равно, казалось ему, на нем останется пятно. Вчера утром во время допроса он сердился на Райена.

Коронер — человек вульгарный, неотесанный. Эшби считал, что Райен ведет себя недостойно, и вообразил, что возненавидел его на всю жизнь. А теперь он и думать о нем забыл. На самом деле его поразила вчера агрессивность Райена, вернее, он был разочарован тем, что Райен не дал ему понять, что лично он на его стороне, а Эшби ждал от всех окружающих именно этого. Доктор Уилберн нанес ему удар — болезненный, рассчитанный удар.

И теперь из-за него Спенсеру, пока он усаживается лицом к тридцати пяти ученикам, все мерещится Белла, все представляется картина, которая ошеломила его и которую он хочет забыть: спальня и дверь, распахнутая нарочно, чтобы его смутить. Тогда и Кристина его подозревала. А сколько человек среди этих подростков, смотрящих на него снизу вверх, уверены, что это он убил Беллу?

— Адаме, расскажите, что вам известно о торговле финикийцев.

Заложив руки за спину, Эшби медленно расхаживал между партами. Вероятно, никому никогда не казалось странным, что он всю жизнь провел в школе. Сперва, само собой, учеником. Потом учителем, причем сразу, без перехода. В сущности, он впервые расстался с атмосферой столовых и дортуаров, когда женился на Кристине и переехал к ней из домика под зеленой крышей.

— Ларсен, поправьте ошибку Адамса.

— Простите, господин учитель, я прослушал.

— Дженнингс!

— Я… Я тоже отвлекся.

— Тейлор…

Он не ездит домой к завтраку, потому что за каждым учителем закреплен стол в столовой, который ему положено возглавлять. В половине третьего, во время малой перемены, он перемолвился несколькими словами с коллегами, но о происшедшем никто не упомянул. Спенсеру казалось, что все стараются говорить с ним как можно любезнее, разумеется за исключением таких, как Райен и Уилберн. Он видел издали м-ра Боэма, директора: тот прошел из одного кабинета в другой. Спенсер направлялся в столовую, как вдруг в коридоре к нему приблизилась мисс Коул и несколько смущенно сказала:

— Мистер Боэм просил вас заглянуть к нему.

Спенсер не нахмурился, словно ждал этого, да и чего угодно. Он вошел в кабинет и выжидательно остановился.

— Мне очень неловко, Эшби, и я хотел бы, чтобы вы пришли мне на помощь, облегчили мне эту мучительную задачу.

— Я понял, господин директор.

— Еще вчера было несколько настораживающих звонков. Сегодня утром о вашем деле говорили, кажется, по нью-йоркскому радио… — Так и сказал: о вашем деле! — И мне за последние три часа звонили уже раз двадцать. Причем тон со вчерашнего дня переменился.

Большинство родителей как будто понимают, что вы ни при чем. Но они считают, что детям следует как можно меньше вникать в эту историю, и вы, разумеется, с этим согласитесь. Между тем ваше присутствие подогревает…

— Да, господин директор.

— Через несколько дней расследование закончится, страсти улягутся…

— Да, господин директор.

Эшби никому бы не признался, но в ту минуту он заплакал. Без слез, без рыданий. Просто глазам стало горячо и влажно, веки защипало. М-р Боэм не заметил этого, тем более что собеседник ободряюще улыбался ему.

— Буду ждать от вас сигнала. Прошу прощения.

— Вы тут не виноваты. До скорого.

Этот коротенький эпизод оказался куда важнее, чем казалось директору, важнее, чем предполагал Эшби. От Райена он все стерпел. И даже от доктора — в конце концов, это дело личное, почти интимное, касается его одного. Но теперь удар исходил из школы. И если бы ему было с кем поговорить начистоту, он сказал бы… Нет! Не стал бы он говорить. С этим не хочется примиряться.

Стараешься не думать. Он женился на Кристине. Собирался прожить с ней всю жизнь. Но, скажем, когда Белла пришла пожелать ему спокойной ночи, он работал на токарном станке. В своем так называемом закутке. А на что похож этот закуток? На тот, который он оборудовал себе в домике под зеленой крышей. У него и там стояло старое кожаное кресло. А к токарному делу он пристрастился в школьной мастерской. Лучше бы ему не углубляться в это, не доискиваться до сути. Он не чувствовал себя несчастным. Он избегал нытиков, ему, в общем, казалось, что жаловаться так же неприлично, как болтать о сексе.

М-р Боэм прав. Он — директор и обязан поступать именно так, как поступил. Из этого вовсе не следует, что он подозревает Эшби или осуждает его. Просто-напросто целесообразно на некоторое время… Мисс Коул все знала; когда он шел по коридору, она сказала ему неестественно веселым голосом:

— До скорого свидания! Очень скорого — я в этом уверена!

Как объяснить такое: в доме у жены он устроил себе уголок по образу и подобию школы, чтобы чувствовать себя уютно, а теперь школа, хоть и временно, изгнала его, как будто он.., чтобы он шел к жене и…

Эшби тронул машину, но на первом же повороте заложил слишком крутой вираж, и его из-за гололедицы повело юзом. Дальше он ехал уже осторожнее, пересек мост, остановился возле почты; в ящике у пего лежали одни издательские проспекты; две женщины, матери его учеников, ответили на его поклон удивленными взглядами. Наверно, это не они звонили директору, вот и удивляются, что встретили его в городе во время уроков. В аллее перед домом он увидел машину полиции штата; в гостиной сидели лейтенант Эверелл и Кристина. Жена бросила на него вопросительный взгляд.

— Директор выразил желание, чтобы я несколько дней не показывался в школе, — сказал Спенсер и даже слегка улыбнулся.

— Он прав. Это возбуждает учеников.

— А я, как видите, — вступил в разговор Эверелл, — позволил себе заехать поболтать с вашей женой. Мне хотелось до встречи с миссис Шерман, которая прибудет сегодня днем, получить кое-какие сведения о ней. И заодно уж о ее дочери.

— Я пойду к себе в кабинет, — сказал Эшби.

— Нет, прошу вас. Вы очень даже кстати. Признаться, я удивился, не застав вас дома; то, что произошло в «Крествью скул», не было для меня неожиданностью.

Вы, думается, читали газеты?

— Просматривал.

— Как всегда, правда перемешана с выдумкой. Но в общем и целом картина, которую они рисуют, соответствует действительности.

Кристина подавала мужу какие-то знаки, смысл которых дошел до него — правда, не сразу, — и тогда он предложил:

— Быть может, стаканчик шотландского?

Жена была права. Эверелл согласился не раздумывая: ему хотелось, чтобы его посещение выглядело как можно менее официальным.

— Знаете, первое, что меня поразило, когда мне по телефону изложили это дело, была именно подробность насчет виски. Если бы нападение произошло на большой дороге и жертвой оказалась обычная девушка, вроде тех, что встречаются в придорожных гостиницах, тогда дело другое. Но в этом доме…

Спенсер отметил про себя, чго со вчерашнего утра лейтенанту стало известно о спиртном, выпитом Беллой.

Значит, Уилберн сразу почувствовал запах виски, может быть, заметил за креслом бутылку задолго до того, как Эшби показали труп. Это тоже было не просто так. На самом деле доктор, вероятно, уже отмел гипотезу о бродяге или рецидивисте. И доктор заподозрил именно его.

А было ли в его, Спенсера Эшби, поведении нечто такое, что могло бы укрепить подозрения? Или, если поставить вопрос по-иному, более резко, есть ли в его поведении что-либо характерное? Он никогда не вникал в проблему сексуальных преступлений. Как все, знал об этом из газет и журналов. Оказывается, в их краях живут по меньшей мере два маньяка, правда неопасных, поэтому их не сажают под замок, а просто держат под наблюдением.

Спенсер предполагал, что они эксгибиционисты. Надо бы выяснить, как их зовут, и понаблюдать за ними. Но на самом деле его интересует убийца. Спенсер понимает, откуда у него этот интерес. Все явно считают, что, будь убийца завсегдатаем дома или случайным прохожим, бродягой, дело оказалось бы простым. Особенно заинтересовались власти отдельными подробностями, которые постепенно выясняет для себя Эшби; кое о чем он еще только догадывается.

Сперва Белла выпила виски, причем добровольно.

Выпила достаточно, так что можно предположить, чго этот опыт у нее не первый. Так ли? В кино она не пошла.

Ее не провожал домой ни один из молодых людей. Но когда она спустилась в закуток к Эшби, у дома ее ждал кто-то, кому немного позже она вынесла ключ. Это тоже что-нибудь да значит. Она была совсем не такая, какой казалась, если посмела назначить мужчине свидание у себя в комнате.

Это открытие, говорилось в газете, «подтверждает подозрения», которые появились у доктора «во время осмотра тела». Имеется в виду, что она была женщиной, не так ли? Кроме того, намекалось, что «прибегать к насилию» не было необходимости.

Уилберн наверняка знал все это с самого начала.

Значит, Уилберн не отбросил заранее предположение, что убийца — он, Спенсер. От этого Спенсеру было не по себе. Доктор знает его уже больше десяти лет, много раз лечил его, играл с ним в бридж, он давний друг Кристины и ее семьи. У него острый ум, а опыт, как медицинский, так и житейский, далеко превосходит опыт обычного провинциального врача. Тем не менее Уилберн допускает, что такой человек, как Эшби, мог провести часть ночи в спальне Беллы и задушить девушку.

Спенсер попробовал вскрыть нарыв в одиночку. Со вчерашнего дня он безуспешно бьется над этим. И это не все. Остается еще улыбка доктора. Не только та, утренняя, но и другая — когда врач приходил его осматривать в два часа и Эшби разделся при нем догола, доказав этим полную свою невиновность. Но даже тогда Уилберн улыбался ему, словно человеку, который понял, который способен понять, иначе говоря, который мог бы это сделать…

Вот и все. Может быть, не все, но самое главное, самое неотвязное. И теперь, когда Эверелл, у которого честное лицо, прямой и серьезный взгляд, сидит у него дома со стаканчиком high-ball[4] в руках. Спенсера подмывает увести его в закуток и спросить напрямик: «Разве что-нибудь в моем облике или поведении указывает, что я способен на такое?» Его удерживают ложный стыд да еще боязнь навлечь на себя новые подозрения, вопреки доказательствам его невиновности. Но что это за доказательства? Кровь у нее под ногтями да то, что Уилберн при осмотре не нашел на нем ни единой царапины. Что еще? Человек в темноте у дверей, которому Белла что-то передала? Нет никаких доказательств, что Белла действительно что-то ему передала. Нет никаких доказательств, что это был ключ. Никто, кроме м-с Кац, не видел этой сцены. А разве Шейла Кац не могла сделать это заявление просто для того, чтобы отвести от Эшби подозрения полиции? И даже не обязательно из жалости. Ему часто приходило в голову, что, когда он уезжает и приезжает, она следит за ним из окна с интересом; главным образом поэтому он и не говорил никогда с Кристиной о Кацах.

Эверелл рассказывал:

— Мы обратились в ФБР с просьбой начать поиски в Вирджинии, потому что тамошняя полиция не смогла дать нам никаких сведений. Мы узнали только одну подробность: несколько месяцев назад мисс Шерман была задержана в два часа ночи за вождение машины в пьяном виде.

— Машина принадлежала Лорейн? — спросила Кристина, округлив глаза.

— Нет. Спутнику девушки, женатому человеку. Делу не дали хода, потому что он лицо весьма известное в тех местах.

— Лорейн об этом знает?

— Безусловно. Я не удивился бы, если бы выяснилось, что у нее были и другие неприятности с дочерью. Кроме того, мы ожидаем сведений из школ, в которых она училась.

— А я ничего не замечала! Ни я, ни мои подруги!

Ведь я ее познакомила со многими своими подругами, особенно с теми, у кого есть дочери…

Бедняжка Кристина, до чего же она перепугалась при мысли о том, какую ответственность на себя взвалила и какие упреки могут на нее обрушиться!

— Она почти не красилась и так мало заботилась о нарядах, что я даже уговаривала ее быть пококетливей.

— С матерью ее все в порядке? — еле заметно улыбнулся Эверелл.

— Лорейн — редкая женщина. Малость шумлива, малость прямолинейна, не очень мягка, может быть, но бездна искренности и доброты!

— Не могли бы вы, миссис Эшби, написать мне список семей, с которыми вы познакомили мисс Шерман?

— Хоть сейчас. Их не больше десятка. Те, где нет мужчин, тоже указать?

В сущности, не так уж она простодушна.

— Нет, эти можете не указывать.

Кристина отошла к секретеру, стоявшему в углу возле камина; Эверелл повернулся к Эшби и как бы между прочим заметил:

— Вы, наверно, мало спали нынче ночью.

Этот хоть не расставляет ему ловушек.

— Точно. Можно сказать, не спал вовсе — не сон, а сплошные кошмары.

— Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, вы мало общались с девушками.

— Совсем не общался. Так уж вышло, что я ни разу не попадал в школу со смешанным обучением. А из-за школьной парты я сразу переместился за учительскую кафедру.

— Мне очень приглянулся ваш, как вы его зовете, закуток. Вы не будете возражать, если я там побываю еще раз?

Неужели и он, как другие, окажется врагом? Спенсеру не верилось. Он был рад оказать лейтенанту любезность, принять его в своем уголке.

Эверелл со стаканом в руке затворил за собой дверь.

— Это кресло попало в дом благодаря вам, не так ли?

— Как вы угадали?

Эверелл всем своим видом выразил, что это нетрудно.

Эшби понимал, что он имеет в виду.

— Это единственная вещь, доставшаяся мне в наследство от отца.

— Ваш отец давно умер?

— Лет двадцать назад.

— Позвольте спросить — от чего?

Эшби поколебался, обвел глазами комнату, словно советуясь с привычными вещами, и наконец повернулся к Эвереллу.

— Он ушел из жизни добровольно. — Ему самому показалось странным, как он выговорил эти слова; покачав головой, он добавил:

— Видите ли, он был, как говорится, из хорошей семьи. Женился на девушке, принадлежавшей к еще более блестящей семье. Так он, во всяком случае, рассказывал. А поведение моего отца не имело ничего общего с тем, чего от него ждали. — Спенсер небрежно кивнул на бутылку, которую принес с собой. — Особенно в смысле этого. Когда он понял, что вот-вот скатится на самое дно…

Он замолчал. Лейтенант понял.

— Ваша мать еще жива?

— Не знаю. Думаю, что жива.

Даже если это движение было умышленным, в нем сквозила бесконечная деликатность: Эверелл как бы машинально провел рукой по коже старого кресла, словно оно было живое.

V

Было половина четвертого: в гостиной стало темнее, но лампы еще не зажгли. Электричество не горело ни в коридоре, ни в других комнатах, нигде в доме, кроме спальни, откуда проникал розовый свет и доносились привычные звуки: Кристина переодевалась перед уходом.

Лорейн должна была приехать нью-йоркским поездом в четыре двадцать; до вокзала мили две. Кристина собиралась на вокзал одна. Спенсер, полузакрыв глаза, сидел у камина, где догорало полено, и время от времени попыхивал трубкой. За окнами медленно вступала в свои права зимняя ночь, и блеск редких огней становился с каждой минутой все ярче.

Кристина, наверно, сидела на краю кровати в, сняв домашние туфли, собиралась надеть ботинки, как вдруг два огня, еще белее и ослепительнее, чем остальные, словно ворвались в комнату, на секунду высветили часть потолка и, описав кривую, остановились перед домом Кацев. Эшби узнал машину м-ра Каца: шофер распахнул и захлопнул дверцы. Эта машина быстроходнее других, от нее меньше шуму, да и катится она как-то по-другому.

Может быть, м-р Кац приехал всего на несколько часов, может быть, на несколько дней, кто знает. Спенсер поглядел на окна: интересно, слышала ли Шейла, что приехал муж, пошла ли ему навстречу?

Как странно: они соседи, а имя ее он узнал из газет!

Теперь, когда ему известно, как ее зовут, она кажется ему еще экзотичнее; ему нравится воображать, что она родом из какой-нибудь древней еврейской семьи, обосновавшейся на берегу Босфора, в Пере. Он ушел в дремоту, не пытаясь стряхнуть с себя оцепенение. Едва, словно утихомирившиеся огромные псы, погасли фары лимузина, как на холм въехала другая, более шумная машина; это был пикап, на боку у него красовались фамилия и адрес нью-йоркского слесаря. Из пикапа вышли трое мужчин; низенький, круглый в своей шубе Кац с порога замахал руками, объясняя, чего он от них хочет. Наверняка он узнал в Нью-Йорке об убийстве Беллы и поспешил привезти специалистов, чтобы поставить дома усовершенствованные замки, а может быть, провести сигнализацию.

— Я не опаздываю? — спросила Кристина, продолжая возиться в спальне.

Не успел он ответить, как в дверь забарабанили так, что она заходила ходуном. Спенсер бросился отворять и удивился, оказавшись нос к носу с незнакомой женщиной, которая ростом и телосложением не уступала ему; лицо ее показалось ему мужеподобным; на ней был твидовый костюм цвета ржавчины, а сверху шуба из дикой кошки.

Спенсер не рассмотрел ее во всех подробностях, потому что все произошло слишком быстро, но его поразили ее возбуждение, властность и исходивший от нее запах виски.

— Надеюсь, Кристина дома?

И, только затворяя дверь, он заметил за пикапом слесаря желтый кузов нью-йоркского такси, которое в заснеженной аллее выглядело как-то нелепо.

