Глава 3

«Береговые крысы»

Их было около десятка, мужчин в грубых фланелевых рубахах синего цвета, матросских фуражках и лакированных деревянных башмаках; одни стояли прислонясь спиной к воротам, другие облюбовали швартовочный кнехт, остальные же, в широченных брюках, придававших им неестественный вид, собрались в кружок.

Они курили, жевали табак, плевали и время от времени, после произнесенной кем-либо удачной фразы, громко хохотали, хлопая себя по ляжкам.

В нескольких метрах от них — корабли, позади — нашпигованный дамбами городишко, вдалеке кран, разгружающий пароход с углем.

Мужчины не сразу обратили внимание на Мегрэ, бродившего вдоль warf[5], благодаря чему комиссар имел достаточно времени понаблюдать за ними.

Он знал, что в Делфзейле это сборище иронично называют «Клубом береговых крыс». С первого взгляда было ясно, что они здесь не новички и в любую погоду большую часть времени проводят за ленивой беседой, артистично поплевывая.

Был среди них владелец трех клиперов, красивых четырехсоттонных парусно-моторных судов, одно из которых поднималось сейчас вверх по Эмсу, входя в порт.

Были там и люди менее солидные, вроде конопатчика, не слишком перегруженного работой, и служащего заброшенного шлюза в форменной фуражке.

Но один человек из всей группы сразу же приковывал к себе внимание. Крупный, пышущий здоровьем, краснолицый, он выделялся еще и тем, что в нем чувствовалась сильная личность.

Башмаки. Куртка. Новая, еще не успевшая обноситься довольно смешная фуражка.

Это был Остинг, которого чаще называли Басом. Бас курил коротенькую глиняную трубку, прислушиваясь к тому, что рассказывают приятели. Хитровато улыбаясь, он время от времени вынимал трубку изо рта и медленно выпускал дым.

Словом, толстокожее, неповоротливое животное с добрыми глазами, вся фигура которого излучала что-то суровое и одновременно надежное.

Он пристально смотрел на пришвартованное у причала судно метров пятнадцати в длину. Ладно скроенное, с хорошим ходом, некогда бывшая яхта, но теперь грязное и запущенное, судно принадлежало ему. А дальше, за судном, широкий Эмс, далекий отблеск Северного моря и полоска красного песка — остров Воркюм, владение Остинга.

Вечерело. Свет заходящего солнца подчеркивал краски кирпичного города, полыхал пожаром на сурике ремонтирующегося парохода, отражение которого вытягивалось на водной глади.

Неторопливо посматривая вокруг, Бас остановил свой взгляд на Мегрэ. Маленькие зеленовато-голубые глаза долго изучали комиссара. Потом мужчина выбил трубку, постучав ею о башмак, сплюнул, достал из кармана свиной мочевой пузырь, где держал табак, и поудобнее прислонился к стене.

С этого момента Мегрэ постоянно ощущал на себе его взгляд, в котором не было ни насмешки, ни вызова, взгляд спокойный и вместе с тем озабоченный, взгляд, который взвешивал, оценивал, рассчитывал.

После разговора с голландским инспектором Пейпекампом комиссар первым покинул полицейский участок.

Ани оставалась там чуть дольше и вскоре с портфелем под мышкой быстро прошла, наклонив корпус вперед, с видом женщины, равнодушной куличной суете.

Но не она интересовала Мегрэ, а Бас. Тот долго следил за девушкой, потом, нахмурясь, повернулся наконец к Мегрэ.

Тогда Мегрэ, сам не зная почему, направился к группе.

С его приближением разговор оборвался. Десять пар глаз вопросительно уставились на комиссара.

Мегрэ обратился к Остингу.

— Простите, вы говорите по-французски?

Бас и глазом не моргнул, словно не слышал. Стоявший рядом худощавый матрос пояснил:

— Frenchman…[6] French-politic.[7]

Настала одна из самых странных минут в карьере Мегрэ. Его собеседник, отвернувшись к своему судну, принимал решение. Казалось, он хотел пригласить комиссара подняться с ним на борт, где была маленькая каюта с дубовыми перегородками, лампой в кардановом подвесе, компасом.

