Глава 1

Рисовый пудинг мадам Пардон

Служанка только что поставила на середину круглого стола рисовый пудинг, и Мегрэ постарался принять удивленный и вместе с тем восхищенный вид, а мадам Пардон, покраснев, лукаво посмотрела на него.

Это был уже четвертый рисовый пудинг за те четыре года, что у супругов Мегрэ вошло в привычку обедать раз в месяц у Пардонов, а потом, две недели спустя, приглашать их к себе, на бульвар Ришар-Ленуар, где мадам Мегрэ, в свою очередь, изощрялась в кулинарном искусстве.

Через пять или шесть месяцев после первого появления четы Мегрэ в этой семье мадам Пардон подала рисовый пудинг. Комиссар два раза брал себе добавочную порцию и сказал, что это блюдо напомнило ему детство и что вот уже сорок лет, как он не ел ничего более вкусного.

С тех пор в конце каждого обеда у Пардонов в их новой квартире на бульваре Вольтера неизменно подавался залитый сладким кремом пудинг, который соответствовал приятному, спокойному и в то же время несколько пресному характеру этих встреч.

Ни у Мегрэ, ни у его жены не было родственников в Париже, поэтому им не приходилось бывать на семейных торжествах у сестер или братьев, а обеды у Пардонов напоминали им визиты к тетушкам и дядюшкам в детские годы.

В этот вечер вместе с ними обедала и дочь Пардонов, Алиса, с мужем; она вышла замуж год назад, а супруги Мегрэ знали ее, когда она еще училась в лицее. Алиса была на восьмом месяце беременности. Лицо ее заметно изменилось, нос и щеки покрылись коричневыми пятнами. Молодой супруг все время следил, как бы она не съела чего-нибудь недозволенного.

Мегрэ только что собрался еще раз сказать хозяйке, насколько ей удался рисовый пудинг, как вдруг зазвонил телефон, уже в третий раз за время трапезы. В доме врача к этому привыкли. Начиная ужин, присутствующие каждый раз в шутку загадывали, удастся ли доктору Пардону, практикующему в этом квартале, спокойно досидеть до десерта, или его вызовут к пациенту.

Телефон стоял на столике, над которым висело зеркало. Пардон, с салфеткой в руке, схватил трубку:

— Алло! Доктор Пардон у телефона…

Все разом смолкли, глядя на него, и вдруг раздался такой пронзительный голос, от которого даже загудело в телефонной трубке. Никто, кроме доктора, не мог уловить смысла слов. Это походило на звуки, издаваемые проигрывателем, если пластинку поставить на большее количество оборотов.

Мегрэ, однако, нахмурился. Комиссар сразу заметил, что лицо его друга вдруг стало озабоченным, выразило какое-то смущение.

— Да… Я вас слушаю, мадам Крюгер… Да…

Женщина на другом конце провода не нуждалась в поощрении. Она и так говорила без умолку. Звуки налетали один на другой, производя на сидевших за столом впечатление непонятной, но патетической молитвы.

На лице врача отразились все оттенки разыгравшейся где-то драмы. Еще за несколько минут до этого он чувствовал себя легко и свободно, улыбаясь, следил за сценкой с рисовым пудингом, но теперь, казалось, был очень далеко от мирной буржуазной столовой.

— Я понимаю, мадам Крюгер… Да, я знаю… Если это может вам помочь, я готов приехать…

Мадам Пардон бросила на супругов Мегрэ взгляд, означавший:

«Ну, вот, еще один обед придется заканчивать без него…»

На этот раз она ошиблась. Голос в трубке раздавался по-прежнему, а в репликах доктора чувствовалось еще большее смущение.

— Да… Конечно… Попытайтесь их уложить… Видно было, что Пардон обескуражен, растерян…

— Я знаю… Знаю… Но больше ничего не могу сделать…

За столом все перестали есть. Никто не произносил ни слова.

— Поймите же, что если это будет продолжаться, вы тоже…

Доктор вздохнул и провел рукой по лбу. В сорок пять лет он был уже почти лысый.