— Будьте любезны, заплатите таксисту! Мы уговорились о цене, когда выезжали из аэропорта. Пускай не вздумает запрашивать больше. Двадцать долларов.

— Лорейн! — закричала из спальни Кристина, узнав голос.

У Лорейн был с собой только маленький чемоданчик; расплатившись с шофером, Спенсер внес его в дом.

— Она правду рассказывает о своей дочери? — спросил таксист.

— Да, ее дочь убили.

— В этом доме?

Он пригнулся, чтобы разглядеть как следует — так смотрят люди в музее, зная, что потом придется рассказывать об увиденном. Обе женщины заговорили очень громко, глядя друг на друга с таким видом, словно сейчас разрыдаются; на самом деле ни та, ни другая не плакали, а только шмыгали носами.

— Это здесь? — спросила Лорейн, точь-в-точь как шофер.

Спенсер был обязан ее жалеть, но все же не мог отделаться от чувства разочарования. Выглядела она старше Кристины. Волосы с проседью, плохо расчесанные, щеки покрыты бесцветным пухом, который у подбородка становится жестким. Трудно представить себе, что когда-то она была молоденькой девушкой. Еще невероятнее, что она — мать Беллы.

— Ты, наверно, хочешь умыться с дороги?

— Нет. Первым делом мне надо выпить.

Голос у нее был хриплый. Наверное, это ее обычный тембр. Раз-другой она скользнула взглядом по Спенсеру, но обратила на него не больше внимания, чем на стены в комнате. А ведь она знала, кто он такой.

— Куда ее увезли? Это далеко?

— В пяти минутах отсюда.

— Мне надо поскорее поехать и обо всем договориться.

— Что ты собираешься делать? Увезешь ее в Вирджинию?

— А ты что ж думаешь, я позволю похоронить мою девочку здесь, одну-одинешеньку? Благодарю, воды не надо. Я хочу покрепче.

Она выпила неразбавленное виски, и ее выпученные глаза увлажнились — не то от горя, не то от выпитого за весь день. Спенсер начинал испытывать к ней недоброе чувство: ему бы хотелось, чтобы мать Беллы оказалась иной. Она выложила на стол сумочку, рядом бросила газеты, купленные, вероятно, по дороге, в том числе и газету Дэнбери, городка, через который она проезжала час назад. Там писали о Белле. Спенсер понял это из заголовков, набранных крупным шрифтом, но не посмел взять газету.

— Прими ванну, это тебя взбодрит. Как ты перенесла перелет?

— Кажется, хорошо. Не знаю.

На боку чемодана еще держалась наклейка авиакомпании и видны были пометки мелом, сделанные на таможне.

Кристина пыталась увести подругу. Та упиралась, прикидывалась глухой, и в конце концов Спенсер понял, что дело в бутылке, от которой Лорейн не хотелось уходить. Едва Эшби налил ей новый стакан, она без труда позволила себя увести, а виски прихватила с собой в спальню, где обе женщины и закрылись.

Неужели Лорейн нарочно не сказала ему ни слова — только попросила расплатиться с таксистом, словно слугу, которого и по имени звать-то не обязательно? Теперь из ванной доносились шум льющейся из кранов воды и голоса: мужеподобный — Лорейн и более чистый, более приглушенный — Кристины.

В доме напротив, перед широким панорамным окном, расхаживал взад и вперед, заложив руки за спину, м-р Кац; казалось, он держит речь перед невидимым слушателем — очевидно, рассуждает о работе, которой заняты слесари. Из-за того, что Белла погибла, они теперь окружают Шейлу, словно великую драгоценность, целой таинственной сетью защитных проводов; в глубине души Эшби чувствовал, что это производит на него впечатление.

Кристина, приложив палец к губам, вышла из спальни и направилась к телефону; она набрала номер; из ванной неслись звуки, похожие на рыдания; кажется, гостью рвало. Кристина взглядом дала понять мужу, что ничего не может ему сейчас сказать и ничем другим заняться ей нельзя. Спенсер был уверен, что она тоже неприятно поражена и, пожалуй, разочарована.

— Алло! Кабинет коронера? Можно попросить мистера Райена? — Потом она поспешно шепнула мужу:

— Это она попросила меня позвонить… Алло! Мисс Меллер, это Кристина Эшби. Можно мне на несколько слов мистера Райена?.. Да, подожду… — И снова шепотом:

— Она хочет сразу поехать.

— Куда?

Ответить Кристина не успела.

— Мистер Райен? Простите за беспокойство… Я полагала, что моя подруга Лорейн приедет сегодня днем, поездом, как я вам говорила. А она неожиданно прикатила вот сейчас прямо на такси из международного аэропорта… Да. Она здесь… Нет, мы еще не успели этого коснуться… Что?.. Не знаю. Разумеется, дом к ее услугам, и если вы пожелаете побеседовать с ней прямо здесь…

Как?.. Секунду. Я у нее спрошу. Во всяком случае, мы доберемся туда не раньше чем через час с лишним, а вернее, часа через полтора…

Она с извиняющимся видом улыбнулась Спенсеру, который по-прежнему короткими затяжками курил трубку, не двигаясь с места. Потом пошла в спальню, поговорила с Лорейн и вернулась.

— Алло! Договорились. Она предпочитает съездить к вам в Личфилд. Я ее отвезу. До скорого свидания.

В коридоре показалась Лорейн в юбке от костюма, но без блузки, в розовой комбинации, обтягивающей ее борцовский торс; еле ворочая языком, она спросила:

— А куда делась моя сумочка?

— Какая сумочка?

— Та, где у меня все туалетные принадлежности!

Эшби подумал о Белле: девушка стала ему одновременно и ближе, и дальше. Ни внешне, ни характером она не напоминала мать. Но теперь он хоть знает ту женщину, рядом с которой Белла жила, и поэтому она представляется Спенсеру более живой. Он различает в ней черты маленькой девочки. Может быть, от этого он и страдал так в глубине души с той самой минуты, как ее нашли мертвой? Когда обсуждали все, что с ней произошло, и все, что обнаружилось после, о ней говорили, словно о взрослой женщине. А на самом деле она была девчонка. Потому-то он раньше и не обращал на нее внимания. В сексуальном смысле она была для него пустое место. Ему в голову не приходило, что у нее, к примеру, грудь как у взрослой. А потом он вдруг увидел ее на полу…

— Придется нам покинуть тебя, Спенсер.

— Понимаю. До скорого.

— Надеюсь, это ненадолго. Лорейн держится молодцом, но я уверена, что она на пределе.

Лорейн выпученными мутными глазами смотрела на бутылку, и Кристина, не колеблясь, приняла решение. Если не дать подруге выпить сейчас, она заставит Кристину остановиться возле сияющего неоном бара, который не преминет заметить у дороги, не доезжая немного до Личфилда. Так не лучше ли ублаготворить ее заранее, несмотря на риск, что Райен заподозрит неладное? Люди поспешат приписать ее состояние пережитому горю.

— Ну, один стаканчик — и поедем.

— Ты тоже выпьешь?

— Благодарю, не сейчас.

— Мне не нравится, как смотрит на меня твой муж.

Вообще терпеть не могу мужчин.

— Пойдем, Лорейн.

Кристина помогла ей надеть шубу и увлекла к машине.

Эшби сперва сидел неподвижно, потом, докурив трубку, выбил ее в камин и, раз уж все равно встал, пошел и взял заодно привезенные Лорейн газеты. Они были немного измяты, местами испещрены чернильными пометками. Сведения были почерпнуты из тех же источников, что и сообщения в утренней прессе; некоторые моменты излагались подробнее, некоторые, наоборот, вскользь; было и несколько новых деталей, всплывших, по-видимому, только что. Его поразило, что, рассказывая о тех двоих, которые были допрошены накануне и попали в число подозреваемых в первую очередь из-за своего прошлого, газеты хоть и не указывали полностью их фамилий, но назвали их по имени и инициалу, так что нетрудно было догадаться, о ком речь.

Ирвинг Ф…Так это же папаша Фингер, так его называют все, старик иммигрант из Германии. Он до сих пор говорит с заметным акцентом, работает садовником в имении у одного нью-йоркского банкира. У него не то семь, не то восемь детей, есть и внуки, живут они все вместе, и летом Эшби видит старика почти каждый день, потому что дом садовника стоит у самой ограды, по дороге в школу. Жена старика низенькая, с неимоверно толстыми бедрами, с пучком седеньких волос на макушке. Что до второго, то с ним у Спенсера чуть не приятельские отношения — они встречаются на приемах, при случае играют в бридж. Фамилия этого человека Дендридж, он агент по продаже недвижимости, и он гораздо культурнее, чем бывают обычно люди его профессии; Эшби вспомнил, что он и в самом деле когда-то лечился в санатории. Поскольку подробностей никто не рассказывал, Спенсер думал, что у него слабые легкие. Дендридж тоже женат. Жена у него хорошенькая, но бесцветная, робкая женщина; Кристина сказала бы, что у нее интересное лицо. Это одна из тех женщин, у которых не угадаешь, какое у них под одеждой тело, понял он вдруг с изумлением. Эшби никогда не задумывался об этом, но внезапно его осенило: среди его знакомых немало таких женщин.

Кристина, к примеру, женщина в теле, можно даже сказать, толстушка, но в ней не чувствуется никакой женственности. По крайней мере в том понимании, к которому он подошел сейчас. И дело тут не в ее возрасте.

Когда они познакомились, ей было лет двадцать шесть, они долго оставались просто знакомыми, прежде чем решили пожениться; в те времена и речи не было о том, что у м-с Вогэн рак. Он видел в альбоме фотографии двадцатилетней Кристины, на некоторых снимках она была в купальнике. Сетовать ему не приходится, потому что ничего другого он и не искал, но на ее тело он всегда смотрел такими глазами, как смотрят на сестру или мать. И он понимал природу своих чувств. Белла — дело иное. Он не присматривался к ней, пока она была жива, но теперь он знает, что это совсем другой случай.

И Шейла Кац тоже. И уж тем более секретарша Билла Района, мисс Меллер, имени которой он не знает: та уж настолько баба, что он краснеет, стоит ему посмотреть на ее ноги.

Раздался звонок, и он какое-то время пристально смотрел на телефон, но не снимал трубку, весь уйдя в ощущение тепла и душевного уюта, потом нехотя решился.

— Алло! Да?

— Спенсер? — Звонила Кристина. — Мы в Личфилде, у коронера. Вернее, я оставила Лорейн у него в кабинете.

Я предложила уйти, а Райен не стал возражать, даже, по-моему, обрадовался. Звоню тебе из автомата в аптеке.

Воспользуюсь тем, что Лорейн еще побудет у него, и куплю чего-нибудь на обед. Звоню тебе, чтобы ты не беспокоился. Как ты там?

— Хорошо.

— Тебе никто не докучает?

— Никто.

— Ты у себя в закутке?

— Нет. Я не трогался с места.

С какой стати Кристина беспокоится о нем? Очень мило с ее стороны, что она позвонила, только очень уж настойчиво она допытывается, чем он занят.

— Я все думаю, как бы нам разместиться на ночь.

Как, по-твоему, прилично это будет — уложить ее в той же комнате, где с Беллой случилось такое?

— Пускай спит вместе с тобой.

— Тебе это будет не слишком…

Зачем об этом говорить? Тем более что потом эти приготовления окажутся, как всегда, бесполезными. Спенсер и Кристина этого еще не знали. Если бы Кристина лучше понимала подругу, ей было бы ясно, что Лорейн не из тех, кто потерпит, чтобы решали за нее.

— Как там Райен?

— Озабочен. В приемной у него ждут несколько человек. Я в них не всматриваюсь, но, по-моему, они все местные, больше всего парней.

— Повесь-ка трубку: звонят в дверь.

— До скорого. Не волнуйся.

Пришел м-р Холлоуэй. Как только Спенсер ему открыл, он склонился в приветствии — крайне вежливый, крайне смущенный, он, казалось, старается весь сжаться, чтобы причинить минимум беспокойства.

— Вы пришли к Лорейн Шерман?

— Нет. Я знаю, она приехала и находится сейчас в Личфилде.

Взгляд его остановился на двух стаканах виски; из одного пил Эшби, и он был еще до половины полон прозрачной жидкостью; второй остался от Лорейн, на дне его виднелось совсем немного более темного неразбавленного напитка. Холлоуэй, казалось, все понял, заметил он и газету из Дэнбери.

— Интересный отчет?

— Я не дочитал.

— Можете читать дальше. Я не собираюсь вас беспокоить. Разрешите мне только побыть минутку в комнате, где жила мисс Шерман. Может быть, если вы не возражаете, я немного поброжу по дому. Мне бы хотелось одного: чтобы вы не обращали на меня внимания.

Наверно, м-р Холлоуэй с женой — этакая трогательная, безобидная чета старичков; жена, очевидно, вяжет ему перчатки, шерстяные носки, шарфы. Может быть, галстук с утра тоже повязала ему жена?

— Не хотите ли пропустить стаканчик?

— Не сейчас. Обещаю: если захочется, попрошу попозже.

Дорогу он знал. Чтобы не оказаться назойливым, Эшби остался сидеть в кресле и снова взялся за газету, хотя уже забыл, на каком месте остановился.

Эшби поднял глаза. Маленький м-р Холлоуэй стоял в коридоре и озирался с таким видом, словно осматривает дом перед наймом и прикидывает, как тут расставить мебель. Он не обращал внимания на Спенсера. Чувствовалось, что он весь ушел в свои мысли. Он подошел к двери в закуток, отворил ее, не входя, потом покачал головой и направился к главному входу. Казалось, он ничего вокруг не замечает. Эшби даже поджал ноги, чтобы дать ему дорогу, на что тот вежливо, не пускаясь в объяснения, проронил:

— Благодарю.

Следующие несколько строк Эшби, должно быть, пропустил.

Затем он перечел это место, перечел все, что касалось «Маленького коттеджа»: ведь это обычные газетные домыслы, не добавляющие к делу ничего нового? Во всяком случае, полиции это ничего не дает. А ему? Пожалуй, это еще чуть-чуть оживляет образ Беллы, который он себе составил. Пускай оказалось, что посетительница, которая пила коктейль в ночном баре, не имеет отношения к Белле, все равно между двумя девушками много общего: обе участвовали в той жизни, о которой он имеет лишь теоретическое представление.

Кроме того, любопытно, что газета приводит реплики своих читателей — это сущее откровение. Ничего особенного, банальные фразы, зато они невыдуманные. Для тех, кто отродясь не бывал в ночном баре, это оказывается сродни ощущению, будто они сами там побывали. Именно так получилось с Эшби. На него от этого рассказа повеяло живым теплом, запахло женщиной. Ему вспомнилось, как женщины достают из сумочек пудреницы, как проводят кончиком языка по губам, вспомнились красные жирные палочки губной помады.

Увидев на опознании тело, бармен сказал: «Та была постарше». Но это могло быть продиктовано чистой осторожностью: ведь признайся он, что продал спиртное несовершеннолетней, его, того гляди, лишат лицензии.

Вдоль автострад существует множество подобных баров, особенно вблизи таких городов, как, например. Провидено или Бостон, или — Спенсер помнил это по их с Кристиной поездке — по дороге на мыс Код. Их неоновые вывески, синие, красные, реже фиолетовые, так и бросаются в глаза. «Миримар», «Гоутем», «Эль Чарро» или просто имя: «У Ника», «У Марио», «У Луи»… Другим цветом, буковками помельче — сорт пива или виски.

А внутри непременно мягкий свет, негромкая музыка, стены обшиты темным деревом; иногда в углу за стойкой серебристый экран телевизора. Почему, по какой ассоциации Спенсеру вспомнились машины, что останавливаются ночью у обочины, так, что, идя мимо, успеваешь заметить два бледных лица и губы, слившиеся в поцелуе?

— Вот теперь, мистер Эшби, я с удовольствием выпью с вами стаканчик. Вы позволите?

М-р Холлоуэй сел, спрятал очки в футляр, футляр убрал в карман.

— Полагаю, что вы, как никто другой, ждете, когда же мы схватим преступника. Боюсь, ждать вам придется долго. Быть может, мои коллеги, тоже расследующие это дело, придерживаются иного мнения… Ваше здоровье! Что до меня, скажу вам откровенно: чем дальше, тем меньше у меня надежды. Знаете, что будет, по-моему? То, что чаще всего и бывает в таких делах. Мне сдается, что существуют какие-то правила, никому на свете не известные, и события развиваются в точности по этим правилам. Лет так через пять или десять будет обнаружен труп другой девушки, и обстоятельства окажутся весьма схожи с нынешними, с той только разницей, что убийце повезет меньше и он оставит какую-нибудь улику. И тогда, сравнив оба преступления, мы путем дедукции установим, что поймали того, кто убил Беллу Шерман.

— Вы думаете, он будет убивать еще?

— Рано или поздно. Как только ему представится возможность.

— А если не представится?

— Он постарается создать ее сам. Но до этого не дойдет: таких, как Белла Шерман, увы, всегда хватает.

— С минуты на минуту вернется ее мать, — чувствуя себя несколько неловко, предупредил Спенсер.

— Знаю. Она тоже наверняка знает по имени человек десять из тех, что были любовниками ее дочери.

— Вы уверены? — На сей раз Эшби покраснел до корней волос.

— Как только там, в Вирджинии, за дело взялось ФБР, языки у людей развязались.

— И мать терпела?..

Есть ли дети у м-ра Холлоуэя? Есть ли у него дочь?

Откуда это странное безразличие, с которым он, пожав плечами, ответил:

— Все мамаши вам наговорят, что понятия не имели, даже мысли не допускали…

— Вы думаете, это не правда?

