И чем дальше шло время, тем больше злобы было в этих окриках.

— До чего же ты нынче неповоротливая! Нашла время зевать!

Молочница была маленькая, кругленькая, свежая и крепкая, как яблоко. Она стояла у порога.

— Не бойтесь! Я сейчас вас здесь обслужу! Алиса действительно была сегодня неповоротливой, рассеянной, с несвойственным ей унылым и отсутствующим взглядом. Она то и дело посматривала на потускневшую витрину, за которой прохожие казались бестелесными тенями, отраженными в испорченном зеркале.

— Алиса!

Она вздрагивала и, шаркая по полу своими сабо, спешила взвесить масло или сыр.

— Двадцать девять су!

В половине одиннадцатого инспектор, согревшись в привратницкой и застегнув плащ на все пуговицы, снова расхаживал взад и вперед по тротуару и бросал Алисе долгий взгляд каждый раз, как подходил к молочной лавке; дождь хлестал его по лицу, но это его, казалось, забавляло, кровь от этого играла только живей.

Без десяти одиннадцать служанка неожиданно вышла из молочной через заднюю дверь, ведущую во двор.

— Алиса! Куда еще собралась?

— В одно местечко! — откликнулась она. Вернулась она минут через десять, прерывисто дыша.

— Не могла другого времени найти? Живо! Обслужи мадам Рорив.

В нескольких метрах от регулировщика грузовик налетел на велосипедиста. Его перенесли в кафе на углу, а исковерканный велосипед остался посреди мостовой. Алиса что-то взвешивала, глазела на улицу, опять взвешивала. Неожиданно велосипедист вышел, хромая, из кафе с обалдевшим видом, весь в грязи. Шатаясь как пьяный, он поднял свой велосипед и ушел, толкая его перед собой.

На пороге кафе появился Эмиль.

— Пойти сейчас за мясом? — спросила Алиса.

— С ума сошла? Здесь шесть человек покупателей. А время шло, дождь лил, машины мчались по улице одна за другой. Эмиль вернулся в бистро и время от времени протирал рукой помутневшее стекло, чтобы убедиться, что Алиса все еще не вышла из молочной.

— Сейчас пойду, пожалуй? Взять три отбивные? Она набросила на плечи свое зеленое пальто, выбежала на улицу и столкнулась с инспектором, который поджидал ее на углу.

— Сюда! — сказала она. Они вместе завернули за угол.

— Я вас увижу вечером? Я здесь, может быть, в последний раз сегодня.

— Да! — нетерпеливо выдохнула она, глядя вдаль, на кафе.

— Когда же?

— Еще не знаю. Потом скажу.

Она бросилась бегом по тротуару вдоль этой узкой торговой улицы, вошла в мясную лавку, глядя в окно, стала ждать, пока ей принесут отбивные. Когда она вышла, Эмиль уже был здесь, но на углу стоял инспектор.

— Осторожно!

Она остановилась у витрины канцелярского магазина и, не глядя на Эмиля, очень быстро проговорила:

— Я все отнесла к нему! Он хотел со мной уехать, а тебя выдать.

И сразу отошла от него, потому что ей показалось, будто инспектор наблюдает за ней.

Алиса улыбнулась ему, проходя мимо, вернулась в молочную, повесила пальто на крючок и сунула сдачу в ящик.

— Сколько? — спросила хозяйка.

— Семь двадцать пять.

Девочку наконец уложили в уголке привратницкой, лицо ее было багровым, глаза лихорадочно блестели, и она хрипло дышала.

Брата после завтрака не отпустили в школу.

— Ты вот что, займи сестру хоть чем-нибудь! Консьержка была просто вне себя. Все шло вкривь и вкось. Чтобы пройти через двор, надо было ступать по доскам, положенным на ящики, водопроводчик все еще не явился. И как на грех, один за другим приходили то инкассаторы, то контролеры по газу и электричеству. А в три часа перед домом остановилась машина, и комиссар, который был здесь утром, вышел оттуда с худощавым господином в высоченном крахмальном воротничке. Инспектор бросился к ним навстречу. Они завели разговор в подворотне, и разговору этому не видно было конца. Но вот комиссар открыл застекленную дверь привратницкой:

— Ключ у вас?

