Глава 1

Последний трамвай тринадцатого маршрута Бастилия — Кретейль, протащив свои желтые огни вдоль набережной Карьер, остановился на углу улицы у зеленого огонька газового фонаря, но тут же по звонку кондуктора лихо рванул вперед к Шарантону.

Позади осталась безлюдная набережная, замершая под лунным светом. Канал справа был забит баржами. Сквозь плохо пригнанный затвор шлюза с журчанием сочилась тонкая струйка воды, и это был единственный звук, нарушавший отрешенную тишину набережной под глубоким, как озеро, вечерним небом.

В темноте светились только окна двух бистро, расположенных друг против друга на углах улицы. В одном пять человек молча, без всякого азарта играли в карты.

Трое из них в матросских или лоцманских фуражках, подсевший к ним хозяин — без пиджака.

В другом бистро было всего трое посетителей. Они не играли, а мечтательно созерцали стопки с виноградной водкой. От серого, пропахшего табаком воздуха клонило в сон. Черноусый содержатель бистро в синей тельняшке то и дело зевал и прикладывался к своей стопке.

Прямо перед ним сидел небольшого роста угрюмый старик, распахнутый ворот рубашки открывал широкую, заросшую желтоватыми, как перележавшее сено, волосами грудь. Казалось, старика что-то гнетет, но, возможно, он был мрачен по натуре или просто пьян. Его светлые зрачки были прикованы к мутной жидкости в стопке; временами он покачивал головой, словно соглашаясь с тем, в чем, видимо, мысленно пытался себя убедить.

Ночь и тишина окутали все вокруг. За бистро вдоль набережной тянулся ряд домишек с крохотными палисадничками, но их уже поглотила тьма. За ними, несколько на отшибе, высился семиэтажный дом, старый, прокопченный, слишком узкий при его высоте. На втором этаже сквозь закрытые жалюзи чуть пробивалась тонкая полоска света.

Напротив дома, на самом берегу канала, громоздились кучи песка и камня, стояли портовые краны, валялись пустые тачки.

Глубокую тишину ночи нарушала чуть слышная музыка. Она доносилась из прятавшегося за семиэтажным домом деревянного строения с вывеской «Танцы».

Там уже не танцевали, да и вообще зал был пуст, если не считать толстой хозяйки, которая сидела и читала газету, время от времени привставая, чтобы бросить в механическую пианолу еще пять су.

В бистро старый волосатый речник с трудом поднялся, оглядел стопки и вынул из кармана горсть мелочи.

Пересчитал монеты, положил, сколько полагалось, на гладкую столешницу, молча поднес руку к козырьку и, маневрируя между столиками, направился к двери.

Двое других посетителей переглянулись. Хозяин подмигнул. Рука старого речника нерешительно пошарила в пустоте, потом ухватилась за дверную ручку.

Затем на улице послышались его шаги. Звук был странный, словно старик шел по мостовой, под которой была пустота. Сделав три-четыре шага, он останавливался, то ли не зная, куда дальше идти, то ли просто, чтобы устоять на ногах. Дойдя до канала, он натолкнулся на парапет, потом поплутал среди каменных лестниц и в конце концов оказался на разгрузочной площадке.

В лунном свете отчетливо читались названия барж.

Ближайшая, с которой вместо сходней на край набережной была перекинута доска, называлась «Золотое руно».

Позади, справа и слева, в пять, по меньшей мере, рядов теснились другие баржи: одни в ожидании разгрузки, другие — в очереди к воротам шлюза, готовые пройти через них с первыми лучами солнца.

Оставшись в одиночестве перед лицом безмолвной вселенной, старик громко икнул и ступил на доску, которая тут же прогнулась. Он уже дошел до середины доски, как вдруг решил повернуть обратно. Ему почти удалось развернуться, но тут его сильно качнуло, он выгнул спину, пытаясь удержать равновесие, но не сумел и рухнул в воду, однако успев ухватиться за доску.

Старик не звал на помощь, вообще не издавал ни единого звука и только беспомощно и как-то вяло бился в воде, так вяло, что даже плеска почти не было слышно.