Но нынче вечером Спенсеру не суждено было узнать мнение начальника полиции на этот счет: внезапно резким толчком распахнулась дверь. Лорейн Шерман вошла первой, и так стремительно, что чуть не сбила с ног маленького м-ра Холлоуэя, вставшего ей навстречу. Следом шла Кристина, обвешанная покупками. На мгновение все оторопели.

— Мистер Холлоуэй, начальник полиции округа, — пробормотал Эшби.

— Я уже беседовала с коронером. Надеюсь, этого достаточно?

Наверно, в душе она незлая женщина, но сегодня Лорейн, как паровоз под парами, уже не в состоянии ни остановиться, ни дать задний ход.

— В мои намерения не входило докучать миссис Шерман. Я как раз собирался уходить, — сдержанно заметил м-р Холлоуэй, раскланялся с обеими дамами, протянул руку Спенсеру.

— Помните о том, что я вам сказал.

На пороге он помедлил и посмотрел на слесарей, колдовавших над дверью Кацев. Казалось, эти меры предосторожности позабавили его.

— Ты знаешь, Лорейн покидает нас сегодня вечером.

— Не может быть! — вежливо запротестовал Спенсер.

— Представь себе. Она так решила еще до приезда. — Кристина выложила покупки на стол в кухне, открыла холодильник, убрала в него колбасу и мороженое. — Райен продержал ее почти три четверти часа; он говорил о Белле в явно неподобающем тоне.

— Чего ты хочешь! — перебила Лорейн вымученным голосом, прозвучавшим еще более хрипло, чем раньше. — Он же хам. Все они хамы. Выходит, если бедная девчушка умерла… — Она еще с порога приметила бутылку и теперь, никого уже не спрашивая, сама себе налила в тот стакан, из которого пил начальник полиции. — Мужчины все свиньи. Помнишь, я тебе еще в колледже это говорила. Им только одно подавай, а как добьются своего, тебя же еще и попрекнут, зачем уступила. — Она смерила Эшби тяжелым, осуждающим взглядом, словно возлагая вину лично на него. — Эта их так называемая любовь — потребность все изгадить, и ничего больше. Уж ты поверь. Я знаю что говорю. Это как будто снимает с них грехи и делает их чище.

Она единым духом опрокинула в рот виски, передернулась и с вызывающей улыбкой поглядела на Эшби.

Странное дело, она внушала к себе почтение, возвышаясь, словно башня, посреди гостиной, и, несмотря на опьянение, выглядела совсем не смешной, а скорее значительной — даже Кристина в кухне перестала возиться с покупками и смотрела на нее.

— Ты воображаешь, что я говорю это спьяну?

— Нет, Лорейн.

— Хочешь — верь, хочешь — нет, а я сейчас сяду в поезд и поеду вместе с дочкой в Нью-Йорк. Мы будем в разных вагонах: ведь она мертвая. В Нью-Йорке дождемся утра и опять поедем, а приедем домой — зеваки соберутся глазеть, как мы выгружаемся. — Она задумалась. — Я все гадаю, придет ли ее отец. — Слово «отец» она выговорила с ненавистью. — В котором часу, ты сказала, отходит мой поезд?

— В двадцать один двадцать три. Ты успеешь пообедать и часок отдохнуть.

— Не надо мне отдыхать. Не хочу я отдыхать. — Нахмурив брови, она неожиданно внимательно глянула на Эшби. — И вообще, как я могу оставаться здесь?

— Лорейн, ну что ты говоришь?

— Что думаю, то и говорю. Мне не нравится твой муж.

Спенсер попытался выдавить улыбку и, не понимая, как себя вести, побрел наконец к двери в закуток.

— Я разгадала, какой он двуличный. Вот заговорила с ним — и он сразу ушел.

Кристина готова была сквозь землю провалиться.

Сейчас не время закатывать скандал, накидываться друг на друга с упреками. Лорейн только что потеряла дочь, об этом нельзя забывать. Проделала долгую, мучительную поездку. А уж что за человек Райен, всем известно: не следовало ему в разговоре с ней касаться всяких мерзостей. Белла умерла у них в доме и чуть ли не по их вине. Разве мать не имеет права выпить и наговорить невесть что?

Но зачем же, когда Спенсер закрывал за собой дверь, она добавила, словно пустила ему в спину камнем:

— Такие-то как раз хуже всех!

I

Это уже превратилось у него в манию, он сам сознает всю унизительность такого положения. Кроме того, унизительно видеть, как хитрит Кристина. Она все поняла, это ясно. И ее, и его уловки шиты белыми нитками.

Почему, стоит ей уйти в магазин или еще куда-нибудь, на него нападает желание выбраться из закутка, подобно тому как зверек выскакивает из норки? Неужели, когда дом вокруг логова пуст, чувство безопасности покидает его? Он как будто боится, что на него нападут врасплох, и он не увидит, откуда грозит опасность. На самом деле ничего подобного нет. Просто нервы шалят. Но, когда он один, ему все-таки спокойнее в гостиной, откуда видна аллея.

Спенсер облюбовал себе место у камина и по утрам складывает там поленья, словно ему все время зябко.

Услышав шум машины, подходит к окну, становится так, чтобы его не было видно, надеясь рассмотреть лицо Кристины, пока она еще не успела приготовиться.

От нее тоже не укрылось, что он следит за ней; слишком уж естественный, слишком беззаботный у нее вид, когда она выходит из машины, поднимается по ступенькам, притворяясь, что обнаружила его присутствие, только когда отворилась дверь, веселым голосом спрашивает:

— Никто не приходил?

Это игра, у которой есть свои правила, и они день ото дня совершенствуют эти правила.

— Нет. Никто.

— И звонков не было?

— Не было.

Он убежден: этот тон нужен ей, чтобы скрыть замешательство, заполнить словами тишину, которая ее угнетает. Раньше у нее не было этой беспричинной говорливости.

От нечего делать он идет за ней в кухню, смотрит, как она раскладывает в холодильнике покупки, и все время выискивает у нее на лице следы переживаний.

— Кого ты встретила? — спрашивает он в конце концов, глядя в сторону.

— Ей-Богу, никого.

— Как так? В десять утра в бакалее ни одной живой души?

— Я имею в виду — никого из тех, о ком стоит рассказывать. Просто не обратила внимания, кто там был.

— И ни с кем не поговорила?

Это палка о двух концах. Ей это ясно. Он и сам знает.

В этом и заключается щекотливость положения. Признайся жена, что ни с кем не перемолвилась, он решит, что ей стыдно или что люди ее сторонятся. А если она с кем-нибудь говорила, почему не признаться в этом сразу же, не ответить прямо?

— Встретила я, к примеру, Люсиль Руни. На будущей неделе муж ее возвращается.

— А где он?

— В Чикаго, ты же знаешь. Начальство отправило его в Чикаго еще три месяца тому назад.

— Она ничего такого не говорила?

— Говорила, как рада, что он приезжает, и если его опять пошлют, она поедет вместе с ним.

— Про меня был разговор?

— Ни слова.

— Это все?

— Видела я миссис Скарборо, но только кивнула ей издали.

— Почему? Потому что она сплетница?

— Да нет. Просто она была в другом конце магазина, а я не хотела пропускать очередь к мяснику.

Кристина отвечает невозмутимо, без малейшего нетерпения. Он даже начинает злиться именно на эту ее мягкость. Он надеется, что рано или поздно она выдаст себя какой-нибудь вспышкой. Остается думать, что она относится к нему как к больному. Или знает больше, чем говорит, о том, что против него затевается? Он не страдает манией преследования, у него нет навязчивых идей.

Просто он начинает кое-что понимать. Еще в субботу утром у него появились подозрения против нее. Она как раз вернулась из магазина. Дорога была очень скользкая, поэтому он высматривал ее в окно. Впервые. По крайней мере осознанно — впервые. Спенсер подумал, что надо бы выйти и помочь ей донести покупки. Она еще не заметила его и не знала, что он здесь, потому что это было впервые; закрывая машину, она вдруг уставилась на дом, на какую-то точку возле дверей, и Эшби показалось, что Кристина как-то вздрогнула, побледнела и на мгновение замерла, словно пытаясь взять себя в руки. Потом она подняла взгляд и увидела мужа; на губах у нее тотчас проступила какая-то машинальная улыбка, и с этой улыбкой она вошла в дом.

— Что это ты увидела?

— Я?

— Да, ты.

— Когда?

— Сию минуту, когда смотрела на дом.

— Что я могла увидеть?

— Тебе что-нибудь сказали?

— Да нет. С какой стати? Кто и что мог мне сказать?

— Ты вроде бы удивилась, даже вздрогнула.

— От холода, может быть? Я включила в машине отопление, а когда открыла дверцу, стало холодно.

Это не правда. Спенсер еще раньше видел, как на то же самое место глазела служанка Кацев. Он не обратил внимания, решил, что девушка загляделась на какую-нибудь приблудную кошку. Теперь это совпадение его поразило. Кристина пыталась его удержать, но он выскочил — без шапки, без пальто, даже сапоги не надел и чуть не поскользнулся на ступенях. И увидел. На угловом камне, справа от двери, на самом виду, было выведено дегтем огромное «У». Кисть брызгалась, и от этого зрелище было еще безобразнее, злее, страшнее. «Убийца», как пишут на афишах кинотеатров, вот что это значило!

Служанки из дома напротив видели. Шейла Кац, наверно, тоже. Как только были врезаны новые замки и проведена сигнализация, муж ее сразу уехал, и, странное дело, с тех пор Спенсер больше ее не видел. Не видел ее лица. Не замечал ее у окна. Разве что изредка мелькнет ее профиль, покажется силуэт и тут же растает в глубине комнаты. Может быть, Кац запретил ей глядеть из окна и появляться на виду? Он опасался, выходит, именно его, Эшби? Предостерегал жену насчет соседа?

Накануне, то есть в пятницу, старый м-р Холлоуэй сделал одно открытие. Во второй половине дня он опять заглянул к Эшби, как бы по дороге, и посидел немного в гостиной, разглагольствуя все больше не о деле, а о погоде да о поезде, потерпевшем накануне крушение в штате Мичиган. Потом он встал и, вздохнув, сказал:

— Пожалуй, загляну еще на несколько минут к мисс Шерман, если позволите. Это у меня как навязчивая идея, не правда ли? Мне все кажется, что я наткнусь на улику, мимо которой мы до сих пор проходили.

Он просидел там долго, молча и, по-видимому, неподвижно, поскольку из комнаты не доносилось ни звука; в конце концов Эшби вернулся к себе в закуток. Кристина гладила в кухне. Повсюду в доме горел свет.

С тех пор как Спенсер приехал из школы, он не притрагивался ни к токарному станку, ни к верстаку, на котором столярничал. Раньше он мечтал о нескольких свободных днях, чтобы приняться за какую-нибудь трудоемкую вещь, а теперь, когда с утра до вечера нечем заняться, ему это и в голову не приходит. Вся его деятельность свелась к тому, что он стал прибирать на полках и в ящиках. Кроме того, он начал наносить на бумагу кое-какие заметки: имена, обрывки фраз, схематические рисунки, понятные ему одному, а может быть, он и сам их толком не понимал. У него накопилось уже несколько таких листков. Некоторые он порвал, но сперва перенес с них кое-какие записи.

В дверь постучали, и он сразу крикнул: «Войдите!» — потому что знал: это м-р Холлоуэй, и хотел его увидеть еще раз; по установившейся уже традиции он заранее приготовил два стакана — Садитесь. Я уж боялся, вдруг вы ушли не попрощавшись — меня бы это огорчило.

Он разлил по стаканам виски, бросил лед и стал наливать содовую, поглядывая на лицо старика, чтобы знать, когда будет довольно.

— Благодарю. Хватит. Представьте себе, как это ни странно, я не ошибся.

М-р Холлоуэй со стаканом в руке расположился, вытянув ноги, в старом кожаном кресле, оно было такое домашнее, такое покойное, словно старые шлепанцы.

— Я с самого начала, сам не понимая толком почему, чувствовал, что эта история меня чем-то задевает. Помнится, я вам говорил, что, по всей видимости, мы никогда не докопаемся до разгадки. Сегодня я смотрю на дело немногим оптимистичнее, и все же по меньшей мере одну деталь я вытащил на свет Божий. Видите ли, я был совершенно уверен, что эта комната еще, так сказать, чревата открытиями.

Со вздохом он извлек из жилетного кармана какой-то небольшой предмет и выложил его на стол перед хозяином дома; он не поглядел на Спенсера, не добавил ни слова в объяснение, а уставился на свой стакан и медленно отхлебнул виски. Предмет на столе оказался ключом, одним из трех ключей от дома.

— Ваш ключ у вас, не так ли? У вашей жены свой ключ. Третий был у Беллы Шерман, его-то я и нашел, — проговорил наконец полицейский.

Эшби и бровью не повел. С какой стати ему беспокоиться? Скрывать ему нечего, бояться нечего. Его смутило лишь то, как старательно Холлоуэй отводит глаза, — он не понимал, как ему теперь держаться. Похоже, найденный ключ усугубляет подозрения, направленные против него?

— Знаете, где я его нашел?

— Вы же сказали — в спальне.

— Мне казалось, в прошлые разы я искал повсюду.

С другой стороны, специалисты, подчиненные лейтенанта Эверелла, тоже полагали, что обшарили каждый уголок.

И вот только что сижу я посреди комнаты и вдруг замечаю, что на этажерке между книг всунута черная сумочка. Вам она знакома?

— Знакома. У Беллы было две: замшевая, та, которую вы мне сейчас показываете, она носила ее только на выход, и другая, кожаная, на каждый день.

— Ну так вот! Ключ лежал в черной сумочке.

Эшби подумал о показаниях м-с Кац. Холлоуэй прочел это по его лицу. Наверняка это он и имел в виду, когда обронил:

— Любопытно, не правда ли?

— Вы забываете, что она не утверждала, будто видела, что именно Белла передала тому человеку, — заспорил Эшби. Может быть, зря? — Если я правильно запомнил, она только высказала предположение, что это мог быть ключ. Она даже не ручалась, что девушка была именно Беллой Шерман.

— Знаю. Может, это была и она, но вещь, которую она передала, никак не могла быть этим ключом. Кстати, вы знаете, с какой сумочкой Белла ходила в тот вечер?

Спенсер искренне ответил, что не знает. Он и впрямь не знал. Он понимал, как это важно. Ему ничто не мешало солгать. От него не укрылось, что, с тех-пор как м-р Холлоуэй вошел в закуток, он смотрит на Спенсера не так, как раньше: во взгляде его читается сострадание.

— Вы убеждены, не так ли, что не открывали ей дверь, когда она вернулась около половины десятого якобы из кино?

— Я не выходил из этой комнаты. Я удивился, когда заметил ее на верхней ступеньке лестницы.

— Она была в пальто и в берете? Значит, почти наверняка сумочка была при ней.

— Возможно.

— Другую сумочку обнаружили на самом виду — на столе у нее в комнате; поэтому возникло предположение, что девушка брала именно ее. А поскольку в той сумочке ключа не было, из этого сделали вывод, что предположение миссис Кац соответствует истине. Из этого исходили и в дальнейших рассуждениях.

— Ну а теперь?..

— Мы явно в чем-то ошиблись. Грязная история, мистер Эшби, прискорбная история. И для моего, и для вашего спокойствия было бы лучше, если бы ничего этого не было. А еще я думаю, что лучше бы мне не находить этот ключ. Не знаю пока, куда он нас заведет, но предвижу, что люди пустятся судить и рядить на свой лад. Раз ключ был в доме, значит, Белла сама открыла дверь убийце.

— Разве это более странно, чем передать ему ключ на пороге?

— Понимаю вашу точку зрения. Но увидите: люди рассудят по-иному.

Потом Холлоуэй ушел; казалось, он был собой недоволен.

Должно быть, буква «У» появилась на стене ночью, еще до того, как газеты сообщили о ключе. Это не мальчишеские проказы. Надо было раздобыть деготь, кисть, выйти из дома, несмотря на мороз, идти, по-видимому, пешком: Спенсер не слышал, чтобы поблизости останавливалась машина.

После той субботней сцены с Кристиной, когда он обнаружил это «У», были еще неприятности с детьми. По субботам они целой стайкой играют на воздухе. В снежную погоду возятся не на их улице, а на соседней: там спуск круче, и они катаются на санках. Значит, не случайно они вертелись целый день перед домом Эшби. Это чувствовалось по тому, как они глазели на окна, подталкивали друг друга локтями, шушукались.

Эшби ни в чем не хотел отступать от своих привычек.

Ему и раньше приходилось по несколько дней сидеть дома, но тогда причиной была простуда; в этих случаях он то пристраивался у камина в гостиной, то брел к себе в закуток. И теперь он ведет себя так же: слоняется в шлепанцах, с трубкой в зубах, и бессознательно, подчиняясь своеобразной мимикрии, вживается в роль больного.

Несколько раз, повернувшись к окну, он видел лица мальчишек, прильнувшие к стеклам. У него не было соблазна их прогнать. У Кристины тоже, хотя она все замечала. Она знала не хуже Спенсера, что гнать их не стоит. Она вела себя так, словно ни с ним, ни с другими ничего не случилось; чуть не каждый день у нее то заседание комитета, то чаепитие, то благотворительное собрание, везде она продолжает бывать. Правда, кажется, перестала задерживаться вне дома больше, чем это вызвано необходимостью.

— Никто тебе ничего не говорил?

— Только о делах.

