Глава 8

Служанка раздевалась, повторяя все те же движения, привычные, как некий торжественный обряд, и постепенно обнажаясь, чтобы потом внезапно скрыться под наброшенной белой ночной рубашкой, — раздевалась, в то же время упорно отворачивая лицо от невидимых глаз трех листов серой бумаги. Она могла сколько угодно показывать и груди, и зад. Могла прижиматься к мсье Гиру животом и ляжками, и плоть ее не воспротивилась бы, если бы он ответил на ее призыв, а не зажмурился от умиления.

Она не хотела, чтобы он видел сейчас ее лицо, ибо лицо это было угрюмым и озабоченным.

Надев рубашку, она потушила лампу и на мгновение легла в постель — и свет в доме напротив, в свою очередь, погас. Она так напряженно размышляла, что ей казалось, будто голову стянуло стальной лентой.

Она бесшумно встала с кровати, отыскала на ощупь туфли и сунула в них босые ноги, потом накинула поверх ночной рубашки зеленое драповое пальто и уже открыла было дверь, но вернулась, чтобы захватить стоявшую на туалетном столике пустую бутылочку из-под перекиси.

Когда сонная консьержка включила механизм, открывающий дверь, Алиса вышла навстречу непогоде и тотчас же промокла насквозь. Улица была пустынной и блестела в потоках дождя. Последний трамвай, залитый желтым светом, стоял на остановке по ту сторону перекрестка. Одно из кафе было еще открыто.

Служанка уже собралась выбежать на мокрый тротуар, как вдруг заметила тут же, на пороге, совсем рядом с собой, какую-то тень.

— А, это вы? — сказала Алиса равнодушно. Инспектор, тот, что помоложе, укрывался в углу дверного проема, весь съежившись и подняв воротник.

— Ну и работенка у вас! А мне что-то нездоровится, должно быть, простыла. Вот пришлось встать с постели, хочу сбегать за ромом. — И она показала бутылочку.

— Хотите, я принесу?

— А ваш хмырь пока что улизнет?

Голос ее звучал совершенно естественно. Она двинулась по улице, прижимаясь к стенам домов, опустив голову, шлепая по лужам, и вошла в бистро на углу. Когда Алиса толкнула стеклянную дверь, звякнул колокольчик. За столом четверо мужчин играли в карты, рядом дожидалась конца игры жена одного из них.

— Налейте-ка мне немножко рому. Пока хозяин отмеривал ром в оловянном стаканчике, она спросила:

— Эмиль не приходил?

— Ушел вот уж больше часа назад.

— Один?

— Один, один, — подмигнул хозяин.

— Завтра заплачу вам, сумочку не захватила. Когда Эмиль придет, скажите, что мне надо с ним поговорить.

Лицо ее было серым и безжизненным, но голос оставался спокойным, и держалась она как всегда. С бутылкой в руке, Алиса вышла на улицу и, не взглянув на пустынный перекресток, откуда, гремя и лязгая, уходил трамвай, пошла обратно, по-прежнему держась возле стен; плечи ее еще больше намокли от дождя, влажные волосы завились колечками надо лбом.

Инспектор поджидал ее, выпрямившись и поправив шляпу, которая раньше была надвинута на уши. Алиса уже протянула руку к двери, но он остановил ее:

— Неужели так торопитесь?

Она послушно остановилась и повернулась к нему, а он наклонился и заглянул в полураскрытое пальто:

— Да вы, никак, в одной рубашке!

— Конечно.

— И под ней тоже ничего?

Инспектор улыбнулся и нащупал край белой полотняной рубашки.

— У вас пальцы, как лед!

— А если так?

Рука его стиснула тугую грудь поверх рубашки, и он сказал:

— На вид и не догадаешься, что на ощупь так много! Алиса ждала, прислонясь плечами к косяку и не выпуская бутылочку, а мужчина вышел под дождь, повернулся спиной к улице и сунулся к служанке вплотную, дыша ей в лицо.

— Подумать только, что вы сейчас заберетесь в теплую постельку, а я буду торчать тут всю ночь!

Он по-прежнему сжимал ее грудь, даже не дрогнувшую в его руке, и часто посапывал, уткнувшись носом в ее шею и ловя губами волоски на затылке.