Все молчали. Бас глубоко вздохнул, пожал плечами, как бы ставя точку. «Глупо!» Но сказал он не это. Хриплым, идущим из гортани голосом, он произнес:

— Не понимать… Hollandsch… English…[8]

По мосту через канал, приближаясь к набережной Амстердипа, шла Ани в траурной вуали.

Бас перехватил взгляд Мегрэ, устремленный на его новую фуражку, но ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь по губам пробежала тень улыбки.

Многое бы отдал сейчас комиссар, чтобы поговорить с этим человеком хоть пять минут. Желание было столь сильным, что он даже пробормотал несколько слов на английском, но его не поняли.

— Не понимать!.. Никто не понимать!.. — повторял добровольный помощник.

И тогда они снова заговорили между собой, а Мегрэ ушел, смутно чувствуя, что прикоснулся к разгадке, но не сумел проникнуть в нее.

Немного отойдя, он оглянулся. «Береговые крысы» все так же болтали. Смеркалось, и в лучах заходящего солнца краснело толстое лицо Баса, смотревшего вслед полицейскому.

До сих пор Мегрэ ходил вокруг да около трагедии, оста вив напоследок самый тяжелый визит в дом, повергнутый в печаль.

Он позвонил. Было чуть больше шести часов. Мегрэ не знал, что в это время голландцы ужинают, и когда молоденькая служанка открыла дверь, он увидел за столом двух женщин.

Обе в черном, они поднялись одновременно с несколько преувеличенной поспешностью хорошо воспитанных пансионерок. На столе был чай, кусочки тонко нарезанного хлеба, колбаса. Несмотря на сумерки, свет не зажигали — горела газовая печка, и огонь, пробивавшийся сквозь слюду, боролся с темнотой.

Ани первая догадалась включить свет, а служанка стала закрывать шторы.

— Прошу прощения… — начал Мегрэ. — Мне крайне неловко за причиненное вам беспокойство, к тому же во время ужина…

Г-жа Попинга сделала едва уловимый жест, указывая на кресло, и в замешательстве посмотрела вокруг, поскольку ее сестра ушла в глубь комнаты.

Обстановка была почти такая же, как на ферме. Современная со вкусом подобранная мебель. Мягкие, создающие изысканную и печальную гармонию тона.

— Вы пришли, чтобы…

Нижняя губа г-жи Попинга дрогнула, и она поднесла ко рту платок, сдерживая срывающиеся рыдания.

— Простите, я зайду в другой раз…

Она сделала знак остаться, пытаясь справиться с волнением. Несколькими годами старше своей сестры, она была высокого роста, более женственная. Правильные черты лица с красными прожилками на щеках, чуть тронутые сединой волосы.

И непринужденная изысканность в манерах! Мегрэ вспомнил, что она — дочь директора школы, свободно говорит на нескольких языках и весьма образованна. Но это не спасало ее от застенчивости, присущей жительнице провинциального городка, которая всего боится.

Он вспомнил также, что она принадлежит к одной из самых строгих протестантских сект, возглавляет благотворительные организации в Делфзейле, кружки женщин-интеллектуалок.

Она немного успокоилась и смотрела на сестру, словно ища у нее поддержки.

— Простите!.. Все это не укладывается в голове…

Конрад… Его все так любили!

Взгляд ее упал на стоявший в углу радиоприемник, и она разрыдалась.

— Его единственное развлечение, — бормотала она. — Лодка, лето, вечер на Амстердипе. Он много работал.

Кому он мешал?

И поскольку Мегрэ молчал, она, словно защищаясь, продолжала уже более уверенно:

— Я никого не обвиняю. Я не знаю. Не могу поверить, понимаете? Полиция подозревает профессора Дюкло, потому что он вышел с револьвером в руке. А я ничего не знаю…

Все настолько ужасно! Кто-то убил Конрада. За что? Почему именно его? Даже не с целью ограбления!.. Тогда зачем?

