Глава 1

Я сидел на скамейке в сарае и смотрел, как хлопает при каждом порыве ветра дверь, которую ураган сорвал с петель. К моим ногам уже намело кучу снега. Я прекрасно сознавал что делаю и даже был в состоянии взглянуть на себя со стороны, чтобы понять, в какое нелепое положение поставил себя своим поведением.

Скамейка была садовая, покрашенная в красный цвет. У нас таких три, и мы убираем их на зиму в сарай вместе с машинкой для стрижки газона, садовыми инструментами и оконными сетками от москитов.

Сарай деревянный, мы его тоже покрасили в красный цвет. Когда-то, может быть сотню лет назад, это было крытое гумно, но для нас оно стало вместительным сараем.

Я начинаю рассказ с этого момента, потому что он послужил мне своего рода пробуждением. Хотя я и не спал, но вдруг проснулся к ощущению реальности. Или, может быть, новая реальность началась для меня в этот миг?

Но как определить, когда человек начинает… Нет! Я отказываюсь скользить по этой наклонной плоскости. По профессии я адвокат, и у меня привычка или, как уверяют мои близкие, мания все педантично уточнять.

Но я даже не могу сказать, в котором это было часу. В два? Или в три часа ночи?

У моих ног на земляном полу слабо мерцал электрический фонарик с изнемогающей батарейкой — он уже ничего не мог осветить. Окоченевшими от холода пальцами я силился чиркнуть спичкой, чтобы закурить сигарету. Мне страшно хотелось курить. Это было как бы признаком вновь обретенной реальности.

Запах табака показался мне ободряющим, и я продолжал сидеть, наклонившись вперед, упершись руками в колени и уставившись на громадную хлопающую дверь, которая вот-вот готова была окончательно рухнуть под натиском бури.

Я страшно напился. Наверное, я и сейчас еще не протрезвел — такое опьянение я испытал не больше двух раз за всю жизнь. И тем не менее я все помнил, подобно тому как восстанавливаешь в памяти постепенно то, что видел во сне.

Вернувшись из поездки в Канаду, Сэндерсы решили провести у нас уик-энд. Рэй Сэндерс самый мой давний друг. Мы вместе учились на юридическом в Йеле. Позже, когда мы оба женились, наша дружба не оборвалась.

Так вот, В ту субботу, 15 января, когда они к нам приехали, как раз и начал идти снег. Вечером я спросил Рэя:

— Ты бы не согласился съездить с нами в гости к старику Эшбриджу?

— Харолду Эшбриджу из Бостона?

— Да.

— А я думал, что он проводит зиму на своей вилле во Флориде.

— Лет десять назад он купил поместье милях в двадцати отсюда — ему захотелось поиграть в джентльмена-фермера… С тех пор он всегда приезжает сюда на Рождество, встречает здесь Новый год и остается до середины января, а перед отъездом во Флориду устраивает большой прием…

Эшбридж — один из тех людей, перед которыми я преклоняюсь. Рэй тоже из их числа. Существуют и другие. В конечном счете их не так-то уж и мало. Не говоря о женщинах. Например, Мона, жена Рэя, — в моем представлении она эдакий экзотический зверек, хотя на самом-то деле вея ее экзотика ограничивается незначительной примесью итальянской крови.

Рэй возразил:

— Но ведь Эшбридж меня не знает.

— На приемах, которые он устраивает, никто друг друга не знает…

Изабель слушала, не вмешиваясь. Изабель в таких случаях никогда не вмешивается. Отличительная черта этой женщины — покладистость. Она никогда не возражает и довольствуется тем, что смотрит на вас осуждающе.

В данном случае ко мне нельзя было придраться. Мы каждый год ездили к Эшбриджу на прием, это стало для нас как бы обязанностью. Изабель не сочла нужным обратить наше внимание на то, что снег все усиливается, а дорога на Северный Хилсдэйл не из легких. Впрочем, там, должно быть, уже прошли снегоочистительные машины.

— На чьей машине поедем?

Я ответил:

— На моей.

У меня была при этом — я это понял только сейчас — некая задняя мысль. Рэй работал на Мэдисон-авеню. Он партнер в одном из крупнейших рекламных предприятий. Мы с ним встречались всякий раз, когда я бывал в Нью-Йорке, и я изучил его привычки.

Не будучи пьяницей, он привык пропускать по несколько стаканчиков двойного мартини перед каждой трапезой, как водится почти среди всех его товарищей по профессии, у которых вечно натянуты нервы.

Если у Эшбриджей он хлебнет лишнего…

Смешно, вернее, трагикомично вспоминать об этом несколькими часами позже. Из боязни, как бы Рэй не выпил лишнего, я обязательно хотел сам вести машину на обратном пути, и принял к этому меры. А напился-то в результате именно я!

Вначале гостей там было человек пятьдесят, если не больше.

Грандиозный буфет устроили в холле на первом этаже, но во всем доме двери стояли настежь открытыми, и гости сновали туда-сюда, даже по комнатам второго этажа, и повсюду стояли бутылки и стаканы.

— Познакомься — мадам Эшбридж… Патриция… Мой друг Рэй…

Патриции всего-навсего тридцать лет. Она — третья жена Эшбриджа.

Очень красива. Не такой красотой, как… Я бы не хотел упоминать Изабель. К тому же моя жена никогда не была по-настоящему красивой.

Просто мне всегда трудно описать женщину, и я машинально начинаю сравнивать ее со своей женой…

Изабель высокого роста, гармонично сложена, черты лица правильные, и улыбается она немного свысока, как бы прощая недостатки своих собеседников.

Ну а Патриция — полная ей противоположность. Небольшого роста, как Мона. Волосы у нее еще темнее, чем у Моны, а глаза зеленые. Когда она смотрит на вас, создается впечатление, будто она вами очарована и ни о чем так не мечтает, как о скорейшем сближении.

Глядя на Изабель, никогда не подумаешь о спальне, зато при взгляде на Патрицию я сразу мысленно вижу перед собой постель.

Говорят… Но я не очень прислушиваюсь к сплетням. Во-первых, я им не верю. И потом, у меня инстинктивное отвращение к пикантным историям и тем более к клевете.

На приеме были Рэссели, Дэйеры, Коллинсы, Грины, Хасберджеры…

— Хелло, Тед…

— Хелло, Дэн…

Болтают, пьют, сходятся, расходятся, прожевывают нечто имеющее вкус индейки, рыбы или мяса… У меня, сколько помню, завязался в уголке одной из гостиных серьезный разговор с Биллом Хасберджером, который вознамерился направить меня в Чикаго для урегулирования спорного вопроса…

Эти люди — богачи. По всей стране у них капиталовложения, интересы, предприятия. Просто непонятно, почему они проводят большую часть года в нашем уголке Коннектикута.

По сравнению с ними я бедняк. Так же как и доктор Уоррен, с которым я обменялся несколькими словами. Я тогда еще не был пьян нисколечко. Не знаю, с чего это началось.

Вернее, знаю уже несколько секунд, ибо здесь, на скамейке в сарае, после пятой сигареты на меня нашло просветление.

Я бродил по дому, как и все другие. Толкнув какую-то дверь, я ее тотчас же захлопнул, успев заметить Рэя и Патрицию. Это была даже не жилая комната, а ванная, они стояли там вполне одетые и занимались любовью.

Несмотря на то, что мне уже сорок пять лет, увиденное потрясло меня.

Я запомнил во всех деталях мимолетно открывшуюся мне сцену. Патриция взглянула на меня, я уверен в этом. Могу даже присягнуть, что в ее глазах я прочитал не смущение, а лукавый вызов.

Это — очень существенно. Такая уверенность имеет для меня чрезвычайное значение. Сидя в сарае на скамейке, я еще только едва начинаю ощущать всю важность этого открытия, но впоследствии мне достанет времени убедиться, что так оно и было.

Не утверждаю, что именно это толкнуло меня напиться, и все же приблизительно тогда я принялся опоражнивать все стаканы, какие попадались под руку. Изабель накрыла меня за этим занятием, и, само собой разумеется, я покраснел.

— Становится жарковато… — пробормотал я.

Она не посоветовала мне не пить больше. Она ничего не сказала и лишь улыбнулась своей обычной загадочной улыбкой, которая все прощает или…

Или — что? Но об этом позднее. До этого я пока не дошел. Прежде нужно еще во многом разобраться.

Как-то летом я занялся расчисткой сарая, мне хотелось навести в нем порядок, выбросив лишнее и оставив на месте только то, что могло пригодиться. После нескольких часов утомительной работы я позорно спасовал.

И вот сейчас я решил навести такой же порядок в своей душе, прямо здесь, в сарае, сегодня ночью. Разобраться до конца, чего бы мне это ни стоило.

Вот уже заняла свое место сцена — Рэй с Патрицией. Затем вспомнился взгляд старика Эшбриджа. Он не пьяница, но регулярно употребляет спиртное после пяти часов вечера. Эшбридж жирный, но не слишком, а его большие серые глаза всегда слезятся.

— Ну, Доналд?

Мы оба стояли возле буфета, а вокруг нас шумели несколько групп гостей. Разговоры скрещивались, перескакивали с одного на другое.

Почему у меня появилось тогда такое ощущение, словно мы двое вдруг отъединились ото всех остальных? Более точно это можно определить как ощущение сообщничества. Ведь я наткнулся на него минут через пять после того, что увидел в ванной.

Он смотрел на меня спокойно, но все же смотрел. Я-то понимаю, что именно хочу этим сказать. В большинстве случаев на подобных сборищах не принято смотреть на того, с кем говоришь, его присутствие просто ощущается. Говорят. Слушают. Скользят взглядом по лицу, плечу…

А он посмотрел на меня, и слова, с которыми он ко мне обратился, приняли характер вопроса:

— Ну, Доналд?

Что — ну? Видел ли и он то, что увидел я? Знал ли он, что я увидел?

Тон его не был ни мрачным, ни угрожающим. Но он и не улыбался. Ревнив ли он? Знает ли, что у Патриции привычка… Я вдруг почувствовал себя виновным, а он продолжил:

— Ваш друг Сэндерс — занятный тип…

Гости начали разъезжаться. Надевали пальто, натягивали резиновые сапоги, выстроившиеся рядами на подставке для обуви. Открываясь и закрываясь, дверь впускала клубы ледяного воздуха.

Врывался ветер, сперва шум его был монотонным, потом начал рывками усиливаться, и гости тревожно спрашивали:

— Снег не перестал?

— Нет.

— Как бы не разразилась снежная буря!

Почему я, вопреки своему обыкновению, продолжал пить, этого я еще и сейчас не понял. Я переходил от группы к группе, и хорошо знакомые мне лица принимали совершенно новое выражение. Кажется, я зубоскалил, и Изабель заметила это.

Начало ощущаться всеобщее беспокойство. Многие приехали издалека, одни из окрестностей Нью-Йорка, другие из Массачусетса — им предстояло проехать до дома около сорока миль.

Я оставался одним из последних. Каждый раз при отъезде новой группы я слышал раскаты голосов, возгласы, и все более резкие порывы ветра врывались в дверь.

— Через час снегу навалит больше чем на метр.

Не помню, кто сказал это. Потом Изабель самым естественным образом, без всякого нажима, как и подобает примерной супруге, взяла меня под руку, давая тем самым понять, что нам тоже пора уезжать.

— Где Мона?

— Она пошла за своей норкой в комнату Пат…

— А Рэй?

Рэй стоял передо мной, Рэй — такой же, каким он был всегда и каким я знал его вот уже двадцать пять лет.

— Едем? — спросил он.

— Пожалуй, да…

— Кажется, не видно ни зги…

Прощаясь, я не пожал руку Патриции, хотя прежде всегда это делал.

Получилось довольно подчеркнуто, и я ощутил от этого какое-то смутное волнение. Обратил ли старик Эшбридж внимание на мое поведение?

— В машину, дети мои!

У подъезда осталось не больше трех-четырех машин. Пришлось идти согнувшись, до того силен был ветер, свирепо швырявший нам прямо в лицо заледеневший снег.

Женщины поместились сзади. Я сел за руль, и Изабель не спросила меня, способен ли я вести машину. Я не был ни угнетен, ни подавлен, ни утомлен. Напротив, я ощущал приятное возбуждение, а вой урагана вызывал у меня желание петь.

— Ну вот, один уже отбыли!..

— Что ты имеешь в виду?

— Прием… Остается еще побывать на будущей неделе у Рэсселей, и можно успокоиться до весны…

Временами «дворники» на стекле застопоривались, как бы колебались, прежде чем вновь приняться за работу. Снег падал так густо, что в свете фар казался почти горизонтальными белыми полосами. Я ориентировался по черной линии деревьев, так как края дороги совершенно ускользали из поля зрения.

У себя за спиной я слышал, как согревшиеся в машине, укутанные мехами женщины обменивались банальными замечаниями.

— Ты не слишком скучала, Мона?

— Нисколько… Патриция очаровательна… Да, впрочем, и все там были симпатичными…

— Через три дня они уже будут купаться во Флориде…

— Мы с Рэем тоже собираемся в будущем месяце провести несколько дней в Майами.

Я низко наклонялся, чтобы различить дорогу, и несколько раз мне пришлось вылезать из машины, убирать лед, образовавшийся на ветровом стекле. Когда я вылез в третий раз, меня чуть не сбил с ног неистовый порыв ветра.

Снежные бури бывают у нас ежегодно. Поэтому мы хорошо знаем труднопроходимые места и избегаем дороги, где бывают снежные заносы.

Как добрались мы до Брентвуда? Через Копейк или через Грэйт Баррингтон? Я не способен это вспомнить.

— Знаешь, старина, это одна из распрекраснейших…

Одна из распрекраснейших снежных бурь. Настоящий ураган. Когда я включил радио, то именно так его и определил диктор. Сообщалось, что возле Элбани ветер уже достигает более шестидесяти миль в час и сотни машин застряли на северных дорогах. Полученные сведения, вместо того чтобы напугать, подхлестнули меня, я обрадовался, что наконец-то нечто необычное вошло в мою жизнь. Говорили мы мало. Рэй помалкивал, он напряженно всматривался в темноту и хмурил брови, когда дорога становилась совершенно неразличимой, а я тогда нарочно прибавлял скорость.

Я вовсе не сводил с ним счеты. Он был моим другом и не причинил мне никаких обид. Разве мог я быть в претензии на то, что у него произошло с Патрицией? Я не был влюблен ни в нее, ни в какую-либо другую женщину. У меня была только Изабель. Так какие же счеты мог я сводить с ним?

Мне пришлось повозиться несколько минут, прежде чем я выбрался из заноса. Помог мешок с песком, который мы всегда возим зимой в багажнике.

Снег запорошил глаза, забился в нос, уши, сквозь воротник леденил шею.

— Где мы находимся?

— До дома еще три мили…

Продвигаться становилось все труднее. Хотя мы и встретили три снегоочистительные машины, это не помогало, снег плотно заваливал дорогу сразу после их прохода, а о том, чтобы пользоваться «дворниками», уже не могло быть и речи. Мне беспрестанно приходилось вылезать и счищать лед с ветрового стекла.

— Мы не потеряли дорогу?

Голос Изабель был вполне спокоен. Она всего лишь спрашивала.

— Надеюсь, что нет! — весело откликнулся я.

На самом-то деле я и сам ничего не знал. Только проехав каменный мостик, в миле от нас, я смог наконец сориентироваться. Но за мостом снега навалило целую стену, в которой и увязла наша машина.

— Ну вот, дети мои… Придется всем вылезать…

— Что ты говоришь?

— Вылезайте… «Крайслер» не бульдозер, надо добираться пешком…

Рэй смотрел на меня, еще не понимая, что я не шучу. Но Изабель поняла, раза два подобное с нами уже приключалось.

— Ты взял фонарь?

Я вынул его из ящика для перчаток и нажал на кнопку. Прошло два месяца, а может быть, и два года с тех пор, как мы им пользовались, поэтому нечего было удивляться, когда он едва-едва засветился угасающим желтым светом.

— В путь!..

Тогда-то это было еще весело. Я так и вижу женщин, взявшихся за руки, согнувшихся в три погибели и первыми устремившихся навстречу буре. Я шел сзади них, с фонарем, а Рэй молча шагал около меня. Впрочем, никто не разговаривал. Было достаточно трудно дышать, и никому не хотелось зря расходовать дыхание.

Изабель упала и тут же мужественно поднялась. Иногда женщины исчезали во мраке. Я приставлял руку ко рту, чтобы избежать ледяного ветра, и кричал:

— Ого-го!

— Ого-го!

Вероятно, я шел очень близко от женщин, потому что слышал поскрипыванье снега под их ногами. Также я слышал и шаги Рэя, справа от меня.

У меня начала кружиться голова. Энергия, вызванная опьянением, улетучилась. Передвигаться становилось все труднее и труднее. В груди, как мне казалось, в области сердца, я чувствовал острую, обеспокоившую меня боль.

Разве не случалось, что люди моего возраста, вполне здоровые, умирали вот так, во время снежного урагана, от паралича сердца.

— Ого-го!..

Я был близок к обмороку. Еле передвигал ноги. Я уже ничего не видел, ничего не слышал, кроме воя урагана, и снег набился у меня повсюду.

Не представляю себе, как долго это длилось. Я уже не думал об остальных. Тупо держал в руках угасший фонарь и каждые два шага останавливался, чтобы передохнуть.

Наконец я уперся в стену и наткнулся на приоткрывшуюся дверь.

— Входите…

Меня окутало тепло погруженного во тьму дома.

— А Рэй?

Я не понял. Также я не мог понять, почему женщины не зажигают свет, и протянул руку к выключателю.

— Тока нет… Где Рэй?

— Он шел рядом со мной…

Я крикнул с порога:

— Рэй! Ого-го! Рэй!..

Мне показалось, что я расслышал голос, но в снежном буране всегда чудятся голоса.

— Рэй!..

— Возьми фонарик в ночном столике…

На ночном столике у нас всегда лежит электрический фонарик, так как ночью иногда выключают электричество. Ощупью» натыкаясь на мебель, я пробирался по комнатам, которые казались мне совершенно незнакомыми.

Потом позади меня что-то засветилось. Изабель зажгла красную свечу в столовой.

Странно было видеть Изабель, которая, как тень, выплывала из мрака, потрясая серебряным канделябром.

— Нашел?

— Да…

Я держал в руках электрический фонарик, но он светил немногим лучше того, большого, из машины.

— Есть у нас запасные батарейки?

— Поищи в ящике.

— Тут нет…

Мне необходимо было выпить, чтобы приободриться, но я не решился.

Женщины ничего мне не сказали. Они ни к чему меня не понуждали. Но было совершенно ясно, что они хотят отправить меня на поиски Рэя, затерявшегося среди снежного бурана.

Скажу все. Иначе зачем было и начинать. И прежде всего, за весь вечер ни одной минуты я не был пьян до бесчувствия.

Если постараться определить мое состояние с максимальной точностью, можно сказать, что сознание мое было деформировано. Но реальность происходящего не ускользала от меня. Я отдавал себе отчет в своих движениях и поступках. Взяв карандаш и бумагу, я мог бы почти точно записать все, что говорил у Эшбриджей, в машине и когда попал домой.

На скамейке, страдая от холода и куря сигарету за сигаретой, я наконец понял, от чего мне сначала стало не по себе, а потом просто страшно.

Все выразилось в одном, вернее, в трех словах, которые я как бы услышал произнесенными:

— Ты его убил…

Возможно, не в полном смысле этого слова. А впрочем! Разве не считается преступлением отказ в помощи человеку, находящемуся в опасности?

Выйдя из дома на поиски Рэя, я тотчас же свернул направо, чтобы обмануть женщин, если они следили из окна за огоньком моего фонарика.

Пробежал несколько метров вперед, а потом, когда меня уже было нельзя видеть, повернул направо. По моим предположениям, до сарая оставалось не больше тридцати метров.

Физически я был абсолютно вымотан, морально тоже. Буря, которая только что возбуждала меня, теперь внушала ужас.

Почему они остались дома? Почему они тоже не пошли на розыски?

Изабель стояла невозмутимо, точно статуя, держа серебряный канделябр в руке немного выше своего плеча. Лицо Моны было неразличимо в полумраке, но она ничего не сказала.

Ни та, ни другая, казалось, не понимали, что происходит. Посылая на розыски, они и меня подвергают опасности. Сердце билось прерывисто. Мне было страшно. Задыхаясь на каждом шагу, я несколько раз прокричал:

— Рэй!..

Было бы чудом, если он меня услышал, не меньшим чудом было бы и то, что он мог заметить слабый свет электрического фонарика среди густого снега, который сыпал почти параллельно земле, хлестал, залеплял лицо громадными удушающими хлопьями.

Я услышал скрежет двери сарая, бросился туда и в изнеможении опустился на скамейку.

Красная скамейка. Садовая скамейка. Я отдавал себе отчет в нелепости ситуации: ночью, в разгар снежного урагана, сорокапятилетний адвокат, почтенная личность, уселся на красную скамейку и дрожащей рукой торопится закурить сигарету, как будто она может его согреть.

— Я его убил…

Возможно, еще нет. Сейчас он, возможно, еще жив, но все равно находится на пороге смертельной опасности. Он не знает местности, и если уклонится вправо всего на несколько метров, покатится с обрыва к замерзшему потоку.

А меня это нисколько не трогает. У меня не нашлось мужества идти на поиски, подвергая себя самого опасности.

И вот какая истина открылась мне в ночь с 15-го на 16 января на скамейке в сарае: то, что произошло с Рэем, не привело меня в отчаяние.

А если бы я не напился у Эшбриджей и не наткнулся в ванной на Патрицию в объятиях Рэя, что бы я сейчас делал? Вот это другое дело.

Кажется, я подбираюсь к истине.

Все это — другое дело. Наконец я добрался до главного. Ведь до этого я только пережевывал без конца одно и то же.

Торопиться некуда. Предполагается, что я ищу Рэя. Чем дольше я не вернусь, тем большую заслужу благодарность.

Сегодня Рэй легко получил от Патриции то, о чем я мечтал сотни и тысячи раз. И женился он на Моне, которая, так же как Патриция, вызывает мысли о постели.

А я женился на Изабель.

Я бы мог теперь сказать:

— Вот и все…

Но это, однако, не так; задумав приподнять покров с истины, я обнаружил, что мое старое, более или менее сносное представление о самом себе трещит по швам и я предстаю совсем в другом свете.

Началось это еще в Йеле. Даже раньше. До того, как я встретил Рэя. По правде говоря, это началось с детства. Я хотел… Попробуйте-ка подыскать нужные слова! Я хотел бы все мочь, стать кем хочу, дерзать, смотреть прямо в глаза людям и высказать им…

Смотреть на людей так, как это позволяет себе, например, старик Эшбридж, перед которым я только что почувствовал себя мальчишкой.

Он не снизошел до разговора, объяснений. Он не жаждал общения. Я же стоял перед ним в смущении. Может быть, он читал мои мысли? И я был ему совершенно безразличен?

В его доме толпились десятки приглашенных. Заботило ли его, что они о нем думают? Он предоставил в их распоряжение напитки, изысканную еду, открыл настежь двери всех комнат, включая и ванную, где Патриция…

Знает ли он, что жена ему изменяет? Страдает ли от этого? Или всего лишь презирает беднягу Рэя, который один из многих и которого позабудут через пять минут, этим же вечером, найдут замену, и все произойдет, возможно, в той же ванной комнате.

Я не только потому восхищался Эшбриджем, что он богат и что его капиталы вложены по меньшей мере в пятьдесят предприятий, начиная от коммерческого пароходства и кончая производством телевизоров.

Когда десять лет назад он обосновался в наших краях, я мечтал заполучить его в качестве клиента, заняться хотя бы частичкой его дел.

— Как-нибудь на днях поговорим, — сказал он мне.

Шли годы, а он так и не поговорил со мной. И я не был на него в обиде.

Рэй — другое дело, мы с ним однолетки, почти одного происхождения и вместе учились в Йеле, где я проявлял куда более блестящие способности, а вот потом он стал влиятельной шишкой на Мэдиеон-авеню, тогда как я всего-навсего — скромный адвокатишка в Брентвуде, штат Коннектикут.

Рэй выше меня, сильнее меня. В двадцать лет он уже умел смотреть на людей так, как смотрит на них старый Эшбридж.

Мне встречались и другие люди их породы. Они попадаются и среди моих клиентов. Мое отношение к ним колебалось в зависимости от обстоятельств и настроения. Иногда я убеждал себя, что восхищаюсь ими, в другие дни признавал, что завидую.

Но теперь-то, сидя на скамейке, я открыл, что всегда испытывал к ним ненависть.

Они пугали меня. Они были чересчур сильны для меня, или, вернее, я был слишком слаб для них.

Помню тот день, когда Рэй познакомил меня с Моной. На ней было мини-платьице из черного шелка, под которым угадывалось все ее трепетное, как бы отдающееся вам тело.

— Почему такая досталась не мне?

Мне — Изабель. Ему — Мона.

Я потому именно и выбрал Изабель, что никогда не мог осмелиться обратиться к таким, как Мона или Патриция, а именно к женщинам такого сорта меня влекло до потери сознания.

Ветер так неистовствовал, что я думал, вот-вот он сорвет с сарая крышу. Дверь уже сорвало с одной из петель, и она косо свесилась набок, глухо стуча о стену.

Снег беспрепятственно врывался в дверной проем и уже подбирался к моим ногам, а мысли все текли, как в бреду.

«Я убил тебя, Рэй… «.

А что если я пойду и скажу двум женщинам, сидящим сейчас в теплом доме, освещенном мягким светом свечи:

— Я убил Рэя…

Они не поверят мне. Не тот я человек, который способен убить Рэя или кого бы то — ни было.

И тем не менее я это сделал и испытывал физическое удовлетворение, похожее на сильное опьянение.

Нужно подняться. Я же не обязан торчать здесь всю ночь. Кроме того, я промерз насквозь и испытывал страх за свое сердце. Я всегда боялся, что оно вдруг перестанет биться.

Я нырнул в снег, который хлестал меня по лицу, по груди: ноги глубоко увязали в нем. С большим трудом удавалось мне вытаскивать их из снега.

— Рэй!..

Только бы не сбиться с дороги. Дома абсолютно не было видно. Я постарался сориентироваться, теперь надо идти прямо.

А что если Рэй уже сидит с женщинами в гостиной, у камина? Я представил себе, как они посмотрят на меня, словно на призрак, и скажут:

— Где ты так долго бродил?

Эта мысль напугала меня, но и придала силы. Наконец я наткнулся на стену дома я стал шарить по ней, отыскивая дверь. Они не слышали, как я подошел. Когда я открыл дверь, прежде всего мне бросились в глаза горящие в камине поленья, потом я увидел, что кто-то сидит в кресле, кто-то, на ком был светло-голубой капот Изабель. Но это была не Изабель, а Мона.

— Где она?

— Изабель?.. Она пошла приготовить что-нибудь перекусить… Но…

Доналд?

Она почти вскрикнула:

— Доналд?

Но не встала с кресла, не посмотрела на меня. Она уставилась на огонь камина. На ее лице не отражалось никаких чувств, разве что недоумение.

Совсем тихо она проговорила:

— Вы не нашли его?

— Нет…

— Вас не было так долго…

До нее начал доходить смысл произошедшего.

— Но ведь он сильный, — сказал я, — куда более сильный, чем я…

Возможно…

— Возможно — что?..

Стоит ли лгать? И как смог бы Рэй найти дорогу среди этого снежного, ледяного океана?

Вошла Изабель, в одной руке она держала все тот же канделябр, в другой — тарелку с сандвичами. Взглянув на меня, побледнела, лицо у нее вытянулось.

— Ешь, Мона…

Через какое время умирает человек, погребенный в снегу? Еще часа три-четыре — Ты пыталась звонить но телефону? — спросил я у Изабель.

— Линия не работает…

Глазами она показала мне на транзистор.

— Каждые четверть часа сообщают сведения… Видимо, ураган захватил район от канадской границы до Нью-Йорка… Почти всюду не работает ни электричество, ни телефон…

Как бы машинально она добавила:

— Рэй должен был держать тебя за руку. Мы с Моной все время шли, держась друг за друга…

— Он шел справа от меня, совеем близко…

Мона не плакала. Она держала в руках сандвич и в конце концов откусила от него.

— У тебя найдется что-нибудь выпить, Изабель?

— Хочешь пива? Или спиртного? Я не могу приготовить ничего горячего, плита у меня — электрическая.

— Виски…

— Доналд, ты тоже должен принять ванну, позже вода остынет…

— Это правда. Отопление на мазуте вышло из употребления. Все у нас теперь электрическое, даже часы, за исключением старинных — в спальне.

Теперь я понял, почему на Моне был капот Изабель. Жена заставила ее принять ванну, чтобы согреться.

— Ты дошел до машины?

— Да…

Снова меня охватил страх. А что если Рэй, блуждая в снегу, набрел на машину? Самое благоразумное с его стороны было бы тогда укрыться в ней и забаррикадироваться там, пока не рассветет.

Наш дом — ферма «Желтая скала» — находится не на трассе. К нам ведет отдельная дорога длиной примерно с полмили. А ближайшие соседи живут в миле от нас.

— Насколько я знаю Рэя… — начала моя жена.

Я с интересом ждал окончания ее фразы.

— …он выпутается.

Я — нет, а он — да. Потому что это — Рэй. Потому что он — не какой-нибудь Доналд Додд.

— Что же ты не идешь в ванную? Возьми свечу… Их надо экономить и не зажигать сразу больше одной. Здесь нам и от камина достаточно светло.

Радиаторы скоро остынут. Да они уже и начали остывать. Через несколько часов тепло будет только в гостиной. Нам придется забираться туда, всем троим, как можно ближе к камину.