— Пустите, щекотно! Вы что же, все еще не закончили ваше следствие?

Холодные капли падали с его шляпы Алисе на руку.

— Увы! Скоро этому делу конец. И я уже не сумею любоваться вот этими прелестями… Она равнодушно улыбнулась.

— Его арестуют?

— Еще кой-чего недостает. Пустяковой улики. Он уже чувствует, что его обложили со всех сторон. В таких случаях они всегда что-то натворят сдуру.

— Больно же! — воскликнула она, когда он опять стиснул ей грудь.

— Неужели не нравится?

— Нравится, — сказала она неуверенно. Он улыбался, почти касаясь ее губ.

— Признайтесь, вас ведь возбуждают рассказы про этого сатира! И не говорите, что нет! Я же заметил! Все женщины одинаковы!

Мокрые ноги у нее совсем застыли, и ласка мужчины, сжимавшего все туже грудь, казалась сейчас ожогом.

— Думаете завтра его арестовать?

— От меня бы зависело — я бы его никогда не арестовывал, чтобы приходить…

Он наклонился, впился губами в ее рот и в восторге выпрямился.

— Правда, мы могли бы встретиться и в другом месте…

— Да, могли бы… — проронила она и дернула ручку звонка.

— Я вам буду сниться?

— Возможно.

Дверь открылась, и он придержал створку, вошел вслед за Алисой и обнял ее в темноте коридора. На улице, которую она видела в открытую дверь, было светлее, чем здесь, ночь дышала ей в лицо дождем и холодом, а изо рта ее собеседника пахло табаком. Не отрываясь от ее губ, он обеими руками тискал ее от ляжек до затылка, и у нее наконец задрожали колени.

— Тише! — прошептала она.

И выбежала во двор, а он, весьма довольный, закрыл дверь и снова забился в свой угол, снова поднял воротник и с улыбкой уставился на отглаженный дождем перекресток и на угловое кафе, где уже закрывали ставни, а посетители прощались на пороге и разбегались по улицам.

…Алиса, сидя на кровати, медленно растирала руками ноги, пытаясь их согреть.

Мсье Гир надел шляпу, приподнял краешек серой бумаги и с легкой тоской взглянул сквозь сетку дождя на пустую комнату и раскрытую постель, где на смятой подушке причудливо чернела брошенная шпилька.

Уже совсем собравшись уйти, с портфелем под мышкой, он вернулся в свою комнату, вынул из шкафа картонную коробку, а из нее — бумажник, стянутый резинкой. Когда он наконец открыл дверь, казначейские билеты уже лежали в его портфеле, а школьная фотография валялась разорванной в углу.

Дом гудел разнообразными звуками, дети шли в школу, мужчины собирались на работу и не находили нужных вещей, угольщик лез наверх по лестнице и занимал всю ее ширину своим мешком.

Мсье Гир величественно спускался по лестнице, как вдруг на третьем этаже открылась дверь и он оказался лицом к лицу с инспектором, выходившим из какой-то квартиры.

Мсье Гир не произнес ни слова. Инспектор тоже. Но на какой-то миг они встретились взглядами, и мсье Гира слегка затошнило, будто съеденный перед уходом завтрак заворочался в желудке.

Он пошел дальше вниз по лестнице. Какая-то женская рука втащила с лестницы домой уходившего ребенка, а в подъезде, куда подтекали ручейки дождя, пять или шесть жильцов, теснившихся вокруг консьержки, замолчали разом, когда он проходил мимо. Мсье Гир привычным жестом притронулся к шляпе-котелку, выпятил грудь и проследовал дальше, подпрыгивая более обычного.

Мокрый, отяжелевший ветер накинулся на него точно так же, как ночью — на Алису. На улице перед молочной оставались только коробки из-под бутылок. Мсье Гир чуть повернул голову, но все же успел заметить возле прилавка розовое лицо Алисы, ее белый фартук и голые руки. Она следила за ним, пока он шел к трамваю, а он смотрел по сторонам. Напротив дома, где он жил, находилась контора по перевозке мебели, и там на пороге стояли четыре человека с маленьким бородатым инспектором и наблюдали за ним издалека.