Он ей не верит. Он перестал ей верить. Среди заметок, которые он писал у себя в кабинете, была такая: «И Крист тоже?» Он имел в виду не какого-то там неведомого Криста, а свою жену. Запись означала: «Неужели и она, как другие, гадает, виновен он на самом деле или нет?»

Этой гипотезы газеты не высказывали. Но каждый день они отметали одну или несколько других гипотез, так что поле поисков постоянно сужалось. Ни один из опрошенных молодых людей не признался, что видел Беллу вечером или ночью перед убийством. Согласно результатам вскрытия, произведенного Уилберном, смерть наступила около часу ночи. Поскольку Кристина к этому времени еще не вернулась, алиби у Спенсера нет.

А у всех молодых людей есть алиби. После кино только несколько человек не пошли домой, и эти немногие разбрелись компаниями есть горячие сосиски или мороженое. Им задавали нескромные вопросы; газета сообщала об этом, тщательно выбирая выражения:

И это Спенсер тоже учел, записывая фамилии у себя в кабинете. Он, кажется, знает всех, кто общался с Беллой. Среди них и некоторые бывшие его ученики, и сыновья друзей, знакомых. Кто же их опрашивал? Билл Райен, разумеется, — недаром Кристина застала у него в приемной местных молодых людей, когда ездила с Лорейн в Личфилд. Но что подразумевается под словами «более или менее интимные отношения»? Эти вопросы, сидя в одиночестве у себя в закутке, и обдумывал со всех сторон Спенсер. Садился с карандашом в руке, запускал пальцы в волосы — точь-в-точь как когда-то, готовясь к экзаменам ночами напролет… Машинально принимался рисовать на бумаге всякие завитушки, потом слова, перед какой-нибудь фамилией ставил крестик.

«Более или менее интимные» — это намек на парочки в автомобилях. Все, о ком упоминалось, имеют в своем распоряжении родительские машины. Они никак не могли отвезти Беллу в бар вроде «Маленького коттеджа»: их не обслужили бы там, потому что они несовершеннолетние. В подобных обстоятельствах подростки покупают бутылку и останавливаются на обочине. Вот вам и «мимолетные отношения». Такое происходит каждый вечер, Все об этом знают, знают и родители, хотя предпочитают притворяться, будто понятия ни о чем не имеют А может быть, родители иных девушек, развлекающихся подобным образом, и впрямь питают какие-то иллюзии?

Спенсер дошел до того, что вслушивался дома в малейшие шорохи. Когда становилось невыносимо, когда тишина оглушала его, он чувствовал, как подступает тревога, выбирался из закутка и воображал, что Кристина, шушукается с кем-то, что против него затевается заговор.

М-р Холлоуэй прав: все это приключение оказывается крайне неприятным. Кто-то задушил Беллу. И с каждым днем все очевиднее становится, что убийца — не бродяга, не случайный прохожий. Такие люди не остаются незамеченными, их преследуют на всех дорогах Коннектикута.

Но поскольку убийца — не Спенсер (сдается, твердо убежден в этом лишь он один), значит, есть кто-то, кого Белла привела в дом, кто-то, входящий, по-видимому, в число их знакомых.

Вот еще довод в пользу его каракулей. До сих пор полиция больше всего занималась, пожалуй, молодыми людьми. А Спенсер не забывает и о женатых мужчинах.

Наверняка не у него одного в тот вечер жена отлучилась из дому. А кто-то, возможно, вернулся домой очень поздно, причем жена могла ничего и не знать, если у них отдельные спальни. Один из парней, признавшийся, что «развлекался» с Беллой за неделю до ее смерти, добавил:

— Мы ее не слишком-то интересовали.

— Почему?

— Она считала, что мы еще мальчишки.

Эшби выписывал фамилии в столбик; воздух в закутке был густой, тяжелый.

После субботы, оставившей по себе какое-то гнетущее, мутно-серое воспоминание, наступило воскресное утро, которое, в сущности, все расставило по местам.

Они с Кристиной исправно посещают церковь. Кристина очень религиозна, среди дам, занимающихся церковными делами, она одна из самых деятельных и раз в пять недель, когда до нее доходит очередь, украшает алтарь. Пока они одевались. Спенсер колебался и наконец, бросив на жену один из тех взглядов исподтишка, к которым приучил себя в последнее время, брякнул:

— Как ты считаешь, не посидеть ли мне лучше дома?

Она не сразу поняла его мысль.

— Почему? Тебе нездоровится?

Уточнять было невыносимо. Кристина дала мужу возможность схитрить, но ему стало противно.

— Дело не во мне, а в других. Возможно, им неохота со мной встречаться. Ты же помнишь, как получилось в школе.

Поскольку речь шла о религии, она отнеслась к этому со всей серьезностью и позвонила настоятелю. Значит, не зря Спенсер беспокоился. Настоятель тоже заколебался.

— Что он говорит?

— Что у тебя нет никаких причин пропускать службу.

Если… — Она закусила губу и покраснела.

— Если, конечно, я невиновен, так, что ли?

Теперь он вынужден идти в церковь. Эшби смирился скрепя сердце. Он чувствовал, что все это напрасно, что там ему не место — во всяком случае, сегодня. Было сыро, на снегу виднелись ржавые подтеки, с крыш срывались тяжелые капли; машины, особенно те, на которых надеты цепи, разбрызгивали по сторонам потоки снежной жижи. Спенсер с Кристиной прошли к своей скамье, четвертой слева; почти все уже расселись по местам, и Эшби сразу же почувствовал, как вокруг него образовалась пустота. Ощущение было настолько отчетливо, что, он готов был поклясться, оно передалось и Кристине.

После он с ней об этом не говорил. Она тоже промолчала, не коснулись они и проповеди. Спенсеру подумалось: вероятно, настоятель не без задней мысли вынудил его пойти в церковь. В это воскресенье он избрал темой проповеди 22-й стих псалма 33:

Но задолго до того, как началась проповедь, Эшби почувствовал, что исключен — во всяком случае, сейчас — из людского сообщества. Может быть, исключен — это неточно? Может быть, он сам уже не чувствует себя одним из всех? Что правда, то правда, он восстал против остальных. Вокруг него сотни три народу, как всегда по воскресеньям, все в самых нарядных костюмах и платьях; все поют гимны, номера которых обозначены на доске, и голосам вторит жирный звук фисгармонии. Кристина тоже молится вместе со всеми, открывает рот одновременно с ними, взгляд и выражение лица у нее такие же, как у всех.

Эшби тоже сотни раз пел в воскресенье вместе с другими верующими не только в этой церкви, но и в школьной часовне, и в часовнях других школ, через которые прошел, и в своей родной деревне. Слова, мелодия приходили сами собой, но веры не было, и взгляд его оставался равнодушным.

Все сидели, повернувшись в одну сторону, залитые ровным светом, в котором не было никакой таинственности. Оглядываясь, он видел неподвижные лица, и только взгляды перебегали с места на место, только взгляды не застыли. Никто его не обвиняет, не побивает камнями.

Ему не говорят ни слова. Быть может, в глубине души они лишь терпели его все эти годы в своей среде, не более того? Это не его деревня. Здесь не его церковь. Здешние семейства не знают его семьи, на кладбище не покоятся его предки, ни на одной могиле, ни в одной записи в церковной книге нет его фамилии. Но его корят не этим.

Да и в самом ли деле корят? Возможно, никто о нем даже не думает. Это ничего не меняет. Здесь, справа и слева от него, впереди и сзади сидят люди, составляющие единое целое, ту самую общественность, о которой печется Кристина, и, глядя в пространство, распевают гимны, изливающиеся из глубин, о которых они сами не подозревают и в которые уходят их корни.

Отталкиваясь от этих слов, настоятель м-р Берк создал прямо здесь, в церкви, некий осязаемый мир, и каждый чувствует свою причастность к этому миру. Праведники оказываются уже не смутным отвлеченным понятием, а избранным народом, сплотившимся вокруг Господа.

Праведники — это все они, впереди и сзади него, слева и справа; Кристина тоже одна из них, она слушает с ясными глазами и порозовевшим лицом.

Неужели эти ясные взгляды у всех означают чистую совесть?

Не правда. Он-то знает, что это не правда. Он никогда раньше не ломал себе голову над этим. В прошлые воскресенья он вообще об этом не задумывался, делал то же, что другие, чувствовал себя одним из них. Теперь не так. Разве не его, Спенсера, называл грешником звонкий голос пастора?

Для них это очевидно. Они все — праведники, сидят на дубовых скамьях и только что затянули новый гимн.

Грешник не может принадлежать к их братству. Он сам отторг себя от них. М-р Берк объяснял это весьма убедительно, не скрывая, что проповедь его имеет прямое отношение к драме, разыгравшейся на этой неделе, и к тревоге, охватившей поселок. Говорил он обиняками, точь-в-точь как газеты о допросах, но смысл все равно был ясен.

Если община крепка, дух зла неустанно рыщет, меняя обличья, и жаждет обрушить злобу свою на праведника.

Этот дух зла — не какой-то неведомый демон. Это такой образ жизни, к которому тяготеет и склоняется втихомолку каждый из нас, это опасное отношение к жизни с ее западнями, это потворство известным слабостям, известным искушениям…

Эшби уже не улавливал отдельных слов, но пространные периоды, подобно волнам звуков, исходившим от фисгармонии и раскатывавшимся в стенах церкви, отдавались гулом у него в голове. Спенсер знал: все вокруг упиваются словами пастора. Он предостерегает их, разумеется, но он их и обнадеживает. Дух зла могуществен, иногда он вроде бы торжествует, но праведник все равно выйдет из схватки победителем.

Они чувствовали себя сильными, чистыми. Они чувствовали, что воплощают собой Закон, Правосудие, и каждая новая фраза, гремевшая у них над головами, возвеличивала их, и Спенсер, сидя меж ними, беспомощно погружался в одиночество.

Следующей ночью все это приснилось ему; вокруг царила полная пустота, и оттого было еще тревожнее.

Церковь во сне как-то переменилась. Пастор не читал проповедь, а пел ее, словно гимн, под аккомпанемент фисгармонии. Распевая, он глядел прямо на Спенсера Эшби, на него одного. И Спенсер знал, что это значит. Оба они знали. Это опять была игра, как с Кристиной, но игра более торжественная, зловещая. Это было изгнание из церкви, и праведники ждали, когда он уйдет и тем самым подтвердит, что он и есть грешник. А что потом? На него набросятся, побьют камнями, умертвят? Спенсер упорствовал, не из гордыни, а из честности, безмолвно оправдывался — и это было странное ощущение. Он бесстрашно говорил: «Уверяю вас, убил не я. Будь это я, то признался бы». Но почему они упорствуют? Они же праведники? Но они по-прежнему пристально глядят на него, а пастор гонит его из церкви. «Я даже ничего не заметил. Спросите у жены. Ей-то вы поверите. Она святая женщина». И все же правда за ними. В конце концов он это признал: нельзя же спорить до бесконечности! Речь уже не о Белле — все, и он в том числе, знали это с самого начала. Дело в принципе.

Что за принцип — не важно. Это не требует уточнения, это вопрос второстепенный. Впрочем, Спенсеру хочется вникать в это не больше, чем остальным. Он не желает, чтобы упоминалось о Шейле Кац, о ногах мисс Меллер, иначе он попадет в еще более щекотливое положение. Да и ради Кристины лучше в это не углубляться. Он сам не заметил, как сон кончился. Все смешалось… Вероятно, он перевернулся на другой бок. Стало легче дышать, и ему приснилась Шейла: у нее была слишком длинная, слишком тонкая шея, вокруг которой было накручено несколько ниток жемчуга, не меньше десяти рядов. Он знал: это ожерелье Клеопатры, он видел его в учебнике истории. Все это, разумеется, не правда. На самом деле он никогда не видел на м-с Кац никакого ожерелья. Воскресная проповедь тем более кончилась наяву совсем не так. Они с Кристиной вышли из церкви, когда пришел их черед, и пастор, стоявший в дверях, пожал им руки, как всегда по воскресеньям. Вправду ли он задержал руку Кристины в своей чуть дольше обычного, а потом перевел на Эшби взгляд, в котором сквозило какое-то холодное сострадание?

Было ветрено. Все разбрелись к машинам. Люди вокруг здоровались друг с другом взмахом руки, но Эшби не видел ни одной руки, которая махнула бы в его сторону.

К чему указывать на это жене? Она не поймет. Тем лучше, ее счастье. В глубине души он был бы рад быть таким, как она.

— Едем прямо домой?

— Как хочешь, — ответил он. Можно подумать, она все забыла.

Недавно они перед завтраком отправлялись на часок подышать воздухом или заглядывали к кому-нибудь из друзей выпить аперитив. И сейчас люди, рассаживаясь по машинам, кивают друг другу, уславливаясь о встречах.

Но это не для них. Кристина, наверно, почувствовала, что дом покажется ей пустым. И не только дом — поселок. Для него, во всяком случае, все пусто, как никогда, настолько пусто, что сердце сжимается как во сне, когда видишь людей, неподвижно сгрудившихся вокруг тебя, и внезапно понимаешь, что ты умер.

— В сущности, — сказал он, заводя машину, — там было, вероятно, добрых два десятка девиц, которые ведут себя не лучше Беллы.

Кристина не ответила, она словно не слышала.

— Не только вероятно — точно, — добавил он.

Она по-прежнему молчала.

— Там были мужчины, которые с ней спали.

Спенсер нарочно выводил ее из себя — не из жестокости, а чтобы она перестала наконец отмалчиваться, стряхнула с себя эту раздражающую его невозмутимость.

— Среди них был убийца.

— Хватит, — не поворачиваясь, бросила она безразличным тоном, какой редко пускала в ход в разговорах с ним, а приберегала для тех случаев, когда надо было поставить собеседника на место.

— Почему? Я правду говорю. Сам настоятель…

— Я просила тебя помолчать.

Весь остаток дня Эшби злился на себя: зачем поддался и подчинился ей, как будто прав был пастор и грешник повергся во прах перед праведником?.. Спенсер никогда не делал ничего дурного. Он не позволял себе даже того, что позволяли молодые люди, которых допрашивал Билл Райен и о которых писали газеты. Иные его ученики к четырнадцати годам располагают таким опытом, какого он не приобрел и к двадцати. Может быть, потому он на них и злится. Сегодня утром, когда они так самозабвенно распевали, его подмывало ткнуть пальцем поочередно в каждого из них и задать им каверзные вопросы. Многим ли под силу ответить на них не краснея?

Знает он их. Они и сами друг друга знают. Так зачем притворяться чистенькими, безупречными?

У себя в кабинете он продолжал писать фамилии.

Рядом чертил кабалистические знаки, похожие на стенограммы грехов. Им с Кристиной не о чем было говорить в то воскресенье. Вопреки обыкновению, никто не позвал их в гости, и они никого не пригласили. Можно было бы сходить в кино. Но им это — быть может, из-за последнего вечера Беллы — и в голову не пришло.

Машины, словно по ошибке, въезжали в их аллею, которая никуда не вела; из машин выглядывали лица.

Люди приезжали взглянуть на дом, где умерла Белла.

Взглянуть, что делают хозяева дома. Взглянуть на Эшби.

Один странный случай, сам по себе незначительный, произвел на него. Бог весть почему, большое впечатление.

Часа в три или в половине четвертого он пошел наверх за табаком, который оставил на колпаке над камином, и тут зазвонил телефон. Они с Кристиной одновременно ринулись к аппарату. Спенсер подоспел первым и схватил трубку.

— Алло! — выдохнул он. На другом конце провода явно кто-то был. Спенсеру казалось, будто он слышит чужое дыхание, усиленное чувствительной мембраной.

Он повторил:

— Алло! Спенсер Эшби слушает.

Кристина, которая уже взялась было за оставленное шитье, подняла голову и удивленно на него посмотрела.

— Алло! — нетерпеливо повторил он.

Никого. Он подождал еще секунду и повесил трубку.

Жена сказала тем тоном, который появлялся у нее, когда она хотела его успокоить:

— Ошиблись номером…

Нет, не правда.

— Раз уж ты встал, будь добр, зажги свет.

Он повернул выключатели, один за другим, потом подошел к окну, чтобы опустить жалюзи. У окна он никогда не забывал глянуть на дом напротив. Шейла, одетая в нечто воздушное, розовое, играла на рояле в большой комнате, залитой розовым светом, гармонировавшим с ее платьем.

У нее были иссиня-черные волосы, заплетенные в косу и уложенные вокруг головы, и длинная шея.

— Ты не читаешь?

Он схватил воскресную «Нью-Йорк тайме» со всеми приложениями, но скоро бросил газету и ушел к себе в закуток. На листе бумаги, где были выписаны фамилии и бессвязные слова, он нацарапал: «Что у нее на уме?»

Время текло, словно капли, срывающиеся с крыши; был обед, плескалась посуда в моечной машине; пришел черед кресла у камина, и, наконец, по всему дому погас свет; последней выключили лампу в ванной.

Потом ему снился тот сон.

И сон про Шейлу — более светлый, более короткий.

Прошел еще день.

У него появилась привычка отворачиваться, когда Кристина смотрела на него; она теперь тоже опускала глаза, чувствуя на себе его взгляд. Почему?

II

Лампы в эту среду днем не гасили. Небо было низкое, оно набухло снегом, который все никак не мог просыпаться. На Главной и прилегающих к ней улицах горели гирлянды фонарей; на всех машинах светились габаритные огни, а те из них, что ехали с горы, включали фары.