Теперь настал мой черед взять канделябр и направиться в спальню.

Смертельно хотелось выпить. Я вернулся обратно как раз в тот момент, когда Изабель наливала Моне виски.

Я взял из шкафа стакан, схватил бутылку и поймал на себе взгляд жены.

Как и всегда, никакого упрека. Нет даже немого предупреждения. Тут совсем другое. Это длилось годами и началось, несомненно, с самого момента нашего знакомства. Она как бы завела против меня судебное разбирательство, все регистрировала, не комментируя, не осуждая, раз и навсегда запретив себе выносить суждение. Все мои действия были точно запротоколированы ею и выстроились чинными рядами в ее сознании.

Их набралось небось тысячи, десятки тысяч. Ведь мы женаты семнадцать лет, если не считать года помолвки!

Я нарочно налил себе лишку, удвоив, а то и утроив обычную свою порцию.

— За ваше здоровье, Мона…

Это прозвучало нелепо, но она, кажется, и не услышала. Я жадно выпил.

Когда тепло начало разливаться по жилам, я тут только ощутил, до чего замерз.

Ванная комната напомнила мне такую же у Эшбриджей и вызвала до унизительности пошлую мысль:

«По крайней мере он получил перед смертью удовольствие… «

Почему был я столь неколебимо убежден в смерти Рэя? Возможно, он нашел машину и Изабель права. Но ведь она-то не знает, что я туда не ходил. Он мог также добрести до одного из окрестных домов. Ведь телефон не работает и он не мог бы известить нас.

«Я его убил… «

У Моны было такое же ощущение — я понял это по ее поведению. Любит ли она Рэя? Существуют ли люди, которые не перестают любить по прошествии достаточного количества лет?

У Рэя и Моны нет детей. У нас их двое… Две девочки. Они находятся в Литчфилде в пансионе Адаме. Руководит им мисс Дженкинс, и пансион считается лучшим в Коннектикуте.

Есть ли у них свет, там, в Литчфилде?

Милдред пятнадцать лет, а Цецилии — двенадцать; два раза в месяц они приезжают домой на уик-энд. Какое счастье, что их отпуск не пришелся на теперешний уик-энд.

Ванна наполнялась водой. Я вовремя сунул руку под кран и убедился, что оттуда уже идет холодная вода, волей-неволей пришлось довольствоваться ванной, наполненной только на треть.

Смешно, будучи порядочным гражданином, уважаемым членом общества, компаньоном конторы Хиггинс и Додд, женатым, отцом двух дочерей, владельцем фермы «Желтая скала», одного из самых старинных и приятных домов в Брентвуде, сидеть в ванне и думать о том, что убил человека.

Пусть бездействием: тем, что не искал. Кто знает? Даже если бы я и блуждал часами в снежном буране со своим угасающим фонариком, весьма возможно, вернее сказать, вполне вероятно, что я бы его все равно не нашел.

Значит, мысленно? Это будет точнее. Я не стал искать. Как только я решил, что меня уже не видно из дома, я повернул к сараю и поспешил укрыться в нем.

Придет ли Мона в отчаянье? Знала ли она, что Рэй изменял ей с другими женщинами, как только представлялась к тому возможность?

А может быть, и она такая же, как Патриция? Возможно, Рэй и Мона не ревновали друг друга и делились своими похождениями?

Я дал себе слово все выяснить. Если кому и суждено воспользоваться, так это мне…

Я чуть не уснул в ванне и едва не поскользнулся, вылезая из нее, — я совершенно не владел своими движениями.

Что теперь предпримем мы — трое? Не спать же ложиться. Разве можно спать, когда муж гостьи…

— Нет, Спать невозможно. К тому же комнаты становились ледяными и в легком халате меня пронизывала дрожь. Я надел серые фланелевые брюки и выбрал самый теплый пуловер, который надевал обычно, только когда шел расчищать снег на дороге.

Одна из свечей догорела, и я зажег вторую, надел ночные туфли и направился в гостиную.

— Есть ли в подвале запас дров?..

Мы почти никогда не пользовались камином, разве что принимая гостей.

В подвал спускались по лесенке, подняв трап, что затрудняло доставку топлива.

— Думаю, что еще есть…

Машинально я взглянул на бутылку виски.

Когда я уходил, в бутылке оставалась половина, а сейчас едва на донышке.

Изабель проследила за моим взглядом и, разумеется, поняла его значение.

Ее следующий взгляд — на лицо Моны — послужил мне ответом.

Раскрасневшаяся Мона спала в кресле, я раскрывшийся капот обнажал ее голое колено.

Глава 2

Приоткрыв глаза, я обнаружил, что лежу на диване, накрытый пледом в красно-сине-желтую клетку. Занялся день, но свет едва проникал сквозь густо заиндивевшие окна.

Что меня сразу поразило, а может быть и разбудило, так это привычный запах, нормальный утренний запах: запах кофе. Нахлынули воспоминания о прошедшей ночи. Включено ли электричество? Слегка повернувшись, я увидел Изабель, стоявшую на коленях перед камином.

Голова у меня раскалывалась и совсем не было желания вступать в новый день. Хотелось вновь уснуть, но прежде чем я успел закрыть глаза, жена спросила у меня:

— Отдохнул немного?

— Да… кажется…

Встав, я обнаружил, что напился накануне куда сильнее, чем предполагал. Все тело ломило, и голова кружилась.

— Скоро дам тебе кофе…

— А ты поспала? — спросил я, в свою очередь.

— Подремала…

Нет. Она стерегла нас, меня и Мону. Она, как всегда, была безупречна.

Таков уж у нее характер, что бы ни происходило, вести себя безукоризненно.

Я представил себе, как она сидела в кресле, переводя взгляд с Моны на меня, и бесшумно вставала, чтобы подбросить дров в камин.

Потом, с первым проблеском зари, погасила драгоценную свечу и пошла на кухню в поисках кастрюли с самой длинной ручкой. Пока мы спали, она и о кофе позаботилась.

— Где Мона?

— Она пошла одеться…

В комнату для друзей, что находится в конце коридора, окнами на пруд.

Я вспомнил о двух чемоданах из синей кожи, отнесенных туда Рэем перед поездкой к Эшбриджам.

— Как она?

— Она еще не отдает себе отчета…

Я прислушался к вою урагана, завывавшему столь же сильно, как и тогда, когда я засыпал; Изабель налила мне кофе в мою привычную чашку у нас, у каждого, было по своей чашке; моя чуть больше, так как я пью много кофе.

— Надо принести дров…

Корзина, стоявшая справа от камина, была пуста, а в камине уже догорали последние поленья.

— Я спущусь в подвал.

— Помочь тебе?

— Нет, что ты…

Понятно. Поглядывая на меня искоса, она видела, что я едва держусь на ногах с похмелья. Она всегда все знает. Какой смысл притворяться?

Я допил кофе, закурил и прошел в комнатку рядом с гостиной, которую мы называли библиотекой, потому что вдоль одной из ее стен стояли полки с книгами. Отогнув овальный ковер, я обнажил трап, и только поднимая его, спохватился, что мне нужна свеча. Все было туманно, казалось призрачным.

— Сколько остается у тебя свечей?

— Пять. Только что я поймала по транзистору Хартфорд…

Это ближайший к нам большой город.

— Большинство районов находятся в нашем положении. Всюду ведутся работы по восстановлению телефонных и электрических линий, но остаются еще уголки, куда невозможно проникнуть…

Я представил себе людей, работающих среди снежного бурана, забирающихся на обледенелые столбы. Представил себе аварийные машины, которые прокладывают путь среди слежавшегося за ночь и неперестающего валить снега.

Со свечой в руке, я спустился по лестнице и углубился в подвал, высеченный в скале, желтой скале, которая и дала название старинной ферме. Меня охватило искушение усесться там, чтобы в одиночестве поразмыслить.

Но о чем? Все выяснено. Не о чем больше думать.

Остается поднять наверх дрова…

Об этом утре у меня осталось расплывчатое воспоминание, как о некоторых воскресеньях моего детства, когда из-за дождя невозможно было выйти и я не знал, куда себя девать. Тогда мне казалось, что люди и вещи — все — не на своем месте и звуки, как уличные, так и домашние, изменились. Я чувствовал себя потерянным, и на сердце наваливалось отчаяние.

Это мне напомнило одну странную подробность. Отец в такие дни вставал позднее, и я присутствовал при его бритье. Он ходил по комнатам, одетый в старый халат, и его запах, как и запах спальни, был не таким, как обычно, возможно, потому, что в этот день уборку производили позже.

— Добрый день, Доналд… Вы поспали немного?

— Да, спасибо. А вы?

— Я, видите ли…

На ней были черные брюки и желтая фуфайка. Она была причесана, подкрашена и с усталым видом курила сигарету, лениво помешивая ложкой в чашке.

— Что будем делать?

Она смотрела на огонь и говорила бесстрастно, просто так, чтобы что-то сказать.

— Думаю, мне удастся сделать для вас яичницу… В холодильнике есть яйца…

— Я не голодна…

— Я тоже… Если остался кофе…

Кофе, сигареты — вот все, что мне было нужно. Приоткрыв наружную дверь, которую пришлось удерживать изо всей силы против ветра, я с трудом узнавал окрестность.

Снег намело волнами, вышиной в метр. И он все еще валил, столь же густой, что и ночью. Красное здание сарая было едва различимо.

— Ты думаешь, что можно попробовать? — спросила меня Изабель.

Попробовать что? Отправиться на поиски Рэя?

— Сейчас надену сапоги и канадку.

— Я пойду с тобой…

— Я тоже…

Бессмысленность всего этого была для меня очевидна. Меня так и подмывало спокойно сказать им:

— Бесполезно идти на розыски Рэя… Я его убил…

Я помнил, что убил его. Я помнил все, что произошло на скамейке, все, что я там передумал. Почему жена все время испытующе поглядывает на меня?

По ее мнению, я вчера напился. Ясно. Но разве это преступление?

Человек имеет право напиться дважды за всю жизнь. Я выбрал для этого неподходящий вечер, но кто же мог предвидеть?

К тому же во всем виноват Рэй. Если бы он не увлек Патрицию в ванную комнату…

Тем хуже. Буду продолжать притворяться. Я надел сапоги, натянул канадку. Изабель проделала то же самое, сказав Моне:

— Нет, ты останешься. Кто-нибудь должен поддерживать огонь…

Мы шли рядом, проталкиваясь сквозь снег, который образовывал чем дальше, тем более непроходимые завалы. У нас сразу же обледенели лица. У меня кружилась голова, и я опасался, что вот-вот силы мои окончательно иссякнут и я рухну в снег. Но я не хотел сдаваться первым!

— Это бесполезно… — решила наконец Изабель.

Прежде чем войти в дом, мы сцарапали лед с одного из окон, чтобы изнутри хоть что-нибудь было видно. Мона по-прежнему сидела у камина и не задала нам никаких вопросов.

Она слушала радио. Хартфорд объявлял, что сорвано много крыш и сотни автомобилистов застряли в пути. Перечисляли наиболее пострадавшие районы, но среди них не фигурировал Брентвуд.

— Надо все-таки поесть…

Изабель наконец решилась и пошла в кухню, оставив меня вдвоем с Моной. Я спрашивал себя: в первый ли раз мы очутились с ней наедине? Во всяком случае, так мне казалось, и это меня взволновало.

Сколько ей лет? Может быть, тридцать пять? Или больше? Раньше она недолго работала в театре, потом на телевидении. Отец ее был драматическим актером. Он писал также музыкальные комедии, имевшие успех, и прожил довольно бурно свою жизнь. Умер он года три-четыре тому назад.

Что в Моне таинственного? Ничего. Женщина как женщина. До того, как она вышла замуж за Рэя, у нее, наверное, были любовники.

— Все это кажется мне таким невероятным, Доналд!

Я взглянул на нее и нашел, что она выглядит трогательно. Мне захотелось обнять ее, прижать к груди и погладить по головке. Но пристало ли это Доналду Додду?

— Мне тоже…

— Вы рисковали собственной жизнью вчера ночью, когда пошли разыскивать его…

Я молчал. Но стыдно мне не было. В глубине души я наслаждался этими минутами.

— Рэй был мировой парень… — прошептала она немного погодя.

Она говорила о нем как о ком-то уже недосягаемо далеком и, как мне показалось, слегка отчужденно.

После довольно долгого молчания она прибавила:

— Мы с ним прекрасно ладили…

Вернулась Изабель со сковородкой и яйцами.

— Яичницу легче всего приготовить. Для того, кто захочет, в холодильнике есть ветчина…

Она, как и утром, опустилась на колени перед камином, поставила на угли сковородку.

Что делают люди в других домах? Вероятно, то же самое. Кроме тех, у кого нет ни камина, ни дров, а Эшбриджам волей-неволей придется отложить свой отъезд во Флориду.

А наши девочки в пансионе Адаме. Есть ли у них там какая-либо возможность обогреться? Я успокоил себя мыслью, что Литчфилд достаточно большой город, а по радио не объявляли об авариях электросети в городах.

— Самый свирепый снежный ураган за последние семьдесят два года…

По окончании последних известий заиграла музыка, и я выключил транзистор.

Мы вынуждены были есть, прижавшись возможно плотнее к камину, так как в нескольких метрах от него уже чувствовался холод.

Почему Изабель?.. С тех самых пор, как мы познакомились, я уже говорил об этом, она не перестает смотреть на меня определенным образом, но сегодня мне кажется, что она смотрит как-то особенно.

В какой-то момент мне показалось, что я прочитал в ее взгляде:

«Я знаю».

Без гнева. Не как осуждение. Всего лишь констатация.

«Я тебя изучила, и я знаю».

Надо сказать, что мое похмелье все еще оставалось тяжелым и во время завтрака меня два раза чуть не вырвало. Смертельно хотелось опохмелиться, но я не смел.

Почему? Постоянный вопрос. Всю-то жизнь я задаю себе вопросы, впрочем не такие уж многочисленные, а иногда и совершенно идиотские, но удовлетворительных ответов никогда не нахожу.

Я — мужчина. Изабель считает нормальным, что вчера вечером на ее глазах пятьдесят человек — мужчины и женщины — пили, не соблюдая никаких норм. А ведь когда я хватал стаканы со всех столов, мне хотелось спрятаться, чтобы осушить их украдкой.

Почему?

Вернувшись домой, Изабель сама предложила Моне выпить, а я долго колебался, прежде чем решился налить себе.

Что мешало мне сейчас открыть шкаф с напитками, выбрать бутылку и пойти на кухню за стаканом? Мне ведь это — необходимо. Я не собираюсь напиваться, а всего лишь — опохмелиться.

Колебания мои длились полчаса, ив результате я все же схитрил:

— Вам не хочется чего-нибудь выпить, Мона?

Она взглянула на Изабель, как бы спрашивая у нее разрешения.

— Возможно, мне станет легче?

— А ты, Изабель?

— Нет, спасибо…

Обычно, за исключением тех случаев, когда мы отправляемся в гости или принимаем гостей у себя, я пью всего лишь один стаканчик виски, перед обедом, вернувшись из конторы. Часто и Изабель составляет мне компанию, правда, она сильно разбавляет свое виски водой. Но она вовсе не пуританка. Никогда не критикует ни пьющих, ни тех из наших друзей, которые ведут довольно беспорядочную жизнь.

Тогда почему же, черт побери, я испытываю этот страх? Ведь совершенно ясно, что я боюсь. Но чего? Упрека? Никогда она меня ни в чем не упрекнула. Тогда? Боюсь ее взгляда? Точно так же, как ребенком я боялся взгляда моей матери?

Тоже нет. Никогда она ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной.

Она не из тех сильных и властных женщин, на которых жалуется столько мужчин. В присутствии посторонних всегда предоставляет говорить мне, как бы отступая в тень.

Она просто очень спокойная. Какая-то безмятежная.

Не объясняется ли этим все ее поведение?

— Ваше здоровье, Мона…

— Ваше, Доналд, за твое, Изабель…

Мона даже не пыталась изображать безысходное горе.

Возможно, по-своему она и старалась казаться опечаленной, но это не было душераздирающим отчаянием. Явно от чистого сердца она произнесла:

— Рэй был мировой парень…

Разве это не показательно? Он был для нее чем-то вроде приятеля, славного товарища, с которым они вместе довольно приятным образом провели определенный отрезок жизни.

Это также привлекало меня в их отношениях. Я уже давно чувствовал, что между ними существует спокойное и снисходительное согласие.

Захотелось Рэю Патрисию Эшбридж — он и овладел ею, я теперь уверен, без всяких опасений, станет ли это известно его жене.

— Мне кажется, что ветер начинает стихать.

Наши уши так привыкли к непрерывному шуму урагана, что малейшее ослабление ветра не могло от нас ускользнуть.

И действительно, интенсивность порывов ветра чуть поубавилась. Когда я посмотрел сквозь оконное стекло, которое мы более или менее очистили от наледи, мне показалось, что снег, по-прежнему густой, уже не мчится параллельно земле, а падает почти вертикально.

По всей стране аварийные отряды работают на расчистке дорог и санитарные машины пытаются пробиться по ним, так как отовсюду сообщают о десятках раненых и умерших.

— Я все думаю: что же будет?..

Мона задала вслух вопрос, как бы самой себе. Снег не растает еще много недель. Когда расчистят общественные дороги, займутся и нашей.

Потом на поиски тела Рэя отправятся команды.

А дальше? У них прекрасная квартира на Сэттон Плейс, в одном из самых приятных и элегантных кварталов Нью-Йорка, расположенного вдоль Ист-Ривер.

Будет ли Мона жить там, овдовев? Станет ли вновь работать в театре или на телевидении?

Она была права. Все это невероятно и просто как-то несуразно. Так, например, во вчерашних своих размышлениях на скамейке в сарае я совсем упустил из виду будущую судьбу Моны.

Я убил Рэя — пусть так? Я весьма грязно и подло отомстил ему и вовсе не задумывался о последствиях.

На самом-то деле я никого не убивал. Нечего хвастаться. Шансы отыскать моего друга были невелики, даже если бы я ползал по снегу всю ночь, разыскивая его.

Я убил его мысленно. С умыслом. Хотя нет, и умысла не было, ибо для него потребовалось бы хладнокровие, которого мне как раз и недоставало.

— Пожалуй, лучше всего принести матрасы к камину и попытаться уснуть? — предложила Изабель. — Нет, Мона, сиди спокойно. Этим займемся мы с Доналдом…

Мы поднялись наверх, в комнату девочек, и спустили оттуда два матраса, более узкие и легкие, чем наши. Третий принесли из комнаты для друзей.

Я задавал себе достаточно глупый вопрос: не положим ли мы матрасы вплотную один к другому в виде трехспальной постели? Уверен, что Изабель прочитала мои мысли.

Она оставила между матрасами такое расстояние, какое бывает обычно между супружескими кроватями (если они не двуспальные), потом отправилась за одеялами.

Возможно, что я ошибаюсь… Возможно, за тот короткий промежуток времени, пока мы снова оставались наедине с Моной, она взглянула сперва на меня, потом на матрасы.

Подумала ли она при этом, который предназначается мне, который ей? Не зародилась ли в ее мозгу если и не греховная, то какая-то смутная мысль?

Когда Изабель вернулась и расстелила одеяла, мы долю секунды колебались. И вот тут ошибки быть не могло: Изабель не случайно выбрала себе правый матрас, мне указала на средний, а Мону поместила слева.

Она нарочно положила меня так. Это означало:

«Видишь! Я тебе доверяю… «

Кому? Мне или Моне?

Впрочем, это могло также означать:

«Предоставляю тебе свободу… Я всегда предоставляю тебе свободу… «

А может быть, и так:

«Ты все же не осмелишься… «

Было около двенадцати часов дня, и мы, все трое, попытались уснуть.

Последнее, что я запомнил, была рука Моны, лежащая на паркете между нашими двумя матрасами. Эта рука, в полусне, приняла для меня непомерное значение. Какое-то время я сомневался, не осмелиться ли мне, как бы нечаянно, коснуться этой руки.

Я не был влюблен. Для меня был важен сам жест.

Проявление смелости. Мне казалось, что он раскрепостил бы меня. Но рука постепенно приняла образ знакомой мне собаки, собаки одного из наших соседей, в ту пору, когда мне было двенадцать лет. Видимо, я заснул.

Электричество зажглось часов в десять вечера, и странная была картина, когда все лампочки в доме вспыхнули, а свеча все еще продолжала гореть нелепым, теперь красноватым пламенем.

Мы облегченно взглянули друг на друга, как если бы это было концом всех неприятностей, всех затруднений.

Я спустился в котельную, чтобы отрегулировать отопление, а когда вернулся, увидел, что Изабель пытается говорить по телефону.

— Включен?

— Еще нет…

Еще раз я представил себе людей, карабкающихся на столбы со странными серпообразными приспособлениями на ногах, которые делают их похожими на обезьян. Мне часто хотелось взобраться таким образом на столб.

— Кто где будет спать? — спросила Мона.

— Комнаты еще нескоро обогреются. Надо подождать не меньше двух-трех часов.

Мы не слишком много разговаривали в это воскресенье, ни днем, ни вечером. Если я запишу все произнесенные реплики, это займет не больше трех страниц.

Никто из нас не пытался читать. Тем более не было и речи о каких-либо играх. К счастью, перед нашими глазами был каминный огонь, наблюдению за которым мы и посвятили все свое время.

Спать улеглись одетыми и в том же порядке, как и после полудня, но на этот раз я уже не увидел на паркете руки Моны. Проснувшись, я услышал какое-то движение и увидел, что Изабель складывает возле камина одеяло.

Мне не понадобилось спрашивать у нее, в чем дело. Она прочла вопрос в моем взгляде.

— Уже шесть часов. Комнаты нагрелись. Будет лучше, если мы переберемся в свои кровати.

Сонная, раскрасневшаяся Мона поднялась на своем матрасе.

Я помог Изабель отнести матрас Моны в комнату для друзей, и обе женщины сообща стали стелить постель. Я пошел в нашу спальню, надел пижаму, и когда вошла жена, я уже лежал в кровати.

Изабель сказала:

— Мона весьма спокойно принимает то, что произошло.

Сама она говорила тоже вполне спокойно, как бы констатируя совсем маловажное событие… Несколько позже она разбудила меня, взяв за плечо.

— Телефон, Доналд…

В первую минуту я подумал, что кто-то нас вызывает — возможно, Рэй.

Но Изабель всего лишь хотела сказать, что телефон включился. Старинные часы над комодом показывали половину восьмого. Я встал. Пошел в ванную, выпил стакан воды и пригладил перед зеркалом волосы. Потом, усевшись на краешек постели, вызвал полицию.

Занято… Опять занято… Десять, двадцать раз гудки показывали, что номер полиции занят… Наконец послышался усталый голос…

— Говорит Доналд Додд из Брентвуда… Да, Додд… Адвокат…

— Я знаю вас, господин Додд…

— Кто у аппарата?

— Сержант Томаси… Что у вас случилось?

— Лейтенант Олсен на месте?

— Он провел здесь всю ночь, так же как и мы все… Хотите говорить с ним?

— Пожалуйста, позовите его, Томаси… Алло! Лейтенант Олсен?

— Олсен слушает…

— Говорит Додд…

— Что у вас случилось?

Изабель не могла видеть моего лица, потому что я сидел к ней спиной, но я был уверен, что она уставилась мне в затылок и способна судить о моих мыслях так же хорошо, как если бы смотрела мне в глаза.

— Я должен заявить об исчезновении… Вчера вечером… То есть позавчера вечером…

Представление о времени совершенно сместилось.

— В субботу вечером мы поехали с двумя друзьями из Нью-Йорка на прием к Эшбриджам…

— Осведомлен об этом…

Олсен — высоченный румяный блондин с бесстрастным лицом и прической ежиком. Никогда мне не привелось заметить ни пылинки, ни складочки на его костюме. Также не проявлял он никогда ни усталости, ни нетерпения.

— Когда поздно ночью мы возвращались, машина увязла в снегу в нескольких сотнях метров от дома… Электрический фонарь перегорел…

Нас было четверо. Когда мы пробирались пешком к дому, две женщины шли впереди, я и мой друг — сзади…

Молчание по ту сторону линии, словно ее опять выключили. Это смутило меня, тем более что я ощущал пристальный взгляд Изабель.

— Вы слушаете?

— Да, господин Додд.

— Женщины добрались благополучно. Я в конце концов тоже добрался до дома и только тогда обнаружил, что моего друга нет со мной…

— Кто это?

— Рэй Сэндерс из фирмы Миллер, Миллер и Сэндерс, рекламного агентства на Мэдисон-авеню…

— И вы не нашли его?

— Я отправился на розыски, почти без света… Я блуждал в снегу, выкрикивая его имя…

— Во время бурана он должен был бы стоять вплотную к вам, чтобы расслышать…

— Да… Когда силы мои иссякли, я вернулся… Вчера утром… Да, утром, в воскресенье, мы опять сделали попытку вместе с женой, но снег оказался чересчур глубоким…

— Вы не звонили вашим ближайшим соседям?

— Нет еще… Я думаю, что, если бы он попал к одному из них, он бы уже вызвал меня…

— Возможно… Попробую выслать к вам команду… Нам понадобятся не снегоочистительные машины, а бульдозеры… Только небольшая часть дороги более или менее расчищена… Если будут новости, позвоните…

Вот мы и сделали все, что могли. Теперь я расквитался с законом.

— Они приедут? — спросила ровным голосом моя жена.

— Только часть дороги расчищена. Он сказал, что потребуются не снегоочистительные машины, а бульдозеры… Он попытается выслать к нам команду, но не знает, когда сможет….

Изабель пошла на кухню приготовить кофе, а я принял душ и надел те же серые фланелевые брюки и старую коричневую фуфайку, что и вчера.

Изабель приготовила яичницу с беконом для нас двоих, так как Мона еще спала.

Я думаю, что Изабель изумляла реакция Моны или, вернее сказать, отсутствие реакции. Как бы вела себя Изабель, если бы я затерялся в снегу?

Теперь я понял, почему ощущаю какую-то пустоту с тех самых пор, как жена разбудила меня, потрогав за плечо: ветер утих. Вселенная стала молчаливой, и молчание это казалось неестественным после тех часов, которые мы прожили среди неистового воя.

Я включил телевизор. Увидел дома с сорванными крышами, машины, застрявшие в снегу, поваленные деревья, опрокинутый посреди улицы в Хартфорде автобус. Увидел также и нью-йоркские улицы, которые с трудом расчищали, силуэты редких прохожих утопали в снегу, наметенном на тротуары.

Несколько морских судов не подавали о себе сведений. Один дом снесло ветром. Другой перекосило на сторону, и он не опрокинулся только потому, что его удерживала целая гора снега. Повсюду снег, его намело больше чем на метр у нашей собственной двери, и нам ничего не оставалось, как только ждать.

Я позвонил к трем ближайшим соседям: к Ланкастеру, электрику, чей дом в полумили от нашего, к Глеядэилю, бухгалтеру, и, наконец, к типу, которого я недолюбливаю, по фамилии Камерон. Он занимается какими-то операциями с недвижимостью, — Говорит Доналд Додд… Простите за беспокойство… Не укрылся ли у вас случайно от непогоды один из моих друзей?

Никто из троих не — видел Рэя. Один лишь Камерон спросил прежде, чем ответить:

— Какой он из себя?

— Высокий брюнет лет сорока…

— Его зовут?

— Рэй Сэндере… Вы его видели?

— Нет… Я никого не видел…

Когда я вернулся на кухню, Мойатамела. В отличие от Изабель она еще не занялась своим туалетом, и волосы падали ей на лицо. От нее пахло постелью; От Изабель никогда так не пахнет — она, как сказала бы моя мать, пахнет чистотой.

Растрепанность Моны, ее несколько животная неряшливость взволновали меня, так же как и тот вопросительный, но не тревожный взгляд, который она бросила на меня, спросив:

— Когда они приедут?

— Как только смогут. Они уже в пути, но им приходится выжидать, пока расчистят дорогу.

Изабель переводила взгляд с меня на Мону, но я не мог разгадать ее мысли. Если она читала мысли других, то ее собственные оставались загадкой.

А ведь лицо-то у нее самое что ни на есть открытое. Она всем внушает доверие. В благотворительных обществах ей дают всегда самые наиделикатнейшие поручения или самые скучные, и она выполняет их со своей неизменной улыбкой.

Изабель всегда на месте, когда она нужна…

Для совета, для утешения, для помощи… Если не считать приходящей работницы, которая проводит у нас ежедневно три часа, а раз в неделю полный день, Изабель всю домашнюю работу, включая приготовление еды, делает сама. Она же занималась и нашими дочерьми, пока мы не отдали их в пансион Адаме, найдя, что брентвудская школа недостаточно хороша для них.

В этом была, пожалуй, доля снобизма. Когда-то и Изабель училась в пансионе Адаме, считающемся самым закрытым учебным заведением во всем Коннектикуте.

Однако Изабель чужда снобизма. Я живу с ней уже семнадцать лет. Все семнадцать лет мы спим с ней в одной спальне. Полагаю, что мы предавались любовным утехам тысячи раз. И тем не менее у меня нет точного представления об Изабель.

Мне знакомы черты ее лица, цвет ее кожи, рыжеватый оттенок ее белокурых волос, покатые полные плечи, размеренные движения.

Она одевается часто в бледно-голубое, но самый любимый ее цвет светло-лиловый.

Я хорошо знаю ее улыбку, всегда сдержанную, но от которой еще светлеет ее светлое от природы лицо.

Но о чем думает она целый день? Что думает она обо мне, своем муже и отце своих детей? Каковы ее истинные чувства ко мне?

