Лекер удивился - уже половина десятого. Ни к чему больше смотреть на план Парижа в районе площади Этуаль. Если мальчишка продолжал идти в таком же темпе, он уже находится в пригородах столицы.
      - Алло! Сыскная? Скажите, комиссар Сайяр у себя?
      И еще один человек, потревоженный вызовом Лекера, был вынужден покинуть свой теплый дом. Скольким людям эта история испортила праздник!
      - Простите, что беспокою вас, господин комиссар. Я по поводу мальчишки Лекера.
      - Вы что-нибудь знаете? Он ваш родственник?
      - Сын моего брата. По-видимому, это он разбил семь сигнальных стекол. Не знаю, успели ли вам сообщить, что в районе площади Этуаль его след утерян. Я прошу вашего разрешения дать сигнал общей тревоги, - Вы не могли бы приехать ко мне?
      - А у меня нет никого под рукой, кто мог бы меня подменить.
      - Давайте сигнал! Я еду.
      Лекер был по-прежнему внешне спокоен, только рука его немного дрожала, когда он вставлял вилки.
      - Ты, Жюстен? Общий сигнал тревоги. Укажи приметы мальчика. Я не знаю, как он одет, но, скорее всего, он в пиджачке цвета хаки, сшитом из американской солдатской куртки. Для своего возраста довольно высокий, худой. Нет, без фуражки. Он всегда ходит с непокрытой головой, волосы падают на лоб. Может быть, следовало бы указать и приметы его отца. Это мне, пожалуй, труднее будет сделать. Меня ты ведь знаешь, верно? Так вот! Он похож на меня, но более бледный. У него болезненный вид. Он не осмеливается идти посредине тротуара и всегда жмется к стенкам домов. Немного прихрамывает - на последней войне был ранен в ногу. Нет! Не имею ни малейшего представления, куда они направляются. Не думаю, чтобы они шли вместе. Вероятнее всего, мальчишка в беде. Почему? Слишком долго объяснять. Давай общий сигнал. Пусть меня поставят в известность, если будут какие-нибудь новости.
      Пока Лекер говорил по телефону, комиссар Сайяр успел уже добраться сюда с Набережной Орфевр, перейти улицу, миновав пустое здание префектуры. В своем свободном пальто он казался весьма представительным. В знак приветствия приложив руку к краю шляпы, он, словно соломинку, поднял стул и уселся на него верхом.
      - Что с мальчишкой? - спросил он наконец, глядя пристально на Лекера.
      - Сам задаю себе вопрос, почему от пего больше нет сигналов.
      - Сигналов?
      - Ну, а зачем, спрашивается, разбивать сигнальные стекла, если не для того, чтобы сигнализировать о своем присутствии?
      - А почему тогда, разбивая их, он не подает голоса?
      - Предположим, за ним следом кто-то идет. Или, наоборот, он преследует кого-то?
      - Я тоже об этом подумал. Скажите, Лекер, у вашего брата материальное положение не блестящее?
      - Да, он беден.
      - Только беден?
      - Он три месяца назад потерял работу.
      - Какую работу?
      - Он был линотипистом в "Пресс", на улице Круас-сан, где он работал по ночам. Он всегда работал по ночам. У нас это, можно сказать, в роду.
      - Из-за чего он потерял работу?
      - По-видимому, поругался с кем-нибудь.
      - С ним это бывает?
      Звонок прервал их беседу. Из Восемнадцатого округа сообщили, что на углу улицы Лепик забрали мальчишку, торговавшего остролистом. Он был поляком, ни слова не говорившим по-французски.
      - Вы у меня спросили, часто ли он ссорится? Не знаю, что вам ответить. Мой брат проболел большую часть своей жизни. Когда мы были детьми, он почти не выходил из своей комнаты, оставаясь один на один с книгой. Он прочел тонны книг. Но никогда регулярно не посещал школу.
      - Он женат?
      - Жена его умерла спустя два года после свадьбы, и он остался один с десятимесячным малюткой на руках.
      - И он его вырастил?