Он ускорил шаг, забыл открыть зонт. Дойдя до перекрестка, обернулся, не скрывая этого, и увидел группу людей на пороге своего дома. Маленький бородач пустился бегом вслед за ним. Они почти одновременно подбежали к трамваю, где к полицейскому присоединился еще один. Стало быть, их в Вильжюифе было не менее трех. Мсье Гир не столько расслышал, сколько угадал произнесенные слова:

— Ну, что сказал шеф?

Тщетно он старался задержать дыхание, чтобы прислушаться, — дальнейшего мсье Гир не слышал. Трамвай шел, полицейские стояли на площадке и разговаривали, причем один из них время от времени оборачивался к мсье Гиру.

В метро за ним последовал только один, но это испугало его еще больше.

На улице Сен-Мор печка никак не разгоралась, и мсье Гир добрых четверть часа простоял перед ней на коленках, раздувая огонь.

Ему не понадобилось подходить к подвальному окошку, чтобы поискать взглядом инспектора. Тот устроился в соседнем бистро, у окна, и беседовал со служанкой, которая наводила блеск на металлическую поверхность стойки и кофеварку.

Разумеется, инспектор мог в любую минуту выйти из этого бистро. Теперь уже дело дошло до того, что он был вполне способен присесть на корточки и заглянуть в зарешеченное окошко.

Мсье Гир взялся за дело: приволок сотни коробок с акварельными красками, нагроможденных в глубине подвала, и соорудил из них нечто вроде стены посреди помещения. Работал он не спеша, в привычном для него ритме, медленно, но безостановочно.

Когда в результате оказалось, что он может сидеть на своем обычном месте, но снаружи никто не разглядит его рук, он принес свое пальто и достал ножницы и железную коробку, хранившуюся у него среди бумаг.

В течение двух часов он выпарывал, а потом зашивал полосатую ткань, которой были подбиты рукава, гораздо более плотную, чем остальная подкладка. Шил он с наперстком, как настоящий портной, и все покусывал нижнюю губу. Наконец казначейские билеты оказались надежно зашитыми внутрь, и мсье Гир, действуя все так же медленно и упорно, разобрал свой бастион из коробок.

Огонь в печке погас. Дров больше не было. Он надел пальто и отправился за растопкой к угольщику. Проходя мимо соседнего бистро, он увидел инспектора, сидящего с довольным видом перед стаканом грога и разглагольствующего перед хозяином и служанкой. Инспектор вздрогнул, завидев его, и бросился к двери, но не успел еще выйти из бистро, как мсье Гир уже вошел к угольщику.

Когда он возвращался с кучкой растопки в руках, в бистро все было по-прежнему. Трое находившихся там людей застыли как статуи. Но едва он миновал окно, как хозяин и служанка выбежали на порог и даже ступили на тротуар, чтобы получше его рассмотреть.

Это не помешало ему составить двадцать три пакетика с ярлыками, сопроводительными листками — словом, со всем, что положено. Огонь теперь припекал ему спину, отсвет от него падал на стол, подвальное окошко вырисовывалось серым квадратом на стене справа, и по нему время от времени пробегали тени от ног прохожих или тонких колес детской коляски.

Когда он дописал последний ярлычок, были также закончены два письма, написанные с такой осторожностью, что инспектор ничего бы не заметил, даже если бы вздумал следить за каждым его движением. Первое письмо было адресовано Виктору, официанту кафе при кегельбане:

«Дорогой Виктор!

Только Вы один можете оказать мне следующую услугу. Получив эту записку, хватайте такси и поезжайте на перекресток Вильжюифа. Справа Вы увидите молочную лавку, купите там что-нибудь. Там вы наверняка застанете служанку, рыжую девушку, постарайтесь незаметно передать ей прилагаемое письмо.

Я на Вас надеюсь. Позже все Вам объясню. Пока что — благодарю Вас”.

Затем он выбрал новенькую стофранковую купюру и перечитал второе письмо, предназначенное Алисе:

«Буду ждать Вас в 5 ч. 40 мин, утра на Лионском вокзале. Примите все возможные предосторожности. Вещей брать с собой не надо. Я Вас люблю”.

Эти два письма уместились в небольшом конвертике из плотной бумаги, таком, как те, что он рассылал клиентам. Мсье Гир долго созерцал его, чувствуя себя страшно усталым, будто после нескольких часов тяжелой работы.