Наконец, словно уступив тягостной необходимости, он усталым голосом произнес:

— Дайте ему одну розовую пилюлю… Нет… Только одну! Если через полчаса она не подействует…

Сидевшие за столом почувствовали, что женщина на другом конце провода немного успокоилась.

— Я весь вечер буду дома… Доброй ночи, мадам Крюгер…

Он положил трубку и снова сел за стол. Никто не стал задавать ему вопросов. Беседа долго не клеилась. Пардон сидел с отсутствующим видом. И все же вечер проходил по установленным традициям. Все встали из-за стола и направились пить кофе в гостиную. Стол в гостиной был завален иллюстрированными журналами. Здесь больные дожидались своей очереди.

Оба окна была раскрыты настежь. Стоял теплый майский вечер, и в парижском воздухе, несмотря на обилие машин, пахло весной. Жители квартала семьями прогуливались по бульвару Вольтера, а двое мужчин на террасе кафе напротив уже сидели без пиджаков.

Когда разлили кофе, женщины принялись за вязанье, расположившись на своем обычном месте в уголке гостиной. Пардон и Мегрэ возле окна, а молодой супруг Алисы, не зная, к кому примкнуть, в конце концов сел рядом с женой.

Было решено, что мадам Мегрэ станет крестной матерью будущего ребенка, для которого она уже вязала кофточку.

Пардон зажег сигару, Мегрэ набил трубку. Им не очень хотелось беседовать, и воцарилось довольно долгое молчание, нарушаемое лишь доносившимся до них негромким разговором женщин.

Наконец, доктор первым произнес, словно говоря сам с собой:

— Еще один из тех дней, когда я жалею, что не выбрал себе другую профессию.

Мегрэ не стал расспрашивать, не стал вызывать его на откровенность. Он любил доктора Пардона, считал его настоящим человеком в полном смысле этого слова.

Доктор украдкой взглянул на часы.

— Это может продлиться три, даже четыре часа, но не исключено, что она вызовет меня в любую минуту…

И он продолжал, избегая подробностей, так, что Мегрэ приходилось только догадываться:

— Скромный портной, польский еврей, живет на улице Попенкур, над лавкой торговца лекарственными травами… Пятеро детей… Старшему девять, а жена уже беременна шестым…

Доктор невольно бросил взгляд на живот своей дочери.

— Современная медицина не в силах его спасти, а вот уже пять недель он никак не может умереть… Я сделал все, чтобы уговорить его лечь в больницу… Но стоит мне произнести это слово, как он приходит в отчаяние, призывает на помощь близких, плачет, стонет, умоляет их не увозить его силой…

Пардон не получал удовольствия от сигары, единственной сигары, которую позволял себе выкурить за день.

— У них всего две комнаты… Малыши орут… Жена дошла до предела… Лечить бы следовало ее, но в такой обстановке ничего не сделаешь. Я был там перед обедом. Сделал мужу укол, жене дал успокоительное… На них теперь это уже не действует… Пока мы обедали, он снова стал стонать, потом выть от боли, а жена совсем выбилась из сил…

Мегрэ сделал затяжку и пробормотал:

— Кажется, я понял…

— По закону, как врач, я не имею права прописывать ему еще одну дозу… Она просит меня об этом по телефону уже не первый раз…

Он посмотрел на комиссара, словно взывая к его снисходительности.

— Поставьте себя на мое место.

Он снова посмотрел на часы. Сколько времени больной еще может бороться?

Вечер был теплый, и весенний воздух навевал какую-то истому. В углу гостиной тихо переговаривались женщины под монотонное постукивание спиц.

Мегрэ задумчиво произнес:

— Конечно, это совсем другое дело. И мне не раз приходилось жалеть, что я не выбрал другую профессию…

Это не было похоже на обычную беседу, когда реплики следуют одна за другой. Разговор прерывался минутами молчания, во время которых от трубки Мегрэ медленно поднимались клубы дыма.