Что думает она сейчас о Моне, которая кончает есть яичницу? Она не может любить Мону, та совсем на нее непохожа, чересчур беспорядочна, распущенна и Бог знает что еще…

Прошлое Моны не столь открыто и просто, как ее собственное. В прошлом Моны далеко не все ясно: бродвейские ночи, театральные кулисы, актерские уборные и, наконец, отец, который без зазрения совести поручал надзор за дочерью то одной своей любовнице, то другой.

Мона не плакала. И не казалась подавленной. Она, скорее, производила впечатление человека, который испытывает нетерпение.

Ее муж — где-то там, в снегу, в ста или двухстах метрах от дома, чужого дома, где все ей непривычно и где она должна чувствовать себя пленницей.

Теперь, когда ураган прекратился, когда перестал валить снег, вернулся свет и возможность телефонных сообщений, когда ожил экран телевизора, приходилось дожидаться бригады из Ханаана, которая начнет прочесывать метр за метром многие тысячи кубометров снега.

— У меня кончились сигареты… — констатировала Мона, отодвигая тарелку.

Я пошел к шкафу с напитками в котором хранились и сигареты. Тут меня поразила мысль, что мы едим на кухне, тогда как при гостях всегда пользуемся столовой.

Да, даже и вдвоем мы с Изабель завтракаем и обедаем в столовой.

Мы отнесли матрасы девочек в их комнаты, а грязные стаканы на кухню.

— Я тебе помогу, — сказала Мона.

На ней были вчерашние черные брюки и желтый свитер. Она помогала Изабель мыть посуду, а я не знал, куда себя девать. Чересчур уж много я думал. Чересчур много вопросов себе задавал. Это выводило меня из равновесия.

За прожитые с Изабель семнадцать лет я не раз задавал себе и прежде некоторые из них.

Каким же образом до сих-то пор они меня не смущали? Наверное, я отвечал себе на них приличествующим образом, готовыми прописными истинами. Отец. Мать. Любовь. Супружество. Верность. Доброта.

Преданность…

Да, конечно, именно так я и жил. Даже свою работу я принимал столь же всерьез, как и Изабель.

Неужели же я никогда не отдавал себе отчета, что лгу самому себе и что в глубине души не верю в эти лубочные картинки?

В нашей конторе мой компаньон Хиггинс, которого я всегда зову стариком Хиггинсом, хотя ему только шестьдесят лет, обычно занимается всеми техническими делами: куплей, продажей, опекой, организацией акционерных обществ.

Хиггинс — пухленький, добродушный, хотя и себе на уме человечек, который в прежние времена мог бы торговать на ярмарках эликсиром жизни.

Он плохо одевается и, пожалуй, нечистоплотен, но я подозреваю, что он нарочно утрирует вульгарность своих привычек, чтобы легче дурачить клиентов.

Он не верит ни во что и никому и часто шокирует своим цинизмом.

Что касается меня, то я больше связан с живыми людьми, занимаюсь завещаниями, наследствами и бракоразводными процессами. Я улаживаю их сотнями, так как наша клиентура распространяется далеко за Брентвуд, а в районе живет много богатых людей. Я не говорю о преступлениях. Едва наберется десять случаев, когда я выступал в суде в качестве защитника.

Казалось бы, я должен знать людей. Мужчин и женщин. Да я и думал, что знаю их, а вот в моей собственной жизни я поступал и размышлял согласно прописным истинам.

В глубине души я на всю жизнь остался бойскаутом.

А вот на скамейке…

Куда делись обе женщины? Наверное, ушли в комнату для друзей, а я слоняюсь в одиночестве по гостиной, захожу в библиотеку и без конца думаю.

А я-то воображал себя сухим педантом. И вот достаточно было зрелища мужчины и женщины, предающихся любви в ванной комнате…

Потому что несомненно: это-то и является отправной точкой. Во всяком случае, видимой. Конечно, должны существовать и другие, более отдаленные причины, которые я открою лишь позднее.

Но только на красной скамейке в сарае с сорванной с петель дверью истина открылась мне и все во мне изменила: я ненавижу его…

Ненавижу — и предоставляю ему умирать. Ненавижу и убиваю. Ненавижу за то, что он сильнее меня. За то, что он ведет такую жизнь, какую и мне хотелось бы вести; за то, что он шагает вперед, не помышляя о тех, кого сталкивает со своего пути…

Я вовсе не так уж слаб. Да и не неудачник я тоже. Я сам выбрал свою жизнь, так же как сам выбрал Изабель.

Мысль жениться, например, на Моне никогда не пришла бы мне в голову, если бы я и познакомился с ней, когда был холостяком. Также не думал бы я вступать в рекламное агентство на Мэдисон-авеню.

Свой выбор тогда я сделал не из подлости и не из трусости.

Все это — куда сложнее. Я подхожу к той области, где рискую наткнуться на неприятные открытия.

Возьмем хотя бы случай с Изабель. Я познакомился с ней на балу в Литчфилде, где она жила со своими родителями. Ее отец, Ирвинг Уайттекер, был хирургом, которого часто вызывали на консилиумы в Бост он и другие места. Мать ее из рода Клэйбэрнов, тех Клэйбернов, которые прибыли на «Мэфлауере».

Но на мой выбор не повлияло ни положение отца, ни имя матери, ни красота Изабель, ни какие-либо ее физические качества.

Другие девушки влекли меня к себе куда больше, чем она.

Ее спокойствие, безмятежность, которые уже и тогда угадывались в ней?

Ее кротость? Всепрощение?

Но к чему было мне ее всепрощение, если я не совершал никаких дурных поступков?

Вероятно, я хотел, чтобы все вокруг меня было хорошо, добротно организовано и спокойно.

Но ведь влекло-то меня до безумия к женщинам, подобным Моне, которые полная противоположность всему этому!

— Самое важное, — говаривал мой отец, — не ошибиться в самом начале.

Он имел в виду не только выбор жены, но и профессии, образа жизни, убеждений и верований.

Мне казалось, что я правильно выбрал — Старался изо всех сил, до полного изнеможения.

И мало-помалу я пришел к тому, что стал просто выискивать одобрение во взгляде Изабель!

В конце концов в ее лице я выбрал всего лишь соглядатая, благорасположенного, но все же соглядатая, который одобрительным взглядом давал мне понять, что я на правильном пути.

И вот все это полетело к черту в ту ночь. Рэю и Эшбриджу я завидовал потому, что им наплевать на всех и они не ищут ничьего одобрения.

Какое дело Эшбриджу, если над ним посмеиваются, когда его жены (у него их было три) обманывают его? Он выбирал молодых, красивых, чувственных и заранее знал, чего от них можно ждать.

Так ли уж ему было на все наплевать?

А Рэй, любил ли он Мону? Было ли ему безразлично, что до встречи с ним она уже прошла через столько мужских рук?

Были ли они сильными, а я слабым только потому, Что выбрал жизнь, в которой мог существовать спокойно и в мире с самим собой?

Да, но ведь я не нашел этого мира. Я всего лишь притворялся. Целых семнадцать лет своей жизни я только-то и делал, что притворялся.

До моего слуха донесся отдаленный шум мотора. Я открыл наружную дверь, и он стал более различимым. Я понял, что к нам приближаются машины, и мне даже показалось, что я слышу голоса.

Найдут ли Рэя сегодня же? Маловероятно. Мона проведет у нас по крайней мере еще одну ночь, и я сожалел, что на этот раз она не будет спать, как в первую ночь, на матрасе в гостиной.

Я вновь мысленно увидел на паркете ее руку, руку, которой мне гак хотелось коснуться, которая стала для меня как бы символом.

Я пытался избежать. Избежать чего?

Вот уже больше суток, как я убедился в своей жестокости, обнаружил, что способен радоваться смерти человека, которого всегда считал своим лучшим другом, и, если потребуется, даже вызвать ее.

— Ты нас заморозишь…

Я быстро захлопнул дверь, и передо мной предстали принарядившиеся женщины. Мона надела красное платье, моя жена — бледно-голубое. Глядя на них, было понятно, что они стараются войти в нормальную жизнь.

Но все выглядело как нельзя более фальшиво.

Глава 3

Часам к четырем мы увидели через окно машины, которые медленно пробирались по снегу, проделывая в нем траншею, со стенками такими же гладкими, как отвесные скалы. Зрелище было захватывающим. Мы смотрели молча, смотрели, ни о чем не думая. Во всяком случае, я смотрел, не думая ни о чем. Начиная с субботнего вечера я как бы выпал из своей обычной жизни, а может быть, и из жизни вообще.

Лучше всего я отдавал себе отчет в том, что в моем доме находится самка. Можно сказать, что я принюхивался к ней, словно собака, что я отыскивал ее глазами, едва она выходила из поля моего зрения, что я вился вокруг нее, выжидая случая коснуться.

Я испытывал безумное, бессмысленное, животное желание касаться ее.

Понимала ли это Мона? Она не заговаривала о Рэе, если не считать двух-трех раз. Может быть, и ей самой нужна была физическая разрядка?

А тут еще Изабель, которая надзирала за нами обоими, без тревоги, но с некоторым удивлением во взгляде. Она так привыкла к тому человеку, каким я был на протяжении стольких лет, что обычно ей почти незачем было смотреть на меня.

Она явно чувствовала перемену. Не могла не почувствовать. Но и понять сразу она Тоже не могла.

Я так и вижу огромную снегоочистительную машину, возникшую в нескольких метрах от дома и не остановившуюся, как будто бы она хотела проложить дорогу сквозь гостиную. Но остановилась все же вовремя. Я открыл дверь.

— Заходите, выпейте чего-нибудь…

Их было трое. Еще двое в той машине, что шла за ними следом. Вошли все пятеро, неуклюжие в своих канадках и огромных сапогах, у одного из них обледенели усы. Их присутствие сразу остудило комнату.

Изабель пошла за стаканами и за виски. Они оглядывались, пораженные спокойствием, царившем в доме. Потом они уставились на Мону. Не на Изабель, а на Мону. Даже и они, вышедшие из молчаливой схватки со снегом, ощутили воздействие ее манящей женственности.

— Ваше здоровье… И спасибо, что освободили нас.

— Скоро приедет лейтенант… Мы известили его, что дорога очищена.

То были люди, которых видишь только в исключительных случаях, как, например, трубочистов, и которые в остальное время скрываются Бог знает где. Только у одного было как будто знакомое лицо, но я не мог вспомнить, где его видел.

— Спасибо и вам. Это согревает.

— Еще по стаканчику?

— Не откажемся, но нам ведь предстоит потрудиться…

Чудовищные, густо запудренные снегом машины медленно отбыли.

Наступили сумерки, и мы различили в глубине траншеи фары идущей к нам машины.

Из нее вышли двое в форме: лейтенант Олсен и незнакомый мне полицейский. Я открыл им дверь, а женщины продолжали сидеть в креслах.

— Здравствуйте, лейтенант, мне очень неприятно, что я вас побеспокоил…

— Ничего нового о вашем друге?

Он поклонился Изабель, которую встречал несколько раз прежде. Я представил ему Мону.

— Жена моего друга Рэя Сэндерса…

Он сел на придвинутый ему стул. Его юный компаньон тоже уселся.

— Разрешите, госпожа Сэндерс?

Он вытащил из кармана записную книжку и ручку.

— Вы сказали: Рэй Сэндерс…

— Его адрес?

— Мы живем на Сэттон Плейс в Манхаттане.

— Чем занимается ваш муж?

— Он руководит рекламным агентством. Мэдисонавеню, Миллер, Миллер и Сэндерс…

— Давно?

— Вначале он был адвокатом-консультантом у Миллеров, а три года тому назад стал их компаньоном…

— Адвокат… — повторил Олсен как бы для себя самого.

Я уточнил:

— Мы вместе с Рэем учились в Йеле… Он мой давнишний друг…

Это ничего не объясняло.

— Вы здесь проездом? — спросил он у Моны.

Ответил я:

— Рэй с женой приехали к нам, вернувшись из Канады. Они хотели провести с нами уик-энд.

— Они часто бывают у вас?

Вопрос сбил меня с толку, я не мог понять его смысла. Мона ответила за меня:

— Два-три раза в год…

Олсен внимательно посмотрел на нее, так, как если бы ее внешность имела особое значение.

— Когда вы с мужем приехали?

— В субботу, часа в два дня…

— В дороге у вас не было никаких происшествий из-за снега?

— Почти никаких. Но пришлось ехать медленно…

— Вы сказали мне, господин Додд, что повезли ваших друзей к Эшбриджу?

— Совершенно верно.

— Они были знакомы?

— Нет. Но вы должны знать, что, когда старик Эшбридж дает прием, он не считается с количеством приглашенных…

На губах лейтенанта появилась легкая усмешка. Видно, он знал достаточно о приемах Эшбриджа.

— Ваш муж много там пил? — спросил он у Моны.

— Я не была около него все время… Да, мне кажется, что выпил он достаточно.

Мне показалось, что Олсен уже обо всем хорошо осведомлен, вероятно по телефону.

— А вы, господин Додд?

— Да, я тоже пил…

Изабель сидела, скрестив руки на коленях, и смотрела на меня.

— Больше обычного?

— Да, куда больше обычного, сознаюсь…

— Вы были пьяны?

— Не совсем, но я находился в состоянии далеком от нормального.

Почему почувствовал я необходимость добавить:

— Такое приключалось со мной не больше двух раз за всю жизнь…

Необходимость быть искренним? Вызов?

— Два раза! — воскликнул Олсен. — Ну, это не так-то много.

— Да.

— У вас была причина для того, чтобы напиться?

— Нет… Начал я с двух-трех стаканов виски, чтобы не выделяться среди других, потом пил что подворачивалось под руку… Вы же знаете, как это бывает.

Я чересчур разговорился, уточняя все это.

— Ваш друг Рэй пил вместе с вами?

— Несколько раз мы столкнулись… Нам удавалось перекинуться несколькими фразами, когда мы оказывались в одной и той же группе гостей, потом мы вновь разъединялись. У Эшбриджа огромный дом, и гости располагались повсюду…

— А вы, госпожа Сандерс?

Она взглянула на меня, как бы спрашивая совета, потом посмотрела на Изабель.

— Я тоже пила… — призналась она.

— Много?

— Возможно… Какое-то время я находилась с Изабель…

— Ас мужем?

— Два-три раза я видела его, но только издали.

— С кем он был?

— С разными людьми, которых я не знаю… он также, я вспоминаю, долго разговаривал с господином Эшбриджем, они даже удалились ото всех в уголок.

— В общем, ваш муж вел себя так, как обычно в подобных случаях?

— Да… Но почему вы об этом спрашиваете?

Она вновь удивленно взглянула на меня.

— Я задаю вам те вопросы, которые по правилам приходится задавать в случаях исчезновения.

— Но это — несчастный случай.

— Я в этом не сомневаюсь, сударыня… У вашего мужа ведь не было причин покончить жизнь самоубийством?

— Никаких.

Она вытаращила глаза.

— Ни исчезнуть, не оставив следов?

— Зачем бы ему было исчезать?

— У вас нет детей?

— Нет.

— Давно вы замужем?

— Двенадцать лет.

— Не встретил ли ваш муж у Эшбриджа каких-нибудь старинных своих знакомых?

Мне становилось не по себе.

— Насколько я знаю, нет.

— Какую-нибудь женщину?

— Я видела его с несколькими… Он всегда бывает окружен…

— Никакой ссоры? Никакого события, которое вы могли бы припомнить?

Мона слегка покраснела, и я почувствовал, что ей известно происшедшее между Рэем и Патрицией. Приоткрыла ли и она, подобно мне, дверь в ванную? Или видела, как они вдвоем выходили оттуда?

— Вы оставались позже других?

Теперь можно было с полной уверенностью заключить, что лейтенант хорошо обо всем осведомлен.

— После нашего отъезда оставалось не больше шести человек…

— Кто сел за руль?

— Я.

— Должен заметить, что по такой погоде вы хорошо справились… Еще метров четыреста — и вы доехали бы до дома…

— За мостиком всегда образуются заносы…

— Я знаю.

Я услышал новый грохот, идущий снаружи. Подойдя к окну, я заметил в сгустившейся темноте экскаватор, работающий при свете прожектора.

Олсен понял, о чем я хотел спросить.

— Я приказал на всякий случай начать поиски, несмотря на наступление ночи… Никогда нельзя знать…

Знать — что? Не жив ли еще Рэй?

— Выйдя из машины, вы погрузились в темноту…

— Электрический фонарь почти не давал никакого света. Я предпочел пустить женщин вперед.

— Это было осмотрительно.

Изабель сидела неподвижно и оглядывала нас всех, как бы изучая реплики на губах у каждого: она словно плела глазами какой-то узор. Она сплетала отдельные детали, которые когда-нибудь сможет воссоединить в единое целое.

— Мы шли, прижавшись друг к другу… — сказала она.

— Мужчины шли далеко от вас?

— Совсем рядом… Но ветер выл с такой силой, что мы едва слышали, когда они нас окликали…

— Вам не было трудно отыскать дом?

— По правде говоря, я не знала точно, где нахожусь… Мне кажется, я дошла сюда интуитивно.

— Когда вы оглядывались, вам виден был свет?

— Вначале да, едва-едва… Он быстро бледнел, потом совсем угас…

— Ваш муж пришел вскоре после вас?

Она взглянула на меня, как бы спрашивая совета. Но она ничуть не казалась смущенной. По-видимому, эти вопросы не казались ей странными в данных обстоятельствах.

— Возможно, через минуту. Я хотела зажечь свет и убедилась, что электричество выключено. Я спросила у Моны, есть ли у нее спички, и направилась в столовую, чтобы зажечь один из свечных канделябров. Тут Доналд и вошел…

Что записывает лейтенант и для чего это ему? Теперь он обратился ко мне:

— Вы легко нашли дом?

— Я буквально наткнулся на него, думая, что нахожусь еще довольно далеко. Я даже опасался, что сбился с пути…

— А ваш друг?

— Я считал, что он идет рядом со мной… Я хочу сказать, в нескольких метрах от меня… Время от времени я покрикивал: «Эй! Эй! «…

— Он отвечал?

— Несколько раз мне казалось, что я его слышу, но ветер выл с такой силой…

— Потом?

— Когда я убедился, что Рэй не придет…

— Сколько времени вы выжидали?

— Примерно пять минут.

— У вас в доме имелся другой электрический фонарь?

— Да, в спальне. Но так как мы им почти никогда не пользовались и не проверяли, есть ли запасные батарейки, он оказался тоже при последнем издыхании.

— Вы пошли на поиски один?

— Моя жена и Мона выбились из сил…

— А вы?

— Я тоже…

— Куда вы направились?

— Шел как мог. Я намеревался идти кругами, все увеличивая их диаметр…

— Вы не боялись свалиться со скалы?

— Я надеялся, что этого не случится. Ведь как-никак живу здесь уже пятнадцать лет. Несколько раз я падал на колени…

— Вы дошли до вашей машины?

Я взглянул на женщин. Совершенно забыл, что именно сказал им тогда, вернувшись. Полный провал в памяти. Решил рискнуть.

— Да, я случайно наткнулся на нее…

— И она, само собой разумеется, была пуста?

— Да. Я передохнул там немножко от ветра…

— А сарай? Вы удостоверились, что он не в сарае?

В первый раз с начала этого неожиданного допроса я испугался. Можно было подумать, что Олсену что-то известно, что-то такое, чего я сам еще не знаю, и что он, с невинным лицом царапая что-то в своей записной книжке, подстраивает мне ловушку.

— Сарай я обнаружил по стуку сорвавшейся с петель двери… Я покричал Рэю, но ничего не услышал в ответ…

— Вы входили в сарай?

— Сделал от входа несколько шагов…

— Понятно…

Он закрыл наконец свою книжку и поднялся с вполне военной выправкой.

— Благодарю вас, всех троих, и прошу простить меня за причиненное беспокойство. Работы по розыску будут продолжаться всю ночь, если только погода не воспрепятствует этому.

Потом обернулся к Моне:

— Я предполагаю, мадам, что вы останетесь здесь?

— Ну да… конечно…

Куда же ей было деваться, пока отыскивают тело ее мужа среди океана этих снежных заносов?

Мы пообедали. Помню, Изабель разогрела консервные спагетти с фрикадельками.

Какой был день недели? Понедельник. С утра до вечера я только и делал, что слонялся с места на место. В контору я не поехал, и хотя к тому и не было никакой возможности, тем не менее я ощущал себя прогульщиком.

По утрам я обычно заезжал на почту и вынимал корреспонденцию из нашего почтового ящика. День разворачивался по раз навсегда установленным правилам, которых я твердо придерживался. Для каждого поступка, чуть ли не для каждого движения было определено свое время.

Я все еще был захвачен присутствием в доме Моны и беспрестанно задавал себе вопрос: сближусь ли я с ней?.. Вероятно, это произойдет не здесь…

А почему бы и нет?

С того самого субботнего вечера все мы, трое, живем на нервах, а Мона в особенности… Не испытывают разве в такой момент желания прижаться к чьей-нибудь груди?

Если мы вдруг очутимся наедине и будем уверены, что Изабель не сможет нас застигнуть…

Но ничего такого не произошло. Мы смотрели из окна на экскаватор, и я едва улучил момент, чтобы прижать к себе локоть Моны.

Спать мы с Изабель легли в своей спальне, а Мона в одиночестве.

— Что ты думаешь об Олсене?

Вопрос поразил меня, ибо он показывал ход мыслей моей жены. Сам я тоже думал об Олсене.

— Отличный парень. И, по-видимому, прекрасно знает свое дело.

Я ожидал продолжения разговора, во Изабель ограничилась сказанным, не продолжая.

Только позже, когда мы собирались уже погасить свет, она пробормотала:

— Не думаю, чтобы Мона сильно страдала…

Я ответил уклончиво:

— Никогда нельзя знать…

— Казалось, что они друг к Другу сильно привязаны…

Слово поразило меня. Привязаны! Ходячее выражение, но я подумал, что, употребляя его, люди перестали вдумываться в смысл. Существа — два существа — «привязаны один к другому»…

Почему бы и не прикованы?

— Спокойной ночи, Изабель!

— Спокойной ночи, Доналд!

Она вздохнула, как и обычно по вечерам, что как бы знаменовало для нее переход от дневных хлопот к ночному покою. Почти тотчас же она засыпала, а я ворочался иногда с боку на бок часами, прежде чем мне удавалось заснуть.

Мона была одна в комнате для друзей. О чем она думает? До меня доносился железный скрежет машин, которые как бы старательно просеивали снег.

Внезапно проснувшись около полуночи, я не услышал шума машин и подумал: не нашли ли они Рэя? Но почему в таком случае не пришли они нас известить?

Я не двигался, гадая, не почувствовала ли сквозь сон Изабель, что я проснулся, и не прислушивается ли она так же, как и я. Она не шевелилась, но дыхание ее стало более ровным.

Все было погружено в молчание, кроме шума какого-то мотора вдалеке, возле почты.

Я испытывал беспричинную тревогу. Эта внезапная тишина ощущалась мною как нависшая угроза, и я почувствовал истинное облегчение, когда экскаватор внезапно вновь приступил к работе.

Произошла ли какая-то авария? Может быть, чинили или смазывали машину? Или попросту люди отлучились, чтобы пропустить по стаканчику?

Я вновь уснул, и когда открыл глаза, было совсем светло. Дом уже наполнился кофейным запахом, но к нему еще не присоединились другие: жареной свинины и яиц.

Я встал, надел халат, почистил зубы, пригладил волосы и в ночных туфлях побрел на кухню, в которой никого не было. В столовой, в гостиной тоже — никого.

Я предположил, что Изабель пошла к Моне, и стал смотреть в окно на машину, которая обогнула скалу и находилась теперь у ее подножия.

Вдруг я заметил какого-то человека, идущего со стороны сарая. Когда человек этот приблизился, я с изумлением понял, что это — моя жена. Она надела мою канадку, сапоги и едва продиралась сквозь снежные завалы.

Увидела ли она меня сквозь окно? Гостиная не слишком светлая комната, а я не зажег света. Не знаю почему, но я предпочел удалиться оттуда до ее прихода. Этот ее поход в сарай носил какой-то таинственный характер и имел несомненное отношение к вопросам лейтенанта или к моим ответам на них.

Я предпочел отступить, вернулся в спальню, потом прошел в ванную комнату и стал наполнять ванну.

Я надеялся, впрочем, не очень веря в такую возможность, что Изабель тоже поднимется в спальню. Мне хотелось поскорее увидеть ее и понять, не переменилось ли в чем-нибудь ее отношение ко мне.

Она услышала, что а наполняю ванну. Наверное, услышала она и то, что Мона тоже поднялась, потому что, когда я спустился в кухню, я застал Изабель за приготовлением яичницы с беконом для всех нас — троих. Стол для завтрака Изабель накрыла в столовой.

— Доброе утро, Мона…

Сегодня на ней было очень облегающее черное платьице, и, возможно, из-за того, что она нашла себя подурневшей, она накрасилась сегодня куда сильнее, чем во все предыдущие дни, в особенности сильно подвела глаза, и поэтому взгляд у нее стал какой-то особенный.

— Доброе утро, Доналд…

Я поцеловал в щеку свою жену.

— Доброе утро, Изабель!

Она не вернула мне поцелуя. Это стало у нас традицией. Не помню, как и когда она установилась. Мать в детстве тоже никогда меня не целовала, но машинально подставляла мне для поцелуя щеку или лоб.

Тотчас же я увидел, что Изабель все поняла. Я знал также, еще до допроса, учиненного лейтенантом Олсеном, какую ошибку я допустил.

Все то время, что я сидел в сарае на красной скамейке, я курил сигарету за сигаретой, зажигая одну от другой и отшвыривая горящий окурок на землю, где тотчас же затаптывал его. Так я выкурил по меньшей мере десять сигарет.

Именно поэтому и пошла Изабель в сарай, воспользовавшись тем, что я сплю. Она искала доказательств моего сидения в сарае в ту ночь, когда я выдал свое длительное отсутствие за неудавшиеся поиски Рэя.

Она все знала. Но в ее голубых глазах не прибавилось жесткости, не прибавилось и осуждения. Всего лишь удивление и любопытство.

Разгадав мой поступок, она смотрела на меня вовсе не отчужденно, но как бы не совсем узнавая меня, как бы открыв во мне новое существо, о котором она и не подозревала, хотя знала меня так долго.

Мы позавтракали под шум, производимый людьми и машиной у подножия скалы. Мона, заинтригованная нашим непонятным молчанием, смотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого, и, возможно, заподозрила, что моя жена приревновала меня к ней.

Но вслух она только произнесла:

— Мне очень стыдно обременять вас так долго…

— Не сходите с ума, Мона… Вы отлично знаете, что мы всегда относились и к Рэю, и к вам как к членам нашей семьи…

Я быстро поел, ощущая всевозрастающую неловкость. Вставая из-за стола, я заявил:

— Пойду взглянуть, нельзя ли привести машину домой…

Я надел канадку, сапоги, меховую шапку. У меня было такое чувство, что Моне хочется предложить проводить меня, чтобы освежиться, но она не решается.

Люди там, внизу, работали с большой тщательностью, потому что именно на том месте было больше всего шансов обнаружить тело.

Я пошел по траншее, дно которой обледенело и стало скользким. На воздухе я сразу почувствовал себя лучше, да и вид привычной, пусть и несколько изменившейся окрестности действовал на нервы успокаивающе.

Они отодвинули мою машину к обледеневшей ограде, и она все еще была вся засыпана снегом. С ветрового стекла пришлось сколоть обледеневший снег. Я не представлял себе, заведется ли мотор. Мне казалось, что прошло уже так много времени и в машине должны были произойти какие-то необратимые нарушения.

Но «Крайслер» завелся как ни в чем ни бывало, и с предосторожностями мне удалось довести его до гаража, маленького деревянного строения, покрашенного в белый цвет и стоявшего напротив сарая.

Мне пришлось отгребать лопатой снег от ворот гаража, открыв которые я сразу увидел спортивный «Линкольн», на котором Рэй и Мона приехали в прошлую субботу из Канады.

Поставив свою машину в гараж, я направился в сарай, огромная дверь которого окончательно повалилась внутрь. В сарай набилось много снега, но он не достигал до скамейки. Я посмотрел на землю.

Окурки исчезли.

Вернувшись домой, я первым долгом хотел взглянуть в глаза жене, и она не отвернулась от меня, а спокойно встретила мой ищущий взгляд. Но что мог я прочитать в ее глазах?

— Да!.. Я знаю!.. Я подозревала это… Когда ты отвечал Олеену на его вопрос о сарае, я все поняла…

Я пошла туда и приняла меры, чтобы другие удостоверились…

Чтобы они не удостоверились в моей подлости? Думает ли она, что я из позорной трусости укрылся в сарае, испугавшись возможности заблудиться в пурге?

Почему же в таком случае не читаю я презрения в ее взгляде? Но и жалости в нем нет. Гнева тоже. Ничего.

Нет! Есть в ее взгляде любопытство.

Она едва выговорила:

— С машиной не было затруднений?

— Нет…

— Ты не поедешь в контору?

— Я позвоню Элен, чтобы она забрала на почте корреспонденцию…

Впрочем, вряд ли почтовые машины могли нормально циркулировать…

Мы говорили обо всем этом для отвода глаз. Она видела, что я ходил в сарай. Значит, мне уже известно, что она убрала оттуда окурки.

Посуда была уже вымыта. Все трое, мы смотрели друг на друга, не зная, куда себя девать и чем заняться. Мона чувствовала, что между нами что-то происходит, и смущенно сказала:

— Пойду уберу свою комнату…

Приходящая работница не явилась. Она жила за холмом, а дорога в ее поселок проходит лесом, вероятно, ее еще не расчистили.