Наконец он надел пальто, забрал все свои пакетики и направился под дождем на почту. Бородатый инспектор лениво тащился следом. Мсье Гир, как всегда, простоял пять минут у окошка со своими пакетами, а когда он ушел, письмо Виктору уже направлялось к адресату пневматической почтой.

Почтовое отделение было почти пустым и походило на вокзал — это сходство придавали ему устарелые объявления, настенные часы, мокрые следы на плитах пола. А мсье Гир все не уходил оттуда. У него ведь больше не было необходимости находиться в том или другом определенном месте. Впереди было еще много времени. Контора на улице Сен-Мор уже не была его конторой. Его комната в Вильжюифе уже не была его комнатой. Его домом теперь было черное пальто с бархатным воротником, у которого рукава и плечи были подбиты жесткой бумагой.

Инспектор томился, ожидая его, а мсье Гир делал вид, что внимательно читает объявления, одно за другим.

Это был удивительный день. Дождь лил все пуще и пуще. Люди на переходах останавливались в нерешительности, как перед бурным потоком. Такси замедляли ход, опасаясь, чтобы их не занесло. В киосках мало-помалу таяли газеты.

И в то время, как весь Париж сутулился под дождем, в то время, как лица становились все мрачнее и прохожие теснились кучками на пороге домов или топтались в маленьких барах, надеясь на просвет в тучах, — в это самое время радость совершенно преобразила мсье Гира. Держа зонтик высоко над головой, он брел без всякой цели, не опасаясь, что его забрызгают или что он куда-нибудь опоздает. Останавливался у витрин. Купил в кондитерской шоколадных конфет и время от времени вынимал по одной из пакета, спрятанного в карман, ж медленно посасывал ее.

Казалось, перед ним внезапно распахнулись врата времени и пространства. Ему нечего было делать. Ему никуда не надо было идти.

И восхитительнее всего было то, что этот отпуск был ограничен. В пять часов утра, а точнее — в 5 часов 40 минут — этому придет конец. Он будет сидеть в купе железнодорожного вагона напротив женщины. Он наклонится, чтобы поговорить с ней, скажет служащему вагона-ресторана, предлагающему обеденные талончики: “Два!”

Два! Он шел вприпрыжку. Он задевал своим зонтом другие зонты. Он расхаживал по улицам, куда ему прежде и в голову не приходило забредать, зато теперь впереди была целая жизнь, все дни, все часы целой жизни.

Вот уже ему оставалось только одиннадцать, нет, только десять часов! Париж зажигал огни, и на одном из больших бульваров его привлекла витрина ювелирного магазина. Ярко освещенные кольца тысячами лежали на этой витрине, но мсье Гиру пришла вдруг на память улица Фран-Буржуа, где драгоценности стоят дешевле, потому что попадают в магазин чаще всего из ломбарда.

Он не сел ни в автобус, ни в трамвай. Куда приятнее было шагать среди ослепительного сияния всевозможных витрин, а потом по более темным улицам, где блестели только плиты тротуара.

Там, где он родился, уже не было портновской мастерской, на ее месте находился магазин граммофонов. А все-таки окна во втором этаже — где потолок был таким низким, что едва можно было выпрямиться там во весь рост, — окна эти остались точь-в-точь такими, как прежде, даже занавески, казалось, были все те же. Почему бы и нет? Кто стал бы их менять?

Инспектор тащился позади, не чувствуя под собой ног, как в кошмаре, а мсье Гир вошел в ювелирный магазин и четверть часа разглядывал и перебирал кольца. Наконец купил кольцо с бирюзой, которое ему уступили подешевле, потому что камень был неровным. Из освещенного магазина он видел несчастный нос, несчастную бороду инспектора, расплывшиеся за стеклом. Хозяин, худощавый и юркий, внимательно рассматривал мсье Гира, а когда тот расплатился, спросил:

— Вы не сын ли Гировича?

— Да! — порывисто ответил он.

Ювелир задвинул ящик кассы и просто произнес:

— Ага!

И мсье Гир, шагая по улицам, все слышал это “ага!”. Это “ага!” мешало ему, тяготило. Зачем тому было говорить “ага!”? Обернувшись, он опять увидел задыхающегося инспектора, но теперь это его уже не забавляло. Напротив! Охваченный ненавистью к нему, он шел теперь по самому краю тротуара, прислушиваясь к шуму автобусов, подходивших сзади.