Он перебирал руками по доске, пытался подтянуться и вскарабкаться на нее, но это ему все никак не удавалось.

Парочка, подпиравшая каменную стенку набережной, замерла, вслушиваясь в странные звуки, доносившиеся от баржи. Где-то в Шарантоне просигналил автомобиль.

И вдруг мертвую тишину разорвал истошный крик, почти безумный вопль. Это в смертельном ужасе, раздирая себе глотку, надсаживался тонущий старик. Движения его стали порывистыми, он как одержимый бил ногами по воде, и вода вокруг него клокотала.

На соседней барже завозились. Сонный женский голос сказал:

— Сходи-ка посмотри.

Набережная ожила. Тишина ночи наполнялась звуками. Захлопали двери — на баржах и вверху, на берегу, у обоих бистро. Парочка оторвалась от каменной стены, и молодой человек громко окликнул:

— Эй, где вы там?!

Потом прислушался и побежал на крик. Сверху, на набережной, тоже послышались голоса, люди перегибались через парапет, спрашивая друг друга:

— Что там такое?

Молодой человек на бегу крикнул:

— Что-то там в канале!

Его девушка, стиснув руки, осталась на месте, не осмеливаясь ни подойти ближе, ни отбежать подальше.

— Вон он! Скорей сюда!

Крики и стоны слабели, переходя в хрип. Молодой человек увидел руки, судорожно вцепившиеся в доску, и торчащую из воды голову, но не знал, как подступиться к утопающему, и только повторял:

— Сюда! Скорей сюда!

Кто-то равнодушно заметил:

— Это Гассен.

Подоспели еще семь человек: пятеро из одного бистро, двое из другого.

— Давай, давай! Бери за ту руку, а я за эту!

— Эй, осторожнее там, на доске!

Доска и впрямь угрожающе прогнулась. Из люка баржи показалась фигура в белом, с распущенными светлыми волосами.

— Держишь его?

Старик уже не хрипел, но сознания не лишился. Он смотрел в пространство, словно ничего не понимая, и не делал ни малейшей попытки помочь своим спасителям.

Наконец его вытянули из воды. Он совсем ослаб, до берега его пришлось волочить.

Фигура в белом вышла на мостки. Это была совсем молоденькая босая девушка в длинной ночной рубашке, и в лунном свете сквозь ткань просвечивало ее голое тело. Она постояла, глядя на уже успокоившуюся поверхность воды, как вдруг заметила в глубине какое-то неясное пятно, почти бесцветное, похожее на огромную медузу. Девушка вгляделась и вдруг пронзительно закричала.

Люди, столпившиеся вокруг спасенного старика, повернулись на крик и, оставив старика, вновь побежали к барже.

— Эй, что там еще?!

— Тащи багор!

Девушка в ночной рубашке схватила багор и протянула с палубы речникам. И тут почему-то все разом изменилось: люди, обстановка, даже ночной воздух — он вдруг похолодел, откуда-то налетел слабый ветер.

— Нащупал?

Багор погрузился в воду, но не зацепил страшную бесформенную массу, а лишь слегка задел ее, оттолкнув еще дальше. Кто-то плашмя растянулся на доске и стал шарить рукой в воде, силясь дотянуться до всплывавшей на поверхность одежды.

На баржах в ночной тьме угадывались неясные фигуры стоящих людей, они молча ждали.

— Ухватил!

— Тяни поосторожней!

Из воды вытягивали утопленника, толстого, тяжелого, обмякшего. С далекого буксира кто-то крикнул:

— Что, мертвый?

Девушка в ночной рубашке смотрела на людей, укладывавших вытащенное тело на камни мостовой в метре от старика. Она, казалось, была в полном недоумении, брови ее вопросительно изогнулись, глаза округлились, все лицо застыло, и только губы мелко дрожали.

— Господи, да это же Мимиль! — раздалось с набережной.

— Дюкро!

Толпа вокруг двух распростертых тел тревожно и растерянно загудела. Похоже, всех сковал страх.

