Взгляды мужчин встретились, и вдруг Эмиль еле заметно подмигнул, что означало: "Готово!"
      Совсем как если бы какой-нибудь зверек попался в расставленные им силки...
      Девушки не давали ему покоя, утверждая, что он отец их будущего ребенка. Порой в дело вмешивались родители, иные из них обращались к Премьер-министру, который до сих пор помнил типичную фразу:
      "... я очень надеюсь, господин министр, что вы заставите этого мерзавца исправить причиненное им зло и жениться на моей дочери..."
      На что Эмиль отвечал без тени смущения:
      - Разве переженишься на всех бабах, с которыми словечком перекинулся!
      Какие истории станет когда-нибудь рассказывать Эмиль тем, кто будет посещать Эберг? И какие чувства испытывал он в глубине души к старику, у которого столько лет прослужил?
      - Если вы не возражаете, я останусь на кухне и сварю себе кофе. Таким образом, в случае, если эти господа приедут...
      Не Эмиль ли рылся в Сен-Симоне и других книгах?
      Миллеран тоже была глубоко ему предана, и его смерть выбьет ее из колеи гораздо больше, чем остальных. В сорок семь лет ей будет трудно подчиняться требованиям кого-то другого и привыкать к новому шефу. Согласится ли она на предложения издателей, которые, несомненно, попросят ее написать все, что ей известно о его личной жизни?
      Эти глупцы и не подозревали, что у него никогда не было личной жизни и что теперь, когда ему восемьдесят два года, по существу, его контакт с людьми - он не осмеливался употребить слово "дружба" или "любовь" сводился к отношениям с теми несколькими лицами, которые жили с ним в Эберге.
      Габриэла, по фамилии Митэн, родом из Ньевра, была когда-то замужем. Оставшись в сорок лет вдовой с ребенком на руках, она поступила к нему на службу и до сих пор каждый месяц ездила в гости к сыну в Ви-льнев-Сен-Жорж. Сыну ее было уже сорок девять лет, он был женат, имел троих детей и работал метрдотелем в вагон-ресторане на линии Париж-Вентимиль.
      Габриэле исполнилось семьдесят два года. Может быть, и ее тоже, но в гораздо большей степени, чем ее хозяина, преследовала неотвязная мысль о смерти?
      Что до Мари, то, по всей вероятности, она едва ли вспомнит о годах, проведенных у "старика".
      Кто знает, возможно, больше всего он останется в памяти мадам Бланш, хотя именно с ней чаще, чем с другими, бывал резок, а подчас даже груб.
      Если глубоко вдуматься, то людей, для которых он по-настоящему что-то значил, было всего двое. Они находились на противоположных полюсах и, так сказать, являлись противовесом друг другу. Это были Ксавье Малат, преследовавший его своей многолетней неприязнью, столь же постоянной, как неразделенная любовь, и цеплявшийся за жизнь с единственной целью не уйти раньше него, и Эвелина, рыженькая девочка с улицы Сен-Луи, потерявшая его из виду на целых шестьдесят лет и теперь ежегодно присылавшая ему образочки с благословениями.
      Его дочь, его зять, его внук не шли в счет, они никогда не играли роли в его жизни и были для него посторонними, совершенно чужими для него людьми.
      Что же касается Шаламона...
      Неужели в эту самую минуту тот спешит на машине по дороге Париж-Гавр? Имело ли смысл ложиться спать, когда в любую минуту ему, возможно, снова придется вставать?
      - Если они приедут, куда мне их провести? - спросил Эмиль.
      Премьер-министр задумался и не ответил. Ему не хотелось бы оставлять Шаламона одного в своем кабинете. Ведь тут было не министерство, где в приемных всегда находятся служащие. Когда являлся какой-нибудь посетитель, Миллеран предлагала ему обождать в одной из комнат, уставленных книгами
      Ежедневно Премьер-министр принимал по меньшей мере одного посетителя. Чаще всего по совету профессора Фюмэ этим одним и ограничивалось, ибо, несмотря на свое внешнее равнодушие, он при гостях слишком расходовал свои силы.