— Нет. Мсье Гир его всегда носит с собой. Комиссар закрыл дверь, а минуту спустя инспектор поднял воротник плаща и выбежал на улицу. Двое остальных не знали, что делать и куда себя деть. Они то делали шаг-другой, то останавливались, опять принимались шагать, время от времени произносили несколько слов и с любопытством поглядывали на привратницкую, на залитый водой двор и на здание, замыкавшее его. Наконец один из них — худощавый, в высоком воротничке — открыл дверь привратницкой.

— Простите, мадам, вы совершенно уверены, что в ту ночь, когда было совершено преступление, вы два раза открывали дверь мсье Гиру? Подумайте. Это чрезвычайно важно.

Она в это время ставила дочери на шею компресс.

— Думаю, что уверена.

— Думать тут нечего.

— Ну, значит, я уверена, что мсье Гир два раза назвался по имени.

Худощавый выглядел совсем больным. Комиссар злился. Может быть, тут была виновата погода, в этот день все были раздражены до предела. В дверях послышался какой-то шум. Это вернулся инспектор вместе со слесарем, и все четверо пошли вверх по лестнице.

— Оставь ты меня в покое, слышишь? — закричала консьержка и дала затрещину сыну, едва тот открыл рот, чтобы что-то сказать.

Какой-то непривычный шум привлек ее внимание. Она вышла из привратницкой и увидела, что четыре-пять человек собрались у двери и будто чего-то ждали.

— Вам что еще надо?

Но закрыть дверь она не могла. Подошла хозяйка молочной лавки и спросила по-приятельски:

— Это правда, что пришел следователь и сейчас его арестуют?

— Не знаю я ничего! — заорала консьержка чуть ли не со слезами. — Вы что думаете, он мне сообщил? Жожо, смотри за сестрой, чтобы она не вылезла из постели!

Мужчины долго оставались наверху, и две старухи, жившие на четвертом этаже, в беспокойстве спустились вниз за новостями. Время тянулось бесконечно и тревожно, как бывает, когда у больного в комнате находится врач и только слышно, как он ходит туда-сюда, но неизвестно, что он делает.

Алиса не показывалась. Ее оставили в молочной. Шофер, сидя на своем месте в машине, бросал на всех презрительные взгляды.

Наконец инспектор спустился вниз, но он уже вовсе не был тем славным малым, который помогал консьержке молоть кофе. Вид у него был деловитый, и он ни на кого не смотрел.

— Где тут телефон?

— В баре на углу, это ближе всего.

Он помчался туда, напустив на себя весьма таинственный вид. Входя в телефонную кабину, он прошел мимо Эмиля и тут же, не останавливаясь, бросил бармену:

— Стаканчик рому! По-быстрому!

Никто не слышал, что он там говорил по телефону. Комиссар и следователь все еще оставались наверху, а слесарь ушел, неся на спине ящик с инструментами.

Зажглись газовые фонари. Фары машин уже горели, хотя темнота еще не сгустилась. Консьержка пустила к себе только своих жильцов, и три женщины стояли у печки, в полумраке.

Ничего не происходило. Дождь лил по-прежнему. Огни отбрасывали на мокрые плиты длинные зигзаги, которые приживались там, как зверьки.

Именно в это время, никак иначе, явился наконец водопроводчик, и пришлось вести его во двор, показать люк, принести ему стул, потом еще клещи и лампу. Одному ему было не справиться, и едва консьержка возвращалась к себе, как он тут же окликал ее опять.

В пять часов еще одна машина подъехала к дому, из нее вышли четверо и направились к привратницкой.

Комиссар появился на лестнице и увел всех четверых за собой без единого слова.

К этому часу жильцы возвращались с работы, и так как женщины стояли в вестибюле или в привратницкой, мужчины тоже останавливались там, потом выходили поглазеть на улицу.

Комиссар расставил своих людей: двоих на трамвайной остановке, потому что мсье Гир обычно приходил оттуда, одного чуть в стороне от дома и одного на углу. Машинам он велел отъехать на сотню метров, чтобы не привлекать внимания.

— Прошу вас, — сказал он, вернувшись к подъезду, — не толпитесь здесь, дом должен выглядеть как обычно.

Он ни на кого не смотрел и поднимался по лестнице медленными, тяжелыми шагами. Эмиль в баре на углу пил ром маленькими рюмочками, а иногда подходил к окну и, протерев стекло рукой, прислонялся к нему лбом.

Все ждали одного и того же. Несмотря на дождь, человек десять зевак стояли кучкой на тротуаре. Люди вплотную разглядывали инспекторов в штатском, которых комиссар расставил на улице а те, взбешенные, поворачивались к ним спиной. Даже регулировщик подошел к ним, вскинул руку к своему остроконечному капюшону, подмигнул.