Эшби не стал принимать ванну. Кажется, даже не побрился. Остался грязным и этим выразил своего рода протест: ему доставляло удовольствие принюхиваться к своему телу. Кристина разгадала его состояние, видя, как он неприкаянно бродит по дому; она сидела тише воды ниже травы, чтобы не довести до взрыва.

— В котором часу ты поедешь за покупками? — спросил он. Раньше ему в голову не приходило в это вникать.

— Мне сегодня ничего не надо. Вчера я накупила всего на два дня.

— Значит, не уходишь?

— Сегодня утром нет. А что?

Тогда он вдруг решился вымыться и обуться. По дороге заглянул в закуток, наискось нацарапал несколько слов на листке бумаги, который теперь постоянно лежал у него на столе, и вернулся в гостиную. В это время зазвонил телефон. Он взял трубку, уверенный, что повторится вчерашняя история, и ничего не выражающим голосом сказал:

— Эшби слушает.

Не шелохнулся, не добавил ни слова. Жена молча смотрела на него. Ему не хотелось, чтобы она заметила, как он потрясен. Это было для него такое же потрясение, как буква «У» на фасаде, а может быть, и большее.

— Наверно, господа из полиции беспокоятся, не дал ли я деру, — ухмыльнулся он, вешая трубку. На самом деле он так не думает. Это сказано в расчете на Кристину.

— По-твоему, они прибегают к таким средствам?

И он ответил чуть громче, каким-то скрипучим голосом:

— Тогда это, наверно, убийца.

На сей раз он верил в то, что говорит. Сам не зная почему. У него не было никаких разумных доводов. Но разве между ним и тем, кто убил Беллу Шерман, не может протянуться таинственная связь? Ведь это кто-то из числа его знакомых, за кем Спенсер наблюдает, а он в свою очередь, возможно, наблюдает за Спенсером.

Чувство самосохранения не позволит ему приехать или прямо объявить по телефону: «Это я!»

Эшби взял в стенном шкафу пальто и шляпу, натянул сапоги, присев у двери.

— Ты на машине?

Кристина остерегалась спрашивать, куда он собрался, но пыталась выяснить это обиняком.

— Нет. Я только на почту.

С тех пор как умерла Белла, он был на почте всего два раза. Последнее время туда заезжала жена: отправляясь по магазинам, она заодно покупала и газеты.

— Хочешь, я схожу?

— Нет, я сам.

Пререкаться с ним не стоило. С самого утра он был одержим какой-то мыслью. Кристина заметила это, как только муж вышел на кухню к завтраку. Перед выходом Спенсер не спеша набил трубку, закурил и натянул перчатки, все это время он поглядывал на окна Шейлы, но никого там не видел. Наверно, ей подают завтрак прямо в постель. Он видел это однажды, когда зачем-то поднялся на чердак; по обе стороны ее кровати горели лампы под розовыми абажурами, и это зрелище его поразило.

Он спустился с холма, свернул направо, вышел на Главную улицу, помедлил с минуту перед витриной с электроприборами и через четверть часа после поступления корреспонденции оказался перед белыми колоннами почты. В холле сейчас наверняка около полутора десятка посетителей — самые влиятельные люди, те, для кого почта играет важную роль; они переговариваются, а почтовые служащие тем временем разбирают конверты и раскладывают их по ящикам. У Спенсера с самого пробуждения было предчувствие, что сегодня его ждут неприятности: он, быть может, потому и пришел сюда, что хотел поскорее с этим покончить, поторопить события. Он понятия не имел, что именно должно произойти, и того меньше знал, откуда грозит опасность. Не все ли равно: ведь он решился в крайнем случае пойти ей навстречу. Ему опять снился тягостный сон, еще тягостнее, чем тот, про церковь. Не хотелось вспоминать подробности. Он видел во сне Беллу, такую же, как тогда, когда отворил дверь к ней в спальню, но теперь это была не совсем Белла: лицо у нее было другое, и на самом деле она не была мертва.

Даже сам Сесил Б. Боэм, директор «Крествью скул», самолично приезжает по утрам забрать школьную почту. У тротуара выстроились знакомые машины. Кое-кто в ожидании листает журналы и спорит о политике в магазинчике торговца газетами. Эшби не помнит, чтобы витрина этого магазинчика была освещена в такое время дня. Он поднялся по ступеням почтового отделения, отворил дверь и с первого взгляда узнал Уэстона Вогэна; рядом с ним стояли еще двое, г-н Боэм и один местный землевладелец. Эшби недолюбливает свояка: тот так и не простил ему женитьбы на Кристине, которой, по его расчетам, суждено было остаться старой девой. Уэстон с Кристиной — кузены, но Кристина — дочь сенатора Вогэна, а Уэстон всего лишь его племянник. Сейчас, впрочем, это не имело ни малейшего значения; Спенсер только почувствовал, что, вероятно, сию минуту произойдет то самое, что он предвидел; он нарочно пошел прямо к Вогэну, твердо и даже несколько угрожающе глядя на него и протягивая руку для пожатия.

Уэстон слывет в округе важной персоной: во-первых, он прокурор, во-вторых, занимается политикой, хотя сам избегает держаться на виду, и, наконец, у него острый язык и саркастический склад ума. Он мгновенно принял решение, посмотрел на протянутую руку, скрестил руки и произнес своим пронзительным голосом, который был слышен во всех уголках почты:

— Позвольте уведомить вас, дорогой мой Спенсер, что ваше поведение мне непонятно. Я знаю, что либеральные законы нашей страны считают человека невиновным, покуда его вина не доказана, но нельзя же сбрасывать со счетов всякое приличие и скромность. — Он, наверное, приготовил эту речь несколько дней назад, на случай, если встретится с Эшби, и теперь уж не упустил своего, добавив с явным удовольствием:

— Вас оставили на свободе, с чем я вас и поздравляю. Но попробуйте поставить себя на наше место! Предположим, десять шансов из ста за то, что вы виновны. Следовательно, вы даете нам десять шансов обменяться рукопожатием с убийцей, дорогой мой Спенсер. Джентльмен не должен предлагать своим согражданам подобную альтернативу.

Он не должен показываться в публичных местах, ему пристало избегать всяческих кривотолков; его дело — вести себя как можно смиреннее и ждать. Вот и все, что я имею вам сообщить.

Затем он раскрыл серебряный портсигар, достал папиросу, постучал гильзой о портсигар. Эшби не шевельнулся. Он был выше Вогэна, худее. Тот помедлил несколько секунд, самых напряженных, и отступил на два шага назад, как бы давая понять, что разговор окончен. Спенсер, вопреки ожиданию зрителей, не полез драться, не поднял руку. Кое-кто в глубине души, вероятно, сочувствовал ему. Он тяжело дышал, губы у него дрожали.

Он не опустил глаз. Он оглядел всех, кто там был, начиная со свояка, на котором его взгляд задержался несколько раз, посмотрел и на мистера Боэма — этот отвернулся к окошечку для заказной корреспонденции, делая вид, что ему там что-то нужно. Такого ли удара он ждал, за тем ли пришел? Значит, он нуждался в подтверждении, которое получил от Вогэна? У Спенсера нашлось бы что сказать в ответ. К примеру, когда Кристина объявила, что выходит замуж, Уэстон из кожи вон лез, лишь бы этому помешать, и не скрывал, что, с его точки зрения, деньги Вогэнов должны достаться семье Вогэнов, а не будущим отпрыскам Эшби. Он так ловко защищал интересы своих собственных деток, что Кристина подписала завещание, точного содержания которого Спенсер не знал, однако свояка оно вроде бы успокоило. Не кто иной, как Уэстон, составил брачный контракт, по которому Эшби оказывался посторонним в собственном доме. И теперь он внезапно задумался, почему все же у Кристины нет детей — в самом ли деле потому, что замуж она вышла на четвертом десятке? Они с женой всегда избегали разговоров на эту тему, и кто знает, может быть, все куда сложнее, чем ему казалось. Еще в прошлом году Вогэн получил из рук в руки пять тысяч долларов в обмен на…

Да что толку? Он ничего не ответил, ничего не сказал, дал им всем на себя поглазеть и пошел к своему почтовому ящику, вынимая на ходу связку ключей из кармана. Он был доволен собой. Он держался достойно — так, как решил держаться в подобных обстоятельствах. И тут его чуть не выбил из колеи сущий пустяк. В ящике поверх нескольких писем и проспектов лежала почтовая открытка, она упала на пол картинкой вверх; картинка представляла собой грубо намалеванную виселицу; была там еще какая-то подпись, которую он не успел прочесть. Кто-то единственный из полутора десятков зрителей засмеялся.

Эшби наклонился, подобрал открытку и не глядя бросил ее в большой ящик для мусора. Случай на почте, с его точки зрения, приравнивался к объявлению войны. Та или другая сторона должна была объявить войну. Теперь его совесть чиста; он широким размеренным шагом пересек улицу и зашел к продавцу газет, не спеша и ни на кого не обращая внимания. Ему мучительно хотелось знать, повторятся ли в будущем загадочные телефонные звонки, А убийца? Знает ли он уже? Был ли он сейчас там, на почте?

С газетами под мышкой Спенсер неторопливо дошел до дома, попыхивая трубкой, из которой вырывалось облачко синего дыма. С дальнего конца улицы он заметил в окне спальни Шейлу или, во всяком случае, фигуру, которая могла быть только Шейлой. Но пока он подошел ближе, она успела исчезнуть. Расскажет ли он Кристине о том, что произошло? Он в этом еще не уверен. Смотря по настроению. Тут следует выяснить одну подробность.

Он подумал об этом еще утром, в постели. Проснувшись, он лежал с полузакрытыми глазами, пока Кристина причесывалась перед туалетом. Он видел два ее лица: настоящее и отраженное в зеркале, а она не знала, что за ней наблюдают, и, оставаясь сама собой, нахмурив брови, думала о своем.

Сейчас он пойдет к себе в закуток. У него хранится старый желтый конверт с фотографиями — там и его родные, и сам он в детстве; он помнит фотографию матери, которую собирается сравнить с той Кристиной, какую видел сегодня утром. Если впечатление его не обманывает, странная у него судьба. Хотя, в сущности, ничего удивительного. И, может быть» этим все объясняется.

Кристина нынче утром тоже пряталась за шторой, смотрела, как он подходит к дому, и думала, что он ее не замечает. Ей уже известно? В этом нет ничего невозможного: с Уэстона станет позвонить ей из автомата.

Славная она женщина. Любит его, делает все, что может, ради его счастья — точно так же в своих комитетах она борется с нищетой и страданиями.

— Есть новости в газетах?

— Я еще не смотрел.

— Тебя вызывает Райен.

— Он звонил?

Она смутилась. Он понял: дело нешуточное. Только теперь он заметил на столе небольшой желтоватый бланк.

— Эту повестку принесли из полиции. Ты должен в четыре быть в Личфилде у коронера. Я спросила курьера, в чем дело. Насколько я поняла, они хотят заново допросить всех свидетелей, потому что зашли в тупик и начинают расследование с нуля.

Спокойствие Спенсера встревожило жену, но иначе он не мог. Она смотрела на него, а он думал не о ней и не о Белле, а о матери, которая, наверно, и сейчас живет в Вермонте.

— Хочешь, я поеду с тобой?

— Нет.

— В котором часу будешь есть?

— Как тебе удобнее.

Он пошел в закуток, затворил за собой дверь. Записал на листе бумаги число и время происшествия на почте, как будто в один прекрасный день это может оказаться важным, и в конце записи поставил несколько восклицательных знаков. Потом выдвинул ящик, достал конверт и разложил перед собой фотографии. Детские снимки не интересовали его, да их было и не так много, все больше групповые школьные фото. Портрет отца был у него только один, очень маленький, — там отцу двадцать пять, и он улыбается поразительной улыбкой, в которой беззаботное веселье смешано с меланхолией. Спенсер не похож на отца, разве что удлиненной формой головы да длинной шеей с выпирающим кадыком.

Он нашел то, что искал, — фотографию матери в синем платье со стоячим воротничком, схватил валявшуюся на столе лупу — снимок был очень мал, и стал его рассматривать; на лице его проступила горечь. Трудно сказать, чем похожи обе женщины: дело тут не в чертах лица, а в выражении; но главное — чисто человеческое сходство. Он не ошибся утром, глядя на Кристину, когда она причесывалась. Обе они относятся к одному типу. И, может быть, мать, на которую у него накопилось столько злобы, на самом деле тоже делала все, что могла, чтобы отец был счастлив. Счастлив, но на ее лад. Ей необходимо было, чтобы он был счастлив на ее лад. Она не сомневалась во всеобщем одобрении, поскольку ее взгляды совпадали со взглядами ее круга. В церкви она распевала так же истово, как Кристина, и не опасалась, что ряды верующих сомкнутся, оставив ее в стороне.

Так что же, остается признать, что он женился на Кристине инстинктивно, чтобы попасть под ее защиту, верней, подчиниться ее воле и спастись от самого себя?

Как видно, он всегда боялся, что кончит так же, как отец.

Отца он почти не знал. Все, что ему было известно, рассказали родные, главным образом мать. Спенсер очень рано поступил в школу-интернат, лето чаще всего проводил в детском лагере, а не то его отправляли к теткам, которые жили далеко, так что ему редко доводилось видеть отца и мать вместе. У отца были любовницы. Так говорили. Позже Спенсер понял, что это не вполне справедливо. Насколько ему удалось воссоздать прошлое, сопоставляя факты, отец, бывало, пропадал где-то целыми неделями, словно уходил под воду, а потом его обнаруживали в злачных местах Бостона, Нью-Йорка, а то и Чикаго или Монреаля. Он бывал там не один, но дело было не в женщине, не в женщинах. Он пил. Его пытались лечить, два раза он ложился в клинику. Ясно, что он оказался неизлечим, — иначе родные не оставили бы эти попытки. Когда Спенсер был мальчишкой, мать, глядя на него, качала головой и вздыхала:

— Только бы он не пошел в отца!

А сам он всегда был убежден, что станет таким же, как отец. Потому-то смерть отца и привела его в такой ужас. Ему было семнадцать, когда его вызвали из колледжа на похороны. В тот раз он остался в тени. В центре внимания был покойный. Но все равно Спенсер испытал тогда примерно те же чувства, что в это воскресенье в церкви. Может быть, потому-то и нахлынули на него во время службы эти ощущения? В день похорон церковь была переполнена, потому что отец был из хорошей семьи, а мать — урожденная Харнесс, ее семья была еще влиятельней. Люди сплотились вокруг гроба в каком-то единодушном неодобрении, и пастор с явным облегчением распространялся о том, что пути Господни неисповедимы. Господь наконец избавил всех от Стюарта С. Эшби. На самом деле Эшби выстрелил себе в рот из пистолета, и — любопытная подробность! — осталось неизвестно, откуда он взял оружие. Было, конечно, расследование. Вмешательства полиции избежать не удалось.

Самоубийство произошло в Бостоне, в меблирашках; в конце концов задержали женщину, которая была при Эшби в момент смерти и удрала, прихватив его часы.

Даже соболезнования подразумевали только одно: «Наконец-то, дорогая, вы избавлены от этого креста!»

Отец оставил прекрасное письмо, в котором просил прощения. Мать поняла его буквально и читала всем подряд; одному только Спенсеру пришло в голову, что в некоторых выражениях, если перечесть их еще раз, чувствуется какая-то горестная ирония.

— Надеюсь, ты никогда не станешь пить. Ведь если ты пошел в него…

Он так боялся, что до двадцати пяти лет не притрагивался даже к пиву. Его не столько пугал какой-то определенный порок, какая-то конкретная опасность, сколько смутное влечение, которое испытывал он к некоторым кварталам города, к некоторым улицам и даже к некоему определенному освещению, определенной музыке, чуть ли не к запахам. Ему казалось, что есть целый мир, принадлежащий матери, мир покоя и чистоты, безопасности и разума, и этот мир рано или поздно может изгнать его, как изгнал отца. Но в минуты откровенности с самим собой он понимал, что все не так, что на самом деле его самого подмывает отвернуться от этого мира, перечеркнуть его, восстать против него. Иногда он ненавидел этот мир.

Порой у него кружилась голова при виде дверей какого-нибудь бара в дождливый вечер. Он с завистью оборачивался вслед нищим, бродягам. В годы учения он долгое время был убежден, что его судьба — стать бродягой. Не потому ли он женился на Кристине? Все толкало его на стезю греха. Он тратил жизнь на то, чтобы убежать от греха; до самой женитьбы почти все каникулы проводил с рюкзаком за спиной, этакий великовозрастный одинокий бойскаут.

— Завтрак готов. Спенсер.

Она заметила фотографии, но ничего не сказала. Ума и чуткости у нее куда больше, чем у матери Спенсера.

После завтрака он прикорнул в кресле у камина; когда затрезвонил телефон, он вздрогнул, но не встал, посмотрел на Кристину, которая взяла трубку, назвалась и больше уже, как обычно, не сказала ни слова. Когда она повесила трубку, он, не зная, как спросить, смущенно пробормотал:

— Это он?

— Никто ничего не сказал.

— Ты слышала, как он дышит?

— По-моему, слышала. А может быть, я лучше поеду с тобой? — заколебалась она.

— Нет. Я сам.

— Заодно купила бы кое-что в Личфилде, пока ты будешь у коронера.

— Что тебе надо?

— Всякие мелочи — нитки, пуговицы, резинку…

— Это и здесь продается.

Если уж на то пошло, он не хочет, чтобы она ехала с ним. Он хочет ехать один. Когда он выйдет от Района, будет совсем темно, а он так давно не видел города, пускай маленького, но с фонарями и освещенными витринами.