      Сопровождая к нему гостя, Миллеран предупреждала:
      - Прошу вас не задерживаться больше получаса. Доктора запрещают Премьер-министру переутомляться.
      На поклон к великому человеку приезжали разные люди, среди них были государственные деятели почти всех стран мира, историки, профессора, студенты; некоторых из них Премьер-министр принимал.
      Все они хотели его о чем-то спросить. Те, кто писал о нем книги или доклады, приезжали с внушительным списком различных вопросов.
      Почти неизменно, за очень редким исключением, он соглашался принять их, но в начале беседы обычно вел себя так, будто исполнял скучную обязанность, и, казалось, замыкался в своей скорлупе.
      Но через несколько минут оживлялся, и посетитель не всегда замечал, что Премьер-министр сам задает вопросы, вместо того чтобы отвечать на них.
      Некоторые гости по истечении получаса поднимались, чтобы уйти. В противном случае в дверях молча появлялась Миллеран, всем своим видом давая понять, что время истекло.
      - Мы сейчас закончим наш разговор... - говорил Премьер-министр.
      Это "сейчас" длилось иногда очень долго, полчаса превращались в час, затем в два, и кое-кто из гостей бывал чрезвычайно удивлен, когда его приглашали к обеду.
      Эти визиты утомляли Премьер-министра, но в то же время и развлекали его, и когда наконец он оставался один с Миллеран, то с довольным видом потирал руки.
      - Он приезжал кое-что выведать у меня, а вместо этого я у него сам выведал все, что хотел!
      Иногда, перед тем как должно было состояться свидание, он шутливо спрашивал:
      - Какой же из моих акробатических номеров мне следует сегодня исполнить?
      В этой шутке заключалась доля правды.
      - Надо же мне позаботиться о своем памятнике! - бросил он однажды, когда был в веселом настроении.
      Не признаваясь в этом даже в глубине души, он заботился о том образе, который сохранится о нем в памяти людской. Случалось, что сердитые словечки, которыми он так славился, были не совсем искренними, они относились скорее к его "акробатическим номерам". В подобные минуты он не терпел присутствия Миллеран, ибо немного стеснялся ее, так же как стыдился перед мадам Бланш наготы своего немощного тела.
      - Вам больше ничего не понадобится, господин Премьер-министр?
      Старик огляделся. Бутылка с минеральной водой и стакан были на месте. Рядом лежал порошок, который он принимал на ночь, чтобы заснуть. Миниатюрная лампочка-ночник уже зажжена. Ночной фонарь тоже наготове, если придется им воспользоваться.
      - Спокойной ночи, господин Премьер-министр. Надеюсь, мне не придется будить вас до завтрашнего утра.
      Лампочка на потолке погасла, шаги Эмиля затихли, дверь кухни открылась и вновь закрылась. В комнату вошли тишина и одиночество, они были почти осязаемы, их особенно подчеркивала буря, шумевшая за стенами дома.
      Став стариком, он почти не испытывал потребности в сне, и в течение уже многих лет каждый вечер по два-три часа перед тем, как заснуть, лежал без движения на своей постели - казалось, жизнь в нем еле теплится.
      Строго говоря, это была не бессонница. Он не ощущал ни раздражения, ни нетерпеливого желания заснуть, его состояние отнюдь не было мучительным. Напротив! Днем его часто радовала мысль о той минуте, когда наконец ночью он останется наедине с самим собой.
      Теперь, когда в спальне появился ночник, одиночество стало еще приятнее; при бледно-голубоватом свете он все сильнее ощущал - даже когда у него были сомкнуты веки - атмосферу сокровенной, но глубокой жизни.