— Надо немедленно…

— Да, да, я пошел.

Сразу двое побежали к шлюзу, забарабанили в дверь.

— Скорей! Аппараты! Это Эмиль Дюкро!

Эмиль Дюкро… Мимиль… Дюкро… Эти слова перелетали с баржи на баржу, и люди спешили на берег.

Хозяин бистро, ни на секунду не останавливаясь, поднимал и опускал руки утопленника.

Про старика забыли. Никто не обратил внимания, как, загороженный со всех сторон ногами, которые то и дело его задевали, он приподнялся и обвел все вокруг оторопелым взглядом.

Прибежал смотритель шлюза. Кто-то кубарем скатился по лестнице перед спускавшимся по ней полицейским.

На третьем этаже высокого дома открылось окно, и из него высунулась женщина в ореоле света, лившегося от розового шелкового абажура.

— Мертв? — то и дело осведомлялись в толпе.

Шлюзовщик установил аппарат искусственного дыхания, и тот заработал с ритмичным шумом.

Вокруг царил хаос, слышались невнятные слова и негромкие распоряжения, скрипел гравий под тяжелыми шагами. А старик тем временем приподнялся на руках, встал, пошатнулся и, с трудом удерживаясь на ногах, уставился на утопленника.

— Он меня схватил! Там, в воде!

Старик все еще был пьян, тяжело дышал, от него густо несло перегаром.

— Не хотел меня отпускать, скотина.

Его слушали с недоверием. Девушка в белом попыталась закутать его шею шарфом, но он оттолкнул ее.

Не трогаясь с места, старик напряженно думал, словно не веря в собственные слова.

Кто-то принес бутылку водки и протянул ему стакан, но тот лишь расплескал чуть ли не половину. Он не сводил глаз с утопленника и все время что-то бормотал.

Наверху остановилась машина. Все уставились на полицейских и врача, спускавшихся по лестнице. В отличие от двух жандармов, уже находившихся на месте происшествия, вновь прибывшие сразу взялись за дело: оттеснили толпу и инспектор в штатском начал опрос очевидцев. Он подошел к старику, на которого ему указали, но допрашивать того не имело смысла: бутылка водки уже была пуста и старик тупо смотрел на окружающих.

— Это ваш отец? — спросил инспектор у девушки в ночной рубашке.

Она никак не могла взять в толк, чего от нее хотят: слишком многое обрушилось на нее разом.

Подошедший хозяин бистро пояснил:

— Гассен налакался до беспамятства, вот и поскользнулся на доске.

— А этот?

Доктор тем временем возился с утопленником.

— Это Эмиль Дюкро. Вы не слышали про Дюкро?

Все здесь вокруг — его. И буксиры, и краны, и склады.

А живет он вон в том высоком доме, на втором этаже.

— И на третьем тоже, — добавил кто-то ехидно.

Этот ехидный тон, видимо, не понравился инспектору, и он переспросил. Речники замялись, потом стали объяснять:

— На третьем у него тоже кто-то есть. Вроде тоже как семья, отдельная.

Окно в розовой комнате на третьем этаже захлопнулось, штора опустилась.

— Домашним сообщили?

— Нет, ждали, когда все прояснится.

Врач наклонился к уху инспектора:

— Придется сообщить комиссару. У него на спине ножевая рана. В воду сбросили потом.

— Он мертв?

Утопленник словно только и ждал этого вопроса. Он вдруг открыл глаза, глубоко вздохнул и изверг целый каскад воды.

Толпа зашумела. Полицейские кинулись наводить порядок, вновь оттесняя собравшихся.

Тем временем старик Гассен, так и не выпустив из рук бутылку, сделал три неверных шага, остановился в ногах у Дюкро и стал ему что-то говорить, едва раскрывая рот, еле ворочая языком, так что никто не мог разобрать ни слова.

— Отойди-ка подальше! — крикнул доктор и сердито отпихнул старика.

На набережной остановилась еще одна машина.

Из нее в сопровождении сотрудников вышел комиссар полиции. Выслушал инспектора, подошел к Дюкро.