— Вы рассказали полиции о том, что видели в окно…

Г-жа Попинга покраснела. Она стояла у накрытого стола, опираясь на него рукой.

— Я сомневалась, нужно ли. Не думаю, что Бетье в чем-то замешана. Просто я увидела, случайно… Мне сказали что малейшие детали могут помочь следствию. Я обратилась к пастору, он мне посоветовал ничего не утаивать.

Бетье славная девушка. Поверьте, я действительно не знаю — кто! Без сомнения, тот, чье место в психиатрической больнице.

Она не искала слов, ее французский, окрашенный легким акцентом, был чист.

— Ани сообщила, что вы приехали из Парижа из-за Конрада. Это правда?

Она успокоилась. Ее сестра стояла все там же, в углу комнаты, и Мегрэ мог видеть лишь ее отражение в зеркале.

— Вы должны, конечно, осмотреть дом?

Она смирилась с этим, однако, вздохнув, попросила:

— Вы не возражаете, если с вами пойдет Ани?

Черное платье проплыло перед комиссаром. Он пошел за девушкой по украшенной новым ковром лестнице. Построенный около десяти лет назад дом из полых кирпичей и сосны казался воздушным, а покрывающая все деревянные детали краска придавала ему свежесть.

Первой была ванная комната. Закрытая деревянной крышкой ванна представляла гладильный стол. Мегрэ выглянул в окно: сарай для велосипедов, ухоженный огород, дальше, за полями, низенький Делфзейл с немногими двухэтажными зданиями.

Ани ожидала на пороге.

— Насколько мне известно, вы тоже ведете расследование? — поинтересовался Мегрэ.

Она вздрогнула, но не ответила, поспешив открыть комнату профессора Дюкло.

Металлическая кровать. Сосновый платяной шкаф. На полу линолеум.

— Чья это комната?

Сделав над собой усилие, она произнесла:

— Моя… когда я приезжаю.

— Вы часто приезжаете?

— Да. Я…

Ей слишком мешала застенчивость. Звуки умирали уже в горле. Взгляд просил о помощи.

— Поскольку здесь жил профессор, вы спали в рабочем кабинете вашего зятя?

Она кивнула и открыла дверь кабинета. Стол, заваленный книгами, среди которых — новинки о гироскопических компасах и управлении кораблями по радио. Секстанты. На стене фотографии Конрада Попинги в форме старшего помощника, а потом капитана на фоне азиатских и африканских пейзажей.

Коллекция малайского оружия. Японские эмали. На подставках навигационные приборы, разобранный компас, который Попинга, должно быть, собирался починить.

Диван, покрытый голубым репсом.

— Где комната вашей сестры?

— Рядом.

Рабочий кабинет сообщался с комнатой профессора и спальней Попингов, обставленной с большим вкусом. В изголовье кровати — белоснежная лампа. Изумительный персидский ковер. Мебель красного дерева.

— Вы находились в рабочем кабинете… — размышлял вслух Мегрэ.

Она подтвердила.

— Следовательно, вы не могли выйти из кабинета, не проходя через комнату профессора или комнату вашей сестры?

Тот же ответ.

— Но профессор был у себя, и ваша сестра тоже.

От изумления она вытаращила глаза.

— Вы считаете?..

Прохаживаясь по комнатам, Мегрэ проворчал:

— Я ничего не считаю. Я ищу, прикидываю, и пока вы единственная, кого можно логически исключить, если предположить о сговоре Дюкло с госпожой Попинга.

— Вы… вы…

Но он продолжал, разговаривая сам с собой.

— Дюкло мог стрелять либо из своей комнаты, либо из ванной, это ясно. Госпожа Попинга тоже могла проникнуть в ванную, но профессор, оказавшись там сразу после выстрела, ее в ванной не видел. Напротив, он видел, как она выходила из своей комнаты несколько секунд спустя.

Ани постепенно преодолевала робость. В ходе этого технического изложения ученая одерживала в ней верх над молодой девушкой.