      Все сливалось воедино: стены, мебель, очертания которой были так хорошо ему знакомы, привычные вещи, которые он видел, не глядя на них. Ему казалось, он даже чувствует их вес и плотность. Ветер, дождь, крик ночной птицы, шум прибоя у береговых скал, скрежет оконных ставень, чьи-то шаги в комнатах наверху - все, вплоть до звезд, мерцавших в безмолвии небес, составляло звуки симфонии, в центре которой, лежа, внешне безучастный, находился он сам, в то время как сердце его отбивало такт этой музыки.
      Может быть, скоро такой же ночью его застигнет смерть? Он знал, что никто в доме не будет удивлен если однажды утром его найдут в постели уснувшим навеки. Ему было известно, что порой старики незаметно для самих себя угасают во сне.
      Миллеран, как он угадывал, боялась, что это может произойти в предвечерний час, когда он дремал в своем старом кресле со скрещенными на животе руками.
      Теперь, лежа в кровати, он принимал эту же позу, позу мертвеца в гробу. Но делал это не нарочно, просто оттого, что мало-помалу стал находить это положение удобным и естественным.
      Было ли это предзнаменованием?
      Он не верил ни в какие предзнаменования. Он не желал верить во что бы то ни было, даже в полезность того дела, которое свершил. За всю свою жизнь он, по крайней мере, раз десять, почел себя обязанным сделать нечеловеческое усилие, абсолютно необходимое, как полагал тогда, и в продолжение долгих недель, месяцев и лет жил в лихорадочном напряжении, преследуя поставленную перед собой цель наперекор всему и всем.
      В этих случаях его неиссякаемая энергия, его могучая жизненная сила, приводившая в восторг профессора Фюмэ, сообщалась не только ближайшим его соратникам и палате депутатов, но всей стране, всему невидимому народу. Миллионы неведомых ему людей, вначале настороженных и недоверчивых, ловили себя на том, что слепо следовали за ним.
      Из-за этого почти биологического его свойства именно к нему прибегали в самые трудные минуты, когда, казалось, нет никакого выхода.
      Сколько раз слышал он одни и те же слова доведенного до отчаяния очередного главы государства: "Спасите Францию!" или "Спасите Республику!", или еще "Спасите Свободу!".
      Во время очередного кризиса он незыблемо верил в свою миссию, и не мог бы действовать без этой веры. Она была так глубока, что во имя ее он пожертвовал бы всем на свете - не только самим собой, но и другими людьми, а это было часто самым трудным.
      Он до сих пор с ужасом и с содроганием вспоминал о первых своих шагах на посту министра внутренних дел... Снова видел себя в черном неумолимом кольце угольных шахт и доменных печей... Один среди негодующих забастовщиков и отрядом солдат, которых вызвал, пытаясь договориться в последний раз...
      Как только он намеревался что-то сказать, гул протестующих голосов покрывал его слова. Потом, когда он замолчал, бессильно опустив руки, застыв на месте, как темный, зловещий и, несомненно, нелепый силуэт, наступила долгая напряженная пауза, свидетельствующая о колебаниях, о нерешительности.
      Оба лагеря исподволь наблюдали друг за другом с недоверием и опаской, и вдруг, как по сигналу - позднее было установлено, что сигнал действительно был, - кирпичи, камни, куски чугуна взлетели в воздух, а кони начали ржать и рыть копытами землю.
      Он знал, что за это решение его будут упрекать всю жизнь, что назавтра большая часть страны проклянет его.
      Но знал также, что это необходимо.
      - Стреляйте, полковник!
      Спустя восемь дней на стенах города были расклеены плакаты, изображавшие его с отвратительной усмешкой на губах, с окровавленными по локоть руками, и правительство было низвергнуто.
      Но порядок был восстановлен.
      Десять, двадцать раз он уходил в тень, исполнив то, что считал необходимым, и угрюмо, и молчаливо ждал в рядах оппозиции, пока его снова не призовут на помощь.