— Попался? Это тот маленький толстячок с завитыми усиками? Знаете, он никогда раньше семи не возвращается.

Трамваи, еще недавно проходившие пустыми, были теперь переполнены, и оба инспектора, каждый со своей стороны, рассматривали приезжающих. В семь часов по лестнице спустился комиссар, сам обошел перекресток, разогнав кучку зевак, которые тотчас же собрались вновь, метров на десять дальше.

Уже прошло пять, шесть трамваев. Выходившие на остановке пассажиры стремглав разбегались под дождем. Было 7 часов 15 минут, 7 часов 20 минут, 7 часов 25 минут.

Исстрадавшийся бородач явился со смиренным видом в уголовную полицию и спросил дежурного:

— Шеф у себя?

— Поехал в Вильжюиф на арест, — ответил тот.

В восемь часов трамваи подходили почти пустыми. Из одного из них выскочил инспектор и со страхом посмотрел на своих сотрудников.

— Комиссар?

— Только что пошел опять наверх.

Инспектор не шел, а бежал до потери дыхания, шевеля губами, будто вот-вот что-то скажет. Он прошел мимо людей, гроздью повисших на дверях привратницкой, споткнулся на первой ступени, удержался на ногах, помчался еще быстрей. На лестнице приоткрывались двери. Росту он был маленького, но шума от него было много. Наконец инспектор добрался до нужной ему комнаты и постучал. Открыл сам комиссар.

Они спокойно сидели в нетопленной квартире, не сняв пальто. Следователь занимал единственное кресло, поставив ноги возле холодной печки. Второй инспектор чистил ногти, прислонясь к углу стола.

— Ну что?

— Потерял я его. День он провел как-то странно. Сперва пришел к себе в контору, но потом отправился на почту, как каждый день, и вот…

В молочной лавке Алиса, низко наклонясь, собирала тряпкой воду. Голову она повернула к открытой двери, из-под приоткрывшейся блузки виднелась темная впадинка между грудями.

Внезапно она выпрямилась. Кто-то смотрел на нее. Какой-то человек стоял вплотную возле нее, в черном пальто, под которым можно было разглядеть белую манишку и узелок черного галстука.

— Дайте мне…

Он указал на сыр, и она вытерла руки фартуком.

— Сколько с меня?

Он протянул руку, чтобы расплатиться, вложил в ладонь Алисы вместе с деньгами какой-то конверт и торопливо вышел, прошелся туда-сюда по улице, посмотрел на соседний дом, прислушался было, о чем говорят собравшиеся в кучки люди, но завидев на остановке трамвай, бросился к нему и едва успел вскочить.

Комиссар и следователь вышли на тротуар, тотчас же туда подъехала их машина. Следователь сел в нее один, а комиссар с озабоченным видом побежал к бистро и заперся в телефонной будке, из которой только что вышла женщина, звонившая врачу, так как дочка консьержки дышала с таким трудом, что больно было слышать.

— Можно закрывать! — крикнула с порога хозяйка молочной лавки.

Алиса закрыла ставни и пошла в заднюю комнату, чтобы принести оттуда железные перекладины.

Кое-кто из зевак уходил наконец домой пообедать, но тотчас же возвращался. На улице почти что никого не было, и мостовая блестела так, что машины, изредка по ней проезжавшие, отражались как в зеркале. Из кинотеатра, находящегося более чем в трехстах метрах, доносились звонки; редкие прохожие, не подозревавшие, что происходит, шли мимо, не останавливаясь.

Возле дома Алиса встретила инспектора, и он быстрым шепотом сказал ей:

— Постараюсь сейчас к вам подняться. Не запирайте дверь. — И ласково улыбнулся.

Мсье Гира совсем не клонило ко сну. Впрочем, у него недостало бы терпения войти в комнату, раздеться и лечь в постель. Он вышел из кинотеатра вместе с разгоряченной сеансом толпой, затерявшись в ней, и шел вслед за остальными, в свете фонарей, в уличном шуме, останавливался с ними на краю тротуара, торопливыми шагами двигался дальше, куда двигались все.

Но мало-помалу людской поток редел, возникали пустоты, когда люди внезапно исчезали в темноте боковых улиц или в спусках к метро. Пустоты возникали и в рядах освещенных витрин. Мсье Гир ускорял шаг, спеша навстречу утру, навстречу вокзалу, и уже до такой степени спешил, что чуть ли не бежал, размахивая короткими ручками.