— Могли стрелять и снизу, — предположила она. Взгляд ее обострился, худенькое тело напряглось. — Врач говорит…

— Тем не менее револьвер, из которого был убит ваш зять, именно тот, что держал в руке Дюкло. Если только убийца не забросил его на второй этаж через окно.

— Почему бы и нет?

— Действительно, почему бы и нет?

И, не дожидаясь Ани, Мегрэ спустился по лестнице, казавшейся для него несколько тесной и скрипевшей под его весом.

Он нашел г-жу Попинга в гостиной на том же самом месте. Вслед за ним вошла Ани.

— Корнелиус часто приходил сюда?

— Почти каждый день. Уроки он брал три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам, но приходил и в другие дни. Его родители живут в Индонезии. Месяц назад он узнал, что его мать умерла, и ее уже похоронили, когда пришло письмо.

— А Бетье Ливенс?

Произошло некоторое замешательство. Г-жа Попинга посмотрела на Ани, та опустила глаза.

— Она тоже приходила.

— Часто?

— Да.

— Вы приглашали ее?

Ситуация становилась более острой, более определенной. Мегрэ чувствовал, что продвигается если и не в раскрытии истины, то, по крайней мере, в понимании жизни дома.

— Нет… да…

— Мне кажется, у нее совсем другой характер, чем у вас или мадемуазель Ани.

— Видите ли, она слишком молода. Ее отец дружил с Конрадом. Она приносила нам яблоки, малину, сливки.

— Она не влюблена в Кора?

— Нет.

Ответ был категоричен.

— Вы не любите ее?

— Почему? Она приходила, смеялась. Ворковала как птичка.

— Вы знаете Остинга?

— Да…

— Что его связывало с вашим мужем?

— В прошлом году он ставил новый мотор на своем судне. Советовался с Конрадом. Конрад сделал чертежи. Они ходили ловить zeehond[9], как это по-французски?.. собак, да, морских собак, на песчаные отмели.

И вдруг:

— Вы думаете… Фуражка, да?.. Нет, невозможно… Остинг!..

И потрясенная, она вновь застонала:

— Нет, это не Остинг! Нет! Никто! Никто не мог убить Конрада. Вы не знали его. Он… он…

Она отвернулась, скрывая слезы. Мегрэ счел за благо уйти. Руки ему не подали, и он, бормоча извинения, довольствовался поклоном.

Он вышел на улицу. Его удивила сырость, поднимавшаяся от канала. На другом берегу, около верфи, где ремонтировали суда, он увидел Баса, беседующего с молодым человеком в форме мореходного училища.

Оба стояли в темноте. Остинг, казалось, с жаром что-то доказывал. Молодой человек наклонил голову, отчего был виден лишь бледный овал его лица.

Мегрэ подумал, что это Корнелиус, и убедился в своей правоте, когда различил черную нарукавную повязку на голубом сукне.

Глава 4

Лесосплав на Амстердипе

Нельзя сказать, что это была слежка в прямом смысле слова. Во всяком случае Мегрэ и в голову не приходило кого-либо выслеживать.

Он вышел из дома Попингов. Сделал несколько шагов.

Увидел двух человек на другом берегу канала и остановился, наблюдая за ними. Он не прятался, стоял у кромки воды во весь рост, трубка в зубах, руки в карманах.

И в том, что он не прятался, и в том, что те двое его не видели, продолжая оживленный разговор, было что-то интригующее.

Берег, где стояли двое мужчин, казался пустынным: верфь с ангаром посредине, два судна на стапелях да старые заброшенные лодки.

От плавающих по каналу бревен, между которыми открывались редкие прогалины воды, пахло лесом.

Наступил вечер. Все было погружено в полумрак, но воздух оставался прозрачным, сохраняя чистоту красок.

Стояла напряженная тишина, нарушаемая только кваканьем лягушек в отдаленном болоте.