      Однажды какой-то человек, ничем не примечательный, вроде Ксавье Малата, которого он отказался назначить на пост, на который тот не имел права, выйдя из его кабинета, прямо в многолюдной приемной выстрелил себе в рот.
      С некоторых пор по совету врачей - его трех мушкетеров - он принимал на ночь легкое снотворное. Действуя не сразу, оно помогало постепенно погружаться в приятное забытье, к которому теперь привык.
      Порой он не сразу прибегал к этому лекарству, желая продлить на полчаса и более ясность мысли, свой разговор с самим собой. Он стал жаден до жизни. Ему казалось, что надо решить еще множество вопросов, а полное спокойствие и хладнокровие, честность по отношению к самому себе ему удавалось обрести только ночью, лежа в постели.
      Свое дело, самое сокровенное из всех его дел, касающееся лишь его одного, ему хотелось закончить прежде, чем он уйдет. Хотелось бесстрастно и нелицеприятно, ничего не оставляя в тени, пересмотреть все свои поступки. Не для того ли, чтобы помочь себе в этом, он начал читать такое множество мемуаров, исповедей, дневников?
      Но его неизменно постигало разочарование, это чтение раздражало, и у него подчас было такое чувство, будто его обманули. Он искал неприкрашенную, голую правду, как искал ее в самом себе - пусть отвратительную и ужасную, но истинную правду.
      Однако все, кого он читал, приукрашивали события - он достаточно долго прожил, чтобы понимать это. Все притворялись, а может быть, и в самом деле считали, что нашли, в чем заключается правда. А вот он, ищущий ее так ожесточенно, так страстно, не находил ее!
      Всего час или два назад, услышав по радио голос Шаламона, ему пришлось напрячь все силы, чтобы не поддаться порыву чувств. Но разве в своем кабинете на улице Матиньон он не считал, что абсолютно прав, когда диктовал уничтожающий документ своему сотруднику, а тот, обливаясь потом, запах которого распространялся по всему кабинету, послушно писал и в конце поставил свою подпись?
      Если Премьер-министр нуждался в других доказательствах, кроме этой покорности, их было больше чем достаточно в последующие дни, когда тайное расследование, проведенное министерством финансов, установило, что за спекуляциями, из-за которых страна потеряла несколько миллиардов, находился банк Волларда.
      Банк Волларда на улице Вивьен, малоизвестный широкой публике, был частным предприятием и состоял в тесном содружестве с группой самых влиятельных финансистов Уолл-стрита, а Этьен Воллард, директор банка, приходился Шаламону тестем.
      Но разве председатель Совета министров, знавший о родственных связях своего секретаря, не нес ответственности за то, что взял его на завтрак в Мелен и навязал его присутствие остальным приглашенным?
      Ни на мгновение ему тогда не пришла в голову мысль, что Шаламон способен обмануть его доверие. В саду Аскэна до и после игры в кегли он верил своему сотруднику, как самому себе.
      Точнее говоря, верил не столько человеку, сколько в его миссию. Эту мысль он и высказал в беседе с профессором Фюмэ на авеню Фридланд. Он был убежден, что Шаламон уже давно перешагнул ту невидимую границу, за которой принимается в расчет не личность человека, а то дело, которому он себя посвятил.
      В день, когда он диктовал Шаламону его признание, мировоззрение Премьер-министра пошатнулось, грозило вовсе опрокинуться.
      Он снова видел начальника своей канцелярии... Когда, закончив письмо, тот направился к двери и взялся за ручку, мысль о том, что Шаламон намерен покончить с собой, как это сделал когда-то обманутый в своих ожиданиях проситель, не пришла Премьер-министру в голову, да она и не повлияла бы на него.
      - Останьтесь!
      Шаламон стоял спиной к Премьер-министру, не решаясь повернуться и очутиться лицом к лицу с ним.