— С недавних пор полиция уже не имеет прежних прав и, следовательно, не несет прежней ответственности.

Это были мысли вслух. И комиссар и доктор Пардон чувствовали, как они близки друг другу.

— За годы своей работы я наблюдал, как постепенно уменьшались наши права в пользу чиновников судебного ведомства… Не знаю, хорошо это или плохо… Во всяком случае, в наши функции никогда не входило судить… Это дело суда и присяжных решать, виновен человек или нет и в какой степени можно считать его ответственным.

Он намеренно вызывал друга на разговор, потому что видел, как тот взволнован, понимал, что все мысли доктора на улице Попенкур, в двух комнатках, где умирает поляк-портной.

— Даже при современном состоянии законодательства, даже учитывая, что фактически мы являемся только орудием прокуратуры и судебных следователей, бывают все же минуты, когда нам приходится принять решение, которое может повлечь за собой серьезные последствия… Ведь в конечном счете только после нашего расследования, после того, как мы соберем какие-то материалы, судьи, а вслед за ними присяжные составляют себе определенное мнение… «Достаточно только взять человека на подозрение, вызвать на набережную Орфевр, допросить членов его семьи, друзей, консьержку, соседей, чтобы изменилась вся его жизнь…».

Теперь наступила очередь Пардона, и доктор пробормотал:

— Понимаю.

— Способен ли этот человек совершить преступление?.. Как бы там ни было, мы первые должны задать себе этот вопрос… Вещественные доказательства часто отсутствуют либо малоубедительны…

Зазвонил телефон. Доктор, видимо, боялся подойти, и трубку сняла его дочь.

— Да, мсье… Нет, мсье… Нет… Вы не туда попали…

И, улыбаясь, объяснила:

— Опять этот дансинг «Добродетель». Речь шла об общедоступном танцевальном зале, номер телефона которого путали с номером Пардонов. Мегрэ вполголоса продолжал:

— Так вот, человек, который стоит перед тобой и кажется тебе нормальным, способен ли убить?.. Вы понимаете, Пардон, что я хочу сказать? Дело не в том, чтобы решить, виновен он или нет. Это не в компетенции Уголовной полиции, но и не снимает с нас обязанности задать себе вопрос, возможно ли, чтобы… А это фактически означает судить! Вот чего я страшусь… Если бы я подумал об этом, когда поступал на службу в полицию, кто знает…

Снова долгое молчание. Мегрэ вытряхнул трубку, вынул из кармана другую, вересковую, и, словно лаская ее, стал медленно набивать.

— Я припоминаю один случай… Это было не так давно… Следили вы за делом Жоссе?

— Имя как будто мне знакомо…

— Об этом деле много писали, в газетах, но истина, если в данном случае можно говорить об истине, так и не была установлена…

Мегрэ редко говорил о делах, которыми занимался. Иногда на набережной Орфевр, среди сослуживцев, ему приходилось ссылаться на какой-нибудь нашумевший процесс или на трудное расследование, но говорил он о них весьма лаконично.

— Я как будто снова вижу Жоссе в конце первого допроса. Тогда-то мне и пришлось задать себе этот вопрос… Я мог бы, конечно, показать вам протокол, чтобы узнать ваше мнение… Но ведь этот человек не сидел два часа перед вами… Вам не пришлось слышать его голос, следить за тем, как менялось его лицо…

Это было на набережной Орфевр, в кабинете Мегрэ, во вторник — комиссар даже запомнил день — около трех часов пополудни. Как и сейчас, была весна, конец апреля или начало мая.

Утром, явившись во Дворец правосудия, Мегрэ еще ничего не знал об этом деле, и только в десять часов его поставили в известность, сначала комиссар полиции района Отей, а затем судебный следователь Комелио.

В тот день в Уголовной полиции произошла какая-то путаница. Комиссар района Отей утверждал, что уже под утро предупредил полицию. Но по той или иной причине сигнал как будто по назначению не дошел.