      - Да. Так и вижу, как он купает его, меняет пеленки, готовит бутылочки с едой...
      - Но это не объясняет, почему он ссорился с людьми.
      Совершенно верно! Те же самые слова у комиссара приобретали иное значение, чем у Лекера.
      - Обозлен?
      - Не очень. Он привык.
      - Привык к чему?
      - Жить не так, как другие. Может быть, Оливье - так зовут моего брата не очень умен. Может быть, он слишком много знает из своих книг об одном и слишком мало о другом.
      - Вы думаете, он способен был убить старуху Файе? Комиссар сделал несколько затяжек. Слышно было, как наверху шагает телеграфист; двое полицейских, находившихся в комнате, делали вид, будто вовсе не прислушиваются к их разговору.
      - Она - его теща, - вздохнул Лекер. - Рано или поздно вы бы об этом узнали.
      - Они не ладили между собой?
      - Она его ненавидела.
      - За что?
      - Она обвиняла его в том, что из-за него погибла ее дочь. Целая история с операцией, которую сделали не вовремя. Виноват был не мой брат, а больница, отказавшаяся ее принять, потому что у нее были не в порядке какие-то там бумаги.
      Но старуха все равно никогда не могла этого простить брату.
      - Случалось ли им когда-нибудь за эти годы видаться?
      - Бывало, на улице повстречаются - они ведь живут в одном квартале.
      - Мальчишка об этом знал?
      - Что старуха Файе - его бабушка? Не думаю.
      - Отец ему не рассказал?
      Лекер не отрывал взгляда от плана города, утыканного маленькими лампочками. Но наступил час затишья. Огоньки мигали все реже и реже, если и загорались, то сообщали все больше о транспортных происшествиях. Был отмечен один случай карманной кражи в метро и, кражи багажа на Восточном вокзале.
      И по-прежнему никаких сведений о мальчишке. А между тем на улицах Парижа все еще было довольно пустынно. Правда, кое-кто из ребятишек в рабочих кварталах обновлял на тротуарах полученные в подарок коньки или заводные машины, но почти во всех домах закрыты были и двери, и окна, запотевшие от тепла, царившего в комнатах. Жалюзи па витринах магазинов были еще опущены, а в маленьких барах сидели лишь случайные посетители.
      Только звон колоколов парил над крышами да празднично разодетые люди целыми семьями направлялись в церковь, откуда доносились торжественные звуки органа.
      - Господин комиссар, - заговорил вдруг Лекер, - мальчик никак не идет у меня из головы. Совершенно очевидно, что сейчас ему почему-то труднее стало разбивать сигнальные стекла, не привлекая к себе внимания. Не попытаться ли заглянуть в церкви? В баре или кафе не так-то легко остаться незамеченным. А в церкви совсем другое дело...
      И он опять вызвал к телефону Жюстена:
      - Старина, я позабыл про церкви. Распорядись, чтобы взяли под наблюдение все церкви. И вокзалы. О вокзалах я тоже не подумал.
      Он снял очки, веки его были красны, вероятно, он совсем не спал этой ночью.
      - Алло! Да. Что? Да. Комиссар здесь. Он протянул трубку Сайяру.
      - С вами хочет говорить Жанвье.
      На улице по-прежнему свирепствовал ветер и было сумрачно и холодно, только кое-где сквозь сплошные облака, словно предвестник солнечного дня, пробивался желтоватый свет.
      Повесив трубку, комиссар пробурчал:
      - Доктор Поль полагает, что преступление было совершено между пятью и половиной седьмого утра. Старуха была убита не с первого удара. По-видимому, она была уже в постели, когда услышала шум. Она поднялась и очутилась лицом к лицу с убийцей, в которого, вероятно, запустила туфлей.
      - Оружие не обнаружено?
      - Нет. Полагают, что он орудовал не то оловянной трубкой, не то каким-то закругленным инструментом, может быть, молотком.
      - Деньги похищены?
      - Исчез кошелек с незначительной суммой и старухин вид на жительство.