      - Я не могу сегодня и в течение еще некоторого времени принять вашу отставку или же немедленно выставить вас за дверь. - Он говорил быстро, вполголоса, отчеканивая каждое слово. - Чрезвычайно важные причины мешают мне, к глубокому моему сожалению, предать суду вас, вашего тестя и его соучастников...
      Начать судебный процесс - значило бы вызвать грандиозный скандал, а это пошатнуло бы доверие к правительству и только усугубило бы трагическую ситуацию.
      Ввиду этих обстоятельств предательство Шаламона становилось еще более гнусным. Ведь тот знал, что его вынуждены будут покрыть, его поступок обойдут молчанием и замнут дело, а это окончательно выводило Премьер-министра из себя. Банк Волларда сыграл наверняка, и назавтра все увидят Этьена Волларда в светло-сером цилиндре на трибуне владельцев скаковых конюшен в Отейе или Лонг-шане на скачках, в которых будут участвовать его лошади. И если через две недели Воллард выиграет Приз президента республики, глава государства неизбежно поздравит его и пожмет ему руку!
      - Впредь до новых распоряжений вы будете, как обычно, выполнять свои обязанности, и для посторонних в наших отношениях ничто не изменится.
      Это испытание продолжалось две недели. Правда, Премьер-министр в то время был настолько занят, что ему было некогда думать о своем секретаре. Когда же они оставались наедине, он избегал обращаться к нему, а если это было необходимо, отдавал приказания безразличным тоном.
      Не раз за эти дни Шаламон открывал рот, казалось испытывая мучительное желание что-то сказать и бросая на своего патрона умоляющие взгляды.
      Он уже не был ни юнцом, ни молодым человеком, ни даже, как говорится, начинающим политическим деятелем. Это был зрелый человек, на заметном посту, а потому его унижение было не трагическим, но омерзительным.
      Как он держался с женой вечером за обеденным столом? Что говорил тестю и его компаньонам? Какие мысли мелькали у него в голове, когда он называл адрес отеля Матиньон своему шоферу, усаживаясь за его спиной в автомобиле?
      В одно прекрасное утро Премьер-министр нашел на своем письменном столе письмо, адресованное на его имя и написанное почерком начальника канцелярии. Пока Шаламона не было, он не притронулся к письму, но как только тот появился, подошел к нему, Премьер-министр взял двумя пальцами нераспечатанный конверт, изорвал его на мелкие куски и бросил под стол в корзину для бумаг.
      Им предстоял последний разговор. Премьер-министр был краток. Ни разу не взглянув на собеседника, стоявшего по другую сторону письменного стола, он проговорил:
      - С этой минуты вы можете считать себя свободным.
      Шаламон не шевельнулся, а Премьер-министр положил перед собой папку с текущими делами.
      - Да, я чуть не забыл... В будущем я избавляю вас от необходимости раскланиваться со мной... Ступайте!
      Он открыл папку и взял красный карандаш, которым имел обыкновение делать заметки на документах.
      - Я сказал: ступайте!
      - Вы категорически отказываетесь выслушать меня?
      - КАТЕГОРИЧЕСКИ. Будьте любезны выйти.
      Он вздрогнул на своей постели, услышав снаружи какой-то шум. Но через минуту различил шаги одного из полицейских агентов, ходившего взад и вперед возле дома, чтобы согреться.
      Вот уже восемь дней, как бедняга Курно взывал поочередно к представителям различных партий. Некоторые отказывались сразу же. Другие начинали консультации, длившиеся день-два. Рассматривались различные комбинации, в печати назывались имена, даже публиковались предполагаемые списки, но в последнюю минуту все рушилось, и карусель в Елисейском дворце начиналась сызнова.
      Там, где остальные потерпели неудачу, Шаламон имел некоторые шансы на успех. Влияние его малочисленной группы объяснялось ее промежуточным положением арбитра между центром и левыми, а кроме того, у нее было преимущество - она не была связана с какой-либо жесткой доктриной. И, наконец, именно сейчас, когда мнения партий по вопросу о заработной плате и по другим экономическим вопросам разошлись, многим казалось, что независимые левые способны более или менее удовлетворительно разрешить эти неотложные проблемы.