— Может давать показания?

— Попробуйте, — ответил доктор, — риска нет.

— Полагаете, он уже вне опасности?

Ответил на вопрос сам пострадавший, Эмиль Дюкро — он усмехнулся. Правда, ухмылка вышла странная, больше похожая на гримасу, но все поняли, что это и есть ответ на поставленный вопрос.

Комиссар в некотором замешательстве поздоровался с ним, приподняв шляпу.

— Рад, что вам лучше.

Комиссар чувствовал себя неловко — больно уж тягостно разговаривать с человеком, распростертым у твоих ног и вперяющим взгляд в небо, да еще когда с ним возятся спасатели.

— На вас было совершенно нападение? Можете вспомнить, где именно вас ранили и столкнули в воду?

Изо рта пострадавшего все еще толчками извергалась вода. Эмиль Дюкро не спешил с ответом и вообще не делал попытки заговорить. Вдруг он слегка повернул голову: в поле его зрения попала девушка в белой ночной рубашке, и он проводил ее взглядом до самых сходней.

— Вы помните, что произошло?

Дюкро молчал. Комиссар отвел доктора в сторону.

— Как вы думаете, он понимает, что я говорю?

— Вроде бы да.

— И все же…

Они стояли спиной к Дюкро и вдруг с изумлением услышали его голос.

— Больно…

Все тут же к нему повернулись. Он явно сердился, но все-таки сделал над собой усилие, чтобы договорить. С трудом пошевелив рукой, он пробормотал:

— Хочу домой…

И попытался жестом указать на семиэтажный дом.

Комиссар был раздосадован и не знал, на что решиться.

— Извините, что вынужден настаивать, но я исполняю свой долг. Видели вы, кто на вас напал? Узнали их?

Может быть, они еще не далеко ушли.

Их глаза встретились. Эмиль Дюкро смотрел твердо и спокойно, однако ничего не отвечал.

— Дело подлежит расследованию, и прокуратура, разумеется, потребует от меня…

Но слова повисли в воздухе, потому что в эту минуту произошло нечто совсем неожиданное:

— Домой! — яростно заревел Дюкро.

И всем сразу стало ясно, что любое возражение лишь еще больше выведет его из себя, что у него уже вполне достаточно сил, чтобы вскочить и затеять потасовку.

— Осторожнее! — вскрикнул врач. — Рана может открыться!

Но этот колосс с бычьей шеей лишь отмахнулся: он не желал больше валяться на земле среди зевак.

— Что ж, доставьте его домой, — покорно вздохнул комиссар.

Со шлюза принесли носилки. Но Дюкро только брюзжал и лечь на них категорически отказался. Пришлось нести его просто так, держа за руки, за ноги, за плечи. Пока его поднимали, он со злостью оглядывал толпу, и люди поспешно расступались, потому что тут все его побаивались.

Когда переходили улицу, комиссар остановил процессию.

— Минутку, я обязан сперва предупредить его супругу.

Он стал звонить в дверь.

А в это время горстка речников, выбиваясь из сил, тащила по сходням на «Золотое руно» мертвецки пьяного старика Гассена. В довершение неприятностей тот свалился на набережной, разбил бутылку, с которой не расставался, и осколком порезал себе руку.

Глава 2

Через день, в десять утра, комиссар Мегрэ сошел с трамвая номер 13 напротив двух бистро. Солнце ударило ему прямо в глаза, комиссар сощурился и на минутку замер на краю тротуара, пропуская покрытый цементной пылью грузовик.

Согласно набросанному для него сотрудниками местного полицейского управления плану, все было очень просто: справа — канал со шлюзом и баржой Гассена, пришвартованной неподалеку от разгрузочной площадки; слева — два бистро, высокий дом и в самом конце крошечный танцзал. Эта примитивная простота лишала набросок перспективы, второго плана, самого дыхания жизни. А ведь, оказывается, одних только судов на канале было чуть ли не полсотни. Они возвышались над шлюзовой камерой, одни — у самой набережной, другие — прижавшись к ним сзади, третьи — лениво передвигаясь под ярким солнцем по свободной воде.