Около одиннадцати часов Мегрэ вышел из машины на улице Лопер, в двухстах или трехстах метрах от церкви Отейя, и оказалось, что он приехал последним. На месте происшествия уже толпились журналисты и фотографы, окруженные толпой любопытных, которую сдерживали полицейские. Уже успели прибыть и представители прокуратуры, а через несколько минут явились люди из Отдела установления личности.

В десять минут первого комиссар велел привести к себе в кабинет Адриена Жоссе, человека лет сорока, приятной внешности, уже слегка располневшего, который, несмотря на небритое лицо и помятую одежду, не утратил свойственной ему элегантности.

— Входите, прошу вас… Садитесь…

Мегрэ открыл дверь в комнату инспекторов, чтобы позвать юного Лапуэнта.

— Захвати блокнот и карандаш…

Кабинет был залит солнцем, а в открытое окно доносился шум Парижа. Лапуэнт, понимая, что ему придется стенографировать допрос, устроился на углу стола. Мегрэ, набивая свою трубку, с минуту смотрел на катера, поднимавшиеся вверх по Сене, и разглядел человека в лодке, плывущей по течению.

— Я вынужден, мсье Жоссе, зафиксировать ответы, которые вы мне дадите, за что и прошу прощения… Вы не слишком устали?

Горько усмехнувшись, человек знаком показал, что нет. Он не спал всю ночь, а полиция Отея успела уже подвергнуть его долгому допросу.

Мегрэ не стал читать протокола, так как хотел сначала составить собственное мнение по делу.

— Итак, начнем с простейших вопросов, с обычного установления личности… Ваша фамилия, имя, возраст, профессия…

— Адриен Жоссе, сорок лет, родился в Сэт, департамент Эро…

Только узнав об этом, можно было заметить у него легкий южный акцент.

— Профессия отца?

— Учитель. Умер десять лет назад.

— А мать?

— По-прежнему живет в нашем домике в Сэт.

— Вы учились в Париже?

— Нет, в Монпелье.

— Вы, кажется, фармацевт?

— Сначала окончил фармацевтическое училище, затем год учился на медицинском факультете. Закончить его мне не пришлось.

— Почему?

Жоссе ответил не сразу, и Мегрэ понял, что колеблется он из чувства порядочности. По-видимому, он старался ответить точно, правдиво, по крайней мере так было до этого момента.

— По многим причинам. Но в основном из-за подружки, которая переехала с родителями в Париж.

— На ней вы и женились?

— Нет. По правде говоря, через несколько месяцев мы разошлись. Кроме того, я не чувствовал настоящего призвания к медицине… Мои родители не были богаты… Чтобы оплачивать мои занятия, им приходилось во многом себе отказывать… Да если бы я и стал врачом, мне было бы не легко начать практику.

Жоссе так устал, что ему стоило большого труда мыслить логично, и он то и дело посматривал на Мегрэ, словно проверял впечатление, которое производит на комиссара.

— А это важно?

— Все может оказаться важным.

— Понимаю… Я только думаю, было ли у меня какое-нибудь истинное призвание… Я слышал, что можно сделать карьеру в лаборатории… Большинство фармацевтических фирм имеют научно-исследовательские лаборатории… Очутившись в Париже с дипломом фармацевта в кармане, я попытался получить одно из таких мест.

— И безуспешно?

— Все, что мне удалось найти, это место управляющего одной аптекой, потом другой…

Ему было жарко. Мегрэ тоже. Иногда, шагая по кабинету, Мегрэ останавливался у окна.

— Вам задавали эти вопросы в Отейе?

— Нет. Задавали другие. Я понимаю, что вы хотите узнать всю подноготную… Как видите, я стараюсь отвечать откровенно… В сущности, я не считаю себя ни лучше, ни хуже других…

Ему пришлось вытереть пот с лица.

— Хотите пить?

— Не отказался бы…

Мегрэ открыл дверь в кабинет инспекторов.