      Другим козырем Шаламона была его гибкость, умение маневрировать. Кроме того, ему было шестьдесят лет, и его относили к старой гвардии Бурбонского дворца, а поэтому он мог рассчитывать на поддержку старинных друзей и на свои обширные связи, созданные благодаря различным услугам и мелким компромиссам.
      Что ответил бы Премьер-министр теперь, если бы в данную минуту его спросили:
      - Считаете ли вы, что Шаламон способен найти выход из правительственного кризиса?
      Осмелился бы он промолчать? Или откровенно ответил бы то, что думал:
      - Да.
      - Считаете ли вы, что его приход к власти позволит избежать всеобщей забастовки, которая грозит стране?
      И на это он, бесспорно, ответил бы:
      - Да.
      Неоднократно в прошлые времена Шаламон, будучи его правой рукой, помогал ему разрешать конфликты с профсоюзами. Сей зять банкира, живущий у Булонского леса, представитель самого богатого парижского округа в палате депутатов, маневрировал лучше, чем кто бы то ни было, при переговорах с делегатами от рабочих.
      Премьер-министр хотел остановиться в своих размышлениях, ибо ему было все больше не по себе от этих мыслей. Но желание добраться до самой сути одержало верх.
      - Обладает ли Шаламон качествами истинного государственного деятеля?
      Он раздумывал, отказываясь отвечать на этот вопрос, но тогда невольно возникал следующий:
      - Кто среди теперешних политических деятелей больше Шаламона подходит на пост премьер-министра?
      Пожалуй, действительно, никто. Может быть, и Премьер-министр испытывал на себе неумолимое воздействие закона старости, в силу которого в определенный момент начинал искажаться самые непоколебимые, самые устоявшиеся взгляды?
      Но в таком случае вместе с ним постарели и газеты: возможно, это и в самом деле было так, ибо во главе прессы и в составе редакций многих газет бессменно стояли все те же люди, которых Премьер-министр знал лет тридцать-сорок назад.
      Ведь и они тоже при очередном кризисе намекали на "великую братию" и оплакивали отсутствие людей такого же калибра, как их предшественники, не только во Франции, но и в дружественных ей странах.
      Впрочем, можно ли утверждать, что человечество действительно пережило эпоху по-настоящему великих государственных деятелей, из которых, кроме графа Корнели, итальянца, доживавшего свои дни в санатории для душевнобольных в предместье Рима, оставался в живых лишь Премьер-министр...
      Он снова прислушался - на сей раз, вставая, Эмиль толкнул табуретку на кухне - и чуть было не позвонил, чтобы приказать шоферу идти ложиться спать. Его мысли приняли нежелательное направление, и ему даже захотелось немедленно проглотить порошок, лежавший подле стакана с водой.
      Маяк Антифера за Этрета и маяк Богоматери-спасительницы у порта Фекан шарили прожекторами по небу, покрытому тучами, и скрещивали сияющие снопы своих лучей у прибрежных скал Эберга.
      По бурному морю плыли, конечно, какие-то корабли, и закоченевшие моряки в клеенчатых плащах, в капюшонах и резиновых сапогах, стоя на скользких палубах, следили за курсом по холодным и влажным приборам.
      В деревне светилось только одно окно - окно той комнаты, где мать его служанки Мари лежала в ожидании родов.
      Он не полюбопытствовал, прежде чем лечь спать, действует ли телефон, и не проверил его. Вряд ли линию починили. Неполадки с телефонной связью всегда длились дольше, чем неполадки с электричеством.
      Сейчас было одиннадцать часов. А что, если автомобиль Шаламона потерпел аварию и застрял где-нибудь на обочине пустынной дороги?