Он сходил за бутылкой виски, налил себе стакан, спросил:

— Будешь?

— Нет, не сейчас, благодарю, — и, не удержавшись, она добавила:

— Смотри, как бы не перебрать. Не забудь, что едешь к Райену.

Он не злоупотреблял виски и никогда не напивался.

Слишком уж был запуган! И теперь, видя, как он смотрит на бутылку, жена забеспокоилась, — можно подумать, что его страхи прошли. Бедная Кристина! Ей так хочется поехать с ним, чтобы его защитить! Это желание вовсе не обязательно продиктовано любовью; скорее, как его мать, Кристина обуреваема чувством долга, а может быть, ощущает себя представительницей общественности. Разве не так? Разве он ошибается?

Возможно, и ошибается. Он не настаивает. Она, конечно, не влюблена в буквальном смысле слова. На страсть она не способна. Но кто знает? Вероятно, это не мешает ей его любить. Он почти жалел ее, видя, с каким ужасом смотрит она, как он пьет. Может быть, знай она, где взять другую машину, Кристина поехала бы за ним, чтобы оберегать его вопреки ему.

Ну уж нет, черт побери! Он назло выпил виски одним духом и налил себе второй стакан.

— Спенсер!

— Что? — непонимающе глянул он.

Она осеклась. Ее братец Уэстон сегодня утром на почте тоже осекся. А ведь Эшби ничего не сказал Вогэну.

Не сделал даже ни одного угрожающего жеста. Только глянул в лицо человеку, который его унизил, а потом не спеша обвел глазами всех стоявших вокруг.

Кто знает, если бы в воскресенье, во время службы, он смело повернулся к собравшимся и посмотрел им прямо в глаза — может быть, они и прервали бы свое самозабвенное пение, утратили бы невозмутимость?

— А, сосед пожаловал убедиться, что ее не похитили! — усмехнулся Спенсер.

Обычно он не позволял себе такого тона. Они вообще не говорили о Каце, чей черный лимузин и в самом деле виднелся перед домом напротив. Кристина посмотрела на мужа с удивлением и неподдельной тревогой. Он знал, что эти слова ей неприятны, но как ни в чем не бывало пошел в спальню, чтобы перед уходом пригладить волосы щеткой.

Кристина в этот день занялась шитьем. Пожалуй, женщины нарочно прибегают порой к этому занятию, придающему им такой смиренный, такой достойный вид.

— До скорого!

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Она дотронулась кончиками пальцев до его запястья, словно ободряя или пытаясь отвести злую судьбу.

— Не гони машину, Он и не собирался гнать. Не такой смерти он хочет.

Ему уютно было сидеть в темной машине и смотреть, как люди тонут в сияющих лучах его фар. Только что он сочувствовал разочарование, увидев, что приехал Кац, тем более что на сей раз едва ли он появился на часок-другой. После каждой поездки он обычно проводит дома несколько дней, и тогда по утрам Эшби видит, как в окне спальни маячит его жирная фигура, от которой веет невыносимым самодовольством.

Райен, наверно, нарочно все подстроил. В четыре, когда Спенсер приехал, в приемной никого не было. Он постучался, увидел краем глаза, что коронер у себя в кабинете говорит по телефону. Но в это время в дверном проеме выросла мисс Меллер и сказала:

— Не могли бы вы минутку подождать, мистер Эшби?

Она кивнула ему на кресло в зале ожидания; там его продержали минут двадцать. В кабинет никто не входил.

Никто не выходил оттуда. Однако, когда мисс Меллер наконец пригласила Эшби войти, оказалось, что в углу сидит высокий молодой человек с волосами ежиком. Его не стали знакомить со Спенсером. Все вели себя так, словно его вообще нет. Он устроился подальше от света, скрестил длинные ноги. На нем был солидный темный костюм в духе Новой Англии, и вид у него был серьезный, отрешенный, ни дать ни взять молодой физик-атомщик. Спенсер понимал, что на самом деле никакой он не физик, но лишь в самом конце узнал, что это врач-психиатр, приглашенный Биллом Райеном в качестве эксперта.

Знай Спенсер об этом раньше, повел бы он себя иначе?

Вряд ли. Он посмотрел прямо в лицо коронеру — того этот взгляд явно смутил. Райен не из тех людей, которые в глубине души гордятся собой. Если бы не женитьба, разве сделал бы он такую карьеру? Он всегда поступал должным образом: женился, на ком надо было жениться, смеялся, когда выгодно было смеяться, негодовал, когда от него ждали негодования. Людей взыскательных ему, наверно, нелегко обвести вокруг пальца: он толстокож, полнокровен, и аппетиты у него немалые. Вероятно, ему удалось найти надежное средство их удовлетворять?

Быть может, в этом его выручает мисс Меллер?

— Садитесь, Эшби. Не знаю, насколько вы осведомлены, но за неделю расследования мы совсем не продвинулись и даже, можно сказать, сделали шаг назад. Я решил взяться за это дело с самого начала, и не исключено, что в ближайшие дни состоится следственный эксперимент. Не забудьте, вы главный свидетель. Сегодня вечером, пока вы здесь, полиция поставит небольшой опыт, чтобы убедиться, что другой наш свидетель, миссис Кац, действительно могла видеть то, о чем она нам сообщила.

Короче, на сей раз мы будем работать как следует.

Быть может, он надеялся смутить Спенсера, но тот, напротив, пришел от его слов в наилучшее расположение духа.

— Я снова задам вам по порядку все те вопросы, которые задавал, допрашивая вас в первый раз, а мисс Меллер будет записывать ваши ответы.

На этот раз она сидит не на кушетке, а за столом, но ее ноги видны ничуть не хуже, чем тогда.

— Вы готовы, мисс Меллер?

— В любой момент.

— Полагаю, Эшби, вы на память не жалуетесь? Считается, что учителя обладают превосходной памятью.

— Текст я запоминаю плохо, если вы это имеете в виду, и не могу пересказать слово в слово то, что отвечал вам на прошлой неделе.

Неужели такой человек, как Райен, может быть доволен собой? На следующих выборах он станет судьей, лет через десять сенатором, быть может, главным судьей Коннектикута с окладом двадцать тысяч долларов в год.

Куча людей, иногда весьма низкого пошиба, помогли ему сделать карьеру, помогут и впредь и знают, что имеют на него права.

— Исходя из того, что сообщила нам ваша жена, в день убийства вы с самого вечера не покидали дома.

— Это верно.

Слова сразу же срывались у него с языка. Вопреки тому, что он предполагал и о чем только что предупредил Райена, в памяти у него застряло все — и вопросы, и ответы; это превращалось в игру, напоминало учебные тексты, которые из года в год пересказывают ему ученики.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему вы не ушли?

— Потому что не хотелось.

— Ваша жена позвонила вам.., и т.д. и т.д. Я пропущу, если вы не возражаете?

— Как угодно. Ответ такой: «Это правда. Я ответил ей, что собираюсь ложиться спать». Все так?

Мисс Меллер кивнула. Реплики следовали одна за другой. Некоторые теперь, по прошествии времени, больно его задевали.

— Вы не видели девушку?

— Она заглянула ко мне пожелать спокойной ночи.

Это похоже на сон, который приснился во второй раз и непонятно — повторится ли все в точности до конца.

— Она сообщила вам, что ложится спать?

Он посмотрел на незнакомца в углу, чувствуя, что тот наблюдает за ним пристальнее, чем раньше, и, забыв слова, ответил наугад:

— Я не слышал, что она сказала.

В первый раз он дал более подробное объяснение. Не то внезапный интерес человека, с которым его не познакомили, не то слова «ложится спать», вызвавшие у него определенные ассоциации, привели к тому, что он представил себе Беллу во всех подробностях.

— Вы начали уставать?

— Нет. С чего вы взяли?

— Вид у вас не то утомленный, не то встревоженный.

Райен повернулся к незнакомцу, обменялся с ним взглядом. Казалось, он хотел сказать: «Вот видите!»

Фостер Льюис — так звали незнакомца — ничего не сказал. Он ни разу не вставил ни единого слова. Вероятно, при допросе он присутствует неофициально. Эшби не знал законов, но предполагал, что официальное освидетельствование производится в другом месте — в больнице или кабинете врача — и не при девушке, пусть даже секретаршей коронера. В сущности, с какой стати Райен вздумал показывать его психиатру? Разве поведение Эшби показалось коронеру ненормальным? Или просто он считает, что Белла могла быть убита только человеком психически неуравновешенным, вот ему и потребовалось мнение эксперта обо всех подозреваемых? Спенсер пока еще не задавался подобными проблемами. Опять пошли прежние вопросы и ответы.

— В котором часу это было?

— Не знаю.

— Приблизительно?

— Не имею ни малейшего понятия.

— …

— …

— По возвращении из кино?

— …

Они перебрасывались репликами. Дело шло к концу.

— Она была в шляпке и в пальто?

— Да.

— Как?

Он ответил наобум. И ошибся. Пришлось поправиться.

— Простите. Я хотел сказать, что на ней был темный берет.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— Вы не помните, при ней была сумочка?

— У нее были поклонники?

— У нее были друзья и подруги.

Теперь он знает, что это не правда. Она занималась любовью по меньшей мере с двумя парнями. Впрочем, в газете об этом сказано иными словами, и, возможно, все это было не так уж серьезно.

— О чем вы думаете?

— Ни о чем.

— Вы не знаете, кто-нибудь ухаживал за ней особенно настойчиво?

— Я…

— Слушаю вас. Вы?..

— Я должен отвечать так же, как в прошлый раз?

— Отвечайте правду.

— Я читал газеты.

— Значит, вам известно, что у нее были поклонники.

— Да.

— Как вы отнеслись к этому, когда узнали?

— Не сразу поверил.

— Почему?

Они совершенно отступили от текста. И тот, и другой сбились. Спенсер теперь импровизировал; глядя Райену в глаза, он объявил:

— Потому что я долго верил в честность мужчин и порядочность девушек.

— Вы хотите сказать, что утратили эту веру?

— В отношении Беллы Шерман, разумеется. Вы ведь знаете факты?

— А вы? — спросил коронер, приблизив к нему полное, лоснящееся лицо.

III

Перешли к другой серии вопросов, которые были записаны у Райена на листе бумаги чьим-то чужим, не его почерком. Прежде чем идти дальше, он оглянулся на Фостера Льюиса, который с отсутствующим видом по-прежнему сидел в углу; потом весьма неловко объявил:

— Полагаю, мисс Меллер, вы можете вернуться к себе в кабинет и перепечатать эту часть допроса.

Как он зовет ее наедине? У нее большие глаза, пухлые губы и груди, пухлый зад, которым она вертит на ходу.

Поравнявшись с Эшби, она окинула его вызывающим взглядом, который был у нее, должно быть, наготове для всех мужчин, и, покачивая бедрами, скрылась в соседней комнате, оставив дверь полуоткрытой.

Эшби чувствовал себя совершенно непринужденно.

Он даже подошел к столу, чуть не под носом у коронера выбил трубку в пепельницу, куда тот стряхивал пепел своей сигары, потом набил трубку, раскурил ее, вернулся в кресло и закинул ногу на ногу в подражание безмолвному незнакомцу с волосами ежиком.

— Заметьте, я не буду больше записывать ваши ответы. Я собираюсь задать вам несколько вопросов более личного свойства. — Казалось, он ждет, что Эшби станет возражать, но тот промолчал. — Прежде всего позвольте узнать, от чего умер ваш отец?

Он это знает. Скорее всего, это написано на лежащей перед ним бумаге, которую он с трудом читает, — почерк мелкий, неразборчивый. Зачем ему надо, чтобы Спенсер сам сказал? Чтобы проследить за выражением его лица?

Эшби, желая показать, что все понимает, повернулся для ответа к тому углу, где сидел Льюис.

— Мой отец покончил самоубийством, выстрелив себе в рот из пистолета.

Фостер Льюис хранил безучастный, отсутствующий вид, но Райен чуть заметно покивал ему головой, словно учитель, подбадривающий любимого ученика на экзамене.

— Вы знаете, отчего он так поступил?

— Вероятно, не хотел больше жить, не правда ли?

— Я имею в виду, он запутался в делах или оказался перед каким-нибудь неодолимым препятствием?

— Если верить моим родным, он растранжирил свое состояние и большую часть состояния матери.

— Вы очень любили отца, мистер Эшби?

— Я его мало знал.

— Он редко бывал дома?

— Просто я почти все время находился в школе-интернате.

Именно к таким вопросам он и приготовился, как только заметил этот лист и выражение лица Райена.

Эшби понимал, что Райен и Льюис ловят каждое его слово, но это его не задевало: голова у него была на удивление ясная, он чувствовал себя совершенно раскованно.

— Что вы думаете об отце?

— А каково ваше мнение, мистер коронер? — улыбнулся Спенсер. — Я полагаю, что он не ладил с окружающими, а они не сумели его оценить.

— Сколько ему было, когда он умер?

— Тридцать восемь лет, — смущенно сказал Спенсер, порывшись в памяти; он сам поразился этой цифре. На три месяца меньше, чем ему теперь. Как мучительно думать, что отец умер, когда был моложе его!

— Полагаю, вам не хотелось бы, чтобы мы углублялись в тему, которая для вас, должно быть, тягостна?

Нет. Не тягостна. Даже не неприятна. Но Спенсер чувствовал, что говорить им об этом не стоит.

— В тех школах, где вы учились, мистер Эшби, у вас было много друзей?

Спенсер задумался. Несмотря на всю свою непринужденность, он был настороже.

— Приятели были, как у всех.

— Я имею в виду друзей.

— Не так уж много. Очень мало.

— Или вообще не было?

— Строго говоря, вообще не было.

— Можно сказать, вы были довольно-таки одиноки?

— Нет. Не совсем так. Я был в футбольной, в бейсбольной, в хоккейной командах. Даже играл в спектаклях.

— Но вы не искали общества приятелей?

— Может быть, они не искали моего?

— Из-за репутации вашего отца?

— Не знаю. Я этого не говорил.

— Не кажется ли вам, мистер Эшби, что вы сами были робки, обидчивы? Вы всегда считались блестящим учеником. Всюду, где вы учились, вас запомнили как умного, но эгоистичного и склонного к меланхолии мальчика.

На столе он заметил бумаги с грифами разных школ.

Власти и впрямь обратились во все школы, где он учился, чтобы получить сведения из первых рук. Кто знает, может быть, Райен смотрит сейчас на его отметки по латыни за восьмой класс или на отзывы бородатого директора лицея, который советовал ему заняться исследовательской работой?

В газетах писали, что опрошены не только все молодые люди и большинство девушек в деревне, но и все завсегдатаи кинотеатра, рабочие на заправочных станциях, бармены в радиусе нескольких миль. В Вирджинии ФБР всерьез занялось прошлым Беллы, в том числе ее пребыванием в школе; в дело вовлечены сотни людей.

Вся эта гигантская работа заняла от силы неделю. Разве не поразительно такое расточительство сил? Спенсеру это напоминало научно-популярный фильм, который недавно показывали в школе; в этом фильме неисчислимые армии белых кровяных телец приходили в боевую готовность, как только приближались враждебные микробы.

Тысячи людей погибают еженедельно в дорожных происшествиях, тысячи мечутся в агонии в своих постелях каждую ночь, и это не ввергает общество в лихорадку. Но вот задушили одну-единственную девчонку, Беллу Шерман, и все клеточки организма пришли в возбуждение. Не потому ли, что под угрозой оказалось существование общества в целом, если прибегнуть к любимому словцу Кристины? Кто-то нарушил правила, поставил себя вне установленных границ, бросил вызов законам; его следует обнаружить и покарать, потому что он несет в себе разрушение.

— Вы улыбаетесь, мистер Эшби.

— Нет, мистер коронер.

Спенсер нарочно обращался к нему с указанием должности, и это сбивало Райена с толку.

— Этот допрос кажется вам забавным?

— Ни в коей мере, уверяю вас. Понимаю, вы хотите удостовериться в моем душевном здоровье. И я стараюсь, как видите, отвечать на ваши вопросы по мере сил.

Слушаю вас, продолжайте.

Льюис тоже невольно улыбнулся. У Райена нет такта, необходимого для проведения подобной операции. Он сам это чувствует, ерзает на стуле, покашливает, гасит сигару и тут же закуривает новую, выплевывая кончик на пол.

— Вы поздно женились, мистер Эшби?

— В тридцать лет.

— По нынешним временам поздно. До женитьбы у вас было много связей?

Спенсер молчал; он был озадачен.

— Вы не расслышали вопроса?

— Я должен отвечать?

— А это уж решать вам самому.

Вероятно, мисс Меллер слушает в соседнем кабинете — дверь приоткрыта, стука машинки не слышно. Но, в сущности, не все ли Спенсеру равно?

— У меня не было связей, мистер Райен, если я правильно понял ваш вопрос.

— А легкие увлечения?

— Тем более не было.

— Вы, скорее, избегали общества девушек?

— Я просто его не искал.

— Следовательно, до самой женитьбы вы ни с кем не вступали в интимные отношения?

Спенсер снова помолчал. Но с какой стати запираться?

— Это не так. Случалось, что и вступал.

— Часто?

— Раз десять.

— С девушками?

— Отнюдь нет.

— С замужними?

— С профессионалками.

Им хотелось выжать из него именно это? Есть в этом что-нибудь необычное? У него не было ни малейшего желания усложнять себе жизнь. Однажды ему довелось…

Но об этом его не спрашивают.

— С тех пор как вы женились, были у вас отношения с другими женщинами?