— Жанвье! Попросите, чтобы нам принесли чего-нибудь попить.

И обращаясь к Жоссе:

— Пива?

— Если вам угодно.

— Вы не голодны?

И, не дожидаясь ответа, продолжал, уже обращаясь к Жанвье:

— Пива и бутербродов.

На губах Жоссе скользнула грустная улыбка.

— Обо всем этом я читал, — пробормотал он.

— Что вы читали?

— О пиве, о бутербродах… Комиссар Мегрэ и инспектора, сменяющие друг друга во время допросов… Это уже становится, известным, не так ли? Вот только не думал, что я сам, в один прекрасный день…

У Жоссе были красивые руки, и они выдавали его нервозность.

— Знаешь, когда попал сюда, не знаешь, когда…

— Успокойтесь, мсье Жоссе. Могу вас заверить, что у меня нет никакого предвзятого мнения на ваш счет.

— А у инспектора в комиссариате Отейя было.

— С вами плохо обращались?

— Да… Довольно грубо… Употребляли такие слова… В конце концов кто знает, если бы на его месте были…

— Вернемся к началу вашей карьеры в Париже. Через сколько времени вы познакомились с женщиной, которая стала вашей женой?

— Примерно через год… Мне было двадцать пять лет. Я работал в английской аптеке в предместье Сент-Онорэ, когда встретил ее…

— Она была одной из ваших клиенток?

— Да.

— Ее девичья фамилия?

— Фонтан… Кристина Фонтан… Но она еще носила фамилию первого мужа, умершего за несколько месяцев до этого… Лауэлл… Из семьи английских пивоваров… Вам, наверное, попадалось это имя на бутылках…

— Итак, за несколько месяцев до этого она овдовела? А сколько ей было лет?

— Двадцать девять.

— Детей не было?

— Нет.

— Богата?

— Конечно. Одна из лучших клиенток самых роскошных магазинов предместья Сент-Онорэ…

— Вы стали ее любовником?

— Она вела очень свободную жизнь.

— Еще при муже?

— У меня есть основания так думать.

— Какого она происхождения?

— Из буржуазной семьи… Не богатой, но зажиточной. Детство ее прошло в шестнадцатом округе[1], отец был крупным административным работником.

— Вы в нее влюбились?

— Да, очень скоро…

— Тогда вы уже не встречались с вашей приятельницей из Монпелье?

— Нет, уже несколько месяцев.

— Кристина Лауэлл, и вы сразу решили пожениться?

Жоссе заколебался, но только на мгновение.

— Нет.

В дверь постучали. Это посыльный из пивной «Дофина» принес пиво и бутерброды. Сделали перерыв. Жоссе есть не стал, только выпил полстакана пива, в то время как Мегрэ, продолжая шагать по кабинету, принялся за бутерброды.

— Вы можете мне рассказать, как все это случилось?

— Попытаюсь. Правда, это дело нелегкое. Ведь с тех пор прошло пятнадцать лет. Тогда я был молод и только теперь отдаю себе в этом отчет. Теперь мне кажется, что жизнь тогда была другая, что все казалось гораздо проще, чем сейчас. Зарабатывал я мало. Жил в меблированных комнатах около площади Терн и обедал в дешевом ресторанчике, где стандартные цены, а то и просто довольствовался булочками… На одежду я тратил больше, чем на еду.

Привычка хорошо одеваться сохранилась у него до сих пор.

На нем был костюм, сшитый одним из лучших парижских портных, рубашка с его вензелем была сделана на заказ, так же как и башмаки.

— Кристина жила в ином, совсем незнакомом для меня мире… Этот мир меня ослепил… Я все еще оставался провинциалом, сыном бедного учителя… В Монпелье я общался со студентами, которые были не богаче меня…

— Она познакомила вас со своими друзьями и подругами?

— Не скоро… Была какая-то сторона в наших отношениях, которую я осознал лишь позднее.

— Что вы имеете в виду?