      Действительно ли в последние годы Шаламон пытался получить обратно свою исповедь, которую подписал при столь драматических обстоятельствах?
      Не будь этой уже пожелтевшей бумаги, против него не оставалось бы никаких улик, кроме показаний одного дряхлого старика, которого столько людей считали разочарованным, озлобленным против всего человечества за то, что ему не удалось стать под конец жизни президентом республики.
      Аскэн умер в своем прекрасном особняке в Мелене, куда удалился после тяжелого поражения на выборах и где, несомненно, провел свои последние годы за игрой в кегли. Он не оставил ни мемуаров, ни состояния, и двое его сыновей, из которых один был ветеринаром, а другой посредником по продаже фармацевтических товаров, продали имение и особняк, на котором когда-то блистал щит с нотариальным гербом.
      Итак, Аскэн уже никого не мог обвинить. Что касается Лозе-Дюше, то и он давно умер от кровоизлияния в мозг, когда произносил заключительную речь на каком-то банкете в Брюсселе.
      Остальные ничего не знали. Ведь в живых оставалось лишь несколько чиновников, игравших в этой истории весьма второстепенную роль, причем каждый из них был посвящен в нее только частично.
      Однако существовал клочок бумаги...
      Не его ли искали в Эберге последние месяцы? В других книгах, помимо "Приключений короля Позоля", хранилась добрая сотня документов, столь же опасных для некоторых лиц, как этот клочок бумаги для Шаламона. Невозможно не быть свидетелем многочисленных гнусных обманов и многочисленных подлостей, когда большую часть жизни, к тому же столь долгой, как его, проводишь не только на политической арене, но и за ее кулисами.
      И если бы теперь его спросили:
      - Знаете ли вы хотя бы одного политического деятеля, который на определенном этапе своей карьеры не...
      Он сразу же прервал ход своих мыслей, подобно тому, как обрывал других:
      - Нет!
      Сегодня он отказывался продолжать начатую игру. Он не желал себя обманывать! И, внезапно приподнявшись на локте, схватил порошок, проглотил его, запив глотком воды.
      Ему хотелось заснуть, и притом как можно скорее, чтобы ни о чем больше не думать.
      Последним смутным видением, которое промелькнуло перед его мысленным взором, был человек с какими-то неясными чертами лица, лежавший на больничной койке. По всей вероятности, то был Ксавье Малат. Какая-то сиделка заботливо меняла ему белье, как ребенку, а он тихонько посмеивался и заявлял, что ни за что не умрет раньше, чем наступит черед Премьер-министра.
      - Сначала Огюстэн! - повторял он, лукаво подмигивая.
      V
      Еще не открыв глаза, он уже знал, что на дворе ночь и что бледный ночник, как крошечная луна, слабо освещает угол комнаты. Он чувствовал также, что происходит нечто странное, но не мог определить, что именно. Чего-то не хватало; скорее это было чье-то ОТСУТСТВИЕ, чем присутствие, и, когда он окончательно очнулся от сна, то понял, что его встревожило безмолвие, царившее за стенами дома; глубокая тишина пришла на смену яростной буре последних дней Казалось, вселенная вдруг перестала вибрировать.
      Слабый свет проник из-под двери, он видел его сквозь полузакрытые веки. Для того чтобы посмотреть время на будильнике, пришлось бы повернуть голову, но он предпочитал не шевелиться
      Он прислушивался. В соседней комнате кто-то двигался без особой осторожности, он различил стук поленьев, которые складывали у камина, и знакомое потрескивание. Только когда до него донесся легкий запах дыма, он позвал:
      - Эмиль!
      Шофер, еще не успевший побриться и надеть свою белую куртку, открыл дверь. После бессонной ночи глаза его казались мутными.
      - Вы меня звали, господин Премьер-министр?
      - Который час?
      - Начало шестого. К концу ночи вдруг похолодало, возможно, будет мороз Поэтому я зажег огонь в камине. Я вас разбудил?
      - Нет.