      Скажите-ка, Лекер, вам было известно, что тетушка Файе дает деньги под проценты?
      - Да, я знал об этом.
      - Вы мне сказали, что ваш брат месяца три назад потерял работу. Не так ли?
      - Совершенно верно.
      - Консьержка ничего не знала?
      - И сын тоже. Именно из-за мальчишки он никому об этом не сказал.
      Комиссар, которому было явно не по себе, закидывал то и дело ногу на ногу, поглядывая на полицейских, сидевших поодаль и безусловно слышавших весь разговор. В конце концов он уставился на Лекера с недоумением.
      - Послушайте, старина, отдаете ли вы себе отчет в том...
      - Конечно.
      - Так вы тоже об этом подумали?
      - Нет.
      - Потому что это ваш брат?
      - Нет.
      - Сколько времени орудует убийца? Девять недель, так, кажется?
      Лекер не спеша заглянул в свою книжку, пересчитал крестики в одной из граф.
      - Девять с половиной недель. Первое преступление совершено было в квартале Эпинет, на другом конце Парижа.
      - Ваш брат, сказали вы, не признался сыну в том, что остался без работы.
      Следовательно, он продолжал уходить в привычные часы из дому и возвращаться в положенное время? Почему?
      - Чтобы не потерять его уважения.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Трудно объяснить. Он не такой отец, как все. Он сам его вырастил. Они живут только вдвоем. Вроде супружеской четы. Вы это понимаете? Брат днем готовит обед, делает все по хозяйству. Укладывает сына спать перед уходом на работу; возвращаясь, будит его...
      - Это ничего не объясняет...
      - Вы полагаете, что он согласился бы стать в глазах своего сына жалким неудачником, перед которым все двери захлопываются только потому, что он не умеет приспосабливаться?
      - А что он делал по ночам в эти последние месяцы?
      - Две недели был сторожем на заводе в Биланкуре. Заменял кого-то. Чаще всего мыл машины в гаражах. Когда никуда не мог пристроиться, подносил овощи на Центральном рынке. А когда у него случался приступ...
      - Приступ чего?
      - Астмы. Время от времени его скручивает... Тогда он шел в зал ожидания на вокзал. Один раз провел ночь здесь в разговорах со мной...
      - Предположим, что мальчишка сегодня рано утром увидел своего отца у старухи Файе!
      - Окна замерзли.
      - А если окно было приоткрыто? Многие даже зимой спят с открытыми окнами.
      - Но не мой брат. Он очень зябнет, к тому же они слишком бедны, чтобы зря расходовать тепло.
      - Ребенок мог соскрести лед ногтями. Когда я был маленький...
      - Я тоже. Надо бы узнать, было ли открыто окно у старухи Файе.
      - Окно было открыто, и лампа зажжена.
      - Спрашивается, где сейчас может быть Франсуа?
      - Мальчишка?
      Удивительно и даже как-то неловко было сознавать, что Лекер думает только о ребенке. Пожалуй, даже более неловко, чем слышать, как он спокойно приводит улики, свидетельствующие против брата.
      - Когда он вернулся утром домой, у него в руках был ворох покупок. Вы об этом подумали?
      - Сегодня ведь рождество.
      - Чтобы купить цыпленка, пирожные, радиоприемник, нужны деньги. Он у вас брал взаймы?
      - За последний месяц нет. Я очень жалею об этом, я бы ему сказал, чтоб он не покупал приемник для Франсуа. Я сам купил ему приемник и собирался после работы отнести.
      - Не могла ли старуха Файе ссудить своему зятю денег?
      - Маловероятно. Она очень странная женщина. У нее было достаточно денег, чтобы жить безбедно, а она продолжала ходить по людям и с утра до ночи работала. Она частенько одалживала деньги под большие проценты тем, у кого работала. Все в квартале об этом знали. Все, кому нечем было дожить до конца месяца, обращались к ней.
      Комиссар поднялся, чувствуя по-прежнему какую-то неловкость.
      - Проедусь туда, - сказал он.
      - К старухе?