И на улице тоже царило безостановочное движение — то и дело громыхали многотонные грузовики.

Однако средоточием пейзажа была отнюдь не улица; во всяком случае, сердце его билось не там, хотя именно это биение задавало ритм даже пульсации воздуха. Сердце находилось у самой кромки воды и имело вид высокой, нескладной башни, похожей на груду железного лома; ночью башня молчала и казалась всего лишь неясным серым пятном; зато днем, без устали дробя камень и как бы наверстывая упущенное за ночь, грохотала и скрежетала каждым болтом, балкой, шкивом. А камень в тучах пыли извергался из ее чрева на огромное сито и оттуда тек дальше, чтобы с оглушающим, громоподобным шумом улечься наконец в огромные груды, еле видные в клубящихся облаках пыли.

На самом верху башни виднелся покрытый синей эмалью металлический щит с надписью «Предприятие Эмиля Дюкро».

На веревках, протянутых над палубами барж, сушилось белье. На «Золотом руне» молоденькая светловолосая девушка мыла палубу.

Прошел еще один трамвай, потом второй, и только тогда Мегрэ, вконец разомлевший под жаркими лучами апрельского солнца, не очень уверенно направился к высокому дому.

Он заглянул сквозь стекло в привратницкую, но никого там не увидел. На лестнице лежал темно-красный, сильно потертый ковер, ступеньки блестели лаком; стены были выкрашены под мрамор, но на площадке серел слой пыли. Все это, да еще мрачные двери с яркими пятнами начищенных до блеска медных ручек, говорило о претензии и заурядности. Через высокое окно над дверью в помещение проникали косые лучи солнца, золотя лестничную клетку.

Звонить пришлось несколько раз. После второго звонка изнутри донесся слабый шум, но прошло еще, по крайней мере, пять минут, прежде чем дверь открылась.

— Могу я видеть господина Дюкро?

— Да, пожалуйста. Входите.

Служанка была румяная, живая, и, глядя на нее, Мегрэ невольно заулыбался. Толстушка выглядела очень аппетитной, правда, если смотреть со спины, потому что лицо с неправильными грубоватыми чертами быстро разочаровывало.

— Вы по какому делу?

— Я из уголовной полиции.

Она направилась к двери, но вынуждена была нагнуться и подтянуть чулок; потом сделала еще два шага, решила, что за дверной створкой не видно, и снова наклонилась — затянуть подвязку и одернуть комбинацию.

А Мегрэ все стоял, расплываясь в широкой улыбке. За дверью послышался шепот, легкая возня, короткий смешок. Девушка вернулась.

— Благоволите войти.

Мегрэ вошел. Глаза у него смеялись.

Дюкро перевел взгляд со служанки на посетителя, потом на красное плюшевое кресло. Пригладил, безо всякой нужды, густые волосы и тоже улыбнулся — несколько принужденной, но в то же время довольной улыбкой.

Комната была светлая, все три окна выходили на солнечную сторону, и через одно из них, настежь распахнутое, волнами вливались уличные шумы, грохот камнедробилки, свистки буксиров. Мегрэ начал было говорить, но едва услышал собственный голос.

Эмиль Дюкро осторожно уселся в кресло, и сразу стало видно, что, как бы он ни бодрился, ему еще сильно нездоровится. Тем не менее еще накануне сотрудники прокуратуры с изумлением обнаружили, что человек, которого они ожидали увидеть бессильно лежащим в постели, преспокойно сидит в кресле.

Дюкро был в домашних туфлях, а из-под старого пиджака виднелась ночная рубашка с красной вышивкой по вороту. На всем убранстве комнаты, на каждой мелочи, на скоплении случайной, еще лет сорок назад устаревшей мебели, на черных с золотом рамках фотографий буксиров, на бюро с откидной крышкой — повсюду чувствовался тот же самый отпечаток заурядности, который отметил Мегрэ еще на лестнице.

— Значит, это вам поручено вести расследование?