— В конце концов, почему бы мне не съездить в контору?..

Было совершенно невыносимо сидеть взаперти и ждать, пока люди там, внизу, обнаружат тело. Я вывел машину, которую только что поставил на место.

Выехав со своего участка, я обнаружил, что дорога довольно хорошо расчищена, и заметил следы многих, уже проехавших по ней машин. Главная дорога выглядела почти нормально, за исключением высоченных валов снега по обочинам.

Торговцы, вооружившись лопатами, проделывали в снегу траншеи к входам в свои магазины. Почта была открыта, и я вошел туда, приветствуя привратника обычным жестом, как будто ничего особенного за это время и не произошло.

В нашем почтовом ящике я нашел всего несколько писем и пачку проспектов. Потом я направился в свою контору.

Там тоже ничего не изменилось. Хиггинс сидел в своем кабинете и удивленно уставился на меня.

— Значит, его наконец нашли?

Я нахмурил брови.

— Я говорю о вашем друге Сэндерсе… Они все еще прочесывают снег?..

Пять лет назад мы построили на месте старой конторы кокетливое здание из розового кирпича с окнами, облицованными белым камнем. Дверь тоже выкрасили в белый цвет. Здание окружал хорошо содержащийся газон, которого сейчас, разумеется, не было видно, но который ежегодно зеленел пои первых теплых лучах в середине или конце марта.

Элен, наша секретарша, стучала на машинке и, не отрываясь от работы, поздоровалась со мной.

Все было спокойно, размеренно, мои книги по юриспруденции стояли на своих местах в шкафу красного дерева. Стрелки электрических часов скользили бесшумно.

Я уселся в кресло и стал один за другим вскрывать конверты.

— Элен…

— Да, господин Додд…

Ей двадцать пять лет, и она довольно хороша собой. Это дочь одного из наших клиентов, подрядчика по строительству каменных домов, полгода назад она вышла замуж.

Будет ли Элен продолжать работать у нас, если у нее появится ребенок?

Она уверяла, что будет продолжать, Я в этом не столь уверен и предвидел, что придется искать ей замену.

Продиктовал три малозначительных письма.

— Остальная корреспонденция для Хиггинса…

Потрясло ли открытие Изабель? Изменит ли это нашу жизнь? Я задавал себе вопросы, сам не зная, чего же я хочу. Возбуждение, охватившее меня той ночью, в сарае, поутихло, но какая-то доля его все еще оставалась.

Жена имела все основания смотреть на меня с любопытством. Я уже был не тем человеком, что прежде. Хиггинс этого не заметил. Моя секретарша тоже, но рано или поздно все обнаружат произошедшую во мне перемену.

Я посматривал на часы так, как если бы у меня было назначено свидание. Да так оно и было в действительности. Мне не терпелось, чтобы поскорее нашли наконец тело Рэя, Мне не терпелось отделаться от него.

Что произойдет, когда его наконец найдут? Меня это уже не касается.

Это дело Моны. А она сейчас застилает постель и прибирает комнату.

Газет не было. Поезд не пришел из Нью-Йорка. Куда скорее, чем я ожидал, Элен принесла мне на подпись три продиктованных мною письма.

— Я еду к себе. Если понадоблюсь, позвоните мне…

Зашел в кабинет к Хиггинсу, чтобы на прощание пожать ему руку.

Выйдя из конторы, я подумал, что Не мешает купить мяса, и зашел в большой магазин.

— Нашли вашего друга, господин Додд?

— Нет еще…

— Подумать только, что подобное происходит рядом с нами, когда мы даже и понятия ни о чем не имеем… У вас много повреждений?

— Только дверь сорвало с сарая.

— В Крестхилле снесло целый дом. Прямо чудо, что никого при этом не убило…

Как раз в Крестхилле жила наша приходящая прислуга.

Хоть я и говорил и поступал как обычно, меня неотвязно преследовала мысль:

«Что думает Изабель? «

Насколько я ее знал, она не заговорит со мной об этом. Жизнь пойдет по привычному руслу. Время от времени я буду ощущать устремленный на меня взгляд, и, возможно, в нем так и останется изумление.

Повернув налево при въезде на нашу дорогу, я обнаружил, что машины прекратили работу, а еще через некоторое время я увидел закутанных в канадки, надевших сапоги женщин, выходивших из дома. Внизу, под скалой, группа мужчин стояла возле распростертого тела.

Рэя нашли. Я поставил машину в гараж. Я был совершенно спокоен.

Никаких угрызений совести я не испытывал. Наоборот, чувствовал огромное облегчение.

Женщины поджидали меня возле начала спуска. Я взял обеих под руки, что не помешало нам, всем троим, поскользнуться и упасть, так что спасателям пришлось поднимать нас.

Волосы Рэя и лицо, на котором как бы застыла улыбка, все еще были припорошены снегом. Правая его нога была подогнута, и один из мужчин, стоявших возле, объяснил нам, что она сломана.

Я думал, как поведет себя Мона. Она не бросилась к телу. Может быть, это и было первым ее побуждением, потому что она сделала несколько шагов вперед. Потом остановилась и, содрогаясь, смотрела на труп. Изабель стояла справа от нее, я слева.

Мона придвинулась ко мне, явно ища моей поддержки. Тогда я обнял ее за плечи и привлек к себе.

— Мужайтесь, Мона…

Жест мой был вполне естественным. Разве Мона не жена моего лучшего друга? Окружающие явно не увидели в этом ничего предосудительного. Тем более сама Мона, которая все крепче прижималась к мне.

Но я-то сам посмотрел на Изабель с вызовом.

Начинался новый этап, словно этим, с виду таким естественным и невинным жестом, я объявлял Изабель о своей независимости.

Она не подала никакого вида и, повернувшись, скрестив руки, уставилась на Рэя так, как смотрят, когда гроб опускается в могилу на кладбище.

— Перенесите его, пожалуйста, в дом.

Главный среди рабочих сделал шаг вперед:

— Лейтенант распорядился ничего не предпринимать до его приезда…

— Вы ему позвонили?

— Да. И получил инструкцию.

Мы не могли оставаться на холоде, пока лейтенант приедет из Ханаана.

— Идемте, Мона…

Я думал, что она станет возражать, но она дала увести себя, и мы вскарабкались по откосу, помогая друг другу. Я уже не обнимал ее за плечи, но я осмелился это сделать, это была победа.

— Наверное, он поскользнулся, — сказала она, когда мы поднимались наверх. Бедный Рэй…

Мы шли втроем, три темных силуэта на белоснежном фоне. Мне казалось, что это должно было выглядеть нелепо. Люди там, внизу, заводили машину, их, вероятно, ждала где-то такая же работа.

— Не приготовишь ли ты кофе, Изабель?

Мы прошли за ней на кухню, где она поставила воду на плиту. Изабель первая задала вопрос:

— Что ты намерена предпринять, Мона?

— Не знаю…

— У него есть кроме тебя родные?

— Брат. Он советник посольства в Германии…

— Рэй тебе никогда ничего не говорил?

— О чем?

— О мерах, которые надлежит предпринять…

Вполне спокойно Изабель подыскивала и находила нужные слова:

— …если произойдет непредвиденный несчастный случай…

— Он никогда не говорил ни о чем подобном…

— Но ведь надо же что-то предпринимать, — продолжала Изабель, которая, как всегда, взваливала на себя самое неприятное. — Как ты думаешь, он составил завещание?

Когда Мона отрицательно покачала головой, я вступил в разговор, пояснив:

— Если бы Рэй вздумал составить завещание, он был обратился ко мне и оно хранилось бы в моей конторе…

— Ты не думаешь, Мона, что он предпочел бы кремацию?

— Не знаю…

Каждый из нас принес свою чашку кофе в гостиную, откуда мы увидели через окно прибытие полицейской машины, из которой вышли лейтенант и еще один человек в форме.

Меньше чем через десять минут лейтенант без сопровождающего появился у нас и, сняв фуражку, проговорил:

— Приношу вам свое соболезнование, мадам…

— Благодарю вас…

— Все именно так, как вы думали, господин Додд…

Он свернул к скале и соскользнул с нее, сломав во время падения ногу…

Когда же это я говорил ему нечто подобное? Что-то не помню. Мне показалось, что и он как-то иначе на меня смотрит.

— Я распоряжусь перевезти тело в похоронное бюро, а вы дайте соответствующие указания.

— Да… — пробормотала Мона, которая явно не понимала, чего от нее хотят.

— Где вы предполагаете его похоронить?

— Я не знаю…

Пришлось мне вмешаться:

— В Плезантвилле.

Это большое нью-йоркское кладбище.

— У него есть родственники?

— Брат, в Германии.

Все началось сначала. Произносились слова. Двигались губы. Но я не слушал слов. Я смотрел в глаза. Мне кажется, такая привычка была у меня всегда. Или, во всяком случае, я всегда побаивался чужого взгляда.

Хватало с меня взглядов Изабель. Их-то я хорошо знаю. С самого утра они выражают изумление.

А ведь это не помешало ей неусыпно наблюдать за лейтенантом. Она тут же заметила, что он время от времени поглядывает на меня. Его явно что-то смущало во всей этой истории.

Убежден, что если бы лейтенант попробовал напасть на меня, Изабель кинулась бы на защиту. Можно было подумать, что именно этого она ждет.

Что же касается Моны, то она всякий раз оглядывалась на меня, когда ей задавали какой-нибудь вопрос, как бы признавая во мне своего естественного покровителя. Это было настолько заметно, она проявляла такую полную свою зависимость, что Олсен подумал, должно быть, что между ней и мною существует интимная связь.

Не потому ли он стал менее сердечен со мной? Мне в его поведении мерещилось презрение.

— Предоставляю необходимые хлопоты вам. Для нас дело закончено.

Сожалею, госпожа Сэндерс, что произошла драма…

С этими словами Олсен поднялся, поклонился обеим женщинам и протянул мне руку. От души? Вряд ли.

Тут крылась какая-то тайна. Или, отыскав труп, люди обнаружили нечто такое, что навлекает на меня подозрения, или же Олсен решил, что я любовник жены своего лучшего друга, и презирает меня за это.

Не подозревает же он, что я воспользовался подвернувшимся случаем и столкнул Рэя со скалы?

Об этом я еще не подумал. Но это было столь вероятно, так легко!

Спрашивается, почему я пустил женщин вперед? А сам оставил себе электрический фонарик, как бы плох он ни был?

Скала-то известна мне лучше, чем любому другому, ведь она у меня на участке, перед самыми моими окнами. Я мог взять Рэя под руку, заставить его свернуть с дороги вправо и в подходящий момент столкнуть его со скалы…

Я оледенел от страха, подумав, что Олсен мог обнаружить мои окурки возле скамьи в сарае. Вдруг он сделал совсем не тот вывод, какой сделала Изабель?

А что на самом-то деле думает Изабель? Ничто не доказывает, что она не считает, будто я столкнул Рэя со скалы.

В таком случае ее молчание является неким сообщничеством… Защитой своего очага, наших девочек…

Она следила за мной, пока я открывал шкаф с напитками.

— Стаканчик чего-нибудь горячительного не повредит вам, Мона… А ты, Изабель?

— Спасибо, я ничего не хочу…

Я пошел на кухню за льдом и стаканами. Протягивая Моне наполненный стакан, я сказал:

— Мужайтесь, моя дорогая Мона…

Тем самым я как бы вступал во владение. На сей раз она это заметила и слегка вздрогнула. Никогда раньше не называл я ее «своей дорогой Моной».

— Пойду позвоню в похоронное бюро, — заявила Изабель, направляясь в библиотеку, где стоит один из двух наших телефонных аппаратов.

Хотела ли она оставить нас наедине?

Мона, пригубив вино, повернулась ко мне с невеселой улыбкой:

— Вы очень милы, Доналд…

Она бросила взгляд в том направлении, в каком удалилась Изабель, хотела, видимо, еще что-то добавить, но воздержалась.

Глава 4

Похороны состоялись в четверг утром и происходили совсем не так, как я представлял себе это, когда мы, изолированные ото всех, находились втроем в нашем доме.

Катастрофы чем-то похожи на болезни. Воображаешь, что не вылечишься, что жизнь никогда уже не пойдет по-прежнему, и вдруг замечаешь, что ежедневная рутина незаметно вошла в свои права.

Перед похоронным бюро Фреда Доулинга, находящимся почти рядом с моей конторой, к десяти часам утра уже стояло больше двадцати машин, две из которых принадлежали нью-йоркским журналистам и фотографам.

Немало их побывало с вечера и у нас. Они настаивали, чтобы Мона сфотографировалась на том самом месте, где было обнаружено тело Рэя.

Накануне из Бонна прилетел Боб Сэндерс. Изабель предложила ему одну из комнат наших дочерей, но он уже оставил за собой комнату в отеле «Тэрли».

Он был выше, худощавее к развязнее Рэя. Манера держаться у него была еще более самоуверенная, чем у брата, и мне не нравилась его самодовольная улыбка.

Когда мы были студентами, я встречал его несколько раз, но он был значительно моложе нас, и я не обращал на него особого внимания.

Брат Рэя был не слишком любезен с Моной.

— Как все это произошло? Рэй напился?

— Не больше, чем обыкновенно…

— Он начал много пить?

Рэй был старше его на пять лет, а он говорил о нем как судья, имеющий право выносить приговор.

— Да нет… Два-три стаканчика мартини перед едой…

Сэндерсы были родом из окрестностей Нью-Хэвена, поэтому Боб имел представление о нашем климате. Он, вероятно, тоже перенес не один снежный ураган, которые были, разумеется, слабее того, что разразился в прошлую субботу, но все же приостанавливали всякое движение.

— Как произошло, что его так долго не могли отыскать?

— В некоторых местах снегу намела больше чем на два метра…

— Какие меры вы предприняли?

Мне он тоже явно не симпатизировал. Он поглядывал на меня, хмурясь, решив, вероятно, что я чересчур поторопился взять Мону под свое покровительство.

А я нарочно это подчеркивал. Держался возле нее. Отвечал на большинство задаваемых ей вопросов и чувствовал, что это возмущает Боба Сэндерса.

— Кого вы известили?

— Разумеется, его компаньонов…

— А газеты тоже вы уведомили?

— Нет… Вероятно, кто-нибудь из поселка, возможно, один из полицейских… Виски?

— Благодарю вас… Я не пью…

В аэропорту он взял напрокат машину без шофера. Он был женат, и его жена и трое детей жили вместе с ним в Бонне. Приехал он один. Думаю, что с Рэем они не виделись уже много лет.

Братья Миллеры не дали себе труда заехать к нам домой. Они подошли к Моне только в зале похоронного бюро и выразили ей свое соболезнование.

Я был знаком с одним из Миллеров, Самуэлем, жизнерадостным шестидесятилетним лысым человеком, однажды я завтракал с ним и с Рэем в Нью-Йорке.

Он подошел ко мне и спросил шепотом:

— Кто будет заниматься наследством?

— Это решит Мона…

— Она с вами еще не говорила?

— Пока нет.

Он перешел от меня к Бобу Сэндерсу и, по-видимому, задал ему тот же вопрос, потому что Боб отрицательно покачал головой.

Мона сама вела свою машину, так как намеревалась вернуться домой в Нью-Йорк сразу же из Плезантвилля. Я предложил сесть за руль Изабель, но она отказалась и вошла в машину вслед за Моной.

За машиной, в которой ехали женщины, следовала машина брата, потом моя, потом лимузин братьев Миллеров, похожих на близнецов. Машину вел их шофер.

Дальше ехали другие леди с Мэдисон-авеню, включая личную секретаршу Рэя, высокую статную рыжую женщину, которая, казалось, была потрясена куда больше, чем Мона.

Многие из них были мне совсем незнакомы. Похоронных извещений не рассылали, но о месте и времени похорон были помещены объявления в газетах.

По обочинам хорошо известной мне дороги громоздились целые холмы снега, но мы не проехали и половины дороги, как засветило солнце.

Накануне, когда Изабель отлучилась за покупками и я какое-то время оставался в гостиной наедине с Моной, она сделала мне поразительное признание:

— Только вам, Доналд, я могу открыть… Я все время думаю, не сделал ли это Рэй нарочно…

Ничто не могло бы потрясти меня сильнее.

— Вы хотите сказать, что он мог покончить жизнь самоубийством?

— Не люблю этого слова… Он мог помочь судьбе.

— У него были неприятности?

— Не деловые… В этом смысле он преуспевал даже больше, чем мог рассчитывать.

— В личной жизни?

— Тоже нет… Мы были хорошими товарищами… Он мне все рассказывал.

Я хочу сказать, почти все… Мы не притворялись друг перед другом.

Эта фраза тоже потрясла меня. Значит, существуют люди, которые не притворяются друг перед другом? И ни этот ли немой вопрос был всегда в глазах Изабель? Она надеялась, что я ей окончательно сдамся? Что я наконец признаюсь ей во всем, что лежит у меня на душе?

Мона продолжала:

— Любовных приключений у Рэя было множество… Начиная с его секретарши, этой рыжей дылды по имени Хильда.

Теперь эта Хильда следует в одной из машин траурного кортежа.

— Трудно объяснить, Доналд… Мне кажется, все дело в том, что он вам бешено завидовал.

— Мне?

— Вы вместе учились. Он тоже мог бы стать адвокатом. К этому Рэй и стремился, начав свою карьеру в Нью-Йорке… Потом он поступил в качестве юрисконсульта в это рекламное агентство… Начал зарабатывать уйму денег и понял, что заработает еще больше, если глубже войдет в дела агентства.

Вы понимаете, что я имею в виду? Он стал дельцом. Мы сняли одну из роскошнейших квартир на Сэттон Плейс и каждый вечер или принимали гостей у себя, или сами куда-нибудь шли… В конце концов Рэю все опостылело…

— Он вам сказал об этом?

— Однажды вечером, сильно напившись, он признался мне, что с него хватит быть марионеткой… Вы ведь знаете, как кончил его отец.

Я, разумеется, знал. Отлично знал Херберта Сэндерса в доме которого часто проводил уик-энд, когда учился в Иеле.

Отец Рэя был книготорговцем весьма любопытного образца. У него не было магазина в городе. Жил он в доме, выдержанном в стиле самой что ни на есть Новой Англии, на дороге в Ансонию, и комнаты первого этажа его дома были сплошь заставлены полками с книгами.

К нему приезжали не только из Нью-Хэвена, но и из Бостона и из Нью-Йорка, да даже и из более отдаленных мест, а также присылали бесчисленные заказы по почте.

В переписке он состоял с большинством стран мира, был всегда в курсе всего, что издается в области палеонтологии, археологии и искусства, особенно доисторического периода.

Были у него и еще две мании: он коллекционировал книги о Венеции и кулинарные книги, которых, как он хвалился, у него набралось больше шестисот названий.

Любопытный человек, которого я вспоминаю молодым, породистым, с улыбкой одновременно благорасположенной и ироничной.

Первая жена, мать Рэя и Боба, оставила его и вышла замуж за крупного землевладельца из Техаса. Он много лет жил одиноко, приобретя славу любителя женщин.

Потом он вдруг женился на польке, никому не известной прелестнице двадцати восьми лет.

Ему было тогда пятьдесят пять. Три месяца спустя, когда жена отсутствовала, он, выстрелив себе в голову, умер среди своих книг, не оставив ни письма, ни какого-либо объяснения своему поступку.

Мона повторила:

— Вы теперь поняли, что я хочу сказать?

Я отказывался верить. Рэй должен оставаться в моем сознании тем человеком, которого я себе выдумал. Рэй жесток по отношению к самому себе и к окружающим людям, честолюбив и холоден. Он — «сильный» человек, потому я и отомстил ему, ненавидя в его лице всех сильных мира сего.

Мне не нужен был тот Рэй, которого мне подсовывала Мона, уверяя, будто он разочаровался в деньгах и успехе.

— Вы, несомненно, ошибаетесь, Мона, я убежден, что Рэй был счастлив.

Ведь, подвыпив, человек часто впадает в сентиментальность.

Она пристально смотрела на меня, стараясь уяснить себе, кто из нас двух прав — я или она.

— Нет, ему действительно все приелось… — продолжала она настаивать на своем, — поэтому-то он и пил все больше и больше… Глядя на него, и я пристрастилась к вину.

И она нерешительно добавила:

— В вашем-то доме я не осмеливалась пить, из-за Изабель…

Она прикусила язык, как бы испугавшись, что оскорбила меня. Тогда я спросил:

— Вы боитесь Изабель?

— А вы разве нет? Рэй тоже перед ней робел. Он восхищался вами…

— Рэй мною восхищался?

— Он говорил, что вы вполне сознательно и умно выбрали ваш образ жизни, что вам ни к чему оглушать себя каждый вечер предаваясь светским развлечениям, заводя бесчисленные любовные интрижки.

А не издевался ли он надо мной?

Я был ошеломлен. Я представлял все себе совершенно иначе.

— По мнению Рэя, человек, способный жениться на Изабель, живущий с ней изо дня в день…

— Но почему? Он вам объяснил почему?

— Разве сами-то вы не понимаете?

Ее удивила моя наивность, и я внезапно понял, чем объяснялось поведение Моны по отношению ко мне все эти дни. Для нее сильным человеком был я, а вовсе не Рэй.

Поэтому она совершенно естественно ждала от меня поддержки. Когда она смотрела на меня, забившись в кресло, или прижималась ко мне плечом, в этом не было чувственности.

— Я часто наблюдала за вами обоими, Доналд… С Изабель невозможно фальшивить. Но и позволить себе хотя бы на секунду расслабиться тоже невозможно. Это необыкновенная женщина, и надо быть необыкновенным человеком, чтобы жить бок о бок с ней.

Это признание настолько сбило меня с толку, что я потом часа два не смог уснуть.

— Вот у Рэя были и взлеты и падения, как, впрочем, у всех обыкновенных людей… Вы не оставите меня одну, без помощи, теперь, когда его не стало?

— Но, Мона, я только и думаю о том, чтобы…

Я хотел встать, броситься к ней, прижать ее к груди. Я был смущен, возбужден, совершенно не владея собой.

— Успокойтесь… Она приехала…

Из снега вынырнул маленький «Фольксваген», который я купил жене для ее хозяйственных поездок. Я видел, как Изабель вышла из гаража с сумкой для провизии в руках, лицо ее было, как всегда, спокойным и ясным, щеки слегка раскраснелись, голубые глаза, те самые глаза, которые не терпят ни фальши, ни лжи, смотрели прямо и безмятежно.

Мне предстояло все пересмотреть сначала: Рэй восхищался мной.

Мона тоже восхищалась мной на свой лад, она в этом только что призналась. А я-то, несчастный идиот, не осмелился в ту роковую ночь коснуться ее руки, которая свесилась с матраса на паркет и так сильно влекла меня к себе.

Мона, конечно, никак не могла бы догадаться, что ее слова о моих взаимоотношениях с Изабель принесли мне избавление. Ведь когда-то я тоже восхищался своей женой. Я даже боялся ее, боялся ее нахмуренных бровей, тени, омрачавшей ее ясный взгляд, ее не высказанного словами осуждения.

Но она никогда не сказала мне ничего неприятного. Никогда ни в чем не упрекнула меня.

Наверное, мне доводилось быть и неприятным, и несправедливым, и смешным, и еще там каким-нибудь и в отношении нее, и в отношении наших детей.

Никогда я не слышал от Изабель ни слова осуждения. И улыбка никогда не исчезала с ее лица. Только глаза говорили. Но никто, кроме меня, не умел читать в них. Для всех они оставались неизменно ясными и безмятежными.

Что подумала бы Мона, если бы я ей признался:

— Я женился не на женщине, а на судье…

Рэй, вероятно, это чувствовал, и не жалел ли он меня больше, чем восхищался мной? Разве что он заблуждался в оценке всего и всех.

Он, видимо, воображал, что я женился на Изабель, потому что я сильный и способен все время подвергаться очной ставке.

На самом же деле все наоборот. С Изабель я продолжал, как в детстве, держаться за материнскую юбку. Так сказать, все еще посещал школу.

Оставался всю жизнь бойскаутом.

Тем хуже для Рэя. Я-то ни о чем не сожалею, разве только о том, что он несколько поубавил мою виновность. Я так сильно жаждал сознавать себя его убийцей или хотя бы пособником.

Если Рэй даже и не сопротивлялся, если он принял смерть как избавление, тогда драма, пережитая мной на садовой скамейке в ночь его гибели, не имеет никакого смысла.

Мне было крайне необходимо, чтобы бунт мой был бы как можно более полным и совершенно сознательным.

Я вовсе не барашек, как все обо мне думают. Я жесток, циничен, способен не протянуть руку помощи своему лучшему другу, гибнущему в снежном буране.

Пока он, сломав ногу, агонизировал, засыпаемый снегом, я курил сигарету за сигаретой и вспоминал все те случаи, когда он, вероятно сам точно не ведая, унижал мое мужское достоинство… И не он один!..

Изабель тоже… Ее и его образы каким-то причудливым способом сливались теперь в моем сознании.

Кортеж два-три раза принужден был приостанавливаться, я выглядывал сквозь другие разъединяющие нас машины ту, в которой ехала Мона.

Влюблен ли я в Мону? Теперь я способен был ставить перед собой любые вопросы, не изворачиваясь и не лукавя.

Ответ получался отрицательный. Не влюблен. Если бы завтра я получил полную возможность, то не женился бы на ней. Мне вовсе не хотелось жить с ней изо дня в день.

Чего мне действительно хотелось и что вскоре, наверное, произойдет, так это стать ее любовником.

Я не испытывал к ней и нежности. Даже и страстного влечения у меня не было. Как определить, чего мне хотелось? Овладеть ей походя, как это сделал Рэй с Патрицией на приеме у старого Эшбриджа.

Я жаждал овладеть самкой, а Мона в моих глазах как раз такой и была.

Вот мы и прибыли на кладбище и очутились на новом участке, расположенном на холме.

Все было завалено снегом. Деревья походили на рождественские елки. Ни на ком не было сапог, поэтому, пока выносили гроб, все присутствующие пританцовывали на месте, чтобы не замерзнуть.

Пастор не задержал нас долго. Никаких речей не произносилось. Братья Миллер суетились в первых рядах, несомненно стремясь позировать для фотографов. Я приблизился к Моне, взял ее под руку и слегка прижал к себе ее локоть.

Боб Сэндерс заметил это. Он был на голову выше меня, поэтому смотрел свысока и, как мне показалось, презрительно.

Случись это несколькими днями раньше, я сгорел бы со стыда. Теперь же все мне было нипочем, все безразлично. Безразлично и то, что жена смотрит на меня с нескрываемым удивлением.

Начали расходиться по машинам. Я шел рядом с Моной, все еще держа ее под руку, как если бы моя поддержка была ей необходима, тогда как она по-прежнему не проявляла никаких признаков горя. Боб Сэндерс догнал ее крупными шагами; не стесняясь моего присутствия, он сказал:

— Я вынужден удалиться, тороплюсь на аэродром, до отлета остается менее двух часов… Если вам что-либо понадобится, если потребуется выполнение каких-нибудь формальностей, вот мой боннский адрес…

Он протянул ей свою визитную карточку, и она опустила ее в сумочку.

— Мужайтесь…

Почти по-военному он пожал ей руку и прошел вперед. Его машина первой отъехала от кладбища.

— Кажется, он вас недолюбливает.

Он действительно избежал прощания со мной.

— Да… Представляю, что он навоображал себе.

С нами поравнялась Изабель.

— Вы одна поедете в Нью-Йорк, Мона?

— Почему бы и нет?

— Не будет ли вам чересчур тяжело очутиться одной в пустой квартире?

— Там Жанет, моя горничная…

Изабель взглянула на меня. Этим взглядом она как бы поощрила меня, я свободно мог предложить Моне проводить ее и вернуться вечерним поездом.

Но я даже не предложил ей позавтракать с нами. Зато когда она подошла к своему «Линкольну», я поцеловал ее в обе щеки и сильно сжал ей руки.

— До свидания, Мона…

— До свидания, Доналд… Спасибо… Я думаю, мне понадобится ваша помощь для всяких там формальностей, сопряженных с вводом в наследство, я ведь ничего в этом не смыслю…

— Вам стоит только позвонить мне в контору…

— До свидания, Изабель… Спасибо и вам тоже… Без вас что бы я делала?

Они расцеловались. Один из братьев Миллеров подошел ко мне тотчас же после отъезда Моны.

— Вы ее адвокат?

— Думаю, что так.

— Надо уладить много сложных вопросов… Дайте мне, пожалуйста, номер вашего телефона.

Я протянул ему свою визитную карточку.

И вот мы вдвоем в нашем «Крайслере», Изабель и я.

— Хочешь позавтракаем по дороге?

— Нет. Я не голодна.

— Я тоже.

За рулем был я, а жена, как всегда, сидела рядом, и краешком глаза мне был виден ее профиль.

Больше четверти часа прошло в молчании, потом Изабель спросила:

— Что ты думаешь о том, как все это произошло?

— Похороны?

— Да… Не могу точно определить, что меня коробило… Можно сказать — не хватало общей скорби. Я не почувствовала, чтобы хоть кто-то был взволнован. Никто не огорчен, даже Мона… Правда, она-то еще не отдает себе отчета…

Я закурил и ничего не ответил, но тут же почувствовал желание прервать молчание.

— Самое тяжелое для нее впереди — возвращение домой…

— Мне казалось, что было бы благоразумнее, если бы ты проводил ее.

— Обойдется и без меня.

— Ты будешь заниматься вводом в наследство?

— Она просила меня об этом. Миллеры тоже хотят обратиться ко мне…

— Ты думаешь, у нее будут средства на жизнь?