Бас говорил. Он говорил тихо, не повышая голоса, но чувствовалось, как он чеканит слова, что-то доказывая и в чем-то убеждая собеседника. Молодой человек в форме слушал, опустив голову. Его перчатки белыми пятнами выделялись в темноте.

Внезапно раздался душераздирающий крик на лугу, позади Мегрэ, заревел осел, и очарование вечера нарушилось. Остинг обернулся на крик рассерженного животного, заметил Мегрэ, невозмутимо задержал на нем взгляд.

Сказав еще несколько слов, он сунул в рот коротенькую глиняную трубочку и направился к городу.

В этом не было ни особого смысла, ни доказательства.

Мегрэ тоже пошел, и оба они двигались каждый по своему берегу.

Дорога, по которой шел Остинг, удалялась от Амстердипа, и вскоре Бас скрылся за новыми строениями, но еще какое-то время слышался тяжелый стук его деревянных башмаков.

Стемнело. В городе и вдоль канала до самого дома Винандов зажглись фонари, и только на другом берегу, где никто не жил, царила ночь.

Мегрэ оглянулся, сам не зная почему. Поворчал, услышав новое отчаянное «и-а».

Вдалеке, за домами, он увидел над каналом два белых танцующих пятна — перчатки Корнелиуса.

Стоило присмотреться внимательно, забыть на минуту о запруженной бревнами поверхности воды, и картина открывалась феерическая. Размахивающие в темноте руки.

Растаявшее в ночи тело. И отблески последней электрической лампы на воде.

Шаги Остинга затихли. Мегрэ направился к крайним строениям, снова прошел мимо дома Попингов, затем мимо дома Винандов.

Он не прятался, зная, что тоже смешался с темнотой. Он следил за перчатками, разгадав маневр Корнелиуса: чтобы не идти в Делфзейл, где был мост через канал, тот перебрался на другой берег по бревнам, образовавшим своего рода настил. В середине ему пришлось сделать прыжок метра в два. Взмахнули белые руки, быстро описали дугу. Плеснула вода.

Несколько секунд спустя молодой человек уже продолжал путь по берегу, а за ним метрах в ста следовал Мегрэ.

Как один, так и другой действовали машинально, к тому же Корнелиус, вероятно, не подозревал о присутствии комиссара. Тем не менее с самого начала они шли в одном ритме, шаг в шаг, и звуки их шагов совпадали. Мегрэ понял это, когда, спотыкаясь, нарушал абсолютную синхронность движения.

Он не знал, куда идет, но шел все быстрее, подлаживаясь под молодого человека. Какая-то сила незримо влекла его вперед.

Сначала шаги были длинными, размеренными, теперь они стали короткими, торопливыми.

Когда Корнелиус оказался около лесосклада, разразился настоящий лягушачий концерт. От неожиданности или от испуга молодой человек остановился. Заминка была не долгой, и он снова пошел в каком-то странном, рваном темпе: иногда медленно, нерешительно, иногда набирая скорость, словно для разбега.

Неумолчный хор лягушек разорвал тишину, заполнил ночь.

Но вот шаги убыстрились — и чудо возобновилось:

Мегрэ, вынужденный придерживаться ритма юноши, буквально чувствовал его душевное состояние.

Корнелиус боялся! Его гнал страх! Он торопился добраться до места, но проходя мимо темных предметов странных очертаний — кучи бревен, засохшего дерева, кустарника, — он замедлял шаг, как бы раздумывая, идти ли дальше.

Канал делал поворот. Метров через сто отсюда, по направлению к ферме, открывался небольшой участок дороги, залитый светом маяка.

Казалось, молодой человек споткнулся об этот свет: он оглянулся, побежал, опять оглянулся. И так, бегом, все время оглядываясь, он преодолел освещенное пространство, куда Мегрэ вступил спокойно и уверенно.

Корнелиус не мог его не заметить. Он остановился. Перевел дыхание. Снова пошел.

Луч маяка остался позади. Впереди светилось окно фермы. Лягушачий хор не замолкал ни на минуту. Хотя мужчины были уже довольно далеко от канала, эскорт земноводных не отставал, преследовал их, оглушал своими песнями.