Он не хотел ни есть, ни пить. Он хотел одного — чтобы не угас этот зародившийся в нем трепет, этот жар, этот несущий его порыв, — и он вошел в какой-то подъезд, откуда слышалась оглушительная музыка, и открыл тщательно обитую кожей дверь дансинга.

У него перехватило дыхание от радости, от сладострастного восторга, от торжества. Свет был ослепительным. Повсюду господствовал красный цвет — на стенах, на потолке, в ложах, и все помещение было расписано яркими изображениями нагих тел.

Там было шумно; нет, то был не шум, а скорее нарастающий гул, подобный прибою, подчеркнутый веселыми взвизгами меди.

Он сел, улыбаясь, в изнеможении, как танцовщица после бесчисленных вальсов; хотелось успокоить дыхание.

Бесцельно поглядывая по сторонам, он видел множество женщин, преимущественно молодых, продавщиц, работниц, машинисток, и все они были в такой же горячке, как и он, лихорадочно болтали, вставали, садились, танцевали, бегали.

— Один.., один кюммель! — заказал он официанту.

Он был растроган, размягчен, охвачен порывом безграничной доброжелательности и все смотрел, сам того не замечая, на малорослую девчонку, сидевшую с подругой неподалеку от него. Она была очень худенькой, белобрысой, с острым подбородком, темными губами и зелеными глазами. На ней был джемпер в красно-синюю полоску, а далеко раздвинутые маленькие груди выступали торчком, чем-то напоминая недозрелые груши.

У нее был особый нюх на того, кто хотел потанцевать с ней, как бы далеко он ни находился, пусть даже на другом конце зала, и она тотчас же вставала, шла ему навстречу и уже поднимала руки, в то время как похожие на спички ноги сами собой включались в ритм танца. Проходя в танце мимо подруги, она всякий раз показывала ей язык через плечо партнера.

Мсье Гир улыбался сам себе, и улыбка эта была не только на губах, она сияла на всем его лице. Но, улыбаясь, он глядел на нее, и один раз, садясь на место, она посмотрела на него в упор, хмуря брови, и подтолкнула локтем подругу.

Они обе не рассмеялись. И несмотря на то, что он сразу же отвернулся, он чувствовал на себе их суровый, исполненный подозрений взгляд. А он ведь ничего не сделал. Ничего не сказал. Он просто принял участие в окружающем его веселье.

И вот сейчас, танцуя, девчонка указала на мсье Гира своему партнеру, и тот окинул его презрительным взглядом.

Он теперь совсем уж не знал, куда девать глаза. К кюммелю он не притронулся. Сделал знак официанту, и тот молча подошел.

— Сколько с меня?

Он выпятил грудь. Напустил на себя важность, вынимая из кармана бумажник. Ожидая сдачу, подкрутив усы и уже стоя залпом опрокинул стаканчик, хоть его от этого и передернуло.

На улице было пусто. Чуть подальше горели огни Монмартра. Мсье Гир отряхнулся, не столько из-за дождя, от которого тотчас же намокли его плечи, но скорее чтобы рассеять неприятное ощущение, привязавшееся к нему, подобно дурному привкусу во рту. Девчонка в полосатом джемпере все стояла у него перед глазами. Что он ей такого сделал? И почему она всем улыбалась, только не ему?

Швейцар в галунах, с красным зонтом в руке, остановил мсье Гира и подтолкнул его к входу в кабаре:

— Сюда, сюда! Самое веселое место на всем Монмартре! Шампанское заказывать не обязательно!

Мсье Гир не решался войти, но не решался и сопротивляться, а с него уже снимали пальто. Но тут он вспомнил о казначейских билетах, поспешно отнял пальто у швейцара и решительно сказал:

— Не сниму.

— Но у нас очень тепло. Впрочем, если мсье так угодно…

Был всего час ночи. Комиссар спал, не раздеваясь, на кровати мсье Гира, а инспектор, стоя у окна, подавал Алисе знаки, обозначавшие: “Скоро, скоро, вот-вот!” Она не понимала. Стоя посреди комнаты, она пожимала плечами, чтобы выразить свое непонимание; потом все это пустое кривлянье ей надоело, она стащила через голову платье, сбросила комбинацию и мокрые чулки и принялась растирать полотенцем замерзшие ноги, чтобы они наконец согрелись.