— Часто рассказывают о деловых людях, промышленниках или финансистах, которые заводят интрижку с продавщицей или манекенщицей. У нас получилось наоборот. Кристина назначала свидание бедному, неопытному помощнику фармацевта… Ей хотелось знать, где я живу, хотелось увидеть мою комнату в дешевом меблированном отеле, где стены на лестнице облицованы фаянсовыми плитками, а через перегородки все слышно из соседних комнат. Ее это приводило в восторг. По воскресеньям она увозила меня на своей машине за город, в какой-нибудь ресторанчик.

Голос Жоссе стал глуше. Теперь в нем чувствовалась тоска и даже злоба.

— Сначала я тоже думал, что это интрижка, которая долго не продлится.

— Вы влюбились?

— Не сразу.

— Ревновали?

— С этого-то все и началось. Кристина рассказывала мне о своих друзьях и даже любовниках. Ее забавляло посвящать меня в различные подробности… Сначала я молчал. Потом как-то, в припадке ревности, обозвал разными бранными словами и даже ударил… Я был убежден, что она надо мной смеется и, встав с моей железной койки, пойдет рассказывать другим о том, какой я неловкий и наивный… Много раз мы из-за этого ссорились… Однажды не виделись целый месяц…

— Это она делала попытки к примирению?

— Или она, или я. Один из нас всегда приходил просить прощения… Ведь мы действительно любили друг друга, господин комиссар.

— Кто первый заговорил о браке?

— Теперь не помню. Честно говоря, на этот вопрос ответить невозможно. Дошло до того, что мы стали нарочно мучить друг друга. Кристина, хвативши лишнего, могла в три часа ночи стучаться в дверь моей комнаты. Если я, дуясь на нее за что-нибудь, не сразу ей отворял, разбуженные соседи начинали скандалить… Сколько раз меня вообще грозились выбросить за дверь… В аптеке тоже были неприятности. Я часто опаздывал на работу, приходил полусонный…

— Она много пила?

— Мы оба пили… Не знаю почему… Просто по привычке… Это нас еще больше возбуждало… В конце концов мы поняли, что мы не можем жить друг без друга…

— Где она тогда жила?

— В том доме, где вы были… На улице Лопер… Как-то раз — было уже два или три часа ночи — сидя в кабачке, мы посмотрели друг другу в глаза и, внезапно протрезвев, серьезно подумали о том, что же нам делать дальше.

— Вы не помните, кто задал этот вопрос?

— Честно говоря, не помню. Первый раз слово «брак» было произнесено полушутя. Трудно вспомнить все это точно через столько лет.

— Она была на пять лет старше вас?

— Да, и богаче на несколько миллионов. Став ее мужем, я уже не мог целые дни торчать за прилавком аптеки. Она знала некоего Вирьё, которому родители незадолго до этого оставили в наследство скромное предприятие по производству медикаментов. Вирьё по специальности не был фармацевтом… Ему было тридцать пять лет, и он делил свое время между ресторанами «Фуке» и «Максим» и казино в Довиле… Кристина вложила деньги в его дело, и я стал директором.

— Словом, ваши честолюбивые замыслы осуществились?

— Да, создается такое впечатление. Когда снова прослеживаешь весь ход событий, то может показаться, будто я сознательно подготавливал каждый этап со знанием дела. Однако, поверьте мне, все было не так.

Женился на Кристине я только потому, что безумно ее любил, любил настолько, что если бы пришлось с ней расстаться, я бы, наверное, покончил самоубийством… Она же, со своей стороны, умоляла меня оформить наши отношения. Кристина уже давно не заводила связей, и теперь настал ее черед проявлять ревность. Она даже стала ненавидеть клиенток нашей аптеки и приходила за мной шпионить…

Теперь мне представился случай занять положение, которое позволило бы мне жить на равную ногу с ней… Деньги были вложены в дело на ее имя, а брак был заключен с условием раздельного пользования имуществом…

Некоторые сочли меня альфонсом, и я не всеми был хорошо принят в среде, где отныне мне пришлось жить…

— Вы оба были счастливы?