— Нет, мистер Райен, — снова развеселился Спенсер.

Райен невольно ухитрился вызвать у него чувство собственного превосходства, которое Эшби испытывал нечасто.

— Полагаю, вы станете утверждать, что все время, пока Белла Шерман жила под вашей крышей, вы не испытывали к ней интереса?

— Несомненно. Я едва помнил о ее существовании.

— Вы никогда не болели, мистер Эшби?

— В детстве корью и скарлатиной. Два года назад я перенес бронхит.

— Нервными расстройствами не страдали?

— Насколько помнится, не страдал. Лично мне всегда казалось, что я психически здоров.

Быть может, напрасно он встал в такую позу. Эти люди не только защищаются, но вдобавок еще не слишком разборчивы в средствах, потому что они воплощают закон. И впрямь ли им в данном случае так важно найти истинного виновного? А вдруг их устроит на эту роль кто угодно? В чем, собственно, дело? В том, чтобы покарать. Но за что? В сущности, разве Эшби не представляет, с их точки зрения, такой же опасности, как человек, изнасиловавший и задушивший Беллу?

Если верить старому м-ру Холлоуэю, человеку искушенному, убийца может годами существовать спокойно, вести примерный образ жизни, и никому в голову не придет его заподозрить. Правда, может быть, когда-нибудь, лет через десять — двадцать, если представится случай, он опять возьмется за прежнее. Хорошенькое дельце: жертва в счет не идет, ведь этот труп у них не последний! Это принципиальный вопрос. Итак, в течение недели они пребывают в убеждении, что Спенсер Эшби, преподаватель «Крествью скул», перестал быть одним из них.

— Пожалуй, у меня нет к вам больше вопросов.

Что они собираются предпринять? Задержать его сразу же? Почему бы и нет? У него слегка перехватило горло: что ни говори, страшно. Он даже пожалел, что вел себя так неосмотрительно. Может быть, он обидел их. Эти люди ничего так не боятся, как иронии. На вопросы, которые им самим кажутся серьезными, следовало бы отвечать серьезно.

— Каково ваше мнение обо всем этом, Льюис?

Наконец-то прозвучала эта фамилия; напустив на себя невинный, чуточку хитрый вид, Райен выболтал их секрет.

— Вы, разумеется, слышали о нем, Эшби. Фостер Льюис — один из наиболее блестящих психиатров новейшей школы; я попросил его по-дружески присутствовать на некоторых допросах по этому делу. Не знаю еще, что он о вас думает. Вы могли заметить, что мы при вас не шушукались. Мне-то кажется, что вы блестяще выдержали экзамен.

— Мистер Эшби, несомненно, умный человек, — откликнулся врач, наклонившись вперед и вежливо улыбнувшись.

— Признаться, я рад, что он держался спокойнее, чем в прошлый раз, — не без наивности добавил Райен. — Когда я его допрашивал дома, он вел себя так напряженно, так.., натянуто, позволю себе заметить, что произвел на меня тягостное впечатление.

Все трое были уже на ногах. Похоже, сегодня вечером его не задержат. Разве что Райен окажется слишком подл, чтобы играть в открытую, и велит шерифу арестовать Спенсера в вестибюле. С него станется.

— На сегодня все, Эшби. Я, как положено, продолжаю расследование. Буду заниматься этим делом столько, сколько понадобится.

Он протянул Спенсеру руку. Хороший это признак или плохой? Фостер Льюис тоже подал ему длинную костлявую руку.

— Рад был познакомиться…

Мисс Меллер не вышла из соседнего кабинета, где наконец застучала пишущая машинка. Здание успело опустеть; горело лишь несколько ламп, большей частью в коридорах и в холле. Двери пустых кабинетов были открыты: кто угодно приходи и ройся без помехи в папках с делами. Это производило странное впечатление. По ошибке Эшби забрел в зал суда — там были такие же белые стены, дубовые панели и скамьи, та же строгая простота, что в церкви. Спенсера никто не задержал.

Никто не караулил его у входной двери. Никто не следовал за ним по Главной улице, на которую он, вместо того чтобы направиться к машине, вышел, ища глазами бар.

Пить ему не хотелось. Особенной потребности в спиртном тоже не было. С его стороны это обдуманный волевой акт, акт протеста. Точно так же он недавно на глазах у встревоженной Кристины нарочно осушил два стакана виски.

Не потому ли она так настойчиво просилась с ним в Личфилд — боялась, как бы у него не появилось искушение поступить.., как раз так, как он поступил? Это не вполне справедливо, не надо на нее возводить поклеп.

Она предполагала, что допрос будет мучительный, что на Спенсера он подействует угнетающе, вот и вызвалась ехать с ним, чтобы его поддержать. Но также для того, чтобы помешать ему напиться. Или отколоть какой-нибудь номер еще похлеще! Не так уж она в нем уверена.

Она принадлежит к их миру. Причем является краеугольным камнем этого мира. В принципе она верит в Спенсера. Но разве временами у нее не появляется такой же взгляд на вещи, как у ее братца Уэстона или у того же Райена? Ведь Райен ничуть не верит в его невиновность.

Потому-то он так развеселился к концу. Он уверился, что Эшби начинает тонуть. Теперь это всего лишь вопрос времени и хитрости: в конце концов он, Райен, сумеет его подловить и представить прокурору безупречно оформленное дело.

Легкими хлопьями падал снег. Магазины были закрыты, витрины освещены; в витрине магазина дамского платья в странных позах застыли три голых манекена: они словно делали прохожим реверанс. На углу есть бар, но там Спенсер рискует встретить знакомых, а разговаривать неохота. Может быть, Райен и Фостер Льюис сидят там сейчас и обсуждают его дело! Эшби предпочел дойти до третьего перекрестка и наконец нырнул в тепло и мягкий свет какой-то забегаловки, где ни разу не бывал.

Телевизор был включен. На экране мужчина, сидя за столом, читал последнюю сводку новостей; иногда он поднимал голову и глядел вперед, словно ему были видны зрители. Двое у края стойки говорили о строительстве какого-то дома; один был в спецовке. Эшби облокотился на стойку, оглядел тускло освещенные бутылки и в конце концов ткнул в незнакомый сорт виски.

— Хорошее?

— На любителя.

Никто и не подозревал, что значит для него оказаться в этом баре. Они-то здесь завсегдатаи. Они не знают, что он годами не бывал в баре, да и раньше редко заглядывал в подобные заведения. Его заворожил пузатый застекленный ящик, полный пластинок и блестящих зубчатых колес; вокруг ящика вращались красные, желтые и синие лампочки. Если бы не телевизор. Спенсер бросил бы в автомат монетку, чтобы он включился. Для большинства людей такой автомат — нечто привычное. А он видел такие штуки раз-другой в жизни, и ему чудится в них, Бог знает почему, нечто порочное. То же с виски: здесь оно на вкус иное, чем дома. А вся обстановка, а улыбка бармена, его крахмальная белая куртка, все эти детали запретного мира! Спенсер не задавался вопросом, почему этот мир запретен. Кое-кто из его друзей ходит в бары.

При случае сам Уэстон Вогэн, кузен Кристины, воплощенная безупречность, заглядывает в бар выпить коктейль. И Спенсеру Кристина тоже этого не запрещает. Он сам, по доброй воле, напридумывал себе табу. Не потому ли, что некоторые явления имеют для него не тот смысл, что для других? Взять хотя бы ту среду, в которой он сейчас очутился! Он уже подал бармену знак, чтобы тот ему налил. Но дело даже не в этом. Вот сейчас он в Личфилде, в баре, в каких-нибудь двенадцати милях от дома. Но из-за всей этой обстановки, запаха, лампочек вокруг музыкального автомата он словно перенесся в никуда и обрубил все связи.

Они с Кристиной редко ездили ночью в машине, но все же такое бывало. Однажды они отправились на мыс Код. На шоссе, по два, а то и по три в ряд, в обе стороны мчались автомобили, лучи их фар ввинчивались Спенсеру прямо в мозг, а по обе стороны — черные бездны, и только изредка мелькнет надежный островок заправочной станции, а иногда синие и красные неоновые рекламы баров и ночных клубов. Догадывалась ли Кристина, что все это выводило его из равновесия? Равным образом из душевного равновесия. Ему все казалось, что вот сейчас он налетит на одну из этих машин, которые, чудом избегая столкновения с ним, постоянно и грозно гудят слева от него. Шум был такой оглушительный, что приходилось кричать, чтобы жена услышала.

— Направо?

— Нет. Следующий поворот.

— Здесь же указа гель.

Она тоже кричала ему в самое ухо.

— Это не тот!

Иногда он плутовал. Разве не странно — плутовать в таком деле, где и правил никаких нет и никто их не устанавливал? Ни с того ни с сего он объявлял, что ему надо в уборную, и благодаря этой уловке погружался ненадолго в плотную атмосферу бара, примечал людей с мутными взглядами, навалившихся локтями на стойку, и парочки в полутьме за отгороженными столиками.

— Шотландское! — бросал он, проходя мимо стойки.

Чтобы не чувствовать себя обманщиком, он все-таки бежал в уборную. Там часто оказывалось грязно. Иногда на стенках виднелись непристойные надписи и рисунки.

Не будь этих баров да заправочных станций — какие ориентиры найдешь ночью на шоссе? Все остальное тонет в темноте. Деревни и небольшие городки почти все дремлют поодаль от дороги.

Иногда возле какого-нибудь бара при виде проезжающей машины из темноты выступала человеческая фигура, поднималась рука, но они притворялись, что не замечают. Иногда это оказывалась женщина: она просила; чтобы ее подвезли, и готова была заплатить ту цену, какую потребуют. Куда ей надо было? И зачем? Какая разница! Их тысячи, этих мужчин и женщин, живущих, так сказать, на обочине. Еще больше волновали Спенсера другие сцены: раздавалась сирена полицейской машины, которая, скрежеща тормозами, внезапно останавливалась перед одной из этих фигур и увозила ее, как манекен.

Таким же образом полиция подбирала погибших в дорожных происшествиях, а в некоторых барах, куда они заглядывали, полицейские орудовали дубинками. Однажды на исходе ночи, перед самым рассветом, проезжая пригородом Бостона, он видел нечто вроде облавы: человек на крыше, один-одинешенек, а на всех прилегающих улицах полно полицейских, брандспойты, лестницы, прожекторы.

Он не рассказал об этом ни Райену, ни Фостеру Льюису. Так оно будет лучше. Тем более что тогда, в Бостоне, он позавидовал человеку на крыше.

Бармен смотрел на него вопросительно, пытаясь понять, не налить ли ему третью порцию: он принял Спенсера за одинокого пьянчугу из тех, что спешат накачаться за несколько минут, а потом уходят неверным шагом. Таких много. Некоторые из них ищут, с кем бы подраться, другие плачут. Но Спенсер и не из тех, и не из этих.

— Сколько с меня?

— Один доллар двадцать центов.

Эшби ушел из бара не потому, что захотелось домой.

Ведь этот вечер, может быть, последний перед тем, как Райену вздумается посадить его под замок. Что будет потом, он не знает. Он начнет защищаться, наймет в Хартфорде адвоката. Спенсер был убежден, что до приговора дело не дойдет. Идя по улице, он подумал о Шейле Кац, потому что навстречу ему попалась маленькая девочка-еврейка на руках у матери. Он обернулся ей вслед: у нее тоже была длинная, тонкая шейка. Он набил трубку и заметил впереди освещенный зал кафетерия. Там все было белое: стены, столы, бар; среди всей этой белизны у стойки ужинала мисс Меллер. Она сидела к Спенсеру спиной. На ней были беличья шапочка и пальто, также отделанное мехом.

Почему бы не войти? Он чувствовал почему-то: сегодня его день, сегодня ему даны все права. Нынешняя вылазка была преднамеренной. Еще целуя жену в лоб, он знал, что этот вечер будет не похож на другие.

— Как дела, мисс Меллер?

Она с удивлением обернулась, в руке у нее был бутерброд с сосиской, густо намазанной горчицей.

— Это вы? — Она не испугалась. Разумеется, удивилась немного, что такой человек, как он, оказался в этом заведении. — Присядете?

Еще бы! Он тоже заказал бутерброд с сосиской и кофе.

Оба видели свои отражения в зеркале. Занятно. Кажется, мисс Меллер находит его забавным, и это ему не так уж неприятно.

— Вы не в обиде на моего шефа?

— Ничуть. Такое у него ремесло.

— Многие смотрят на вещи по-другому. Во всяком случае, вы-то вышли из положения превосходно.

— Вы так думаете?

— Когда я их после увидела, вид у обоих был удовлетворенный. Я полагала, вы сразу поедете домой.

— Зачем?

— Не знаю. Скажем, успокоить жену.

— Она не тревожится.

— Ну, тогда по привычке.

— О какой привычке вы толкуете, мисс Меллер?

— Странная у вас манера спрашивать. По привычке к домоседству, скажем так. Я и не воображала себе, что вы…

— Что такой господин, как я, способен болтаться по городу после захода солнца, не так ли?

— В общем, так.

— А я только что из бара, где выпил две порции виски. ч — Один?

— Увы! Это было до того, как я встретил вас. Но теперь, если позволите, я наверстаю упущенное. Над чем это вы смеетесь?

— Ни над чем. Не спрашивайте.

— Я вам кажусь смешным?

— Нет.

— Неловко себя веду?

— Тоже нет.

— Вам вспомнилось что-нибудь смешное?

Она непринужденно, словно давнему знакомому, положила ему руку на колено и не сразу ее убрала. Рука была горячая.

— Я думаю, что вы совсем не такой, каким вас представляют другие.

— А каким они меня представляют?

— А вы сами не знаете?

— Занудой?

— Ну, нет.

— Очень строгим?

— Вот это уж точно.

— Который заявляет на допросе, что ни разу не изменял жене?

Она явно подслушивала, потому что теперь и глазом не моргнула, когда он это сказал. Покончив с едой, она принялась подводить губы красной помадой. Он и раньше обращал внимание на эти палочки губной помады: ему чудилась в них некая сексуальность.

— Вам показалось, что я сказал Райену всю правду?

Этот вопрос ее все-таки немного озадачил.

— Я полагала… — начала она, нахмурив брови.

Он забеспокоился, как бы ее не спугнуть, и теперь уже сам дотронулся до ее руки — коснуться ее бедра так, сразу, он не решился.

— Вы правы. Я пошутил.

Она бросила на него взгляд исподтишка, но он встретил этот взгляд с такой невозмутимостью, в точности подобающей Спенсеру Эшби, преподавателю «Крествью скул» и мужу Кристины, что мисс Меллер даже прыснула со смеху.

— Ну… — вздохнула она, как бы в ответ на какие-то свои мысли.

— Что — ну?

— Ничего. Вам не понять. Сейчас я с вами попрощаюсь и пойду домой.

— Нет.

— Что?

— Я сказал — нет. Вы обещали, что мы с вами пропустим вместе по рюмочке.

— Ничего я вам не обещала. Вы сами…

А он-то всю жизнь уклонялся от этой игры — и вот она внезапно оказалась такой нетрудной. Важно только смеяться или улыбаться да болтать что в голову взбредет, лишь бы не молчать.

— Вот и прекрасно. Раз я обещал, я вас приглашаю.

Далеко. Вы уже бывали в «Маленьком коттедже»?

— Но это в Хартфорде!

— Да, не доезжая Хартфорда. Вы там бывали?

— Нет.

— Вот туда и поедем.

— Это далеко.

— На машине не больше получаса.

— Мне надо предупредить маму.

— Позвоните оттуда.

Можно было подумать, что у него есть опыт в подобных приключениях. Ему казалось, что он показывает фокусы. Хлопья снега на улице повалили гуще. На свежем снегу, покрывавшем тротуары, прохожие оставляли глубокие следы.

— А вдруг поднимется пурга, и мы не сможем вернуться?

— Придется пить всю ночь напролет, — серьезно ответил он.

Крыша машины побелела. Распахнув дверцу, он пропустил мисс Меллер вперед, и лишь теперь, прикоснувшись к ней, чтобы помочь ей сесть в машину, почувствовал, что и впрямь уедет сейчас вдвоем с женщиной. Кристине он звонить не стал. Она, наверное, уже позвонила Райену домой. Нет, не посмела: боится бросить тень на мужа.

Значит, у нее нет ни малейшего представления о том, где он сейчас. Вероятно, она каждые пять минут вскакивает, подбегает к окну, за которым на фоне бархатной темноты медленно падают хлопья снега. Если смотреть из комнаты, темнота всегда похожа на бархат. Надо бы остановиться.

Это глупо. Он не мог учинить все это всерьез. Он не ожидал, что все получится, что она согласится поехать.

Теперь она сидит в машине рядом с ним, так близко, что он ощущает идущее от нее тепло, и говорит как ни в чем не бывало, словно выбрав самый подходящий момент:

— Меня зовут Анна.

А он-то думал Габи или Берта. Выходит, ошибся.

Впрочем, одно другого стоит.

— А вы Спенсер. Я столько раз печатала ваше имя, что выучила, С этим именем одно нехорошо: никаких уменьшительных. Не называть же вас «Спен». А как вас жена зовет?

— Спенсером.

— Ясно.

Что ей ясно? Что Кристина не из тех женщин, которые зовут мужчин уменьшительными именами и в нужный момент начинают сюсюкать?

Его охватила самая настоящая паника. До дрожи. Он боялся протянуть руку и включить зажигание. Сейчас од еще в городе, справа и слева — ряды домов, тротуары, прохожие, за освещенными окнами собрались семьи и коротают вечер. На углу, вероятно, стоит полицейский, Судя по всему, она истолковала его колебания по-своему.