Улыбка на лице Дюкро медленно гасла. Оно стало серьезным, взгляд настороженным, в голосе зазвучали агрессивные нотки.

— Полагаю, вы уже составили себе представление о том, что произошло? Нет? Тем лучше. Но, признаюсь, меня это удивляет — как же так, у полицейского до сих пор нет версии?

Он вовсе не хотел сказать комиссару колкость, просто таков был от природы. Иногда он морщился, видимо, из-за раны…

— Давайте сначала выпьем. Матильда!.. Матильда!..

Матильда, черт побери!

И, обращаясь к девушке, которая наконец явилась и стояла в дверях, вытирая с рук мыльную пену, распорядился:

— Принесите белого. Да хорошего.

Огромное тело Дюкро заполняло все кресло, и оттого, что его ноги покоились на вышитой подушечке, они казались короче, чем на самом деле.

— Ну и что же вам успели порассказать?

У него была привычка во время разговора поглядывать в окно, в сторону шлюза. Внезапно он буркнул:

— Полюбуйтесь только! Дают себя обогнать «Полье и Шоссону»!

В шлюзовую камеру потихоньку входила груженая баржа с желтыми бортами. Позади нее другая баржа, с синим треугольником на борту, стояла, развернувшись поперек канала, и трое речников громко переругивались, размахивая руками.

— Все суда с синим треугольником — мои, — пояснил Дюкро и, указав вошедшей служанке на стол, сказал: — Бутылки и стаканы поставьте сюда. У нас тут, знаете ли, запросто, без церемоний, комиссар. Так я говорил… Ах да, мне, знаете, любопытно: что же болтают об этом деле?

За деланным добродушием все больше ощущалась снедавшая его злость, и чем больше он присматривался к Мегрэ, тем она становилась очевидней. Возможно, его злило, что гость не уступал ему ни ростом, ни силой, а еще больше то, что невозмутимое спокойствие уподобляло комиссара бесчувственной каменной глыбе, которую невозможно сдвинуть с места.

— Сегодня утром я видел досье, — объявил он.

— Вы его прочитали?

Но тут хлопнула входная дверь, в прихожей послышались шаги, и в комнату вошла женщина лет пятидесяти, худая, с невзрачным унылым лицом; в руках она держала сетку с провизией.

При виде Мегрэ она принялась извиняться:

— Простите, пожалуйста, я не знала….

Но Мегрэ уже был на ногах:

— Госпожа Дюкро, насколько я понимаю? Счастлив познакомиться.

Она неловко поклонилась и, пятясь, вышла из комнаты. Было слышно, как она разговаривает со служанкой.

— Моя жена никак не может расстаться с привычкой самой заниматься хозяйством, — проворчал Дюкро. — Она могла бы нанять десять служанок, а вот, поди же, сама ходит за покупками!

— Насколько мне известно, вы начинали капитаном буксира?

— Я начинал, как все, кочегаром на паровом буксире.

Назывался он «Орел». Потом женился на дочке хозяина, вы ее только что видели. Сейчас этих «Орлов» уже две дюжины. В одном только нашем бассейне два поднимаются до Дизи, а вниз ходят целых пять. Все лоцманы из тех вон бистро работают только на меня. Я уже выкупил восемнадцать барж, несколько грузовозов, две землечерпалки…

Глаза у него сузились и больше не видели ничего, кроме глаз Мегрэ.

— Вы именно это желали узнать?

Он повернулся к двери и крикнул двум женщинам, разговор которых еле доносился из прихожей:

— Эй, вы там, помолчите! — Ваше здоровье, — продолжал он, обращаясь уже к Мегрэ. — Должен вам сказать, за поимку того, кто на меня напал, я обещал полиции двадцать тысяч франков и полагаю, что именно потому они прислали мне человека порядочного. На что это вы уставились?

— Так, ни на что… На канал, шлюз, суда…

Сияющий пейзаж, оправленный в рамки окон, мог на самом деле привести в восторг кого угодно. С высоты второго этажа баржи казались неуклюжими и неповоротливыми, словно увязшими в густой, тягучей воде.