Недалеко от дома Корнелиус остановился. От дерева отделилась фигура. Зазвучал шепот.

Мегрэ не хотел возвращаться назад. Это было бы смешно. Но он не хотел и прятаться. Зачем? Он уже пересек луч маяка и его видели.

Комиссар медленно пошел вперед, сознавая, что других шагов больше не слышно.

Раскидистые кроны деревьев по обеим сторонам дороги сгущали темноту ночи, и только белые перчатки мелькали впереди.

Объятия… Рука Корнелиуса на талии девушки… Бетье…

Еще пятьдесят метров… Мегрэ посмотрел на часы, достал из кармана спички, зажег одну, раскурил трубку, отмечая заодно свое точное местонахождение, и пошел дальше.

Влюбленные обнимались. Когда до них оставалось не более десяти метров, Бетье отпрянула, вышла на середину дороги, повернулась лицом к Мегрэ. Корнелиус все так же стоял под деревом, прислонясь к нему спиной.

Восемь метров…

В окне фермы — простой красноватый прямоугольник — горел свет.

Вдруг, словно выстрел, раздался странный хриплый крик, крик страха, нервного напряжения, крик, предшествующий рыданиям.

Закрыв лицо руками, прижавшись к дереву в поисках защиты, Корнелиус плакал.

Бетье выжидающе смотрела на Мегрэ. Она была в пальто — комиссар успел заметить, что оно наброшено поверх ночной рубашки, — и в тапочках на босу ногу.

— Не обращайте внимания…

Предельно спокойная, она бросила на Корнелиуса взгляд полный упрека и нетерпения.

Юноша повернулся к ним спиной, пытаясь взять себя в руки, но безуспешно. Ему было стыдно за свою слабость.

— Он нервничает. Он думает…

— Что он думает?

— Что его хотят обвинить.

Оставаясь в сторонке, молодой человек вытирал глаза.

Дай ему волю, и он удрал бы отсюда со всех ног!

— Я еще никого не обвинял, — возразил Мегрэ.

— Правда?

И, обращаясь к своему дружку, она заговорила по-голландски. Мегрэ показалось, что он понимает или, скорее, угадывает ее слова:

— Вот видишь, комиссар тебя не обвиняет. Успокойся.

Что за ребячество!

Внезапно она замолчала. Замерла, прислушиваясь.

Мегрэ не сразу сообразил, что ее так насторожило; лишь несколько секунд спустя он тоже различил какие-то звуки со стороны фермы.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть Корнелиуса к жизни: встревоженный, нервный, он вглядывался в темноту.

— Вы слышали? — прошептала Бетье.

С мужеством молодого петушка Корнеулис сделал движение навстречу опасности. Он громко дышал. Но было поздно: неприятель оказался намного ближе, чем ожидалось.

Совсем рядом возникла фигура, узнать которую не составляло труда: фермер Ливенс в шлепанцах.

— Бетье! — позвал он.

Девушка не ответила. Он позвал снова, и она робко отозвалась:

— Ya!

Ливенс прошел мимо Корнелиуса, сделав вид, что не замечает его, и остановился перед Мегрэ. Взгляд его был суров, ноздри дрожали от гнева. Он еле сдерживался. Повернувшись к дочери, он что-то сказал ей резким, приглушенным голосом.

Две-три фразы. Она молчала, опустив голову. Тогда он приказным тоном повторил эти фразы несколько раз. Бетье пробормотала по-французски:

— Он требует, чтобы я вам сказала…

Отец внимательно следил за ней, пытаясь догадаться, точно ли она переводит:

— Что в Голландии полицейские не назначают девушкам свидания ночью, в деревне.

Мегрэ покраснел, что случалось с ним чрезвычайно редко. В висках у него стучала кровь — настолько глупым, злонамеренным было обвинение. К тому же здесь, в тени деревьев, беспокойно озираясь, притаился Корнелиус. И отец должен был знать, что Бетье вышла к нему! А потом?