      Немного помолчав, Эмиль заметил:
      - Ну вот, как видите, никто не приехал. Старик отозвался:
      - Никто не приехал, ты прав.
      - Вы хотите, чтобы я подал вам чай? Лежа на спине, он следил за пламенем, которое причудливо извивалось в камине.
      - Да, пожалуйста!
      И когда Эмиль подошел к двери, попросил:
      - Сначала открой ставни, хорошо?
      Вечерами он любил, отрешаясь от всего, погружаться в тишину и одиночество, но по утрам, охваченный тревожным волнением, граничившим со страхом, торопился возобновить контакт с повседневной жизнью.
      День настанет еще не скоро, еще не начало светать, но ночь не была темной, прозрачная дымка, оказавшаяся туманом, успела проникнуть в комнату, пока Эмиль, высунувшись из окна, распахивал ставни.
      - Мороз щиплет, как в середине зимы, и скоро из-за этой сырости, которой земля пропиталась, как губка, не видно будет ни зги.
      Когда Эмиль открыл окно, установив таким образом контакт с внешним миром, они услышали где-то далеко глухой жалобный вой сирены. Среди ночи ветер вдруг стих, но жизнь, приостановленная штормом, еще не успела войти в свою обычную колею, и сельские просторы были погружены в какое-то странное оцепенение.
      - Я принесу вам чай через пять минут.
      Пить кофе ему запретили, он имел право только на жидкий чай Из всех предписанных ему ограничений только это было для него действительно тяжелым. Иногда он заходил на кухню в те часы, когда Габриэла готовила утренний завтрак для персонала, лишь для того, чтобы вдохнуть аромат крепкого кофе.
      Шаламон не приехал, но рано было думать о нем, ведь ничего еще не было известно. Тем не менее несостоявшийся визит, которого Премьер-министр ждал почти с уверенностью, принес ему смутное, еще не осознанное разочарование. Ему было тревожно и как-то не по себе, словно чего-то не хватало, словно жизнь утратила свою полноту.
      Сидя в постели, он выпил чай, пока Эмиль готовил ему белье и костюм. Он всегда был одет с головы до ног с самого утра, и очень немногие могли бы похвастать, что видели его неодетым. Даже халат, с его точки зрения, полагалось носить только в спальне, и он никогда не появлялся в нем у себя в кабинете.
      Он пошел принимать душ - по настоянию врачей ему пришлось отказаться от ванны - и по дороге, бросив взгляд в окно, рядом с домом заметил красный огонек сигареты.
      - Это все еще Эльвар?
      - Нет. Руже сменил его около двух часов ночи, приблизительно в то время, когда погода изменилась. Я только что угостил его чашкой кофе.
      Дом пробуждался. Зажегся свет в комнатах Миллеран и Габриэлы. Скоро Габриэла спустится растапливать печь на кухне. Где-то потекла вода из крана. В ближайшем хлеву замычала корова, ей слабо отвечала другая откуда-то издалека. Пока длилась буря, коров не было слышно.
      Он быстро принял теплый душ, как ему было предписано, после чего Эмиль помог ему вытереться и одеться. От Эмиля, особенно по утрам, сильно несло табаком. Премьер-министру это было неприятно, но он не считал себя вправе требовать от шофера, чтобы тот бросил курить.
      - Если я вам больше не нужен, я пойду переодеться и побриться.
      Премьер-министр любил эти ранние часы. Летом, когда рассветало, он видел, как дети гнали стадо на луг, расположенный вдоль высокого берега. Постепенно в доме пробуждалась жизнь. Он ходил взад и вперед мимо полок с книгами по всем четырем комнатам с низкими потолками, скучая от безделья, но не раздражаясь, то останавливаясь, то двигаясь дальше, иногда выходя на порог дома, чтобы вдохнуть запах влажной земли и травы. С совсем недавних пор земля и трава вновь обрели тот запах, который был знаком ему с детства.