Возле одной из них речник, стоя во весь рост в ялике, смолил ее серый корпус. По палубе разгуливали собаки, в проволочной клетке сидели куры, молоденькая светловолосая девушка на палубе «надраивала медяшку».

По верху шлюзовых ворот ходили люди, а суда, движущиеся вниз по течению, казалось, в нерешительности замирали на месте, словно побаиваясь соскользнуть на серебряную ленту Сены.

— Короче говоря, все это принадлежит вам?

— Ну, может, и не все. Но то, что вы видите вокруг, от меня зависит. Особенно с тех пор, как я купил в Шампани меловые карьеры.

Обстановка комнаты больше всего напоминала мебельные развалы в аукционном зале перед субботней распродажей, когда люди с более чем скромным достатком приходят подыскать себе по случаю кто стол, кто корыто. Из кухни тянуло поджаренным луком, слышалось шкворчанье масла на сковороде.

— Позвольте один вопрос. В протоколе сказано, что вы не помните, что произошло до того, как вас вытащили из воды.

Не поднимая тяжелого взгляда, Дюкро неторопливо обрезал конец сигары.

— В какой именно момент вы утратили память? Можете вы, например, рассказать, что вы делали третьего дня вечером?

— У нас обедали дочь с зятем. Он пехотный капитан в Версале. Приезжают каждую среду.

— У вас ведь есть еще и сын?

— Да, он учится в Архивном институте, но редко у нас показывается: я дал ему отдельную комнату в мансарде.

— Стало быть, в тот вечер вы его не видели?

Дюкро не спешил с ответом. Он больше не сводил с Мегрэ глаз и, медленно выпуская кольца дыма, похоже, обдумывал то, что собирался сказать.

— Послушайте, комиссар, — начал он, наконец, — я сейчас скажу вам кое-что весьма важное и советую это запомнить, если вы, конечно, хотите, чтобы мы нашли общий язык. Мимиля еще никому не удавалось обвести.

А Мимиль — это я! Меня так называли, когда я обзавелся еще только первым буксиром, а в Верхней Марне и по сию пору есть смотрители шлюзов, которые знают меня только под этим именем. Вы меня поняли? Я не глупее вас. И во всей этой истории плачу я. Пырнули-то меня!

И вы сами здесь оказались по моей просьбе.

Мегрэ и бровью не повел, но впервые за долгое время порадовался, что имеет дело с человеком, который действительно стоит того, чтобы получше его узнать.

— Выпейте-ка стаканчик. Возьмите сигару. Да положите несколько штук в карман. Ну и, разумеется, занимайтесь своим делом. Только, пожалуйста, без всяких там штучек! Тут вчера был один мудрец из прокуратуры, судебный следователь. Сидел здесь в кремовых перчатках, словно испачкаться боялся. Так вот, я ему велел снять шляпу и перестать курить, а сам дымил ему прямо в рожу. Понимаете? А теперь я вас слушаю?

— Прежде всего, я хотел бы знать: вы не отзываете свою жалобу? Нет? И вы действительно хотите, чтобы я нашел преступника?

На губах Дюкро мелькнула тень усмешки. Но вместо ответа он буркнул только:

— И что дальше?

— Ничего. Время еще есть.

— И вам нечего больше мне сказать?

— Нечего.

Мегрэ встал и подошел к открытому окну. От слепящего солнца зрачки у него сузились, превратились почти что в точки.

— Матильда! — крикнул хозяин. — Во-первых, когда вас зовут, постарайтесь приходить сразу. Во-вторых, поправьте на себе передник… А теперь принесите бутылку Шампанского. Из тех восьми, что стоят сзади слева.

— Я не пью шампанского, — заметил Мегрэ, едва служанка вышла.

— Этого выпьете. Урожай тысяча восемьсот девяносто седьмого года. Его прислал мне владелец самой крупной реймской фирмы.

Дюкро помолчал. Затем спросил, голосом выдавая растущее напряжение:

— Да на что вы там смотрите?