Что ответить? Как объясниться?

Впрочем, ответа от него и не ждали. Фермер пощелкал пальцами, как подзывают собаку, жестом приказал дочери идти. Девушка еще колебалась. Она повернулась к Мегрэ, не осмеливаясь взглянуть на своего возлюбленного, и наконец пошла впереди отца.

Корнелиус не шелохнулся. Он, правда, сделал попытку обратить на себя внимание проходящего мимо фермера, но в последний момент передумал. Отец и дочь ушли, и вскоре на ферме хлопнула дверь.

Мегрэ был так поглощен этой сценой, что совсем забыл, смолкли или нет во время нее лягушки. Сейчас во всяком случае их хор стал оглушительным.

— Вы говорите по-французски?

Молчание.

— Вы говорите по-французски?

— Немного.

Корнелиус с ненавистью смотрел на Мегрэ, отвечал сквозь зубы и всем своим видом подчеркивал недружелюбие, избрав его формой защиты.

— Чего вы боитесь?

Слезы брызнули снова, но уже без рыданий. Корнелиус долго сморкался. У него дрожали руки. Казалось, он был на грани нового кризиса.

— Вы действительно боитесь, что вас обвинят в убийстве вашего преподавателя?

И Мегрэ сердито добавил:

— Идем!

Комиссар подтолкнул его в сторону города, и они пошли. Мегрэ долго говорил, чувствуя, что половина слов не доходит до спутника.

— Вы боитесь за себя?

Мальчишка! Худенькое, бледное лицо с неопределившимися чертами, узенькие плечи в облегающей форме, фуражка воспитанника мореходного училища. Мальчишка, наряженный моряком. Весь его облик выражал недоверие, и если бы Мегрэ говорил громко, Корнелиус наверняка поднял бы руки, защищаясь от ударов.

Черная нарукавная повязка привносила во все жесткую безжалостную нотку — лишь месяц назад мальчишка узнал о смерти матери в Индонезии. Это могло произойти вечером, когда он в Делфзейле от души веселился или даже в день ежегодного бала в училище.

Что ждет его через два года, когда он, став третьим помощником, вернется домой? Поведет ли его отец на еще свежую могилу или познакомит с другой женщиной, обосновавшейся в доме?

И жизнь пойдет своим чередом: вахты, стоянки, Ява — Роттердам, Роттердам — Ява, два дня здесь, пять часов там.

— Где вы находились в момент убийства преподавателя?

Раздался всхлип, страшный, мучительный. Мальчишка в белых перчатках схватил Мегрэ за лацканы пиджака конвульсивно дрожащими руками.

— Неправда! Неправда! — твердил он. — Nein![10] Вы не понимать! Не… нет… неправда!..

Они снова наткнулись на белый луч маяка. Свет ослепил их, вырезал в ночи фигуры, подчеркнул детали.

— Где вы были?

— Там…

Там — это дом Попинги, канал, который он взял за привычку переходить, прыгая с бревна на бревно.

Существенная подробность. Попинга умер без пяти двенадцать. Корнелиус возвратился к себе в училище в начале первого.

Чтобы добраться до училища обычным путем, через город, требовалось около получаса; преодолевая капал, как он, — только шесть-семь минут.

Тяжело и медленно Мегрэ шел рядом с молодым человеком, дрожащим как осенний лист, и когда время от времени раздавался крик осла, Корнелиус дергался с головы до ног, словно собираясь пуститься наутек.

— Вы любите Бетье?

Молчание.

— Вы видели, что она вернулась, после того как ваш преподаватель проводил ее?

— Это неправда! Неправда! Неправда!

Мегрэ был готов дать ему хорошего тумака, чтобы успокоить, но посмотрел на юношу снисходительно, даже ласково.

— Вы встречались с Бетье каждый день?

Снова молчание.

— Когда вы должны возвращаться в училище?

— В десять часов… Без увольнительной, когда я ходил к Попинге, я мочь…

— Возвратиться позже! Значит, сегодня не тот случай?