— Уверен, что весьма солидные…

Сильный ли я? Или слабый? Хитрец? Или наивный простак? Жестокий?

Подлый? Всех это интересует. Даже Изабель, которая перестала меня понимать и никак не могла взять в толк, почему после истории с окурками я не проявил ни страха, ни смущения.

Приехав домой, мы довольствовались сандвичами и съели их прямо на кухне. Было три часа. Я спросил:

— Ты куда-нибудь поедешь?

— Да, за покупками.

Мне было очень странно ощущать себя в доме наедине с Изабель. За такой короткий срок я совершенно отвык от этого и уже не представлял себе, чем мы заполним время.

Поехал в контору, где Хиггинс поджидал меня.

— Надеюсь, вы заполучили дело о введении в наследство после Сэндерса?

— Конечно, я помогу Моне Сэндерс, но частным образом и без гонорара.

Хиггинс поморщился:

— Досадно… Это составило бы лакомый кусочек.

— Не знаю, во что все выльется. Но с другой стороны, возможно, браться Миллеры тоже обратятся ко мне для ликвидации их общих с Сэндерсом дел, тогда, конечно, другое дело.

— Все прошло нормально?

— Так, как и обычно.

Я был не в состоянии рассказать, как все произошло на кладбище, потому что был там крайне рассеян и поглощен своими мыслями о Моне.

Очутившись в своем кабинете, я едва удержался, так мне захотелось позвонить Моне и спросить, как она доехала, с тем чтобы услышать ее голос.

И все же, еще раз подтверждаю это, я не был в нее влюблен. Я сознаю, что меня трудно понять, но постараюсь хорошенько объясниться.

Я проработал часа два, как раз тоже над вводом в наследство.

Скончавшийся принял такие предосторожности во избежание налогов, что было почти невозможно точно установить наличный капитал и правильно поделить его между наследниками. Я изучал материалы этого дела уже несколько недель.

Диктуя письма Элен, я задавал себе вопрос: почему до ее замужества мне не пришло в голову поухаживать за ней? Конечно, я и прежде поглядывал на хорошеньких женщин, включая и жен некоторых моих друзей, случалось, испытывал к ним влечение. Но все это оставалось, так сказать, в теории.

Это было запрещено. Кем? Чем? Я не ставил себе таких вопросов.

Я был женат. Существовала Изабель, с ее голубыми, ясными глазами и спокойными, непринужденными манерами.

Изабель и наши дочери. Я очень любил наших девочек: Милдред и Цецилию, и когда старшая из них, Милдред, нас покинула, поступив в пансион, мне сильно ее не хватало по вечерам, так как я привык целовать дочку на ночь в кроватке.

Теперь, за исключением двух уик-эндов в месяц, мне незачем подниматься на второй этаж. Милдред уже пятнадцать лет.

Если она рано выйдет замуж, через три-четыре года, максимум через пять, ее комната будет первой освободившейся в нашем доме.

Потом придет черед и Цецилии, ведь время бежит вперед все быстрее.

Например, пять последних лет проскочили быстрее, чем проходил один год, когда я был в возрасте от десяти до двадцати лет.

Может быть, оттого, что тогда годы были менее наполнены?

Я диктовал. Раздумывал. Смотрел на Элен, спрашивал себя, беременна ли она уже, и если это так, то кого мы найдем ей взамен. Рэй жил со своей секретаршей. Он спал со всеми женщинами, какие только подворачивались под руку.

А ведь у Моны он вызывал жалость. Ему претило, что он не обрел в жизни того, о чем мечтал. Поэтому-то он напропалую пил и волочился за женщинами… Бедный Рэй!

Понимает ли Элен, что в моем лице перед ней находится совершенно новый человек? А Хиггинс? Все те, кого мне предстоит встретить, будут ли они видеть во мне совершенно другого Доналда Додда?

Мои жесты, привычки не изменились. Конечно, и голос тоже. А взгляд?

Возможно ли, что взгляд у меня остался прежним?

Надо посмотреть на себя в зеркало над умывальником. Ведь у меня тоже голубые глаза, но только темнее, чем у Изабель, и даже с коричневыми крапинками, тогда как у нее действительно голубые, как весеннее, безоблачное небо.

Я издевался над самим собой:

— Нечего сказать, многого ты достиг… Что еще предпримешь?

Ничего. Буду продолжать. Безусловно, пересплю с Моной, и никаких последствий это не возымеет.

В субботу утром или в пятницу вечером мы с Изабель или кто-нибудь из нас поедем за девочками в Литчфилд. В машине мы будем выглядеть дружной семьей.

Только я-то уже не верю в семью. Я ни во что теперь не верю. Ни в самого себя, ни в других. По существу, я изверился в человечестве и понимал теперь, почему отец Рэя пустил себе пулю в лоб.

Кто знает, не случится ли этого и со мной? Очень успокоительно держать револьвер в ночном столике.

В тот день, когда мне надоест барахтаться в жизни, достаточно будет одного жеста, и баста.

Изабель прекрасно управится с девочками, да к тому же она получит довольно большую сумму по страховому полису…

Никто не читал этих мыслей на моем лице. К людям так привыкают, что продолжают видеть их все теми же, что и в первый раз…

Разве я, например, отдавал себе отчет, что Изабель уже за сорок и что волосы у нее начали седеть? Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы понять: мы оба уже перешагнули за середину отпущенной нам жизни и очень скоро станем стариками.

Да разве я уже и не кажусь стариком своим дочерям? Могут ли они вообразить, что я сгораю от желания сойтись с такой женщиной, как Мона?

Готов держать пари, они воображают, что с их матерью мы уже не способны на любовь и именно поэтому у них и нет целой кучи сестер и братьев.

Вернувшись домой, я застал Изабель за стряпней. Она стояла нагнувшись, и я, как обычно, коснулся губами ее щеки. Потом я прошел сменить костюм на старую домашнюю куртку из мягкого твида с кожаными нашивками на локтях.

Открыв шкаф с напитками, я крикнул:

— Выпьешь чего-нибудь?

Она поняла, что я имею в виду.

— Нет, спасибо… Впрочем, да, только посильнее разбавь…

Я приготовил для нее легонький скотч, а себе куда более крепкий.

Она присоединилась ко мне в гостиной. На ней было домашнее платье в цветочек, которое она всегда надевала, занимаясь хозяйством.

— Я еще не успела переодеться…

Протягивая ей стакан, я сказал:

— Твое здоровье…

— И твое, Доналд…

Мне показалось, что в ее голосе звучала некая значительность, содержавшая как бы предупреждение.

Я предпочел не смотреть ей в глаза, опасаясь встретить иное выражение, чем обычно. Пройдя в библиотеку, я уселся в свое излюбленное кресло, а она вернулась к хозяйственным хлопотам.

Что она подумала, найдя окурки? Идя в гараж, была ли она уверена, что найдет их или, во всяком случае, найдет след моего пребывания там?

Что навело ее на мысль о моем истинном поведении, когда я вышел из дома на поиски Рэя? Как она поняла, что я вовсе не намеревался углубиться в пургу?

Она не могла видеть, что я свернул с дороги, ночь была чересчур темна. Она не могла слышать моих криков из-за воя ветра.

Да ведь и я сам в тот момент, когда выходил из дома, ни о чем не подумал. Только ступив несколько шагов среди бурана, я уклонился.

Знала ли она всегда, что я — трус? Ведь, по существу, в этом все дело. Физическая, непреодолимая трусость. Я был совершенно вымотан и любой ценой хотел избежать дальнейших физических страданий.

Догадалась ли она об этом? Ведь только сидя на скамейке, я понял, что меня радует исчезновение Рэя и его возможная смерть, — ведь только чудом он мог бы отыскать правильную дорогу.

Поняла ли она и это? И в таком случае каковы ее чувства ко мне?

Презрение? Жалость? Ничего такого я не прочитал в ее глазах. Всего лишь любопытство.

Тут пришло новое, более экстравагантное объяснение. Она оттолкнулась от мыслей Олсена, проскользнувших в некоторых его вопросах, но ведь Олсен меня мало знает и образ мышления у него полицейский.

Лейтенант оглядывал меня и Мону, взвешивая возможность интимной связи между нами. В этом-то я уверен. Готов держать пари, что он наводил секретные справки. Но случаю было угодно, чтобы на вечере у Эшбриджей я почти ни разу не приблизился к Моне.

Думает ли Изабель, что у меня были тайные свидания с Моной?

Я езжу в Нью-Йорк в среднем раз в неделю и провожу там целый день.

Случается, и заночевываю. Рэй часто путешествовал, потому что его агентство имеет ответвления в Лос-Анджелесе и в Лас-Вегасе.

Увидев меня вернувшимся домой в одиночестве, не подумала ли моя жена, пусть на какое-то мгновение, что я мог воспользоваться этой кошмарной ночью, чтобы отделаться от Рэя?

Хладнокровно рассуждая, в этом нет ничего невозможного. Я действительно думаю, что, если бы она узнала о совершенном мною убийстве, она не реагировала бы иначе, а продолжала бы жить со мной бок о бок, смотря на меня так, как она смотрит, с любопытством и с надеждой во всем разобраться.

Мы поели наедине в столовой, и перед нами, по обыкновению, стояли два серебряных канделябра с красными свечами. Это была традиция Изабель. Ее отец, хирург, тоже любил торжественность.

У меня дома, над типографией и редакцией «Ситизена»[1], жили куда проще.

Кстати, почему отец не позвонил мне, чтобы расспросить о происшествии с Рэем? Ведь он по-прежнему издает в Торрингтоне свою еженедельную газету, одну из старейших в Новой Англии, которая насчитывает больше ста лет своего существования.

После смерти моей матери он живет один. Вернулся к холостяцким привычкам и если не идет в ресторан, то охотно сам себе стряпает. Та же уборщица, что наводит порядок в редакции газеты, поднимается и к нему на второй этаж, чтобы застелить его постель.

Мы живем всего в каких-нибудь тридцати милях друг от друга, и тем не менее я езжу навестить его не больше чем раз в два-три месяца. Вхожу в его кабинет, отделенный от типографии всего лишь стеклянной перегородкой; он всегда с засученными рукавами и всегда за работой.

Поднимая глаза от своих бумаг, он всегда как бы удивляется, что я приехал.

— Добрый день, сын…

— Добрый день, отец…

Он продолжает писать, или править гранки, или говорить по телефону. Я сажусь в единственное кресло, которое стоит все на том же месте, с времен моего детства. Наконец он задает мне вопрос:

— Ты доволен?

— Все идет хорошо.

— Изабель?

У него к ней слабость, хотя он ее несколько и стесняется. Много раз отец, шутя, говорил мне:

— Ты не достоин такой жены, как она…

После чего он, из чувства справедливости, добавлял:

— Не больше, чем я был достоин твоей матери…

Мама умерла три года назад.

— Девочки?

Он никогда не мог запомнить их возраста, и они в его представлении были куда моложе, чем на самом деле.

Отцу семьдесят девять лет. Он высок, тощ и согбен. Я всегда помнил его сгорбленным, всегда худым, с маленькими, очень хитрыми глазками.

— Как идут дела?

— Не жалуюсь.

Он выглядывал в окно.

— Смотри-ка! У тебя новая машина…

Своей он пользовался больше десяти лет. Правда, пользовался-то он ей довольно редко. Он редактировал «Ситизен» почти один, и его редкие сотрудники были бесплатными добровольцами.

Женщина лет шестидесяти, г-жа Фукс, которую я знал издавна, занималась сбором рекламы.

Отец печатал также визитные карточки, похоронные извещения, коммерческие каталоги для местных торговцев. Он никогда не стремился расширить свое предприятие, а, наоборот, постепенно все сужал поле деятельности.

— О чем ты задумался?

Я вздрогнул как пойманный на месте преступления. Привычка!

— Об отце… Я удивлен, что он не позвонил нам.

У Изабель уже не было ни отца, ни матери, только два брата, обосновавшихся в Бостоне, и еще сестра, вышедшая замуж в Калифорнии.

— Надо будет заехать к нему как-нибудь утром.

— Ты не был у него уже больше месяца.

Я решил непременно съездить в Торрингтон. Мне было интересно взглянуть по-новому на отца, на наш дом.

После еды я вернулся в библиотеку, где, поколебавшись между телевизором и газетой, выбрал последнюю. Через четверть часа я услышал гудение машины для мытья посуды и увидел вошедшую ко мне Изабель.

— Ты не думаешь, что тебе надо бы позвонить Моне?

Расставляет ли она мне ловушку? Нет, жена казалась, как всегда, искренней. Была ли она способна на неискренность?

— Почему?

— Ты был лучшим другом ее мужа. Вряд ли у нее есть настоящие друзья в Нью-Йорке, а Боб Сэндерс улетел, не дав себе труда задержаться хотя бы на день…

— Таков уж Боб.

— Ей, вероятно, очень одиноко в их огромной квартире… Сможет ли она сохранить такое роскошное жилище?

— Не знаю…

— У Рэя были деньги?

— Он много зарабатывал.

— Но ведь и тратил тоже много, разве не так?

— Вероятно. Но его доля в деле Миллер и Миллер должна выражаться в солидной сумме.

— Когда ты предполагаешь поехать к ней?

Это не было допросом. Она просто разговаривала, как жена разговаривает со своим мужем.

— Позвони ей. Поверь, это будет ей приятно.

Я знал на память номер Рэя, с которым время от времени встречался, наезжая в Нью-Йорк. Я набрал номер и услышал гудки, раздававшиеся довольно долго.

— Мне кажется, там никого нет.

— Или она легла спать.

Именно в эту минуту послышался голос Моны:

— Алло! Кто говорит?

— Доналд.

— Очень мило, что вы позвонили, Доналд. Если бы вы только знали, до чего я здесь ощущаю себя покинутой.

— Поэтому-то я и звоню вам. Мне посоветовала Изабель.

— Поблагодарите ее за меня.

В ее голосе мне почудилась ирония.

— Если бы вы не были столь далеко, я бы попросила вас провести со мной вечер. Моя добрая Жанет делает что может. Я брожу по комнатам, не находя себе пристанища. С вами такого никогда не бывало?

— Нет.

— Вам повезло. Утро было чудовищным. Этот еле влачившийся кортеж.

Потом все эти люди на кладбище. Если бы не вы…

Значит, она заметила, что я взял ее под руку.

— Я бы свалилась в снег от усталости. А этот напыщенный верзила Боб, который столь церемонно со мной раскланялся перед тем, как удрал в аэропорт.

— Я видел.

— Миллеры говорили с вами?

— Они спрашивали, буду ли я заниматься вашими делами?

— Что вы ответили?

— Что буду помогать вам по мере сил. Поймите, Мона, что я не хочу навязываться. Я всего лишь провинциальный адвокат.

— Рэй считал вас первоклассным юристом.

— В Нью-Йорке сколько угодно более умелых, чем я.

— Мне хотелось бы, чтобы это были именно вы. Конечно, если Изабель…

— Нет. Она не увидит в этом ничего предосудительного, наоборот…

— Вы свободны в понедельник?

— В котором часу?

— В любое время. Вам ведь надо два часа на дорогу? Хотите в одиннадцать?

— Я буду у вас.

— Теперь я сделаю то, что собиралась сделать еще в пять часов: проглочу две таблетки снотворного и лягу. Если бы только было возможно, проспала бы двое суток.

— Спокойной ночи, Мона.

— Спокойной ночи, Доналд. До понедельника… Еще раз благодарю Изабель.

— Сейчас же передам ей это.

Я повесил трубку.

— Мона благодарит тебя.

— За что?

— Прежде всего за все, что ты для нее сделала. А также за то, что ты разрешаешь мне заняться ее делами.

— Почему бы я могла воспротивиться этому? Разве я когда-нибудь возражала против какого-нибудь из твоих дел?

Это было правдой. Я едва не расхохотался. Это действительно было ей несвойственно. Она не позволяла себе выражать свои мнения. Разве что время от времени в некоторых случаях бросала одобрительный или, напротив, как бы отсутствующий взгляд, что служило достаточным предостережением.

— Ты поедешь в Нью-Йорк в понедельник?

— Да.

— На машине?

— Это будет зависеть от метереологической сводки. Если объявят о новом снегопаде, поеду утренним поездом.

Вот. Как легко. Мы беседовали, словно обычные супруги, спокойно, просто. Люди, которые увидели и услышали бы нас, могли бы принять нас за образцовую парочку.

А ведь Изабель смотрит на меня то ли как на подлого труса, то ли как на убийцу. Я же твердо решил, что в понедельник изменю ей с Моной.

Дом жил своей обычной жизнью, возможно, оттого, что он был очень стар и укрывал на своем веку уже немало поколений семейств. Правда комнаты со временем расширились. В некоторых были перенесены двери, воздвигнуты новые перегородки, а старые снесены. В семи, не больше, метрах от спальни был выдолблен в скале бассейн.

Дом дышал. Временами из подвала доносился шум электрического нагревателя отопления, иногда слышалось потрескивание деревянной обшивки или балок. До самого декабря в камине у нас ютился сверчок.

Изабель взялась за газету и надела очки. В очках глаза ее выглядели иначе, не столь безмятежно, а как бы испуганно.

— Как поживает Хиггинс?

— Очень хорошо.

— Жена его оправилась после гриппа?

— Забыл спросить у него.

Мы были вполне готовы киснуть подобным образом весь вечер, и именно подобное существование я влачил семнадцать лет кряду.

Глава 5

Все произошло так, как я и предполагал, и я не думаю, чтобы Мона была удивлена. Я даже уверен, что она ждала этого, а может быть и жаждала, что никак не обозначает, будто она влюбилась в меня.

До этого дома у нас развернулся обычный уик-энд с дочерьми. Мы с Изабель съездили за ними в Литчфилд и минут пятнадцать беседовали с мисс Дженкинс, у которой маленькие черненькие глазки и плюющийся при разговоре рот.

— Если бы все наши ученицы походили на вашу Милдред…

По правде сказать, я ненавижу школы и все, что с ними связано.

Во-первых, видишь и вспоминаешь себя во всех возрастах, что само по себе уже стеснительно. Потом, невольно вспоминается первая беременность жены и первый крик ребенка, первые пеленки, и, наконец, тот день, когда ребенка впервые ведут в детский сад и возвращаются оттуда без него.

Годы отмечены, словно этапы, раздачей премий, в школе — каникулами.

Создается традиция, которую воображают незыблемой. Родится другой ребенок, который следует тому же ритуалу, попадает к тем же педагогам.

И вот перед вами уже пятнадцатилетняя дочь и вторая, двенадцати лет, и вы сами — человек на склоне лет.

Как в песенке Джими Брауна: крестильные колокола, венчальные колокола и похоронные колокола. Потом все начинается сначала с другими.

Первый вопрос, заданный Милдред, едва мы сели в машину:

— Мама, я смогу отправиться с ночевкой к Соне?

Они всегда спрашивают разрешения у матери, мое мнение совершенно не идет в счет. Соня — дочь Чарли Браутона, соседа, с которым мы поддерживаем более или менее дружеские отношения.

— Она тебя пригласила?

— Да. У нее будет завтра небольшая вечеринка, и она предложила мне переночевать.

У Милдред такая аппетитная мордашка, что ее прямо-таки хочется съесть. У нее светлая кожа ее матери, но с веснушками под глазами и на носу. Она приходит от них в отчаяние, но они-то и составляют главное очарование дочери. Черты ее лица и тело еще совсем ребяческие, она невероятно похожа на куклу.

— Как ты думаешь, Доналд?

Должен отметить, что Изабель никогда не забывает спросить моего мнения. Но если бы я имел несчастье отказать, дети отшатнулись бы от меня, поэтому я всегда говорю «да». Тут вмешалась Цецилия:

— А я буду торчать дома одна?

Ведь быть с нами и означает для нее быть одной! Восхваляют семью, единение между детьми и родителями. Цецилии двенадцать лет, и она уже говорит об одиночестве.

Это нормально. Я был в ее возрасте таким же.

Я и сейчас помню томительные воскресные дни, в особенности когда шел дождь.

— Мы пригласим кого-нибудь из твоих подруг…

Родители перезваниваются. Организуется обмен.

— Может быть, Мэйбл сможет провести у нас уикэнд?

В воскресенье к одиннадцати часам мы, все четверо, направляемся в церковь. Там тоже наблюдаешь, как люди стареют год от году.

— Это правда, что твой друг Рэй умер у нас в саду?

— Правда, моя дорогая.

— Ты покажешь мне место?

Девочки не видели мертвого Рэя — им не показали.

Ведь с детьми ведут себя так, как будто смерти не существует, как будто умирают только другие — неизвестные люди» не принадлежащие к семье и к маленькому кружку друзей.

Но дело не в этом. Это не столь существенно. Интереснее то, что Цецилия за воскресным завтраком вдруг спросила:

— Тебе грустно, мама?

— Да нет…

— Это из-за того, что случилось с Рэем?

— Нет, моя дорогая. Я такая же, как и всегда.

Девочки похожи скорее на мать, чем на меня, но в Цецилии есть что-то свое. Она почти шатенка, а глаза у нее орехового цвета, и еще совсем крошкой она высказывала такие суждения, которые нас потрясали.

Цецилия склонна к размышлениям, у нее интенсивная внутренняя жизнь, о которой мы ничего не знаем.

— Вы повезете нас обратно вдвоем?

— Спроси у отца…

Я сказал, что поедем все вместе. И в воскресенье вечером мы их отвезли. В конце-то концов, мы их почти и не видели.

Потом я смотрел телевизор, что в это время делала Изабель — не могу сказать. У нее всегда находится какое-нибудь занятие.

Наша служанка приступила к исполнению своих обязанностей. Ее зовут Даулинг. Ее муж — известный во всей округе пьяница, каждую субботу он участник драк в барах, после чего его находят спящим где-нибудь на тротуаре или на обочине дороги.

Он перепробовал множество ремесел и отовсюду был изгнан. С некоторых пор он разводит свиней, соорудив для них загон из старых досок у себя на участке. Соседи жалуются на него, и муниципалитет предпринимает попытки прекратить свиноводство.

У них восемь детей, все — мальчики и все похожи на отца, все, как и он, наводят ужас на всю округу. Их зовут Рыжими, не различая одного от другого, большинство из них к тому же — близнецы.

Отец и сыновья составляют как бы банду или клан, который живет за пределами общества, и одна лишь мать, бедняжка Даулинг, ведет нормальную жизнь, работая в домах как приходящая прислуга. Она молчалива. Тубы у нее поджаты, и она смотрит на людей с презрением.

Она хочет услужить, но делает это не без осуждения.

— Ты заночуешь в Нью-Йорке? Приготовить твой чемодан? — спрашивает Изабель.

— Нет. Я почти наверняка управлюсь к вечеру.

Ее взгляд начинает бесить меня. Я никак не пойму, что же он выражает.

В нем нет иронии, и тем не менее он вроде бы говорит:

«Знаю тебя как облупленного! Знаю все. Сколько ни притворяйся, от меня не спрячешься… «

Противоречиво то, что в ее взгляде сквозит и любопытство. Можно подумать, что она каждую минуту задает себе вопрос, как я буду реагировать и как поступать.

Она видит перед собой нового человека и, возможно, сомневается, все ли его качества были ею раньше прощупаны.

Изабель знает: в Нью-Йорк я еду на свидание с Моной. Не почувствовала ли жена, пока та была здесь, что я возжелал ее? Не волнует ли Изабель мысль о возможных последствиях этого?

Она старается никак не проявлять свою ревность. Ведь сама же она в четверг вечером посоветовала мне позвонить Моне. И не она ли в воскресный вечер предложила приготовить мне чемодан, как если бы само собой разумелось, что ночь я проведу в Нью-Йорке?

Можно подумать, что она меня подталкивает. Но зачем? Предотвращая возможность моего возмущения? Или во имя сохранения того, что еще можно сохранить?

Она отлично понимает, что за эту неделю между нами произошло отчуждение. Мы — чужие, но продолжаем жить вместе: едим за одним столом, раздеваемся друг перед другом и спим в той же спальне. Чужие, которые разговаривают как муж и жена.

А в состоянии ли я сейчас выполнять мои супружеские обязанности?

Сомневаюсь.

Почему? Произошло нечто необратимое, пока я сидел в сарае на красной скамейке и курил сигарету за сигаретой.

Мона тут ни при чем, хотя Изабель и думает обратное.

В воскресенье вечером небо все — в тучах. Я объявляю:

— Еду поездом…

Встал я в понедельник часов в шесть утра. Небо несколько прояснилось, но мне показалось, что в воздухе пахнет снегом.

— Хочешь, я отвезу тебя на вокзал?

Она отвезла меня в «Крайслере». Вокзал в Миллертоне — маленькое деревянное строение, и там редко встретишь больше чем двух-трех пассажиров, дожидающихся поезда, в котором едут люди, хорошо знающие друг друга, хотя бы по виду. Наш сапожник, который тоже ехал в Нью-Йорк, поздоровался со мной. Я сказал Изабель:

— Ни к чему дожидаться. Поезжай домой. Я тебе позвоню и скажу, каким поездом вернусь.

Снег не подвел. Наоборот, по мере того как мы приближались к Нью-Йорку, погода разгуливалась и небоскребы вырисовывались перед нами на уже расчистившемся небе, на котором осталось всего лишь несколько позлащенных солнцем облачков.

Я зашел выпить кофе. Было еще слишком рано, чтобы идти к Моне.

Прошелся вдоль всей Парк-авеню. Я бы тоже мог жить в Нью-Йорке, иметь контору в одном из этих стеклянных зданий, завтракать с клиентами или друзьями, а в конце рабочего дня мог бы выпить аперитив в каком-нибудь укромном, не сильно освещенном баре.

Мы могли бы по вечерам ходить в театр или в кабаре — потанцевать.

Мы могли бы…

Что такое сказала Мона по этому поводу? Будто бы Рэй мне завидовал, будто бы я — сильнейший из нас двоих, будто бы я сделал правильный выбор? И это Рэй, которому все удавалось, говорил, что хочет пустить себе пулю в лоб!

Вздор!

Действительно ли прохожие на меня оборачиваются? Ведь мне постоянно кажется, что люди смотрят на меня, как если бы у меня лицо было в пятнах или одежда смехотворна. Когда я был ребенком и подростком, доходило до того, что я останавливался перед витринами, чтобы проверить, нет ли в моем виде чего-нибудь ненормального.

В половине одиннадцатого я остановил такси и поехал на Сэттон Плейс.

Мне хорошо был знаком дом с оранжевыми маркизами на окнах, швейцаром в ливрее и холлом с кожаными креслами и конторкой дежурного.

Дежурный знал меня.

— Вы к госпоже Сэндерс, господин Додд?.. Предупредить ее?..

— Не надо… Она меня ожидает…

Мальчик-лифтер был в белых вязаных перчатках. Он поднял меня на двадцать первый этаж, а в какую из трех дверей красного дерева позвонить, я и сам знал.

Мне открыла Жанет, аппетитная девушка в форменном платье из черного шелка и кокетливом вышитом передничке. Как правило, она улыбается.

Но теперь ей, вероятно, казалось приличным выглядеть огорченной, и она бормочет:

— Кто бы мог подумать…

Приняв мое пальто и шляпу, она проводила меня в салон, где всякий раз я испытываю нечто вроде головокружения. Это огромная комната, вся белая, с застекленными эркерами с видом на Ист-Ривер. Я достаточно хорошо знал Рэя, чтобы понять: эта декорация вовсе не выражает его вкуса.

Салон был вызовом. Рэй хотел казаться богачом, хотел всех поразить своим модернизмом. Мебель, картины, скульптуры, стоявшие на подставках, казались выбранными для кинематографической декорации, а вовсе не для жизни, а размеры комнаты исключали возможность какой бы то ни было интимности.

Открылась дверь маленькой гостиной, которую называли будуаром, и Мона издали позвала меня:

— Идите сюда, Доналд!..

Я поколебался, идти ли мне с портфелем. Кончил тем, что оставил его лежать там, где положил, в кресле.

Я ринулся к ней. Нас разделяло примерно десять метров. Она стояла в дверях, одетая во что-то темно-синее, и смотрела на меня.

Она не протянула мне руки, но закрыла за мной дверь.

Тогда, очутившись лицом к лицу, мы испытующе посмотрели в глаза друг другу.

Я положил руки ей на плечи и поцеловал ее в щеки, как мог бы поцеловать и во времена Рэя. Потом, не долго раздумывая, я прижал ее всю к себе и приник поцелуем к ее губам.

Она не протестовала, не отстранилась. Только в глазах ее я прочитал некоторое удивление.

Разве не знала она, что это произойдет? Удивила ее лишь поспешность?

Или ее изумило мое волнение, моя неловкость?

Я дрожал с ног до головы и был не в силах оторваться от ее губ, от ее глаз.

Может быть, больше всего мне хотелось в этот момент заплакать.

Ее синяя одежда оказалась пеньюаром, и я чувствовал под тонким, мягким шелком ее обнаженное тело.

Оделась она так нарочно? Или просто я не дал ей времени надеть что-либо другое, явившись на десять минут раньше назначенного срока?

Я прошептал:

— Мона…

Она в ответ:

— Иди сюда…

Я так и не разомкнул объятий, а она увлекла меня к дивану, на который мы оба одновременно рухнули.

Я сразу же буквально погрузился в нее, грубо, почти зло, и на какое-то мгновение в ее глазах появился страх.

Когда я наконец отпустил ее, она быстро поднялась и завязала пояс своего пеньюара.

— Простите меня, Мона…

— За что же?..

Она улыбнулась мне, и хотя глаза ее еще были затуманены наслаждением, поджатые губы выражали меланхолию.

Я признался:

— Я так неистово жаждал этого!

— Знаю… Что будем пить, Доналд?