      - К старухе и на улицу Васко да Гамы. Если будут новости, позвоните мне.
      - Там нет телефонов. Я свяжусь с вами через комиссариат.
      Комиссар был уже на лестнице, и дверь за ним успела захлопнуться, когда раздался звонок. Звонили с Аустерлицкого вокзала.
      - Лекер? Говорит комиссар по спецделам. Этот тип у нас.
      - Какой тип?
      - Тот, о котором нам дали знать. Его фамилия Лекер, как и ваша, Оливье Лекер. Я проверил его удостоверение личности.
      - Одну минуту.
      Он бросился к двери, сбежал с лестницы. Только во дворе ему удалось нагнать Сайяра в тот самый момент, когда последний усаживался в полицейскую машину.
      - На проводе Аустерлицкий вокзал. Они задержали моего брата.
      Комиссар, отличавшийся дородностью, пыхтя и отдуваясь, поднялся по лестнице и взял трубку.
      - Алло! Да... Где он? Что он делал? Что он говорит?.. Как?.. Нет, не стоит сейчас его расспрашивать. Вы уверены, что он не знает? Продолжайте наблюдать за вокзалом. Весьма возможно... Что касается этого человека, пошлите его немедленно ко мне...
      Взглянув на Лекера, он на минуту заколебался.
      - Да, в сопровождении. Так надежнее. Он набил трубку, разжег ее и только потом объяснил, словно обращаясь ко всем находящимся в комнате:
      - Его задержали, когда он уже более часа слонялся по залам ожидания и на перронах. Он очень возбужден. Все твердит о какой-то записке сына. Он его дожидался там.
      - Ему сказали, что старуха убита?
      - Да. Это повергло его в ужас. Его сейчас приведут сюда. - И, словно извиняясь, добавил: - Я предпочел, чтобы его доставили сюда. Учитывая ваше родство, я не хотел, чтобы вы подумали...
      - Благодарю вас.
      Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, Лекер находился все в той же комнате, на том же стуле - вот так и ребенком он часами сидел на кухне рядом с матерью.
      Вокруг все будто застыло. Лампочки вспыхивали, он вставлял вилку в гнезда; время незаметно, но неудержимо двигалось вперед, а между тем там, за окнами, Париж жил своей праздничной жизнью: тысячи людей отстояли уже полуночную мессу, другие бурно встретили рождество в ресторанах, пьянчуги провели ночь в полицейских участках и теперь, продрав глаза, предстали перед комиссаром. Чуть попозже у зажженной елки соберутся дети.
      Что же делал все это время его брат Оливье? Умерла старая женщина, мальчишка, поднявшись ни свет ни заря, бежал, задыхаясь, по безлюдным улицам и, обернув руку носовым платком, разбивал попадавшиеся на его пути сигнальные стекла.
      Что нужно было Оливье в жарко натопленных залах ожидания и на перронах Аустерлицкого вокзала, где гулял ветер?
      Прошло менее десяти минут. Этого времени как раз хватило на то, чтобы Годен, который никак не мог избавиться от насморка, успел приготовить себе новую порцию грога.
      - Не хотите ли попробовать, господин комиссар?
      - Благодарю.
      Несколько смущенный, Сайяр тихо шепнул Лекеру:
      - Может, пройдем в другую комнату и там поговорим с вашим братом?
      Но Лекер вовсе не собирался оставлять свои лампочки и вилки, соединявшие его со всем Парижем. По лестнице уже поднимались. В сопровождении двух полицейских вошел Оливье, на которого все же не надели наручников. Он похож был на плохую фотографию Андрэ, полинявшую от времени. Взор его тотчас же остановился на брате.
      - Что с Франсуа?
      - Пока ничего не известно. Ищут.
      - Где?
      И Лекеру ничего не оставалось, как показать на план Парижа и на свой телефонный коммутатор с тысячью гнезд.
      - Повсюду.
      Обоих полицейских отослали, и комиссар произнес:
      - Садитесь. Вам, кажется, сказали, что старуха Файе убита?