— На баржу Гассена.

— Вы ведь знаете, что Гассен мой старый товарищ.

Единственный, кто еще говорит мне «ты». Мы вместе начинали плавать. Потом я доверил ему одно из моих судов, которое ходит почти исключительно в Бельгию.

— У него хорошенькая дочка.

Это было скорее лишь смутное впечатление, потому что с такого расстояния Мегрэ был виден только ее силуэт. Тем не менее при взгляде на девушку почему-то казалось, что она на самом деле очень хороша собой. А ведь всего лишь силуэт! Черное платье, белый передник, сабо на босу ногу.

Дюкро промолчал, а потом отчеканил, словно терпение его готово было лопнуть:

— Ну что ж, продолжайте! Дама сверху, служанка и так далее… Я жду!

Дверь из кухни приоткрылась. Г-жа Дюкро встала на пороге, кашлянула и наконец отважилась спросить:

— Я велю принести льда?

Дюкро зло перебил:

— А почему бы не послать за шампанским в Реймс?

Г-жа Дюкро тут же беззвучно исчезла, оставив дверь приоткрытой, а Дюкро как ни в чем не бывало продолжал:

— Так вот, на третьем этаже, прямо над этой комнатой, я поселил некую даму по имени Роза. Она была платной танцоркой у «Максима».

Голоса он не понизил, скорее напротив: пусть жена послушает. На кухне звякнули бокалы. Вошла с подносом служанка в аккуратно повязанном фартуке.

— Если вас интересуют подробности, вот они: я даю ей две тысячи франков в месяц и одеваю, но шьет она почти все сама. Вас это интересовало? Валяйте, спрашивайте.

Кстати, как насчет откупорить бутылку, комиссар?

Мегрэ освоился. Он больше не слышал ни грохота камнедробилки, ни уличного шума, ни жужжания двух огромных мух, метавшихся по комнате.

— Итак, мы говорили о позавчерашнем дне. Моя дочь со своим идиотом мужем обедали у нас, и я, как всегда, ушел, не дожидаясь десерта: терпеть не могу зануд. А такого зануду, как мой зятек, днем с огнем не сыщешь.

Ваше здоровье!

Он прищелкнул языком и вздохнул.

— Ну вот и все. Было около десяти. Я пошел по тротуару. Пропустил стаканчик с Катрин — у нее вон там, видите? — танцулька. Потом дошел до угла внизу, там еще висит фонарь. Я предпочитаю пить пиво с девками, чем с зятем.

— Выходя из дому, вы не заметили, за вами никто не шел?

— Ничего я не заметил.

— В какую сторону вы направились потом?

— Понятия не имею.

Это была правда. В голосе Дюкро снова зазвучала запальчивость. Он взял стакан, но сделал слишком большой глоток, поперхнулся, закашлялся и сплюнул на выцветший ковер.

В заключении врача говорилось, что рана на спине была поверхностная и что судовладелец провел в воде не больше трех-четырех минут, при этом раза два всплывал на поверхность.

— Вы, понятно, никого не подозреваете?

— Я подозреваю всех на свете!

У Дюкро была необыкновенно крупная голова и мясистое грубое лицо. Он цепким взглядом старого крестьянина, делающего покупки на ярмарке, следил за реакцией Мегрэ. Но уже мгновение спустя в его голубых глазах светилась одна лишь детская наивность, которая могла сбить с толку кого угодно. Поэтому когда он кричал, грозился, задирался, поневоле возникало ощущение, что он просто-напросто забавляется.

— И хорошенько зарубите себе на носу: у меня есть основания подозревать кого угодно — жену, сына, дочь, зятя, эту самую Розу, служанку, Гассена…

— Его дочь…

— Ну, если вам так хочется, то и Алину!

Последняя фраза была произнесена с неким особым значением.

— И вот еще что. Это о моих людях: я разрешаю вам сколько влезет приставать к ним с вашими расспросами. Уж я-то знаю полицию — не отвяжется, пока не обнюхает все помойки. А начать можно незамедлительно… Жанна! Жанна!