Маленький бар помещался в шкафчике стиля Людовика XV. Огромный бар салона не прятался, стоял на полном виду.

— Что хотите…

— Тогда виски… Со льдом?

— Пожалуйста…

— Изабель ничего не сказала?

— По поводу чего?

— Вашей поездки и нашего свидания.

— Наоборот. Ведь это она посоветовала мне позвонить вам…

Я испытывал странное, дотоле неведомое мне чувство. Мы только что неистово предавались любви, и лицо Моны носило еще явные следы этого. Да и мое, вероятно, тоже.

Но как только мы поднялись, наш разговор принял тон старой дружбы. Мы оба чувствовали себя как нельзя лучше и телесно, и душевно. Должно быть, глаза мои смеялись.

— Наше здоровье, Доналд…

— За нас…

— Изабель — странная женщина. Она всегда удивляла меня. Надо сознаться, что и вы тоже, и с давних пор…

— Я?

— Вы недоумеваете почему? Но ведь большинство людей как на ладошке…

Сразу знаешь их слабые места. А у вас их вовсе нет.

— Только что я вам доказал обратное.

— Вы называете это слабостью?

— Возможно, и так. Знаете ли вы, что в ту ночь, когда мы спали все вместе на полу, на матрасах, я был загипнотизирован зрелищем вашей руки, которая опустилась на паркет? Мне до безумия хотелось дотронуться до нее, схватить ее. Если бы я осуществил это желание, не знаю, чем бы это кончилось.

— Перед Изабель?

— В случае надобности хоть перед целым светом. Вы не назовете это слабым местом?

Она уселась в глубокое кресло и задумалась. Распахнувшись, пеньюар обнажил почти все бедро, но это не смутило ни ее, ни меня. Мы просто не заметили этого.

— Нет… — проговорила она наконец.

— Я не шокировал вас своим неистовством?

— Признаюсь, я была смущена…

Мы могли говорить об этом совершенно просто» без романтизма, как добрые приятели, как сообщники, признающиеся в своей слабости.

— Мне это было необходимо, иначе я промучился бы весь день и не смог бы ни о чем другом и подумать.

— Вы испытываете немного нежности ко мне, Доналд?

— Даже очень много.

— Мне это так необходимо… Не собираюсь разыгрывать неутешную вдову, да сейчас это и выглядело бы пошлостью. Я ведь, представьте себе, любила Рэя. Мы с ним были настоящими друзьями…

Я сидел напротив нее, а окна и здесь выходили на Ист-Ривер, залитую солнцем.

— Когда я вернулась сюда в четверг, чуть не позвонила вам. Квартира показалась мне в десять раз больше, чем она есть на самом деле, и я почувствовала себя совсем потерянной. Я бродила повсюду, трогала мебель, вещи, как бы стараясь убедиться в их реальности. Я выпила вина… Когда вы позвонили мне вечером, по голосу было заметно, что я выпила?

— Я был чересчур взволнован, чтобы заметить. Да и Изабель смотрела на меня.

Мона тоже молча посмотрела, потом сказала:

— Мне никогда не понять Изабель.

Она мечтательно затянулась сигаретой.

— А вы ее понимаете?

— Нет…

— Вы думаете, она способна страдать? Может ее что-то вывести из равновесия?

— Не знаю, Мона… Я прожил семнадцать лет, не задавая себе никаких вопросов.

— А теперь?

— Уже целую неделю только это и делаю…

— А вы ее не боитесь немножко?

— Я привык к ней. Мне казалось все вполне нормальным.

— А теперь не кажется?

— Она постоянно смотрит на меня и изучила не только все мои привычки и реакции, но, вероятно, и малейшие мои мысли. Но никогда она и словечка не вымолвит, чтобы можно было об этом догадаться. Всегда она остается спокойной, бесстрастной.

— И теперь?

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Потому что она поняла. Женщина никогда в этом не обманывается…

— Что она поняла?

— Поняла то, что произошло, должно было рано или поздно произойти. Вы говорили о ночи, проведенной на матрасах. Она нарочно положила вас рядом со мной.

— Чтобы не показаться ревнивой?

— Нет. Чтобы испытать вас. Это даже нечто еще более тонкое, готова поклясться. Чтобы соблазнить вас. Смутить.

Я старался понять, увидеть Изабель в этой новой роли.

— По меньшей мере два раза она оставляла нас наедине, зная, что я горю желанием укрыться в ваших объятиях. Мне была необходима поддержка, ощущение мужской силы.

— Я не помог вам.

— Нет. Вначале я думала, что вы ее боитесь…

Не совсем точное определение. Я никогда не боялся Изабель. Боялся только огорчить ее, разочаровать, упасть в ее глазах.

Пока жива была моя мать, я тоже постоянно боялся огорчить ее, а теперь, приезжая в Торрингтон, чувствую себя не в своей тарелке у отца, опасаясь, что он заметит мою жалость.

Ведь от него осталась, так сказать, одна тень. Он храбрится и из бравады издает, чего бы это ему ни стоило, свою газету, которая не насчитывает и тысячи читателей.

Он продолжает надо всем иронизировать, так как это было его привычкой всю жизнь, но отлично сознает, что не сегодня-завтра его отвезут в больницу, если он внезапно не скончается у себя в спальне или в типографии.

Я не мог высказать ему свои опасения. Ведь каждый раз, уезжая, я не знал, увижу ли его еще живым.

Мона взглянула на золотые часики.

— Пари держу, что Изабель уже в точности знает, что между нами произошло…

Она все возвращалась мыслями к Изабель, и я не мог понять, почему она ее так волнует.

Если бы это была не она, а кто-то другой, я бы подумал, что она надеется на мой развод и женитьбу на ней. Подобная мысль пришлась мне не по вкусу, и я встал, чтобы наполнить стаканы.

— Я не шокирую вас, Доналд?

— Нет.

— Вы ее все еще любите?

— Нет.

— Но вы очень ее любили?

— Не думаю.

Мона пила виски маленькими глоточками и все посматривала на меня.

— Мне хочется поцеловать вас, — сказала она наконец, вставая.

Я тоже поднялся. Я обнял ее и вместо поцелуя прижался щекой к ее щеке и стоял так долго-долго, уставившись на пейзаж за окном.

Мне было очень грустно.

Потом моя грусть перешла в более нежное чувство, в котором оставался лишь привкус горечи. Освободившись из моих объятий, Мона сказала:

— Все же мне лучше одеться до завтрака…

Я видел, как она направилась в комнату, которая, по моему предположению, должна была быть спальней. Я решил сесть и почитать в ее отсутствие газету, но неудовольствие, по-видимому, так ярко отразилось на моем лице, что она вполне естественно предложила:

— Если хотите, идемте со мной…

Я последовал за ней в комнату, в которой одна из постелей была смята.

Дверь в ванную стояла открытой, и следы воды на плитках пола показывали, что до моего прихода Мона успела принять ванну. Она села возле туалетного столика и, прежде чем подкраситься, принялась расчесывать волосы.

Я восторженно следил за ее жестами, за игрой света на ее коже.

Несмотря на то, что мы уже принадлежали друг другу, я ощутил это разрешение присутствовать при ее интимном женском одевании как некую особую, более проникновенную близость.

— Вы смешите меня, Доналд.

— Чем?

— У вас такой вид, словно вы впервые присутствуете при женском туалете.

— Так оно и есть.

— Но Изабель…

— Это совсем другое дело.

Я редко видел Изабель сидящей перед зеркалом за столиком, где стояло только самое необходимое, а не как у Моны, множество различных баночек и флаконов.

— Вам не будет скучно позавтракать со мной дома? Я попросила Жанет приготовить нам что-нибудь вкусное.

Мне припомнились львята в зоопарке, которые кувыркались с полным доверием у всех на глазах. Почти то же чувство вызывала у меня теперь Мона.

Закончив причесываться, она направилась к шкафу за бельем. Она, не стесняясь, сняла свой пеньюар и, вовсе не провоцируя меня, предстала передо мной обнаженной. Она одевалась в моем присутствии столь же естественно, как если бы была в одиночестве, а я не сводил с нее глаз и не упустил ни одного ее жеста, ни одного движения.

Так ли уж я прав, утверждая, что не был в нее влюблен? Думаю все же, что прав. Мне и в голову не приходило жить с ней, связать с ней свою судьбу, как я это сделал когда-то с Изабель.

Я смотрел на нераскрытую постель Рэя, и она меня нисколько не стесняла, не вызывала в сознании никаких неприятных картин.

Я знал, что в квартире есть еще две комнаты. В одной из них я как-то спал, опоздав на поезд. Жанет занимала другую, меньшую, находившуюся ближе к кухне.

Странно, но в квартире не было столовой, вероятно, потому, что отвели как можно больше места для салона.

— Так хорошо? Я не слишком вырядилась?

Она надела платье из тонкой черной шерсти, освеженное серебряным плетеным пояском. Наверное, она знает, что черное ей к лицу.

— Вы великолепны, Мона…

— Нам надо и о делах поговорить. Столько всего на меня навалилось, не будь вас, я просто не знала бы, что мне делать.

Жанет накрыла маленький столик, пододвинув его к застекленной стене и украсив бутылкой с длинным горлышком рейнского вина в ведерке со льдом.

— Мне надо переехать. Найти квартиру поменьше. Вообще-то мы оба эту недолюбливали. Рэй пускал ею пыль в глаза. Хотел поразить своих клиентов… Думаю, его забавляло также давать шикарные приемы, объединять вокруг себя людей, интриговать, наблюдать, как люди теряют свое человеческое достоинство.

Она вдруг посмотрела на меня серьезно.

— А ведь я никогда не видела вас пьяным, Доналд.

— И тем не менее я напился в вашем присутствии…

В субботу, у Эшбриджа…

— Вы были пьяны?

— Разве вы не заметили?

Она поколебалась:

— Не тогда…

— Когда же?

— Трудно сказать… Я не уверена… Не сердитесь, если я ошибусь.

Когда вы вернулись после неудачных поисков Рэя, мне показалось, что вы не в себе.

Омар, различные сорта холодного мяса были расставлены у нас под рукой, на передвижном столике. У меня кровь прилила к голове.

— Тогда это было не от опьянения.

— От чего же?

Тем хуже. Я решился.

— Дело в том, что я вовсе не пытался отыскать Рэя.

Я был слишком вымотан. Я задыхался в буране, и мне все время казалось, что сердце у меня останавливается. Не было никакого шанса найти его в темноте, среди урагана, когда снег хлестал прямо в лицо и слепил глаза.

… Вот тогда-то я и направился в сарай.

Она перестала есть и смотрела на меня с таким изумлением, что я чуть было не пожалел о своей искренности.

— В сарае я уселся на садовую скамейку, спрятанную туда от дождя и снега, и закурил.

— Вы пробыли там все время?

— Да. Я бросал окурки прямо на землю. Выкурил по крайней мере десять сигарет.

Она была потрясена, но явно не рассердилась на меня.

В конце концов она протянула свою руку и пожала мою.

— Спасибо, Доналд!

— За что — спасибо?

— За доверие. За то, что сказали мне правду. Я почувствовала: нечто произошло, но не знала что именно. Я даже думала, не поссорились ли вы с Рэем.

— Из-за чего же могли бы мы поссориться?

— Из-за той женщины…

— О какой женщине вы говорите?

— О госпоже Эшбридж. Патриции. Когда Рэй увел ее, мне показалось, что вы ревнуете.

Меня потрясло, что ей все известно.

— Вы их накрыли? — спросил я.

— В тот момент, когда они выходили. Я не следила за ними. Случайно наткнулась… Вы не приревновали Рэя?

— Не из-за нее…

— Из-за меня?

Она спросила это без тени кокетства. Мы действительно говорили по душам. Совсем не так, как с Изабель, — там сплошная война взглядов.

— Из-за всего… Я толкнул дверь, из которой потом вы видели, как они выходили. Я ни о чем не думал… Просто выпил лишнее. И вот наткнулся на них. Совершенно необоснованно, словно прилив крови к голове, меня охватила чудовищная ревность к Рэю.

В Йеле я был зубрилой, но все считали меня куда более способным, чем Рэй, простите за хвастовство.

Когда он решил обосноваться в Нью-Йорке, я ему предсказывал долгое прозябание… Сам я окопался в Брентвуде, всего за тридцать миль от отчего дома, как если бы побоялся очутиться без поддержки… И почти тотчас же, словно желая обеспечить себе еще большую поддержку, женился на Изабель.

Она ошеломленно слушала меня, осушила свой стакан, показала мне на мой.

— Пейте…

— Я вам все сказал. Об остальном, о моих мыслях в ту субботу, вы догадываетесь сами… Рэй заполучил вас и стал компаньоном в деле Миллер и Миллер. Ему все было подвластно, и он мог себе позволить небрежно взять по дороге любую женщину, как, например, эту Патрицию…

Она медленно выговорила:

— И вы ему завидовали?

— Я вас возмущаю, Мона?

— Напротив…

Она была явно взволнованна. Верхняя губа у нее дрожала.

— Как хватило у вас, Доналд, мужества рассказать мне все это?

— Вы, Мона, единственный человек, с которым я могу говорить.

— Вы ненавидели Рэя?

— Той ночью, когда сидел на скамейке, да…

— А раньше?

— Я считал его своим лучшим другом. Но вот, сидя тогда на скамейке, я установил, что лгал себе.

— А если бы вы могли его спасти?

— Не знаю. Возможно, что и спас бы, через силу… Я больше ни в чем не уверен, Мона… Можете ли вы это понять, за одну ночь я совсем переменился…

— Я заметила это. Изабель тоже.

— Да, она сразу заподозрила что-то, пошла в сарай и обнаружила там набросанные мною окурки…

— Она сказала вам об этом?

— Нет. Она всего лишь убрала окурки. Я уверен, она испугалась, подумав, что лейтенант Олсен тоже сможет их обнаружить.

— Уж не считает ли Изабель, что вы… что вы могли сделать нечто другое?..

Я предпочел идти напролом.

— …что я столкнул Рэя со скалы… Не знаю. Вот уже целую неделю Изабель смотрит на меня, словно не узнавая, стараясь что-то осмыслить, понять. А вы поняли?

— Мне кажется, да…

— И не возмущаетесь?

— Да нет же, Доналд.

Тут я впервые почувствовал тепло горячего женского взгляда.

— Я ждала, что вы заговорите со мной об этом… Мне было бы грустно, если бы вы промолчали. Вам потребовалось большое мужество.

— Ну, в том положении, в каком я нахожусь…

— Что вы имеете в виду?

— Я зачеркнул все семнадцать лет своей семейной жизни, а может быть, и все сорок пять лет своей жизни вообще. Все осталось в прошлом. Вчера я испытал стыд перед своими дочерьми, чувствуя себя и их совершенно чужими друг другу… И все же я продолжаю произносить прежние слова, делаю прежние жесты.

— Это необходимо?

Я взглянул на нее. Поколебался. Было бы так просто. Если я все зачеркнул, разве не имею я права начать по-новому? Мона была передо мной. Трепещущая, строгая.

Эта минута была решающей. Мы ели, пили рейнское вино, а Ист-Ривер текла у наших ног.

— Да, — пробормотал я. — Это необходимо.

Не знаю почему, но когда я произнес это «да», у меня перехватило горло, и я пристально посмотрел на Мону. Я был почти готов. Нет, не совсем еще, но все же я мог, и очень скоро, полюбить Мону. Я мог бы обосноваться в Нью-Йорке… Мы бы могли…

Не знаю, была ли она оскорблена. Во всяком случае, она этого не показала.

— Спасибо, Доналд.

Мона встала, стряхнула крошки с платья.

— Кофе?

— Пожалуйста.

Она позвонила Жанет.

— Что вы предпочитаете — остаться здесь или перейти в будуар?

— Перейти в будуар.

На этот раз я прихватил свой портфель. Потом медленно пошел рядом с ней, положив руку ей на плечо.

— Вы понимаете меня, Мона? Вы ведь тоже чувствуете, что у нас ничего бы не получилось…

Она пожала мне руку, и я мысленно вновь увидел ее руку на паркете нашей гостиной, освещенную огнем камина.

Я чувствовал себя отдохнувшим. Немного позже я подсел к старинному столику, на который положил бумагу и карандаш.

— Ну так как, что вы знаете о своих делах?

— Ничего не знаю… Рэй никогда не говорил со мной о делах.

— У вас есть наличные деньги?

— У нас общий счет в банке.

— Вы знаете, сколько денег на этом счету?

— Нет.

— Рэй застраховал свою жизнь?

— Да.

— Вы в курсе его взаимоотношений с Миллерами?

— Он был их компаньоном, но если я правильно поняла, не на равных правах. Каждый год его вклад увеличивался.

— Он не оставил завещания?

— Сколько я знаю, нет.

— Вы посмотрели в его бумагах?

— Да.

Мы прошли вместе в кабинет Рэя и начали просматривать его бумаги.

Между нами не ощущалось никакой неловкости, никаких задних мыслей.

Полис страховки в пользу Моны выражался в двухстах тысячах долларов.

— Вы известили агентство?

— Нет еще…

— И банк не известили?

— Нет. Я ведь почти никуда не выходила с четверга. Только в воскресенье утром прошлась возле дома по тротуару, чтобы подышать воздухом.

— Разрешите мне поговорить по телефону.

Я вступил в свои адвокатские и нотариальные обязанности. Она слушала мои телефонные разговоры, изумляясь, что все так легко улаживается.

— Вы хотите, чтобы я поговорил от вашего имени с Миллерами?

— Прошу вас об этом.

Я позвонил Миллерам, чтобы предупредить их о моем визите.

— Я тотчас же вернусь к вам, — сообщил я Моне, захватив свой портфель. В салоне, когда я повернулся к ней, она совершенно естественно, как я и ожидал, прижалась ко мне и поцеловала.

Контора братьев Миллеров занимает два этажа одного из новых небоскребов на Мэдисон-авеню, почти рядом с серым зданием Архиепископства. В одном из громадных залов работало не меньше пятидесяти служащих; каждый сидел за своим бюро, на котором стояло по два и больше телефонов.

Братья Миллеры дожидались меня. Дэвид и Билл, жирные коротышки, были так похожи друг на друга, что человеку мало с ними знакомому легко было их спутать.

— Мы счастливы, господин Додд, что госпожа Сэндерс выбрала вас своим представителем. Если бы она этого уже не сделала, мы бы сами обратились к вам, как я вам и говорил на кладбище…

Их кабинет был обширен, обставлен мягкой мебелью, торжествен, как раз для серьезных занятий.

— Что вам предложить? Виски?

Ширма красного дерева прикрывала бар.

— Я полагаю, вы в курсе дела, хотя бы в общих чертах? Вот наш договор с Сэндерсом, таким он был заключен пять лет тому назад.

В договоре было страниц десять, и я только бегло просмотрел его. С первого взгляда доля Рэя в их деле выражалась примерно в полумиллионе долларов.

— Вот последний краткий обзор. Вы сможете на досуге изучить эти документы и потом опять встретитесь с нами. Когда вы уезжаете в Брентвуд?

— Вероятно, завтра.

— Мы сможем вместе позавтракать?

— Я позвоню вам завтра утром.

— Перед уходом загляните, пожалуйста, в кабинет нашего бедного друга и взгляните, не найдется ли там личных бумаг или предметов, которые надлежит передать вдове…

Кабинет Рэя был почти столь же импозантен, как и тот, из которого я только что вышел. Там работала, сидя за столом, его рыжая красавица секретарша. Она поднялась, чтобы пожать мне руку, хотя у меня создалось такое впечатление, что мой приход был ей неприятен.

Я был с ней знаком, так как заходил иногда за Рэем.

— Не знаете ли, мисс Тайлер, держал ли Рэй здесь личные бумаги?

— Это зависит от того, что называть личным… Взгляните.

Она открывала ящики, предоставив мне перелистывать папки. На письменном столе стояла в серебряной рамке фотография Моны.

— Лучше я унесу ее, не правда ли?

— Я тоже так думаю…

— Я еще зайду завтра. Вы будете очень любезны, если соберете все его мелкие вещи…

— В шкафу висит пальто.

— Большое спасибо.

Я поехал в банк, потом в страховое агентство. Я ликвидировал не только прошлое человека, но и самого человека. Я легально вычеркивал его из жизни, в то время как братья Миллеры вычеркивали его из своего дела.

Было уже шесть часов, когда я вернулся на Сэттон Плейс. Мона сама открыла мне, и мы поцеловались, как если бы это уже вошло в обычай.

— Не слишком устали?

— Нет… Но многое еще предстоит доделать завтра… Я предпочел бы, чтобы вы поехали со мной к братьям Миллерам…

Ни о чем не расспрашивая, она наливала вино в стаканы.

— Где будем?..

Она опять хотела спросить, что я предпочитаю: салон или будуар.

— Вы сами знаете…

Мы принялись за свои стаканы.

— Вы богаты, дорогая Мона. Считая со страховым полисом, у вас около семисот тысяч долларов.

— Так много?

Сумма ее удивила, но чувствовалось, что это не имеет для нее решающего значения.

— Разрешите, я позвоню домой?

Изабель ответила сразу.

— Ты была права. Я не сумею вернуться сегодня в Брентвуд. Я был у Миллеров и должен до завтра изучить врученные ими материалы.

— Ты у Моны?

— Только что к ней вернулся.

— Будешь ночевать в «Алгонкине»?

Это старинный отель, где мы имеем обыкновение останавливаться, когда ночуем в Нью-Йорке. Он расположен в районе театров, и мне было восемь лет, когда я впервые попал туда с моим отцом.

— Еще не знаю.

— Понимаю.

— Дома все в порядке?

— Никаких новостей.

— Доброй ночи, Изабель.

— Доброй ночи, Доналд. Привет Моне.

Обернувшись к Моне, я громко повторил:

— Моя жена шлет вам привет.

— Поблагодарите ее и передайте от меня тоже.

Когда я повесил трубку, она вопросительно посмотрела на меня.

Я понял, что она думает об Алгонкине.

— Из-за Жанет, — пробормотал я.

— Вы думаете, что Жанет уже знает?

Взглядом она указала на диван.

— Почему бы нам не пойти в маленький ресторанчик, где нас никто не знает, и не вернуться на ночь сюда?

Она опять наполнила стаканы.

— Надо приучаться меньше пить. Я ведь очень много пью, Доналд…

Потом, после минутного раздумья, она, как бы пораженная новой мыслью, сказала:

— Вы не боитесь, что Изабель позвонил вам в «Алгонкин»?

Я ответил, улыбаясь:

— Неужели вы думаете, что она еще не догадалась?

Я подумал, не придется ли мне спать в постели Рэя. Но мы спали, прижавшись друг к другу, в постели Моны, оставив другую постель свободной.

Глава 1

Изабель продолжает смотреть на меня. Ничего другого. Вопросов она не задает. Не упрекает меня. Не плачет. Не принимает вида жертвы.

Жизнь продолжается такая же, как и прежде. Мы спим по-прежнему в нашей спальне, пользуемся одной и той же ванной и едим вдвоем в столовой. По вечерам, если я не беру на дом работы, мы вместе смотрим телевизор или читаем.

Девочки приезжают каждые две недели, и я думаю, что они ничего не замечают. Ведь они куда больше заняты своей собственной жизнью, чем нашей.

По существу, мы их уже не интересуем, в особенности Милдред. Ее куда больше волнует двадцатилетний брат одной из ее подруг.

Постоянно — утром, в полдень, вечером — Изабель смотрит на меня своими светло-голубыми глазами. Я уже совершенно не понимаю, что они выражают, и у меня такое впечатление, что я натыкаюсь на них, стукаюсь о них.

Иногда я спрашиваю себя, не заключают ли они предостережение.

«Осторожнее, бедный Доналд… «

Нет, для этого в ее глазах нет достаточного тепла.

«Если ты воображаешь, будто я не понимаю… «

Она, несомненно, хочет мне показать, что трезво смотрит на вещи, ничто от нее не ускользает и никогда не ускользало.

— Ты переживаешь кризис, неизбежный почти для всех мужчин в твоем возрасте…

Если она так думает, она ошибается. Я-то себя знаю. Я не ощущаю горячности стареющего человека. Да ведь я и не влюблен и не охвачен болезненной сексуальностью.

Я сохраняю присутствие духа, присматриваясь к тому, что происходит во мне и вокруг меня. Но лишь я один знаю: ничего нового нет в моих сокровенных мыслях, только теперь я наконец не прячу их от самого себя, решаюсь их открыто признать.

Что же хочет сказать ее взгляд?

«Мне тебя жалко… «

Это более вероятно. Ей всегда хотелось покровительствовать мне или хотя бы делать вид, что покровительствует, также она воображает, что оберегает наших девочек и является душой тех благотворительных обществ, в которых состоит.

С виду скромная, сдержанная, на самом-то деле она наиболее гордая из всех женщин, каких мне довелось встретить. Она не позволяет себе никаких отклонений от долга, ни малейшей человеческой слабости.

— Я всегда буду тут, Доналд…

Это тоже присутствует в ее взгляде: до конца верная подруга, жертвующая собой.

Но в самой глубине таится другое:

«Ты воображаешь, будто освободился. Воображаешь, что стал новым человеком. На самом же деле ты по-прежнему ребенок, нуждающийся в моей опеке, и без нее тебе не обойтись никогда».

Я уже ничего как следует не знаю. Склоняюсь то к одной гипотезе, то к другой. Я живу под ее взглядом, словно микроб под микроскопом, и иногда я ненавижу ее.

Со времени моего сидения на скамье в сарае прошло три месяца. Скамья уже вернулась в сад, на свое место, возле скалы, как раз оттуда и упал Рэй. Растаяли последние клочки снега, вылезли дикие нарциссы и испещрили сад желтыми пятнами.

Первый месяц я ездил в Нью-Йорк два раза в неделю и почти каждый раз оставался ночевать, так как ввод Моны в наследство и выполнение всяческих формальностей, с ним связанных, требовал много времени и хлопот.

— Где искать тебя вечером, если произойдет что-либо экстренное?

— У Моны…

Я не прячусь. Напротив, выставляюсь напоказ, и когда, вернувшись из Нью-Йорка, чувствую, что пахну Моной, это доставляет мне удовольствие.

Плохая погода уже не вынуждала пользоваться поездом. Я ездил в машине. Напротив Моны есть стоянка. Вернее, была стоянка, потому что две недели тому назад Мона переехала с Сэттон Плейс.

Друзья подыскали ей квартирку на 56-й улице, между 5-й авеню и Мэдисон, в прелестном узеньком доме голландского стиля.

На первом этаже — французский ресторан, где подают великолепного, сочного петуха в вине. Монина квартира на четвертом этаже, конечно, куда меньше прежней.

Но также и уютней, интимней. Для гостиной она сохранила мебель из прежнего будуара, включая и диван, обитый желто-золотистым шелком.

Кровать у нее новая. Широкая, двуспальная, очень низенькая. Но туалетный столик и глубокое кресло она взяла из прежней спальни.

Столовая рассчитана не больше чем на шесть или восемь персон, но у Жанет достаточно большая кухня и прелестная комнатка.

Не знаю, кто именно подыскал Моне эту квартиру. Во времена Рэя они встречались с множеством людей, принимали у себя или выезжали в свет почти каждый вечер.

Эта область остается для меня чуждой. Как бы по взаимному соглашению мы с Моной ее обходим. Я не знаю, с кем она встречается, когда меня нет в Нью-Йорке. Возможно, у нее есть любовник или любовники.

Более чем вероятно. Ей нравится предаваться любви без романтизма, я бы сказал даже, без страсти, по-товарищески.

Приезжая, я всегда застаю ее в пеньюаре и самым естественным образом увлекаю к тому дивану, на котором впервые овладел ею.

Потом она достает напитки, уносит стаканы в спальню и приступает к своему туалету.

— Как поживает Изабель? — Она говорит о ней при каждой нашей встрече.

— По-прежнему ничего не говорит?

— Она смотрит на меня…

— Такова у нее тактика.

— Что вы хотите этим сказать?

— Молча глядя на вас, ни в чем не упрекая, она добьется того, что вы почувствуете угрызения совести.

— Нет.

— Она на это рассчитывает.

— Ну что ж, в таком случае она ошибается.

Мона заинтригована поведением Изабель, ее характер производит на нее сильное впечатление.

Для меня наступает лучший момент дня, лучший момент недели. Мона занимается своим туалетом, а я с наслаждением погружаюсь в эту интимность, как в теплую ванну.

Я изучил каждый ее жест, каждую гримаску, манеру, с которой она вытягивает губы, когда красит их.

Когда она принимает ванну, я слежу за капельками воды, стекающими по ее золотистой коже. У нее кожа не бело-розовая, как у Изабель, но как бы позлащенная солнцем.

Мона — крошечная. Почти ничего не весит.

— Лауэнштейн решился?

Мы и тут говорим о ее делах. Мы много ими занимаемся. Лауэнштейн декоратор, который предложил купить оптом всю обстановку с Сэттон Плейс, за исключением той мебели, которую Мона оставила себе.

Оставалось договориться о цене. Теперь это состоялось, а арендный договор на квартиру был заключен с одним актером, приехавшим из Голливуда, чтобы играть на Бродвее.

С братьями Миллерами тоже почти обо всем уже договорились, и имя Сэндерса давно уже сцарапано со стекол, где оно было написано рядом с Миллер и Миллер. Остается уточнить некоторые детали.

Я никогда не спрашивал Мону, что она сделала с одеждой Рэя, с его клюшками для гольфа, а также со всеми другими его личными вещами, которых я больше не вижу.

Мы часто спускаемся позавтракать в ресторанчик, что на первом этаже, где всегда садимся в один и тот же угол. Хозяин подходит к нам поздороваться. Нас принимают за супружескую пару, и нам это кажется забавным.