      Оливье не носил очков, но у него были такие же бегающие и светлые глаза, как у брата, когда тот снимал очки - всегда почему-то казалось, будто он только что плакал. Он смотрел на комиссара, словно не замечая его.
      - Он мне оставил записку... - пробормотал Оливье, роясь в карманах своего старого габардинового пальто, - Ты что-нибудь можешь понять?
      И он протянул брату клочок бумаги, вырванный из школьной тетради. Почерк не ахти какой аккуратный. Мальчуган, по-видимому, был не лучшим учеником в классе. Он воспользовался химическим карандашом, кончик которого смочил языком, так что теперь у него, наверное, на губе лиловое пятно.
      Дядя Гедеон приезжает сегодня утром на Аустерлицкий вокзал. Приезжай быстрей, встретимся. Целую. Биб.
      Не говоря ни слова, Андрэ Лекер протянул бумажку комиссару, который несколько минут вертел ее в своих толстых пальцах.
      - А почему Биб?
      - Так я называю его. Только не при людях, он стесняется. Это имя я дал ему, когда он был еще грудным младенцем.
      Оливье говорил ровным голосом, не повышая и не понижая тона, и, вероятно, ничего не видел вокруг себя, кроме странного тумана, в котором двигались какие-то силуэты.
      - Кто такой дядя Гедеон?
      - Такого нет.
      Ему и в голову не приходило, что он говорит с начальником опергруппы по расследованию убийств, который ведет допрос по уголовному делу.
      Его брат объяснил:
      - Вернее, такого больше нет. Это брат нашей матери, которого звали Гедеоном.
      Совсем еще молодым он уехал в Америку.
      Оливье смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: "К чему все это рассказывать?"
      - В семье шутили: "Когда-нибудь мы получим наследство от дядюшки Гедеона".
      - Он был богат?
      - Мы ничего о нем не знали. Он никогда не подавал о себе вестей. Однажды прислал только открытку под Новый год, подписав: "Гедеон".
      - Он умер?
      - Когда Бибу было четыре года.
      - Кого это может интересовать?
      - Мы ищем. Как бы вам объяснить... Брат, продолжая семейную традицию, рассказывал сыну о дядюшке Гедеоне. Последний стал какой-то мифической личностью. Каждый вечер, перед тем как уснуть, ребенок просил рассказать ему историю о дядюшке Гедеоне, которому приписывались бесчисленные похождения.
      Разумеется, он был сказочно богат, и когда он вернется...
      - Кажется, я начинаю кое-что понимать. Он умер?
      - В больнице. В Кливленде, где он мыл посуду в одном ресторанчике. Об этом мальчику никогда не говорили. Просто продолжали рассказывать небылицы.
      - И он в них верил?
      Отец робко позволил себе вставить слово, будто ученик в классе, который боится поднять руку.
      - Мой брат считает, что нет. Малыш, думает он, догадался, что это только игра. Я же, наоборот, почти убежден, что он верил. Когда товарищи сказали ему:
      "Деда-мороза не существует", он целых два года спорил с ними... Говоря о сыне, он оживлялся, как-то весь подтягивался. - Никак не могу понять, почему он оставил мне такую записку. Я спрашивал у консьержки, не было ли телеграммы. Я даже подумал было, что это Андрэ сыграл с нами шутку. Почему Франсуа ушел из дому в шесть утра и написал мне, чтобы я ехал на Аустерлицкий вокзал? Я побежал туда как сумасшедший. Искал его повсюду. Все ждал, вот-вот он появится. Скажи, Андрэ, ты уверен, что?..
      Он смотрел на план, на телефонный коммутатор. Он знал, что все катастрофы, все происшествия, случающиеся в Париже, неизбежно становятся известны здесь.
      - Его не нашли, - сказал Лекер. - Продолжают искать. В восемь часов он был в районе площади Этуаль.
      - Откуда ты знаешь? Его там видели?
      - Трудно тебе объяснить. На всем пути от тебя до Триумфальной Арки кто-то разбивал стекла на сигнальных тумбах. Около последнего нашли детский носовой платок в синюю клетку.