— Пожалуй, да. Я много работал. Лаборатории, прежде незначительные, стали крупнейшими в Париже. По вечерам мы выезжали то в театр, то в рестораны. Скучать не приходилось ни днем, ни ночью.

— Вы не будете есть?

— Нет… Не хочется… Если разрешите, я налью себе еще пива.

— Прошлой ночью вы были пьяны?

— Об этом меня уже спрашивали сегодня утром, в комиссариате Отейя. Конечно, я был пьян, но я все ясно помню.

— Я не хотел читать ваши показания, сделанные на допросе в Отейе. Протокол у меня здесь… Мегрэ небрежно перелистал текст.

— Вы хотели бы внести какие-нибудь поправки?

— Я говорил правду, но, немного погорячился… Из-за поведения инспектора… С первых же вопросов он дал понять, что считает меня убийцей… Потом, когда на улицу Лопер прибыли представители прокуратуры, мне показалось, что его мнение разделяет и судебный следователь.

Он помолчал.

— Я их понимаю… Я был неправ, когда возмущался…

Мегрэ прошептал:

— Вы не убивали свою жену?

И Жоссе покачал головой. Теперь он уже не возмущался, не горячился. Он выглядел усталым, подавленным…

— Я понимаю, объяснить будет очень трудно…

— Может быть, хотите отдохнуть?

Жоссе слегка покачивался на стуле.

Ему тоже хотелось подойти к окну, посмотреть на улицу, на солнышко, на прохожих, которые продолжали жить своей обычной жизнью.

Еще вчера он тоже принадлежал к этому миру. Мегрэ задумчиво смотрел на него. Лапуэнт ждал, держа в руке карандаш.

И теперь, в тихой гостиной на бульваре Вольтера, почти душной от тишины, где женщины все еще вязали, тихо переговариваясь, доктор Пардон вслушивался в каждое слово Мегрэ.

Комиссар, прекрасно понимал, что существует незримая связь между его другом и стоящим на столике телефоном, между врачом и поляком-портным, который завершал свой последний бой среди пятерых детей и истеричной жены.

Прошел автобус, остановился, снова двинулся в путь, прихватив двух пассажиров. Какой-то пьянчуга, натыкаясь на стены, мурлыкал что-то себе под нос.

Глава 2

Горшки с геранью на улице Коленкур

— Боже мой! — вскричала вдруг Алиса. — Ведь я совсем забыла про ликеры к десерту.

Когда Алиса еще не была замужем, она, наверное, скучала на этих обедах. Супруги Мегрэ не видели ее в первые месяцы после свадьбы, разве только раза два, когда ей хотелось показаться в роли замужней женщины, словом, на равной ноге с матерью.

Но с тех пор, как она ждала ребенка, Алиса часто приходила на набережную Вольтера, охотно играла роль хозяйки дома, и вдруг оказалось, что она даже больше, чем мать, придает значение хозяйственным мелочам.

Ее муж, недавно получивший диплом ветеринара, вскочил со стула, заставил жену снова сесть, а затем пошел в столовую за арманьяком для мужчин и голландским ликером для женщин. Такого ликера можно было отведать только у Пардонов.

Как в большинстве приемных у врачей, в гостиной было темновато, обивка мебели выцвела и обтрепалась. На Мегрэ и Пардона, сидевших напротив открытого окна, падал резкий свет с бульвара, где листва на деревьях начала слегка дрожать. Быть может, собирался ливень?

— Арманьяку, комиссар?

Мегрэ рассеянно улыбнулся молодому человеку. Сидя в гостиной на улице Вольтера, комиссар мысленно все еще видел себя в своем залитом солнцем кабинете, в тот знаменательный вторник, когда он допрашивал Жоссе. Сейчас он казался более грузным, чем за обедом, таким же грузным и озабоченным, как доктор. Пардон и Мегрэ всегда понимали друг друга с полуслова, хотя познакомились не так давно, когда у каждого за плечами была уже долгая жизнь. Но с первого дня они почувствовали взаимное доверие и прониклись взаимным уважением.