Или решила выдать ему аванс? Все же сердце у нее не камень.

Она быстро приблизила к нему лицо и прижалась пухлыми губами к его губам.

IV

Когда он в последний раз глянул на часы, они показывали без десяти десять. Теперь уже можно не сомневаться, что Кристина звонила Райену. Наверно, сказала ему, что он еще не вернулся, что она волнуется. А Райен в свою очередь непременно позвонил в полицию. Хотя не исключено, что Кристина и сама туда позвонила. Может быть, попросила у кого-нибудь машину и поехала его искать? Но куда? Машину она, скорее всего, одолжила у своего кузена Уэстона. Но даже если так оно и было, теперь-то она уже вернулась домой: в Личфилде всего три-четыре бара да два ресторана. Никому в голову не придет наводить справки в кафетерии.

Он вовсе не пьян. Выпил шесть или семь стаканов, сам не помнит точно сколько, но выпитое совершенно на него не подействовало: он трезв, рассуждает здраво.

Если бы кто-нибудь знал, что он с секретаршей Райена, его бы мигом обнаружили: Анна позвонила матери, как только они приехали в «Маленький коттедж». Он не посмел войти с ней в телефонную будку. Не спросил, говорила ли она о нем, сказала ли, где они. Надо соблюдать осторожность.

Через полчаса она бросила ему любопытную фразу.

Анна уже изрядно набралась. Пила наравне с ним. Ей не хотелось уходить, хотя он уже несколько раз предлагал отвезти ее домой. Она покусывала его за кончик уха и вдруг сказала ни с того ни с сего, без всякого повода, словно выбалтывая тайную мысль:

— Повезло тебе, что я работаю у коронера. Сейчас мало кто из девушек посмеет составить тебе компанию!

«Маленький коттедж» оказался совсем не такой, каким Спенсер воображал его себе по денберийской газете.

Там говорилось только о баре и не упоминался второй зал в глубине, который и был главным. Наверно, в других заведениях тоже так, наверно, второй зал есть везде, недаром же Анна Меллер, которая никогда здесь не была, сразу потащила его в это помещение.

Здесь было темнее, чем в самом баре, свет проникал только сквозь маленькие отверстия в потолке, изображавшие звезды; вокруг площадки для танцев располагались отгороженные друг от друга столики с полукруглыми банкетками. В зале было почти пусто. Наверное, больше всего народу здесь по субботам и воскресеньям. Сперва они вообще оказались одни. Бармен был не в белой куртке, а в рубашке с засученными рукавами. Он был жгучий брюнет. Наверно, итальянец. Помня его показания о парочке, приходившей в ночь смерти Беллы, Эшби воображал, что бармен посмотрит на него косо, быть может, о чем-то спросит. Ничего подобного. Наверно, они с Анной похожи на его обычных клиентов. Анна-то уж наверняка. Она тут в своей стихии. Пьет, как мужчина.

Между танцами прижимается к нему всем телом, так что у Спенсера уже занемел бок.

С их места бар не виден, но бармен может следить за ними в дверной глазок. Всякий раз при звуке открывающейся двери Эшби ждал появления полиции. В углу стойки он приметил маленький радиоприемник, отсюда тоже может грозить опасность. Его непременно ищут.

Теперь, когда он скрылся, какие могут быть сомнения в том, что это он убил Беллу?

Эшби никак не пытался изменить ход событий, повлиять на него. Анна говорила ему название песни, он шел и кидал монетку в музыкальный автомат, такой же, как тот, полированный, с бегущими по кругу разноцветными лампочками, что так его очаровал.

Она тащила его танцевать. Каждые десять минут требовала нового танца, особенно если за одной из перегородок появлялась новая пара. С промежутком в полчаса оказались заняты один за другим два кабинета. Одна из девушек, коротышка в черном платье, танцуя, буквально прилипала губами к губам партнера.

Неужели такое творится во всех барах, сияющие вывески которых он видел по сторонам шоссе?

Он танцевал, чувствуя всей кожей запах помады своей партнерши, запах ее слюны. Она искусно ластилась к нему, пуская в ход определенные приемы, не скрывая, что преследует известную цель, и когда достигла этой цели, испустила смешок. Она была довольна собой.

Неужели полиция в самом деле их ищет?

Кристине и в голову не придет, что он здесь с девицей, чьи пухлые ноги привлекли его внимание еще тогда, во время первого допроса, когда Райен приезжал к ним домой. Напрасно он ее сюда привез. Что за странная прихоть! Он не ждал, что Анна согласится, что она примет его всерьез. После первого стакана он попытался исправить ошибку и предложил отвезти ее домой. Но было уже поздно. Он спросил:

— Вы уже ездили куда-нибудь с Райеном?

— А вы что думали? Что я девушка? — возразила она с горловым смешком, который его смутил.

Заметив, должно быть, что лицо Спенсера приняло в эту минуту серьезное выражение, она для потехи начала к нему приставать:

— Ну признайтесь, вы же думали, что я девушка? Вы и теперь так думаете?

Он не сразу понял, чего ей надо. Пустился в рассуждения. Бедняжке Анне понадобилось немало времени, прежде чем она достигла цели. Добившись своего, она машинально покосилась на глазок в двери, словно желая убедиться, что бармен на них не смотрит.

Это было вовсе не то, о чем мечтал Спенсер. Он не хотел ее. Ему представлялось, что он проведет вечер совсем не так, совсем не с такой женщиной.

А Белла была не такая? Что бы он ни делал, ему представлялась Белла на полу — Анна и не подозревала, о чем он думает. Наверно, та девушка, которая плакала и пила, та, о которой рассказывал в полиции бармен, тоже была не такая. Пошла ли она во второй зал? Он пытался припомнить подробности показаний.

Лицо у него пылало. Еще в Личфилде, когда он садился с Анной в машину, что-то сдавило ему грудь. Эшби думал, это пройдет, когда он выпьет, но спиртное не помогло. Это нервное. Ему хотелось затормозить, как на склоне, и иногда у нею перехватывало дыхание. Анна Меллер направляла события, действуя так, как, по-видимому, привыкла.

— Tсc! — цыкала она всякий раз, стоило ему заговорить об уходе. — Не будь таким нетерпеливым.

Теперь он, кажется, понял. Она воображает — он хочет уйти для того, чтобы заняться другими упражнениями уже вне бара. То есть в машине, как «н всегда и подозревал. Это его напугало, и теперь уже он сам стал оттягивать уход. Но разве не глупо будет, если его сейчас арестуют, а он так и не дойдет до конца?

Не вернись в этот день Кац, Спенсер не терял бы времени с Анной. У него был свой план. Перед возвращением домой оставить машину у обочины, тихо подойти.

Он следил за рабочими. Он знает, где провода и механизмы сигнализации. На первом этаже есть окно с матовым стеклом: это окно ванной, его никогда не закрывают до конца и к нему не подвели сигнализацию. Что до лестницы — она найдется у него в гараже. Он прокрадется в спальню на цыпочках и прошепчет, вложив в этот шепот всю нежность, какая есть на свете:

— Не бойтесь…

И Шейла, которая уже будет засыпать, узнает его. Она не испугается. Она прошепчет:

— Это вы?

В сказке, которую он для себя придумал, она не удивлялась, она ждала его, уверенная, что когда-нибудь он придет; не зажигая света, она протянет к нему теплые руки, и, обнявшись, они погрузятся вдвоем в глубокую пропасть, и настанет такое чудо, такой восторг, что за это стоит умереть.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Тебе все еще не терпится?

Растерявшись, он замешкался с ответом и услышал:

— Держу пари, ты дрейфишь. — Теперь она навалилась на него всем телом и теребила за галстук. — А ты сказал Райену правду?

Почему мечты о Шейле кончаются Беллой, простертой на полу? И ведь это уже не в первый раз. Словно другого конца он и представить себе не может. Как будто без этого нельзя было бы достигнуть наивысшей точки.

Нахмурив брови, он вспомнил слова Лорейн:

«Эта их так называемая любовь — потребность все пачкать и ничего больше…»

Вероятно, так можно сказать и о его чувстве к Шейле.

В том, как развивались воображаемые события, был один момент, подтверждавший эту мысль.

«Уж ты поверь, — добавила мать Беллы. — Это как будто снимает с них грехи и делает их чище».

— Ну, последний танец, ладно?

Он и сам уже не понимал — не то ему хочется уйти поскорей, чтобы заняться тем, на что она рассчитывает, не то просто, чтобы поскорей покончить с этим вечером.

И то, и другое, конечно. Хотя мысли его по-прежнему так же ясны и отчетливы, как всегда, но все же от спиртного в мозгу у него что-то сдвинулось.

— Видела?

— Нет. А что?

— Тех двоих, слева.

Молодой человек и девушка сидели рядом, он обнимал ее за плечи, она приклонила к нему голову, оба не шевелились, ничего не говорили, глаза у них были открыты, лица выражали восхищение.

У него, Спенсера, никогда так не было. И никогда не будет. Может быть, с Шейлой они бы так и могли.

А вдруг и она на другой день стала бы такая же, как все?

Знал ли он уже, что никогда не вернется домой? Он не задавал себе вопросов. Однако, расплачиваясь с барменом, он заметил у того на руке татуировку в виде сирены, и на него вдруг нахлынуло видение — шоссе с машинами в три ряда, мчащимися в обе стороны, и редкие тоскливые фигуры на обочине, простирающие руки в темноту.

Перед тем как пройти через бар, она стерла у него с подбородка губную помаду и в дверях, собираясь пересечь освещенное пространство, по ту сторону которого стояли машины, взяла Спенсера под руку.

Снег лежал уже таким толстым слоем, что следы не чернели. Вся машина была им засыпана. Дрожащими от волнения пальцами Эшби открыл ледяную дверцу.

Значит, так все и произойдет? Анна вроде бы ничуть не удивлена. Он вспомнил бледные лица, которые замечал ночами на задних сиденьях машин; она тоже садится сзади.

— Погоди. Пусти, я все устрою.

Что сделано, то сделано — теперь он хочет. Тысячи раз в жизни он грезил о подобной минуте. Это могла быть и не Анна. Впрочем, какая разница?

«Потребность все пачкать», — сказала Лорейн.

Ну и прекрасно: Анна сама лихорадочно хочет испачкаться.

«Это как будто снимает с них грехи…».

Он хочет. Это должно произойти. Слишком поздно что-либо менять. С минуты на минуту рядом с ними остановится полицейская машина, и отныне людей все равно не разубедить в его виновности.

На секунду, на одну секунду, его осенило: что если это ловушка, что если Анна стакнулась с Райеном и психиатром? Вдруг ее нарочно ему подсунули, чтобы проверить, как он себя поведет?

Нет. Ей это теперь нужнее, чем ему. Он поражался, видя, как терзают ее демоны, о которых он никогда не подозревал, слыша, как она взывает к нему словами, которые представлялись ему немыслимыми.

Пускай все будет, чего бы это ни стоило. Он этого хочет. Лишь бы она дала ему время освоиться. Он не виноват. Он много выпил. И она наговорила лишнего.

Только бы она замолчала, замерла, дала ему ухватиться за ниточку того сна о Шейле…

— Погоди… Погоди… — шептал он.

И вот, наверно из-за его нелепой возни, из-за слез бессилия у него в глазах, она вдруг принялась хохотать каким-то утробным хохотом, жестоким и хриплым.

Она его отталкивает. Она его презирает. Она…

Наверно, Анна была не слабее его, но, распростертая на сиденье, она не в силах была шевельнуться, не в силах вырваться у него из рук.

Шея у нее была толстая, мускулистая, совсем не такая, как у Шейлы. Он спешил покончить поскорее. Ему было так же мучительно, как ей. Наконец, когда она обмякла, с ним произошло нечто странное, что поразило и смутило его, и, покраснев, он вспомнил слова Лорейн: «Потребность все пачкать…»

Повернувшись к бармену, он сказал:

— Шотландское с содовой.

И сразу прошел в телефонную кабину. Он был готов к тому, что бармен посмотрит на него с любопытством.

Но тот, казалось, не обратил на Спенсера никакого внимания, быть может, потому, что оживленно разговаривал с другим итальянцем — тот, в светло-коричневой шляпе, был, должно быть, владельцем кадиллака, стоявшего у входа. Спенсер видел их через стекло кабины, видел еще одного посетителя, рыжего верзилу с редкими шелковистыми волосами, который смотрел к себе в стакан с таким видом, словно поверял ему свои мысли.

— Соедините меня с полицейским отделением в Шэроне, будьте добры.

— Наверно, вам лучше подойдет хартфордское?

— Нет, — сказал он, — мне по личному делу.

Соединили не сразу. Он слышал, как переговариваются телефонистки на разных коммутаторах.

— Алло! Шэронское отделение? Могу я поговорить с лейтенантом Эвереллом?

Он опасался вопроса: «А кто его спрашивает?»

Назваться нельзя, иначе за ним отрядят по радио ближайшую полицейскую машину. Этого он очень боялся. При желании он мог бы удрать. Он думал об этом, но как-то неуверенно. Тем более что все равно пришлось бы остановиться, чтобы избавиться от трупа.

Да и зачем удирать? Для чего?

Так оно будет куда проще! Они останутся при мнении, что победа за ними. Будут довольны. Пускай себе распевают свои гимны.

— Лейтенант сегодня вечером не на дежурстве. Передать ему что-нибудь?

— Благодарю. Я по личному делу. Позвоню ему домой.

Который час? Он не взял часов. Стенные отсюда не видны. Не хватает, чтобы Эверелл ушел в кино!

Спенсер нашел его номер в справочнике и с облегчением услышал в трубке его голос.

— Это Спенсер Эшби, — выдавил он. На него навалилась пустота. Сглотнув слюну, он продолжал:

— Я в «Маленьком коттедже», близ Хартфорда. Мне хотелось бы, чтобы за мной приехали лично вы.

Эверелл не спросил, в чем дело. Неужели и он ошибался, как другие? Он задал вопрос, который удивил Спенсера:

— Вы один?

— Теперь один…

Трубку повесили. Он предпочел бы подождать в кабине, но нельзя же торчать здесь, не привлекая к себе внимания. Почему бы не позвонить Кристине и не попрощаться? Она делала все, что могла. Она не виновата.

Ждет, может быть, у телефона. Наверно, как бывало уже не раз, телефон звонил, она брала трубку, но в трубке молчали, и только слышалось издалека чье-то дыхание.

Он не стал ей звонить. Подошел к стойке, забрался на табурет; двое мужчин по-прежнему говорили по-итальянски. Спенсер одним глотком осушил полстакана, глядя в пространство, и в зеркале, между бутылок, увидел свое лицо, все перепачканное губной помадой. Он стал вытираться, плевал на носовой платок и тер им кожу, это было как в детстве.

Рыжий пьяница вытаращился на него и, не удержавшись, заметил:

— Позабавился с бабами, браток?

Спенсер так боялся привлечь к себе внимание до приезда лейтенанта, что ответил ему заискивающей улыбкой. Теперь бармен тоже повернулся к нему. На его боксерской физиономии отражалась медленная работа мысли. Сперва он сомневался, не подводит ли его память. Потом глянул в глазок. Что-то заподозрив, пошел и заглянул во второй зал. Вернувшись, бросил несколько слов своему собеседнику, который по-прежнему был в шляпе, в пальто из верблюжьей шерсти и в шарфе. Эшби уже почуял надвигающуюся опасность; он допил и заказал еще порцию. Он сомневался, нальют ли ему. Бармен ждал возвращения своего знакомца, который по его просьбе куда-то ушел.

Эверелл доберется сюда не раньше чем через добрых десять минут, даже если включит сирену. За спиной, вероятно, еще сидят те две парочки.

Спенсер притворился, что пьет из пустого стакана; у него стучали зубы. Бармен не сводил с него глаз и как будто к чему-то готовился. Его татуировка была видна во всех подробностях. У него были волосатые руки, тяжелая нижняя челюсть, переломанный нос.

Спенсер не услышал, как отворилась дверь, но спиной почувствовал ледяной воздух. Он не смел обернуться, пока голос, принадлежавший тому, в пальто из верблюжьей шерсти, торопливо что-то говорил по-итальянски.

Этого он и боялся. Напрасно Эверелл старается: ему не успеть. Лучше бы Эшби вызвал любой наряд полиции или поехал в отделение на своей машине.

Бармен не спеша обогнул стойку, но первым ударил не он, а рыжий, который тем временем успел сползти с табурета и чуть не растянулся на полу. После каждого удара он отступал назад и снова наскакивал.

Спенсер попытался им объяснить:

— Я сам вызвал полицию…

Они не верили. Никто и никогда ему теперь не поверит. Кроме одного человека, которого он уже не узнает.

Кроме того, кто убил Беллу.

Они били нещадно. Голова у него моталась из стороны в сторону, как у ярмарочного чучела: на подмогу им подоспели посетители из второго зала, с ними вышли и девицы, но эти держались поодаль и смотрели. У одного из парней лицо тоже было перемазано губной помадой; низенький, коренастый, он нанес Спенсеру страшный удар коленом по причинному месту и проревел:

— Получай!

Когда завыла сирена и лейтенант Эверелл, сопровождаемый двумя полицейскими в форме, распахнул дверь, Спенсер Эшби уже давно валялся на полу, под табуретами, среди битого стекла, и не подавал признаков жизни; губы у него были в крови. Она струйками текла из уголков рта, словно растягивая его. Может быть, поэтому казалось, что он улыбается.