      - Да, у него были такие же платки.
      - С восьми часов никаких сведений больше нет.
      - Тогда я должен немедленно возвратиться на вокзал. Биб непременно придет туда, раз назначил мне там свидание.
      Он удивился молчанию, которое вдруг воцарилось вокруг, и, сначала пораженный, а потом испуганный, оглядел всех по очереди.
      - Что это все значит?
      Брат опустил голову, комиссар, откашлявшись, сказал неуверенно:
      - Заходили ли вы сегодня ночью к теще? Может быть, и в самом деле, как говорил его брат, он не совсем в своем уме? Вопрос комиссара довольно долго не доходил до его сознания. По его лицу видно было, как мучительно он собирается с мыслями.
      Но вот он отвел взгляд от комиссара, резко повернулся к брату, вдруг покраснел и, сверкнув глазами, воскликнул:
      - Андрэ! Как ты мог?..
      Его возбуждение сразу же улеглось, он наклонился вперед, сжал голову руками и зарыдал, громко всхлипывая.
      ГЛАВА III
      Комиссар Сайяр, несколько смущенный всем происходящим, смотрел на Андрэ Лекера с удивлением и даже с некоторым недовольством, приняв, по-видимому, его спокойствие за безразличие. Быть может, потому, что у самого Сайяра не было брата? Но Лекер-то, слава богу, знал своего брата с самого детства. Подобные приступы были ему хорошо знакомы еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Как ни странно, он был даже доволен, что на сей раз все обошлось именно так, - ведь могло быть куда хуже: вместо слез, вместо этого удручающего смирения и глубокой подавленности Оливье могло охватить возмущение, непримиримость, и тогда он, не задумываясь, бросал бы каждому в лицо слова правды.
      Именно по этой причине он всегда оставался без работы.
      Неделями, месяцами он в покорном смирении пережевывал нанесенное ему оскорбление, словно упиваясь болью обиды, потом вдруг, когда меньше всего можно было ожидать вспышки, он из-за пустяка, из-за случайно оброненного слова, улыбки, ничтожного недоразумения давал волю своему гневу.
      "Как я должен поступить?" - вопрошал взглядом комиссар.
      И Андрэ Лекер взглядом ответил:
      "Подождать..."
      Приступ отчаяния длился недолго. Рыдания, как у ребенка, постепенно стихли, почти замерли, чтобы затем на миг вдруг возобновиться с новой силой. Потом Оливье, шмыгая носом, робко подняв глаза, осмотрелся и, словно все еще чувствуя себя обиженным, закрыл лицо руками.
      Наконец он поднялся, решительный и скорбный, и не без гордости произнес:
      - Задавайте вопросы, я готов отвечать.
      - В котором часу вы отправились к матушке Файе? Минуточку... Скажите раньше, когда вы ушли из дому?
      - В восемь вечера, как обычно, уложив сына спать.
      - Ничего непредвиденного в этот день не произошло?
      - Нет. Мы пообедали вдвоем. Он помог мне помыть посуду.
      - Вы говорили о рождестве?
      - Да. Я намекнул ему, что когда он проснется, его будет ждать сюрприз.
      - Он предполагал, что получит приемник?
      - Он давно уже мечтал о нем. Он не играет, как другие дети на улице, у него нет друзей, все свободное время он проводит дома.
      - Как вы думаете, ваш сын не мог догадаться, что вы лишились работы в "Пресс"?
      Он никогда не звонил вам туда?
      - Никогда. Когда я на работе, он спит.
      - Никто не мог ему об этом сказать?
      - В нашем квартале никто не знает.
      - Он наблюдателен?
      - Ничто из происходящего вокруг нас от него не ускользает.
      - Значит, вы уложили его спать и ушли. Вы брали с собой обычно какую-нибудь еду?
      Эта мысль пришла комиссару в голову в ту минуту, когда он увидел, как Годен разворачивает свой бутерброд с ветчиной. А Оливье Лекер, взглянув вдруг на свои пустые руки, прошептал:
      - Моя коробка!