После обеда я почти всегда пускаюсь в путь, то по делам Моны, то по моим собственным. Мы назначаем друг другу свидание в баре. Выпиваем там мартини в качестве вечернего аперитива, предпочитая самое сухое.

Пьем мы изрядно, может быть, чересчур много, но никогда не напиваемся.

— Где будем ужинать?

Мы идем наугад, пешком, случается, что Мона спотыкается на своих высоченных каблуках и виснет у меня на руке. Однажды мы встретили Джостина Грипе из Ханаана, одного из гостей на памятном приеме у старого Эшбриджа. Он воздержался от поклона. Я обернулся одновременно с ним и заметил его смущение.

Теперь весь Брентвуд, весь район будет извещен, что у меня связь в Нью-Йорке. Узнал ли он Мону? Возможно, но не обязательно, ведь она была тогда впервые у Эшбриджа, а вид у нее не слишком запоминающийся.

— Это ваш клиент?

— Дальний знакомый… Он живет в Ханаане…

— Вам неприятно, что он вас увидел?

— Нет.

Напротив! Я покончил со всеми этими людьми. Настанет момент, когда они поймут, что, если я еще делаю вид, будто участвую в их игре, я в нее уже не верю.

В одну из суббот я поехал в Торрингтон. Это спокойный маленький городишко, где всего лишь две торговые улицы среди жилых кварталов.

В западной части города расположено несколько небольших предприятий, почти кустарного производства, как, например, фабрика часов или совсем новая, изготовляющая крошечные детали для электронных машин.

Дом, где я родился, стоит на углу тупика и главной улицы, на нем вывеска, на которой готическими буквами написано «Ситизен». Большинство рабочих типографии служат у моего отца уже тридцать лет с лишним. Все здесь устарело, начиная с машин, которые казались мне в детстве столь восхитительными.

Была суббота, и типография не работала. Тем не менее отец сидел в своей застекленной клетке, по обыкновению без пиджака, и его было видно с улицы.

Он всегда работал на виду, как бы показывая, что его газете нечего скрывать.

Дверь не была заперта, и я вошел. Я сел по другую сторону бюро и дожидался, пока отец поднимет голову.

— Это ты?

— Прости, что не приезжал так долго.

— Значит, были дела поважнее. К чему же извиняться.

Это стиль моего отца. Не помню, чтобы он меня целовал хоть когда-нибудь, даже когда я был ребенком. Он довольствовался тем, что по вечерам подставлял мне лоб, как Изабель. Никогда я не видел, чтобы он и мою мать целовал.

— Ты здоров?

Я ответил утвердительно, и тут мне бросилось в глаза, что он-то сильно изменился. Шея у него была такая худая, что жилы на ней выделялись, словно веревки, и мне показалось, что глаза у него какие-то водянистые.

— Несколько дней назад заезжала твоя жена…

Она мне не сказала об этом.

— Она приезжала за покупкой; хотела, кажется, купить какой-то фарфор у старого жулика Тиббитса.

Я помнил с детства этот магазин, где продавали фарфор и серебро. Я был знаком со стариком Тиббитсом и его сыном, который теперь тоже, в свою очередь, состарился.

Поженившись, мы купили сервиз у Тиббитса, и когда разбились многие из его предметов, Изабель приезжала в Торрингтон, чтобы купить замену.

— Ты всем доволен?

Отношения между мной и отцом были столь целомудренно стыдливы, что я никогда не понимал точного смысла его вопросов. Он часто спрашивал, доволен ли я, таким же тоном, как осведомлялся о здоровье Изабель и девочек.

Но на этот раз не шел ли допрос дальше обычного?

Не рассказала ли ему чего моя жена? Или не дошли ли до него какие-нибудь слухи?

Он продолжал читать гранки, вычеркивая и вынося на поля отдельные слова.

Было ли у нас когда что сказать друг другу? Я сидел и смотрел на него, иногда поворачиваясь к улице, на которой характер движения изменился с моего детства. Прежде проезжающие машины можно было пересчитать, а останавливались они где угодно.

— Сколько же тебе лет?

— Сорок пять.

Он покачал головой и как бы самому себе пробормотал:

— Молодой еще…

Ему должно было исполниться восемьдесят. Он поздно женился, после смерти своего отца, который выпускал «Ситизен». Сам он начал с Харфорда и только несколько месяцев проработал в одной из нью-йоркских газет.

У меня был брат Стюарт, который, вероятно, продолжил бы дело отца, если бы не погиб на войне. Он больше, чем я, походил на отца, и мне казалось, что они лучше понимали друг друга.

Впрочем, я тоже ладил с отцом, но близости между нами не было.

— В конце концов, твоя жизнь тебя самого и касается…

Он бормотал. Я не был обязан делать вид, что расслышал. Не лучше ли пропустить мимо ушей, перевести разговор?

— Ты намекаешь на Мону?

Отец вздернул очки на нос и взглянул на меня:

— Я не знал, что ее зовут Мона…

— Изабель тебе не сказала?

— Изабель мне ничего не сказала… Не такая она женщина, чтобы вмешивать кого-нибудь в свои дела, даже и свекра…

В его голосе слышалось явное восхищение. Можно было подумать, что они одной породы, он и Изабель.

— Тогда откуда же тебе известно, что у меня есть любовница?

— Сплетничают… Все понемножку… Кажется, она вдова твоего друга Рэя…

Именно так.

— Ведь это с ним произошел несчастный случай, когда он был у тебя во время бурана?..

Я покраснел, смутно почувствовав его осуждение за этими словами.

— Не я, сын мой, сближаю эти факты… Так говорят люди.

— Какие люди?

— Твои друзья из Брентвуда, Ханаана, Лейквиля… Некоторые рассуждают о том, разведешься ли ты и переедешь ли в Нью-Йорк.

— Разумеется нет.

— Я тебя об этом не спрашиваю, но меня уже спрашивали, и я ответил, что это меня не касается…

Он тоже не упрекал меня. Казалось, у него нет никаких задних мыслей.

Совсем как у Изабель. Он набил свою старую кривую трубку с прожженной головкой и медленно раскурил ее.

— Ты приехал сообщить мне что-нибудь?

— Нет…

— У тебя дела в Торрингтоне?

— Тоже нет. Мне просто захотелось повидаться с тобой.

— Хочешь подняться?

Он понял, что я приехал не только повидаться с ним, но и взглянуть на дом, чтобы, так сказать, вновь встретиться со своей молодостью.

Мне и правда хотелось подняться, очутиться в нашей квартире, где я, учась ходить, шлепался на пол, а поднимавшая меня мать казалась мне великаншей.

Я так и вижу ее фартук в мелкую клеточку, какие носили еще в ту эпоху.

Нет. Теперь, после того как отец сказал мне, я не могу подняться туда.

Быть откровенным с ним, как мне этого смутно хотелось, я тоже не мог.

Так зачем же я приехал?

— Видишь ли, наверху не прибрано, ведь по субботам и воскресеньям уборщица не приходит…

Я представил себе одинокого старика в квартире, где нас жило некогда четверо. Он медленно посасывал свою трубку, которая издавала привычное бульканье.

— Время идет, сынок… Для всех без исключения. Ты перевалил за половину пути… Я же начинаю различать его конец.

Он не разжалобился над самим собой, это было бы вовсе не в его характере. Я почувствовал, что это обо мне он говорит, пытаясь внушить мне свою мысль.

— Изабель сидела там, где ты сейчас сидишь… Когда ты познакомил нас с ней, она не понравилась ни мне, ни твоей матери…

Я не мог сдержать улыбки. Изабель происходила из Литчфилда, а в наших краях литчфилдцы считаются снобами, воображающими себя особой расой.

Широкие бульвары, много зелени, гармоничные дома, по утрам разъезжают всадники и амазонки.

У Изабель тоже была лошадь.

— В людях ошибаются, даже когда воображают, что знают их. Она хорошая женщина.

Когда мой отец называл кого-нибудь хорошим, это была высшая похвала.

— Но еще раз скажу, дело твое…

— Я не влюблен в Мону, и у нас с ней нет никаких планов на будущее.

Он закашлялся. Уже несколько лет у него хронический бронхит, и время от времени наступает тяжелый приступ кашля.

— Прости, пожалуйста…

Его унижает физическое недомогание. Он ненавидит обнаруживать его перед кем бы то ни было. Думаю, из-за этого он и недолюбливает наши посещения.

— Что ты говорил? Ах да…

Он вновь разжег свою трубку и, потягивая из нее, раздельно произнес:

— Тогда это — еще хуже.

Напрасно я ездил к отцу. Уверен, что мой визит был ему неприятен. Мне он тоже не доставил радости. Между мной и им не существовало никакой близости, но из того немногого, что он сказал, я понял, что такая близость была у него с Изабель.

Садясь в машину, я увидел через окно, как отец смотрит на меня, думая, вероятно, как и я, что это была наша последняя встреча.

Всю обратную дорогу мне мерещилось его изможденное лицо, полное меланхоличного достоинства, и я спрашивал себя: сохранил ли он до конца веру и, отходя из жизни, продолжает ли строить иллюзии?

Верит ли он в полезность своей газетенки, которая еще шестьдесят лет назад восставала против злоупотреблений, а теперь служит лишь удовлетворению людского тщеславия, извещая о помолвках, свадьбах, приемах и прочих маловажных событиях в ближайшей округе?

Он посвятил этой газете, цепляясь за нее до конца, всю свою жизнь с таким же рвением, как если бы служил великому делу.

Так же жил бы и мой брат, если бы его не убили на фронте. И разве не так же, с весьма небольшой разницей, жил я сам до тех пор, пока не закурил первую сигарету, сидя на скамейке в сарае?

Бывают минуты, когда я как бы замираю. Последнее время я ощущаю нечто похожее на головокружения. Но я не болен. И это не от усталости, ведь работаю-то я не больше, чем прежде.

Возраст? Что правда, то правда, у меня появилось ощущение возраста, о котором раньше я не задумывался, а встреча с отцом еще усилила это ощущение.

Я хотел объяснить ему про Мону. Я и попробовал. Понял ли он, что для меня она не больше чем символ?

Между нами нет настоящей любви. Думаю, я вообще не верю в любовь, во всяком случае, в любовь на всю жизнь.

Мы соединяемся, потому что нам обоим нравится ощущать кожу друг друга, существовать в едином ритме. Можно ли идти дальше в единении двух существ?

Каждому из нас нужен кто-то. Изабель была мне нужна по-другому. Я нуждался в ней как в соглядатае, как в санитарке, способной удержать от безумных выходок: не знаю, как точнее определить. Это настолько отошло в прошлое, что я уже не разбираюсь в тогдашнем себе самом и в том, чего искал в ней. Теперь я начинаю ее ненавидеть.

Ее взгляд приводит меня в отчаянье. Словно наваждение какое-то. Когда я вернулся, не сказав ей ни слова ни о Торрингтоне, ни об отце, она спросила:

— Как его здоровье?

Возможно, и не столь трудно было догадаться. Есть отправные точки. Но я чувствую себя как бы на веревочке. Куда бы я ни пошел, что бы ни сделал, все равно я ощущаю на себе ее взгляд.

Теперь я езжу в Нью-Йорк только раз в неделю, ведь ввод в наследство закончен, а даже для Моны мне нужен предлог. Я не могу вернуться вспять.

Этого я не перенес бы. Когда сделаны душераздирающие открытия, к прежнему нет возврата.

Мне необходима Мона, необходимо ее присутствие, животная близость с ней. Я люблю, когда, голая или полуголая, она приступает к своему туалету, не обращая на меня внимания. В постели я люблю ощущать соприкосновение кожи наших тел. Ну а разве во всем остальном нам было так уж плохо? Я всегда говорил о ресторанах, в которых мы завтракали и обедали, о барах, где в конце дня мы выпивали свои мартини.

Мы, конечно, оставались хорошими товарищами. Не стеснялись друг друга. Но, сказать по правде, я не чувствовал себя близким ей и часто не находил сюжета для разговора. Да и она тоже.

А ведь в ней сосредоточено все то, чего я не имел на протяжении своих сорока пяти лет, все, чего я из страха избегал.

Вернулись девочки. Я наблюдал за Милдред. Мне нравится цвет ее кожи, похожий на теплый хлеб, и то, как, улыбаясь, она морщит нос. Она начала подкрашиваться, разумеется, не в школе, где это запрещено, а дома.

Воображает ли она, что мы этого не замечаем? Прошлое воскресенье дочка провела с подругой, у которой двадцатилетний брат. Позднее она назовет это своей первой любовью. Она и не подозревает, что воспоминания об этих пугливых взглядах, внезапной краске на лице и как бы случайно соприкасающихся руках будут преследовать ее всю жизнь.

Она не будет красивой в обычном понимании. Она и вообще не красива.

Что за человек будет ее избранник и какую жизнь она с ним поведет?

Я вижу ее матерью семейства, одной из тех женщин, которых я отношу к разряду пахнущих пирогами.

Цецилия — другое дело. Она остается загадкой, и я не удивлюсь, если в ней проявится незаурядная личность. Когда она смотрит на нас, я почти уверен, что мы ей не нравимся, что она даже в некотором роде презирает нас.

Удивительно! Годами занимаются детьми, стараются все делать только ради них. Вся жизнь дома приспосабливается к их потребностям, им посвящаются и воскресенья, и отпуск. Но вот наступает день, когда, очутившись лицом к лицу, родители и дети ощущают себя совершенно чужими: так было и у меня с моим отцом.

Повторяю, с моей стороны было ошибкой ездить к нему. Это свидание усилило то пессимистическое настроение, в которое я неизбежно впадаю, если не нахожусь в Нью-Йорке.

Да даже когда я и там, то хорошее мое самочувствие исчисляется всего какими-нибудь минутами.

Чуть что, я уже воображаю заговор против себя. Вот, к примеру, Изабель и мой отец! Зачем она поехала в Торрингтон? Так ли уж это было спешно закупать тарелки, когда в большинстве случаев мы садимся за стол вдвоем? Уже полгода мы никого к себе не приглашаем.

Отец уверял меня, что она не говорила с ним ни обо мне, ни о Моне.

Допустим! Я обязан ему верить. Но ведь он-то мог завести с ней этот разговор? Если не словами, то хотя бы взглядами.

— Ну, так как же Доналд?

А она в ответ улыбнулась своей бледной улыбкой, похожей на размытое дождем, едва просвечивающее небо.

— Не беспокойся о нем…

Разве она не бдительна? Не следит за мной день-деньской, в любое время суток?

Теперь уже и другие в нашей округе включились.

Когда я прохожу — перешептываются. Наконец-то есть пища для их пересудов. Вы знаете… Нет, послушайте… Доналд Додд, адвокат, у которого контора почти напротив почты… Компаньон старого Хиггинса, да, да… ну, у него еще такая прелестная жена, кроткая, преданная… Так вот, не хотите ли? У него любовница в Нью-Йорке…

И Хиггинс туда же! Когда я ему говорю, что еду в Нью-Йорк, он спрашивает:

— Опять на два дня?

— На этот раз нет…

А ведь Хиггинс должен бы радоваться, потому что братья Миллеры уплатили нам более чем щедрый гонорар за ту работу, которую я для них проделал. Я бы и бесплатно ее выполнил ради Моны. Но они настояли на гонораре.

Уоррен, наш врач, зашел ко мне в контору проконсультироваться о налогах, я веду его дела. Но во время Нашего делового разговора он как-то странно на меня поглядывал, и я заподозрил, что налоги всего лишь предлог для его визита.

Не могла ли Изабель позвонить ему и сказать:

— Послушайте, Уоррен… Я обеспокоена… С некоторых пор Доналд неузнаваем… Его характер изменился… Он какой-то странный…

Я посмотрел Уоррену прямо в глаза. Это — старый друг. Он тоже был у Эшбриджа 15 января.

— Вы тоже находите меня странным?

Он до того смутился, что очки чуть не свалились у него с носа.

— Что вы имеете в виду?

— А вот то самое… С некоторых пор всем охота поглазеть на меня и посплетничать обо мне. Изабель смотрит на меня так, словно никак не догадается, что со мной происходит. Сильно подозреваю, это она направила вас ко мне.

— Уверяю вас, Доналд…

— Отвечайте прямо: странен я или нет?.. Выгляжу ли я человеком в здравом уме?

— Конечно, вы шутите…

— Ничуть. Знаете ли вы, что в Нью-Йорке я встречаюсь с одной приятельницей, с которой нахожусь в любовной связи?

Я произнес эту фразу несколько иронически.

— Вас это не удивляет?

— Почему я должен удивляться?

— Вы уже слышали об этом?

— Да, мне говорили…

— Ну вот видите. А что еще вам говорили?

Он совершенно смутился и, вероятно, раскаивался, что пришел.

— Право, не знаю. Будто вы можете принять кое-какие решения…

— Какие?

— Переехать в Нью-Йорк…

— Развестись?

— Возможно.

— Изабель вам тоже об этом говорила?

— Нет…

— Вы ее видели недавно?

— Это зависит от того, что разуметь под словом «недавно»?

— Месяц тому назад?

— Кажется.

— Она была у вас на приеме?

— Вы забываете о профессиональной тайне, Доналд.

Произнося эти слова с нарочитой непринужденностью, он попытался улыбнуться и тут же поднялся. Но я удержал его.

— Если она и была у вас, это вовсе не значит, что приходила лечиться.

Она говорила обо мне, о своем беспокойстве, о том, что я перестал быть самим собой.

— Мне не нравится тот оборот, который принял наш разговор.

— Мне тоже! Но с меня хватит быть козлом отпущения.

Ведь не я пришел к вам, а вы ко мне — шпионить за мной, выслеживать, и притом очень неудачно выбрали предлог.

Вам не терпится предложить мне выполнить какие-нибудь тесты? Можете вы теперь успокоить мою жену? Или я вам тоже кажусь странным из-за того, что не даю себе труда притворяться?

Вы больше дружите с Изабель, чем со мной… И все другие в этом похожи на вас… Изабель — необыкновенная женщина, неслыханно преданная, безгранично добрая…

Так вот, дорогой Уоррен, не очень-то приятно ложиться в постель с вылощенной преданностью и ходящей добродетелью… Впрочем, я чересчур долго это проделывал и набил оскомину… Буду ездить в Нью-Йорк или еще куда, и плевать мне на мнение моих почтенных сограждан.

Что касается Изабель, успокойте ее. Я не имею намерения разводиться, вновь жениться. Буду продолжать работать в этой конторе и спокойненько возвращаться домой.

Вы по-прежнему считаете меня странным?

Он сокрушенно покачал головой.

— Не могу понять, что на вас нашло, Доналд? Вы выпили?

— Нет еще. Но скоро напьюсь.

Я совершенно вышел из себя. Не знаю, почему так рассвирепел. В особенности, зачем обрушился на этого несчастного Уоррена, который тут был абсолютно ни при чем.

Доктор-пилюля, как его зовут дети. Он постоянно носит с собой сумку с инструментами, похожую на чемоданчик коммивояжера, в одном из ее отделений помещаются коробочки и баночки. Осмотрев больного, Уоррен вынимает из своей коллекции нужную коробочку, достает оттуда, в зависимости от обстоятельств, две, четыре, шесть пилюль и опускает их в пакетик.

Пилюли у него всех цветов: красные, зеленые, желтые, переливчатые цвета радуги, которые мои дочери в детстве, конечно, предпочитали всем остальным.

— Вот. Будете принимать по одной за четверть часа до обеда и перед сном. Завтра утром…

Бедный Уоррен! Я буквально растоптал его, но мой гнев утих столь же быстро, как и возник…

— Извините меня, старина. Если бы вы очутились на моем месте, то сразу поняли бы. Что же касается моей психики, я думаю, не настало еще время вам о ней беспокоиться… Вы со мной согласны?

— Да, я ни секунды…

— Возможно, но другие за вас об этом подумали. Успокойте Изабель. И не рассказывайте о моей вспышке.

— Вы правда не сердитесь на меня?

— Нет.

На него-то я уже не сердился, но был очень взволнован: мне показалось, что я нашел разгадку тому беспокойству, которое читал в глазах своей жены.

Она ведь привыкла верить в меня, верить в мою абсолютную уравновешенность и произошедшую во мне перемену никак не могла считать нормальной.

Мои мысли неизменно возвращались, это было отправной точкой к уничтоженным ею окуркам. Неужели же она и впрямь вообразила, что я столкнул Рэя?

Мои поездки в Нью-Йорк, связь с Моной, которую я почти цинично начал афишировать тотчас же после смерти моего друга, не показалось ли ей все это неопровержимыми уликами?

В таком случае я, по ее мнению, свихнулся — близок к сумасшествию.

Только так могла она объяснить себе мое поведение.

Я сказал Уоррену, что напьюсь. Так и сделаю. Перешел через улицу в бар, посещаемый по преимуществу шоферами грузовых машин, куда не имел обыкновения заходить.

— Еще один, пожалуйста…

И здесь на меня, разумеется, тоже все уставились. Если бы вошел лейтенант Олсен, мое поведение должно бы было подтвердить его домыслы.

Он-то ведь первым начал подозревать. Я даже удивлен, что он не продолжает вести расследование. Вряд ли он поверил, что смерть Рэя всего лишь несчастный случай.

Небось и до него докатились слухи о том, что я — любовник Моны и нас встречают в Нью-Йорке, когда мы разгуливаем там под ручку.

Я не выпил третьего стакана, хотя мне очень этого хотелось. Перешел обратно улицу и вернулся к себе в контору.

— Вы поедете в Нью-Йорк на этой неделе?

— А почему вы спрашиваете меня?

— Если поедете, у меня будет к вам просьба… Где вы остановитесь?

— На Пятьдесят шестой улице.

— Речь идет о регистрации одного документа в бельгийском консульстве.

Оно находится в Рокфеллеровском центре.

— Возможно, я поеду в четверг.

— Здорово вы тарарахнули беднягу Уоррена… волей-неволей слышал.

— Вы тоже находите меня странным, Хиггине?

— Странным — нет, но вы переменились. Настолько, что я уже не раз думал, не покинете ли вы меня и не придется ли мне искать нового компаньона… Для меня это равносильно катастрофе. Сами посудите, сумею ли я, в моем возрасте, ввести в дело какого-нибудь молокососа?.. Миллеры не предлагали вам работать с ними?

— Нет.

— Признаюсь, это меня удивляет. На их месте…

Я сказал неправду. Впрочем, они не сделали мне конкретных предложений. Однако расспрашивали о моих планах, о жизни в Брентвуде, и я отлично понял, к чему они клонят.

Они, как и все, ошибались в оценке моих отношений с Моной. Они вообразили великую любовь, во имя которой я вот-вот переселюсь в Нью-Йорк, чтобы не расставаться с Моной, жениться на ней.

Тогда-то я действительно впрягся бы в упряжку Рэя!

— Во всяком случае, я рад, что вы остаетесь!

Из своего кабинета, окна которого выходят на улицу, Хиггине видел, как я ходил в бар, находящийся напротив, а он ведь знал, что это не входило в мое обыкновение.

Каковы истинные мысли этого старого пройдохи, который больше смахивает на торговца скотом, чем на адвоката и нотариуса?

Тем хуже! Пусть они все во главе с Изабель думают что хотят, мне на них наплевать.

Когда я вернулся домой, Изабель встретила меня сладенькой улыбкой, словно я какой-нибудь несчастненький или больной.

Я начал плохо переносить эту игру, но приходится к ней приспосабливаться. Я должен раз и навсегда решиться не обращать никакого внимания на ее взгляды.

Она нарочно играет ими. Это ее секретное оружие. Она знает, что я стремлюсь понять ее взгляды, и это выводит меня из себя, сбивает с толку.

У нее целая палитра взглядов, и она ими пользуется как усовершенствованными орудиями. На слова я смог бы найти ответ, но как ответишь на взгляды?

Если бы я спросил ее:

— Почему ты так смотришь на меня?

Она ответила бы мне вопросом:

— Как это я смотрю на тебя?

Во всяком случае, ее взгляды варьируются. В зависимости от дней и часов дня. Иногда у нее пустые глаза, и это, возможно, самое обескураживающее. Она присутствует. Мы едим. Я что-то говорю, лишь бы нарушить тягостное молчание.

А Изабель смотрит отсутствующим взглядом. Изабель смотрит на мои шевелящиеся губы так, как смотрят на рыбу, плавающую в аквариуме, когда она открывает и закрывает рот.

А то, наоборот, зрачки ее сужаются, и она вперяет в меня взгляд, полный отчаянья и неразрешимых вопросов.

Каких вопросов? Разве может быть что-то невыясненное после семнадцати лет семейной жизни?

Но ее привычки, позы, манера склонять голову влево и улыбаться неопределенной полуулыбкой — ничто не изменилось, все незыблемо окаменело. Она — статуя.

Но, к несчастью, эта статуя — моя жена, и у нее есть глаза.

Самое странное происходило по утрам и вечерам, когда я склонялся над ней, чтобы прикоснуться губами к ее щеке или лбу. Она застывала, ни один ее мускул не двигался.

— Добрый день, Изабель…

— Добрый день, Доналд…

С таким же успехом я мог бы опустить монетку в щель церковной кружки для пожертвований.

Я старался не раздеваться на ее глазах. Это смущало меня, так же как и зрелище ее постепенного обнажения.

Но она продолжала. Упорно и нарочно. Но не по отсутствию стыдливости.

Она всегда была очень целомудренна. Она совершала это, как бы утверждая свое законное право.

В мире существовало только двое мужчин, перед которыми она могла позволить себе обнажиться: ее муж и ее врач.

Позвонил ли ей Уоррен после нашей стычки? Успокаивал ли он ее? Или рассказал, как все произошло?

Иногда мне хотелось взорваться, вроде того как с Уорреном. Но я сдерживался. Я не хотел доставить ей это удовлетворение. Потому что был уверен, это ее удовлетворило бы.

Она не только умная, добрая, преданная, терпимая и уж не знаю какая там еще жена, но, устрой я ей скандал, она восприняла бы его как вручение ей мученического венца.

Я по-настоящему возненавидел ее. Хотя вполне отдавал себе отчет в том, что это не только ее вина. Да и не моя тоже. Она олицетворяла собой все, от чего я страдал: порабощение на протяжении всей моей жизни, приниженность, которую я избрал своим уделом.

— Не суй палец в нос…

— Старших надо уважать…

— Вымой руки, Доналд…

— Локти не кладут на стол…

Эти фразы произносила не Изабель. Их произносила моя мать. Но взгляды Изабель на протяжении семнадцати лет твердили мне то же самое.

Я понимал, что пенять не на кого, как только на самого себя, ведь я сам ее избрал.

И самое поразительное, что выбрал-то я ее назло себе.

Чтобы она следила за мной? Судила меня? Удерживала от чрезмерных глупостей?

Возможно. Мне трудно влезать обратно в ту свою шкуру, я уже слабо помню время, когда встретился с Изабель. Тогда я колебался, не присоединиться ли мне к Рэю в Нью-Йорке. Мне еще предлагали соблазнительную работу в Лос-Анджелесе.

Кем бы я мог стать? Что бы со мной сталось без Изабель?

Женился ли бы я на ком-нибудь вроде Моны?

Зарабатывал ли бы я так же много денег, как Рэй, презирая себя, дойдя до жажды самоубийства?

Ничего не знаю. И предпочитаю не знать и не задавать себе никаких вопросов. Мне всего лишь захотелось записать все, что произошло: четко, организованно и без лжи.

Но я далек от этого.

И вот, в моем-то возрасте, продолжаю выслеживать взгляды жены.

Глава 2

Пасхальные каникулы были для меня очень тяжкими. Погода стояла лучезарная: каждый день светило солнце, и по небу скользили лишь легкие, слегка позолоченные облачка. Под окнами гостиной, среди камней, распускались цветы и жужжали пчелы.

Несмотря на прохладу, девочки купались в бассейне, и даже их мать окунулась раза два. Мы ездили экскурсией на Кейп-Код и долго бродили босиком по песку на берегу моря, покрытого барашками.

В глубине души я уже не чувствовал себя ни мужем, ни отцом. Я стал никем. Опустошенное чучело. Автомат. Даже моя профессия адвоката не интересовала меня больше, уж чересчур отчетливо я видел гнусность своих клиентов.

Но я-то сам ничуть не лучше их. Я ничего не предпринял, чтобы предотвратить смерть Рэя, засыпанного снегом у подножия моей скалы.

Вопрос вовсе не заключался в том, изменит ли мое вмешательство его судьбу. Беспощадная истина в том, что я пошел в сарай и уселся на красной скамейке.

Тогда, в укрытии от бурана, выкуривая сигарету за сигаретой, я подумал, что Рэй умер или вот-вот умрет, и начал ощущать физическое удовлетворение, разогревавшее мне сердце.

В ту ночь я открыл, что на протяжении всей нашей дружбы я не переставал завидовать ему и ненавидел его.

Теперь я не был ни другом, ни мужем, ни отцом, ни гражданином, роль которых я так долго играл. Все это было лишь фасадом. Гробом повапленным[2].

Что же осталось?

Во время каникул, которые не давали мне никакой возможности отвертеться, Изабель, воспользовавшись случаем, разглядывала меня внимательнее обычного.

Можно подумать, что мое смятенное состояние восхищает ее. У нее и в мысли не было помочь. Нет, она употребляет дьявольские ухищрения, чтобы отрезать мне все пути к возврату.

Например, я попытался два-три раза завязать разговор с Милдред. Она уже вступила в тот возраст, когда можно поговорить всерьез и по душам.

Но всякий раз взгляд Изабель меня замораживал.

Ее взгляд говорил:

— Бедняжка Доналд… Неужели ты не понимаешь, что все твои усилия тщетны, ведь у дочерей нет с тобой ничего общего.