Возможно, это происходило от свойственной им обоим честности не только по отношению к другим, но и к самим себе? Их дружба была искренней, они никогда не хитрили и называли вещи своими именами.

И если в этот вечер Мегрэ вдруг заговорил, то не столько для того, чтобы отвлечь своего друга от тягостных мыслей, сколько потому, что телефонный звонок разбудил в нем те же чувства, которые волновали доктора.

Дело здесь было не в комплексе виновности, да, впрочем, Мегрэ терпеть не мог этого выражения. Не было здесь и угрызений совести. И тот и другой, просто в силу избранных ими самими профессий, часто вынуждены были принимать решение, от которого зависела судьба другого человека, а у Пардона даже решался вопрос жизни или смерти.

Ничего романтического в их настроении не было. Не было также ни подавленности, ни возмущения. Только какая-то меланхолическая задумчивость.

Молодой Брюар не решался подсесть к ним. Мужу Алисы интересно было послушать, о чем они говорили вполголоса, но, понимая, что он еще слишком молод, зять Пардонов снова уселся возле женщин.

— Нас было трое в кабинете, — рассказывал Мегрэ. — Юный Лапуэнт стенографировал допрос, по временам поглядывая на меня, Адриен Жоссе то вставал, то снова усаживался на стул, а я большую часть времени стоял, повернувшись спиной к открытому окну.

Я понимал, как измучен Жоссе. Он провел бессонную ночь. Накануне вечером он много выпил, потом среди ночи добавил еще. Я чувствовал, что на него словно накатывались волны усталости, что порой у него начинается настоящее головокружение. В какие-то мгновения взгляд его мутных глаз устремлялся в одну точку, и он, словно чувствуя, что погружается в оцепенение, силился вновь всплыть на поверхность.

Может показаться жестоким, что я тем не менее довел до конца этот допрос, который продолжался свыше трех часов.

Однако я настаивал на этом столько же из чувства долга, сколько желая добра Жоссе. С одной стороны, я должен был использовать всякую возможность, чтобы добиться от него признания. С другой стороны, при таком нервном напряжении его мог успокоить только укол или снотворное.

Он испытывал непреодолимое желание говорить, говорить тут же, не откладывая, и если бы я отправил его в камеру предварительного заключения, он и там, без сомнения, продолжал бы разговаривать сам с собой.

Из коридора доносились голоса и смех дожидавшихся репортеров.

В этот час обычно выходят дневные газеты, и я не сомневался, что в них появится сообщение об убийстве в Отейе и первые страницы запестрят снимками Адриена Жоссе, сделанными утром на улице Лопер.

С минуты на минуту мог позвонить судебный следователь Комелио, которому всегда не терпится вынести решение по порученному ему делу. — «Жоссе у вас?» — «Да.» — «Он сознается?» — Человек смотрел на меня, догадываясь, что речь идет о нем. — «Я как раз этим усиленно занимаюсь», — ответил я, не уточняя. — «Он отрицает?» — «Не знаю». — «Объясните ему, что в его же интересах». — «Попытаюсь».

Комелио не злой человек. Его как-то назвали моим личным врагом потому, что у нас с ним иногда бывали стычки. Но, в сущности, он тут не виноват. Виной всему его представление о своих служебных обязанностях и своем долге. Комелио считает, что, получая жалованье за то, что он защищает общество, он должен быть неумолим в любом случае, если что-либо угрожает нарушению установленного порядка. Не думаю, чтобы его когда-нибудь терзали сомнения. Он невозмутимо разделяет всех людей на хороших и плохих и не способен даже представить себе, что есть и такие, которые находятся где-то, между этими двумя лагерями. Если бы я признался ему, что до сих пор не пришел к какому-либо определенному мнению, он бы мне не поверил или обвинил бы меня в том, что я отношусь спустя рукава к возложенным на меня обязанностям.