      - Коробка, в которой вы имели обыкновение носить с собой еду?
      - Да. Уверен, что она была у меня вчера вечером. Я мог ее забыть только в одном месте...
      - У матушки Файе?
      - Да.
      - Один момент... Лекер, соедините меня с участком Жавель. Алло! Кто у телефона?
      Жанвье здесь? Попросите его, пожалуйста... Это ты, Жанвье? Ты делал обыск в квартире старухи? Не заметил ли ты жестяной коробки с бутербродами? Ничего похожего? Ты уверен? Да, было бы хорошо... Позвони мне тотчас же, как только проверишь... Очень важно... - И, повернувшись к Оливье, спросил: - Ваш сын спал, когда вы уходили?
      - Он засыпал. Я поцеловал его на прощание и ушел. Сначала я немного побродил по улицам нашего квартала. Потом пошел к Сене. Посидел на берегу, выжидая.
      - Чего именно?
      - Чтобы мальчуган крепко уснул. От нас видны окна госпожи Файе.
      - Вы решили пойти к ней?
      - Это была единственная возможность. У меня не было даже на метро.
      - А ваш брат?
      Оба Лекера посмотрели друг на друга.
      - За последнее время я у него столько набрал, что вряд ли у него что-нибудь осталось.
      - Вы позвонили в дверь? Который был час?
      - Начало десятого. Консьержка видела, как я прошел. Я ни от кого не прятался, только от сына.
      - Ваша теща еще не спала?
      - Она мне открыла и сказала: "Это ты, негодяй!"
      - И все же вы думали, что она вам даст деньги?
      - Я был почти уверен.
      - Почему?
      - Достаточно было пообещать ей большие проценты. Перед этим она никогда не могла устоять. Я написал расписку, что обязуюсь вернуть вдвое больше.
      - Когда?
      - Через две недели.
      - А на что вы рассчитывали?
      - Сам не знаю. Как-нибудь устроился бы. Мне хотелось, чтобы у сына было рождество, как у всех детей.
      Андрэ Лекеру очень хотелось прервать брата и сказать комиссару: "Он всегда был таким!"
      - Вам легко удалось получить то, за чем вы пришли?
      - Нет. Мы долго спорили.
      - Примерно сколько?
      - С полчаса. Она меня осыпала упреками: ты-де, мол, ни на что не годен, ничего, кроме нищеты и горя, моей дочери не принес, ты виноват в ее смерти... Я не возражал. Мне нужны были деньги.
      - Вы ей не угрожали?
      Он покраснел и, опустив голову, пробормотал:
      - Я сказал ей, что, если не получу денег, покончу с собой.
      - И вы бы на это решились?
      - Не думаю. Не знаю. Я очень устал и совсем отчаялся.
      - Что же вы сделали, получив деньги?
      - Пошел пешком до станции Вогренель и сел в метро. Сошел у Пале Руаяль и зашел в универсальный магазин "Лувр". Там было очень много народу. Повсюду очереди.
      - В котором часу это было?
      - Может быть, в одиннадцать. Я не торопился, знал, что магазин торгует всю ночь.
      Было жарко. Я залюбовался игрушечной электрической железной дорогой.
      Его брат улыбнулся комиссару.
      - Вы не заметили, что потеряли свою жестянку с бутербродами?
      - Я думал только о подарках для Биба.
      - В общем, вы были очень взбудоражены тем, что у вас деньги?
      Да, комиссар не так уж плохо разбирался в людях. Ему и не нужно было знать Оливье с детства. Подавленный, бледный, втянув голову в плечи, он жался к стенам, когда у него было пусто в карманах, но стоило там завестись нескольким франкам, как он становился доверчивым или, точнее, беспечным.
      - Вы сказали, что дали вашей теще расписку. Что она с ней сделала?
      - Она положила ее в старый бумажник, который всегда носила при себе, в кармане, пришитом под юбкой.
      - Вы видели этот бумажник?