Когда они были малютками, у меня как раз было очень много общего с ними. Они тогда куда охотнее обращались ко мне, чем к матери.

Что они думают теперь обо мне? Не знаю. Когда спрашивают моего мнения, ответа не ждут.

Я — господин, проводящий дни в своей конторе для необходимого заработка, стареющий господин, с заострившимися чертами лица, уже неспособный ни улыбаться, ни смеяться.

Отдает ли себе отчет Изабель в том, какая опасность ей угрожает?

Очень может быть, что и отдает. Ведь мне уже осточертело наблюдать за ее взглядами и стремиться их разгадать.

С детьми она весела, полна деятельности. Каждое утро находит какое-нибудь приятное времяпрепровождение. Я хочу сказать, приятное для них: для девочек и для нее.

Мы совершили несколько экскурсий, две из которых в горы. Я ненавижу экскурсии, пикники, длинные прогулки, когда идут гуськом, машинально срывая дикие цветы, растущие по обочинам тропинок.

Изабель сияет. Во всяком случае, тогда, когда обращается к дочерям.

Когда она смотрит на меня или говорит со мной, то сразу каменеет.

Хочется ли ей подтолкнуть меня к разрыву? Нет, скорее, она ждет, когда я дойду до точки и меня можно будет погладить по головке, прошептав:

— Бедный Доналд…

Но я вовсе не бедный Доналд. Я — мужчина, мужчина, каким ему и полагается быть, этого ей не понять.

Дети почувствовали напряженную атмосферу. Я ощущаю некоторое отчуждение и неодобрение, в особенности когда наливаю себе вино.

Как бы случайно Изабель теперь всегда отказывается, когда я предлагаю налить и ей.

— Нет, спасибо…

Я вынужден пить в одиночку. Ни разу я не переступил нормы. Ни разу выпивка не сказалась на моем поведении. Ни бессвязных речей, ни возбуждения.

И тем не менее, стоит мне взять стакан в руки, как дочери смотрят на меня, словно на преступника.

Это в них ново для меня. Ведь раньше они часто видели, как мы выпивали вместе: их мать и я. Сказала ли им что-нибудь Изабель?

Я наблюдаю между ней и ими как бы сообщничество, так же как между ней и моим отцом. У нее дар внушать симпатию, восхищение, доверие.

Так ли уж она добра и отзывчива?

Лучше бы ей поостеречься, потому что настанет день, когда я пошлю все, все к черту. Я наметил линию поведения и придерживаюсь ее, но уже начинаю стискивать зубы.

Я не поехал отвозить девочек в Литчфилд, предоставив эту обязанность жене. Нарочно. Пусть себе напичкивает их на свободе. Но этим я ей бросил вызов.

— Не надо обращать внимания на странности вашего отца, дети мои. Он переживает тяжелый кризис. Несчастный случай с Рэем сильно потряс его, он никак не может прийти в себя.

— Почему он так много пьет, мама?

Она могла бы им ответить, что пью я не больше любого из наших друзей.

Но она, разумеется, этого не сделает.

— Как раз от излишней нервности. Чтобы придать себе мужества.

— Иногда он смотрит на нас так, словно мы ему совсем незнакомы…

— Знаю. Он углубился в самого себя. Я уже говорила об этом с доктором Уорреном, который посетил его.

— Папа болен?

— Это не болезнь в полном смысле слова… Это все головное. Все дело в мыслях.

— То, что называют неврастенией?

— Возможно. Похоже на то. В его возрасте это происходит довольно часто.

Именно так они беседуют обо мне втроем. Готов поклясться. Как будто слышу их. Слышу полный терпимости голос Изабель, смотрящей на детей своими ясными глазами.

Как успокоительно, когда на тебя так смотрят! Возникает ощущение погружения в душевную чистоту, соприкосновения с преданностью, над которой ничто не властно, даже время.

Я прихожу в бешенство. В конторе секретарша тоже начала посматривать на меня с беспокойством. Если так пойдет дальше, чего доброго, все начнут меня жалеть.

Жалеть или бояться?

Я чувствую, что Хиггинс обеспокоен. Для этого старого негодника все в жизни просто. Каждый за себя. Все позволено, если не преступлен закон. А ведь существует тысяча легальных способов обойти закон.

В этом — его профессия. Он ею занимается со спокойным цинизмом и без каких-либо угрызений совести.

Лейтенант Олсен проехал мимо меня, когда я направлялся на почту. Он неопределенно помахал мне рукой из своей полицейской машины. Думает ли он еще о Рэе? Ведь подобным людям, если что взбредет на ум…

Ладно! Тем хуже! Я позвонил Моне из конторы. Не стесняясь. Секретарша и Хиггинс могли слышать мой разговор, потому что мы имеем привычку не закрывать дверей, за исключением тех случаев, когда принимаем клиентов.

Телефон долго гудел без ответа, и я уже испугался, что она еще не вернулась с Лонг-Айленда, куда поехала на несколько дней к друзьям, у которых там имение, лошади, яхта. Я с ними не знаком. Она не назвала их фамилии, и я не спрашивал.

У нее и у Рэя было много друзей. Да и до встречи с Рэем у нее их было достаточно. Часто, когда мы идем куда-нибудь вместе, с ней многие здороваются, причем некоторые весьма фамильярно бросают:

Хелло, Мона…

Поскольку я ее сопровождаю, я тоже неловко отвешиваю поклон, не задавая ей никаких вопросов. Иногда она говорит, как будто это все объясняет:

— Это Гарри…

Или:

— Это Элен…

Кто такой Гарри? Кто такая Элен? Возможно, какие-нибудь театральные, кинематографические или телевизионные знаменитости.

Рэй, работая с Миллерами, уделял много внимания бюджету телевидения.

Это даже стало его специальностью, и, возможно, именно оттого он попросил свою жену перестать там работать. Ее работа ставила его в фальшивое положение.

А теперь? Не хочет ли Мона вновь начать работать? Мне она об этом не говорит. Наша интимность не затрагивает таких областей. Большой участок ее жизни совершенно мне неизвестен.

— Алло, Мона?

— Да, да, Доналд… Как прошли праздники?

— Плохо… А у вас?.. Как было в Лонг-Айленде?

— Закружилась там. Ни минутки не было свободной… Каждый день приезжала новая партия гостей… Иногда десять, двадцать человек сразу.

— Ездили верхом?

— Даже свалилась с лошади, но, к счастью, не разбилась.

— Катались на яхте?

— Два раза. Сильно загорела.

— Завтра вы свободны?

— Постойте… Какой завтра день?

— Среда.

— В одиннадцать часов.

— Я буду у вас в одиннадцать…

Это был наш час, час туалета, самый мой любимый, я смаковал его с чувством полного обладания, законченной интимности.

Небо назавтра было ясное, цвета лаванды, и лишь над горами стояли золотистые облачка, которые словно застыли над ними навечно, как на картине. Только к вечеру эти облачка исчезают или вытягиваются в длинную, почти красную полосу.

Я весело вел машину.

— Вернешься вечером?

— Возможно…

Интересует ли Изабель, почему я все реже остаюсь в Нью-Йорке на ночь?

Вообразила ли она, что между мной и Моной близится разрыв? Или же думает, что я одумался и не хочу окончательно скомпрометировать себя?

Я ненавижу Изабель.

Долго я не мог найти, куда поставить машину. Вот наконец я и в доме на 56-й улице. Бросился к лифту. Позвонил. Дверь тотчас же открылась, и я увидел перед собой Мону в легком костюме изумрудно-зеленого цвета и в маленькой белой шляпке, одетой набок.

Я остолбенел. Она так удивилась, как если бы не ждала, что это может произвести на меня подобное впечатление.

— Бедный мой Доналд.

Я не хочу быть бедным Доналдом. Даже и для нее. Я не мог прижать ее к себе так, как делал это, когда она встречала меня в пеньюаре.

— Огорчены?

Мы все же расцеловались. Она и вправду сильно загорела, и поэтому лицо ее показалось мне изменившимся.

— Мне захотелось сегодня утром прогуляться с тобой в Центральном парке. Ты против?..

Лицо у меня прояснилось. Предложение было милым.

Погода к тому располагала. Мы еще не отпраздновали вместе наступление весны.

— Хотите выпить чего-нибудь перед уходом?

— Нет.

Она повернулась в сторону кухни.

— Я не вернусь к завтраку, Жанет…

— Хорошо, мадам.

— Если мне позвонят, скажите, что я вернусь к двум или трем часам…

Не впервые было нам прогуливаться вместе, но весенний воздух легче зимнего, свет солнца веселил глаза, а небо, просвечивавшее между небоскребами, поражало ослепительной чистотой.

Перед отелем «Плацца» стояло несколько извозчиков, поджидавших туристов или влюбленных. У меня мелькнула мысль нанять одного из них. Но Мона ни на что не обращала внимания. Она шла со мной об руку, слегка опираясь на меня.

— Как поживают Милдред и Цецилия?

— Очень хорошо. Они провели каникулы с нами.

Мы совершили несколько экскурсий и даже ездили на Кэйп Код.

Мы медленно приближались к бассейну, где зимой бывает каток и где мы с Рэем, будучи студентами, катались иногда на коньках, когда задерживались в Нью-Йорке.

Я почувствовал на своей руке более сильный нажим руки, затянутой в белую перчатку.

— Мне надо поговорить с вами, Доналд…

Странно! Я ощутил мурашки не на спине, а в голове и спросил совершенно изменившимся голосом:

— Да?

— Мы старые приятели, не так ли?.. Вы — лучший из всех приятелей, которые когда-либо были у меня…

Матери наблюдали за ковыляющими младенцами. Оборванец, которому не на что уж было надеяться, спал на скамейке, и у него был такой несчастный вид, что невольно хотелось отвернуться.

Мы медленно продвигались. Нагнув голову, я уставился на гравий у себя под ногами.

— Вы знакомы с Джоном Фальком?

Я где-то читал о нем. Имя было мне знакомо, но я не мог вспомнить, кто это такой. Да я особенно и не старался. Я ждал приговора. Все это неизбежно и фатально должно было кончиться приговором.

— Он — продюсер двух лучших программ телевидения…

Мне нечего было сказать. Я прислушивался к шумам парка: птичьим и детским голосам, машинам, проезжавшим по 5-й авеню. Я видел уток, одни из которых приглаживали свои перышки, стоя на лужайке, а другие плавали, оставляя за собой на воде треугольный след.

— Мы знакомы друг с другом очень давно. Ему сорок лет. Три года назад он развелся, и у него маленькая дочь…

Очень быстро, как бы желая поскорее разделаться, она прибавила:

— Мы решили пожениться, Доналд…

Я ничего не сказал. Ничего не смог сказать.

— Вы опечалены?

Я чуть не расхохотался над выбранным ею словом. Опечален? Я был оглушен. Я был… Это — необъяснимо. У меня ничего больше не оставалось, да — ничего…

До сих пор оставалось хоть нечто, хоть нечто оставалось. Оставалась Мона, пусть наша связь и была иллюзорной, пусть даже и вопроса не было о любви между нами.

Перед моими глазами встал будуар, движение губ Моны навстречу тюбику губной помады, пеньюар, который с нее соскальзывает…

— Простите меня…

— В чем?

— Я причиняю вам боль… Я ведь чувствую, что причиняю боль…

— Немного, — выдавил я наконец из себя, тоже употребляя до смешного невыразительное слово.

— Надо было давно поговорить с вами об этом. Уже целый месяц я собираюсь. Никак не могла решиться. Мне даже приходило в голову — не познакомить ли вас с Джоном и не спросить ли совета.

Мы не смотрели друг на друга. Она все рассчитала. Затем и привела меня в парк. Прогуливаясь среди публики, невольно станешь сдерживаться.

— Когда вы рассчитываете?..

— О! Не так скоро. Надо многое уладить. Найти новую квартиру — ведь Моника будет жить с нами.

Значит, девочку зовут Моникой.

— Отец добился в суде решения — воспитывать ребенка будет он. Он ее обожает.

Ну разумеется! Разумеется! А в ожидании событий этот Джон Фальк, так ведь он зовется, спал уже с ней на широкой постели в квартире на 56-й улице?

Весьма возможно. По-приятельски, как говорила Мона. Нет, тут уж не по-приятельски, раз они решили пожениться.

— Я в отчаянии, Доналд… Но мы останемся друзьями, не так ли?

А потом что?

— Я говорила о вас с Джоном…

— Вы ему сказали всю правду?

— Почему бы и нет! Он не принимает меня за девственницу…

Это слово в ее устах, произнесенное в солнечном парке, меня шокировало. Клянусь, что я не влюблен в Мону. Никто мне не поверит, но это так.

Она представляет собою для меня не только женщину, это…

Что это? Да ничего! Надо думать, что абсолютно ничего, раз она с такой легкостью оборвала нить.

Она вернется на телевидение. Я увижу ее на экране, сидя в библиотеке у себя в Брентвуде бок о бок с Изабель.

Я подумала, что мы могли бы где-нибудь пообедать, если вы не против…

— Это он должен позвонить вам между двумя и тремя часами?

Да…

— Он знает, что я здесь?

— Да…

— Знает, что вы увели меня в Центральный парк?

— Нет. Эта мысль пришла мне в голову, когда я одевалась.

Одевалась с присущим ей спокойным бесстыдством не передо мной, а в одиночестве или в обществе Жанет.

— Это будет трудно, Жанет…

— Он поймет, мадам…

— Конечно, поймет, но ему это как-никак будет тяжело…

— Если бы пришлось отказываться от всего, что заставляет страдать других…

Мона закурила, искоса поглядывая на меня, и я улыбнулся ей. Во всяком случае, сделал какую-то гримасу, выдавая ее за улыбку.

— Вы будете навещать меня?..

— Не знаю.

Конечно нет. Что общего может у меня быть с господином и госпожой Фальк? Или с девочкой по имени Моника?

У меня и у самого две девочки.

Мне показалось, что солнце начало припекать сильнее, чем в предыдущие дни. Мы вошли в бар отеля «Плацца».

— Два двойных мартини…

Я не спрашивал у нее, что она будет пить. Возможно, когда она с Фальком, то пьет что-нибудь другое. В последний раз я соблюдал нашу традицию.

— Ваше здоровье, Доналд.

— Ваше здоровье, Мона.

Это было всего труднее. Произнеся ее имя, я чуть было по-идиотски не разрыдался. Эти два слога…

К чему пытаться объяснять? Я видел свое лицо в зеркале среди бутылок.

— Где вы хотите, чтобы мы пообедали? — Она предоставляла мне право выбора. Это — мой день. Мой последний день. Надо, чтобы все сошло как можно лучше.

— Мы можем пойти в наш французский ресторанчик…

Я отрицательно покачал головой. Предпочитая толпу и место, лишенное воспоминаний.

Мы завтракали в «Плацце», где большой зал был переполнен. Я почти иронически предложил ей паштет из гусиной печенки, и она согласилась.

Потом омара. Словом, торжественный обед!

— Хотите блинов?

— Почему бы и нет?

Соглашаясь, она хотела доставить мне удовольствие. Я видел, как она поглядывает на часы.

Я не сердился на нее за это. Она дала мне все, что могла дать, очень мило, с горячей, животной нежностью, это я сам ничего ей не дал.

Взгляд мой упал на положенную на скатерть ее руку, точно так лежала она когда-то январской ночью на паркете, и мне захотелось приблизить к ней свою руку, чтобы сжать ее.

Смелее, Доналд!

Она догадалась.

— Если бы вы только знали, как мне это тяжело, — вздохнула она.

Потом мы пешком отправились к ней. Мне так хотелось прошептать:

— В последний раз, можно?

Мне казалось, что тогда наступит облегчение.

Я смотрел на окна четвертого этажа. Мы вошли в холл.

— Прощайте, Доналд…

— Прощайте, Мона…

Она бросилась в мои объятия и, не заботясь о своем гриме, поцеловала меня долгим, глубоким поцелуем…

— Никогда вас не забуду, — задыхаясь, пробормотала она.

Потом быстро, почти лихорадочно, открыла дверь лифта.

Глава 3

С тех пор прошел месяц, и моя ненависть к Изабель все увеличивается.

Как и следовало ожидать, она обо всем догадалась, как только я вернулся.

А я ведь даже и на напился. Не ощущал в этом потребности.

Ведя машину вдоль Таконик Паркуей, я мысленно рисовал себе ту жизнь, которая ожидала меня ежедневно, от пробуждения до отхода ко сну. Я отчетливо видел все: дома — хождение из комнаты в комнату, почта, контора, секретарша, которая скоро нас оставит, завтрак, опять контора, клиенты, корреспонденция, стаканчик виски перед обедом, трапеза наедине с женой, телевизор, книга или газета…

Я не упустил ни одной подробности. Я подробнейше их вычерчивал, словно тушью.

Это были как бы гравюры, альбом гравюр, живописующих дни некоего Доналда Додда.

Изабель, как я и ожидал, ничего не сказала. Я предвидел также, что в ней не может пробудиться жалость, да я этого и не хотел. Она все же сумела скрыть свое торжество и сохранила отсутствующий взгляд.

Но уже на следующий день она глядела на меня так, как смотрят на больного, спрашивая себя, выживет он или умрет.

Я не умирал. Моя механика действовала безотказно. Я был хорошо выдрессирован. Все мои движения оставались неизменными, а также и произносимые мною слова, мои привычки, жесты за столом, в конторе, вечером в кресле.

Почему продолжает она выслеживать меня? На что надеется?

Я чувствовал, что Изабель не удовлетворена. Ей нужно нечто другое.

Мое полное уничтожение?

Я не был уничтожен. Хиггинс тоже удивился, что я не еду в Нью-Йорк.

Секретарша и та удивлялась.

Прошла еще неделя, и Хиггинс успокоился, поняв, что так называемая моя связь закончилась.

Так я вернулся в мир порядочных людей и нормальных существ. Я как бы переболел моральным гриппом, от которого потихонечку выздоравливал.

Хиггинс старался быть со мной приветливым, ободряющим, по несколько раз на день заходил в мой кабинет поболтать о делах, о которых раньше он довольствовался перекинуться словом-другим, на ходу.

Он явно старался заинтересовать меня окружающим. Я как-то встретил Уоррена на почте, куда многие заходят утром за своей корреспонденцией.

Помня о том приеме, какой я ему оказал в его последний визит, он, видимо, колебался, подойти ли ко мне, наконец решился:

— Вы хорошо выглядите, Доналд!

С чего бы это!

Я избегал поездок в Нью-Йорк даже тогда, когда это было нужно, старался улаживать дела по телефону или письменно. Однажды, когда мое присутствие было необходимо, я попросил Хиггинса заменить меня, и он принужден был согласиться.

Не означало ли это, что я выздоровел или почти выздоровел?

Если бы только все они знали, до чего я ненавидел Изабель! Но об этом знала она одна.

Я ведь наконец понял. Так долго я искал объяснения ее взгляду.

Сколько я делал различных предположений, не подумав о самой простой разгадке.

Я вышел из-под ее контроля. Разорвал путы. Стал ей недоступен.

Этого она не простит никогда. Я был ее достоянием, как дом, как девочки, как Брентвуд и замкнутый круг нашего в нем существования.

Я ускользнул и начал смотреть на нее извне. Я смотрел на нее с ненавистью, потому что она слишком долго насиловала меня, удушала меня, не давала мне жить.

Ну да! Я сам ее выбрал. Согласен и повторяю, что это так. Но это же ничего не меняет. Она — тут рядом со мной, в соседней постели и не перестает быть для меня живым воплощением всего того, что я возненавидел.

Я не в состоянии был разделаться с целым светом и со всеми подлыми людскими установлениями. Не мог же я выплюнуть их и мои фальшивые истины прямо в лицо всем миллионам человеческих существ.

А она — под боком.

Как на какое-то мгновение, появляется Мона, которая, как могла, утверждала для меня жизнь.

Изабель все это знает. Уж там были у нее или не были те качества, которые ей все приписывали, но одно несомненно: она умела разбираться в чужих душах, а особенно в моей.

Она предавалась этому занятию безраздельно, целыми днями, чувствуя, что от меня остается уже только одна оболочка, да и та вот-вот рассыплется.

Видеть, как я превращаюсь в ничто! Что за дивное наслаждение! Какая несравненная месть.

— У Изабель столько достоинств…

Ну разумеется, чего стоит жить с таким человеком, как я! А что она вытерпела за последние месяцы!

— Он даже не давал себе труда притворяться…

По вечерам мне все труднее становилось засыпать.

Часто, проворочаваясь тщетно целый час, я шел в ванную комнату и принимал снотворное.

Она и об этом знала. Я уверен, что она удерживалась ото сна, чтобы насладиться моей бессонницей, чтобы лучше проникнуть в таинственное брожение моих мыслей.

Но меня преследовало вовсе не лицо Моны, и вот тут я не уверен, догадывалась ли Изабель. Передо мной маячила скамейка. Скамейка, покрашенная в красный цвет. Рев бури и стук сорванной с петель двери, которая билась о стену в размеренном ритме и пропускала все больше снега, подступавшего почти к самым моим ногам.

На смену приходило другое видение: Рэй с Патрицией в ванной комнате.

Я хотел бы быть на его месте. Я жаждал Патрицию. Придет день, Эшбриджи вернутся из Флориды, и я…

Рэй умер. Его дорогостоящая квартира на Сэттон Плейс, агрессивную роскошь которой он так иронично выставлял, опустошена, и в ней живет кинозвезда.

Его жена Мона скоро станет г-жой Фальк. Ее будущий муж был его другом. Это — продюсер, с которым он вел дела.

Он думал о самоубийстве, а смерть пришла к нему сама, не заставив его и пальцем шевельнуть.

Везучий!

Мой отец продолжал выпускать свой «Ситизен», продолжал писать статьи, которые читали всего каких-нибудь тридцать старцев.

Сообщила ли ему Изабель, что с Моной покончено? Порадовался ли он, как все остальные, считая, что я вернулся на праведный путь?

Я уже не выношу ее взгляда. Дохожу до того, что отворачиваюсь. Я упразднил прикосновения губами к ее щеке по утрам и вечерам. Она никак на это не реагировала. Хотя, возможно, я и ошибаюсь, но мне показалось, что в ее глазах мелькнула искорка надежды.

Разве это не служит доказательством того, как сильно я задет? Будь бы я равнодушен, я смог бы без особых страданий продолжать, сам того не замечая, обычную рутину.

Это было почти объявлением войны. Я становился ее врагом, врагом, который жил в доме бок о бок с ней, ел за одним столом, спал в одной спальне.

Май победоносно начался днями, столь же жаркими, как летом. Я уже носил хлопчатобумажный костюм и соломенную шляпу. В конторе включили кондиционированный воздух. По утрам, перед тем как отправиться на работу, я купался в бассейне, а по вечерам, по возвращении, еще раз.

Изабель выбирала для купания другие часы, я ни разу не столкнулся с ней в бассейне.

— У тебя много работы?

— Достаточно, чтобы быть занятым и иметь возможность оплачивать счета…

Дом, являвшийся нашей собственностью, стоил по меньшей мере шестьдесят тысяч долларов. Много лет назад я застраховал свою жизнь в сто тысяч долларов, тогда эта сумма казалась мне огромной, потому что я был всего лишь дебютантом.

Каждый год я покупал какие-нибудь акции.

Если я исчезну, никому не сказав ни слова, погружусь в безвестность, ни моя жена, ни дочери не окажутся в затруднительном положении.

Но куда уйти? Случалось, что, ворочаясь в постели, я вспоминал оборванца, увиденного в Центральном парке, того, который с открытым ртом спал среди бела дня на скамейке при всем честном народе.

Ему никто не был нужен. И ни к чему ему было притворяться. Ему чихать было на людское мнение, на нравы, на то, что следует и чего не следует делать.

А когда полиция его забирает, он и в участке может продолжить свой сон.

Мне незачем было опускаться столь низко. Я бы мог…

Но зачем? Я ведь и так, не сходя с места, в каком-то смысле уже избавился. Оборвал все связующие нити. Марионетка еще дергается, но никто ею уже не управляет.

За исключением Изабель… Она-то тут. Лежит на спине в своей постели, прислушиваясь к моему дыханию, стремясь разгадать мой бред. Она выжидает момент, когда я, потеряв терпение, встану, чтобы пойти принять снотворное. Теперь мне требуются уже две таблетки. Скоро понадобятся три. Опаснее ли это, чем напиваться?

Часто ко мне приходит желание напиться. Случается, что я гляжу на шкаф с напитками, едва удерживаясь, чтобы не схватить первую попавшуюся бутылку и не осушить ее прямо из горлышка, как делает, вероятно, тот босяк из Центрального парка.

Чего она все-таки дожидается? Что я взвою от злости?

Или от боли? Или…

Я не выл, и она провоцировала меня. Когда я поднимался за своими пилюлями, она иногда спрашивала меня сладким голосом, как ребенка или больного:

— Ты не спишь, Доналд?

Она что, не видела, что я не сплю? Я ведь не сомнамбула. К чему же задавать вопрос?

— Тебе надо бы повидаться с Уорреном…

Ну конечно же! Конечно! Она пытается убедить меня, что я — не в себе.

Она и других небось в этом убеждает.

— Он переживает тяжелый кризис, право, не знаю почему… Доктор Уоррен не может разобраться… Он уверен, что все дело в моральных причинах…

Господин с поврежденной нравственностью…

Я так и видел эту сцену: видел Изабель и сочувствующие ей рожи слушателей. Я уже побывал в шкуре господина, имеющего любовницу и собирающегося со дня на день развестись.

Теперь я стал мужем, обуреваемым странностями.

— Знаете, вчера я столкнулся с ним на улице, и он не узнал меня…

Как будто меня занимало, с кем именно я сталкиваюсь на улице!

Она злонамеренна и упорна. Ведь не я же подкапываюсь под нее. Это она. Терпеливо, маленькими стежками, так, как ткут ткани. А ей и действительно приводилось их ткать. Два стула в гостиной обиты тканью ее собственного изделия.

Она ткет… Ткет…

И свирепо смотрит на меня, дожидаясь, когда же я окончательно сдамся.

Неужели ей не страшно?

Глава 4

Я спокоен тем спокойствием, которого вряд ли удавалось многим достигнуть. Это не защитительная речь. Я не пытаюсь обелить себя. И пишу я так вообще — ни для кого.

Три часа утра. Сегодня 27 мая, и день был удушающий. Ничего особенного не произошло. В конторе у меня было много работы, и я с ней вполне добросовестно справился. Теперь я окончательно убедился, что секретарша беременна, но после нескольких месяцев отпуска она рассчитывает вернуться к исполнению своих обязанностей.

Мне это уже безразлично, но небезразлично Хиггинсу.

Вчера вечером не успел я лечь, как почувствовал, что кровать вся мокрая, потому что дома у нас нет кондиционера: сложное расположение комнат делает установку почти невозможной.

В половине первого я еще не спал и пошел за своими двумя пилюлями.

Она не заговорила со мной, но неотступно смотрела своими широко открытыми глазами. Она меня буквально срезала, когда я поднимался с постели, следила за тем, как я шел в ванную, а возвращаясь обратно, я опять наткнулся на ее подкарауливающий взгляд.

Сон не приходил. Снотворное уже не действовало.

Я не решаюсь увеличить дозу, не посоветовавшись с Уорреном, а встречаться с ним мне сейчас не хочется.

Она лежит на спине. Я тоже. Глаза у меня открыты, потому что держать их закрытыми еще мучительнее, тогда я отчетливее слышу биение своего сердца.

Прислушавшись, я могу уловить биение и ее сердца.

Проходит еще два часа: нет числа картинам, которые могут пронестись в мозгу за два часа. Всего чаще мне мерещилась рука на полу нашей гостиной.

Спрашивается, почему эта рука приняла для меня такое значение? Я ведь держал в своих объятиях все тело. Я его изучил во всех мельчайших подробностях и при любом освещении.

Но нет! Именно рука преследует мое воображение — рука на полу возле моего матраса.

Я зажег лампу на ночном столике, встал и направился в ванную.

— Ты плохо себя чувствуешь, Доналд?

Ведь у меня нет обыкновения вставать два раза.

Я проглотил еще одну таблетку, потом еще одну, чтобы хоть как-то покончить с этой бессонницей. Когда я вернулся в спальню, она сидела на своей постели и смотрела на меня.

Не добилась ли она своей цели? Не присутствует ли при первых признаках?

Я ни о чем не подумал. Жест был самопроизвольным, и сделал я его спокойно. Открыв ящик ночного столика, стоявшего между нашими кроватями, я вытащил из него револьвер.

Она смотрела на меня, не моргнув глазом. Она все еще бросала мне вызов.

Не было ли первой моей мыслью выстрелить в себя, как это хотел сделать Рэй?

Возможно. Но не могу поручиться.

Она посмотрела на короткое дуло, потом на меня. В чем я уверен, так это в том, что улыбка скользнула по ее лицу, и в ее голубых глазах сверкнуло торжество.

Я выстрелил, целясь ей в грудь, и ничего при этом не почувствовал.

Неподвижные глаза все еще смотрели на меня, и я всадил в них в каждый по пуле.

В эти самые ее глаза.

Пойду позвоню лейтенанту Олсену, объявлю ему о случившемся. Будут болтать о преступлении, внушенном страстью, приплетут Мону, хотя она не имеет к этому никакого отношения.

Меня подвергнут психиатрической экспертизе. Какая для меня разница, если меня засадят, разве не был я заключенным всю свою жизнь?

Позвонил Олсену. Он, кажется, не удивился. Сказал:

— Еду к вам…

И добавил:

— Главное, не делайте глупостей…

Эпалинж, 29 апреля 1968 г.