      - Да. Все его видели.
      Комиссар повернулся к Андрэ Лекеру:
      - Его не нашли. Потом - к Оливье:
      - Значит, вы купили приемник, потом цыпленка и пирожные. Где?
      - На улице Монмартр, в магазине рядом с обувным.
      - Что вы делали весь остаток ночи? В котором часу вы ушли из магазина на улице Монмартр?
      - Было около двенадцати. Люди выходили из театров и кино, спешили в рестораны.
      Повсюду встречались веселые компании и парочки.
      Брат его в это время находился уже здесь, у своего коммутатора.
      - Когда зазвонили колокола, я был уже на Больших Бульварах, неподалеку от Лионского кредита. Люди на улицах целовались...
      Сайяру почему-то вдруг захотелось задать ему жестокий и нелепый вопрос:
      - Вас никто не поцеловал?
      - Нет.
      - Вы знали, куда идете?
      - Да. На углу бульвара Итальянцев есть кино, которое открыто всю ночь.
      - Вы когда-нибудь уже ходили туда?
      Стараясь не смотреть на брата, он смущенно ответил:
      - Два или три раза. Это не дороже чашки кофе в баре и можно сидеть сколько угодно. Там очень тепло. Некоторые приходят туда, чтоб поспать.
      - Когда вы решили провести ночь в кино?
      - Как только получил деньги.
      А второму Лекеру, человеку спокойному и уравновешенному, все хотелось объяснить комиссару: "Вот видите, бедняки не такие уж несчастные, как думают. Иначе они бы не выдержали. У них свой мир, и где-то в уголках этого мира таятся и у них свои радости".
      Да, таков уж у него брат, он-то его знает: стоит ему одолжить несколько франков (а как он их отдаст, одному богу известно!) - и он тут же забывает о своих горестях, думая только о том, как будет радоваться сын, когда проснется, да и себе он тоже не отказывает в маленьких удовольствиях.
      Одинокий, никому не нужный, он пошел в кино, а в это время у праздничных столов собирались семьи, разодетые люди танцевали в ночных кабаре, кто-то изливал душу в полумраке церкви, при мерцающем свете восковых свечей.
      В общем, он встретил рождество по-своему.
      - В котором часу вы вышли из кино?
      - Около шести, к открытию метро.
      - Какую картину вы смотрели?
      - "Пылающие сердца". И еще показывали документальный фильм о жизни эскимосов.
      - Вы просидели там только один сеанс?
      - Нет, два. Не досмотрел лишь "Новости дня", которые начались, когда я уходил.
      Андрэ Лекер знал, что все, что рассказывал брат, будет проверено, как того требовал заведенный порядок. Но это совершенно излишне. Брат порылся в карманах, вытащил оттуда сначала надорванную картонку - свой билет в кино, затем еще одну, розовую.
      - Вот! Мой билет в метро.
      На нем значилась дата, час, штемпель станции "Опера", где он спустился в метро.
      Оливье не лгал. Он не мог находиться в комнате старухи Файе между пятью и половиной седьмого утра.
      Теперь его взгляд был вызывающе презрительным. Он, казалось, говорил им всем, включая брата: "Я бедняк, потому вы меня и заподозрили. Таков непреложный закон.
      Я на вас не в обиде".
      И, удивительное дело, всем вдруг показалось, что в большой комнате, где один из полицейских говорил по телефону с пригородным комиссариатом по поводу угнанной машины, вдруг пахнуло холодом.
      Вероятно, это объяснялось тем, что, как только вопрос о Лекере-старшем был улажен, все сразу подумали о ребенке. Да, так оно и было, ибо инстинктивно взоры всех обратились к плану Парижа, на котором давно уже не загоралась ни одна лампочка.
      Это было так называемое "окно". В будний день в в эти часы иногда случались транспортные происшествия, чаще всего сбивали старых женщин на оживленных перекрестках Монмартра и в густо населенных кварталах.
      Сегодня же улицы были почти безлюдны, как в августе, когда большинство парижан выезжает к морю или на дачи.