Номер удался ему на площади Республики! Машины образовали пробку и никак не могли разъехаться, регулировщик свистел, такси пронзительно гудели. И в тот самый миг, когда каким-то чудом этот клубок стал распутываться, мсье Гир вскочил на площадку автобуса, а сгрудившиеся такси помешали инспектору догнать его.

Мсье Гир сошел у ворот Сен-Мартен и пересел в другой автобус, который довез его до Северного вокзала, откуда он пешком направился к площади Опера по улице Ла Лэйетт.

Черный поток жизни несся по ярко освещенным улицам. Невольно приходилось вливаться в него. Но все-таки почему этот еврей с улицы Фран-Буржуа сказал “ага!”?

Вот тогда мсье Гир внезапно почувствовал, что устал, и вошел в зал кинотеатра, где билетерша с фонариком проводила его на место.

Кто-то сидел слева от него, кто-то справа, а временами отсвет экрана выхватывал из темноты целый ряд лиц. Было жарко. Женский голос, во много раз усиленный, нечеловеческий, произносил длинные фразы, и когда женщина переводила дыхание, казалось, что она дышит в лицо тысяче зрителей, а на экране гигантская голова шевелила губами.

Мсье Гир вздохнул, забрался поглубже в кресло, вытянул короткие ножки. Ну не чудо ли это, просто неслыханное чудо, что он сидит здесь, он, тот, кого разыскивает полиция, кого жители Вильжюифа подозревают в убийстве какой-то девки!

И ведь сидит-то он здесь не просто так, а в ожидании. Не пройдет и восьми часов, как он окажется на платформе Лионского вокзала, около вагона, где он занял два места. Два места! Алиса прибежит в последнюю минуту, женщины всегда опаздывают. Он ей махнет рукой, чтобы она прибавила шагу. Втащит ее на подножку. И тогда они посмотрят друг на друга, а поезд дрогнет у них под ногами, тронется, заскользит мимо последних улиц Парижа, мимо высоких домов предместья, мимо домиков среди деревьев за городом.

Он вздрогнул, сам не зная почему, поглядел налево и увидел обращенное к нему удивленное лицо. Справа точно так же смотрела на него старая женщина, слегка отстраняясь.

Может быть, потому, что он тяжело дышал? Но сейчас он уже спокоен. Он смотрит на экран. Он даже пытается понять, о чем фильм.

И все-таки он вздохнул еще раз; это был глубокий вздох, выражающий и пресыщенность, и нетерпение, ибо бывают в жизни человека минуты, когда ожидание причиняет такую боль, что пальцы сводит судорогой, колени так и прыгают и ты готов и рассмеяться, и застонать в одно и то же время.

Глава 9

В тот же день, часов в десять утра, консьержка с удивлением увидела, что соседка, с которой она вообще не разговаривала, ведет домой ее дочку из детского сада. Шея девочки казалась длиннее и тверже от повязки, которую утром наложила мать, когда та жаловалась на боль в горле. Глаза ее блестели, лицо было совсем больным.

— Меня попросили отвести ее домой и передать вам вот это.

Это была записка воспитательницы. “У Вашей девочки белый налет в горле, ее надо немедленно уложить в постель. Настоятельно советую вызвать врача”.

Консьержка приподняла девочку, перенесла ее через порог, где стояло ведро с тряпками, остановилась на минутку в нерешительности, не зная, куда ее деть, и наконец усадила на стул, поближе к печке.

— Сиди здесь!

Такого дождя никогда еще не было. Глазам было уже невмоготу смотреть, как он льет, пускает пузыри, разливается ручьями, проникает повсюду и все вокруг становится грязным и мокрым. Во дворе закупорились люки, и огромные лужи росли с каждой минутой. Консьержка домывала порог, чтобы закрыть наконец дверь, и слушала, как позади нее шаркают мужские ноги. Это был комиссар, приехавший на такси и вот уже четверть часа совещавшийся с инспектором. Она предложила им зайти в привратницкую, но они отказались и шагали в подворотне, от улицы до двора и обратно, подняв воротники, засунув руки в карманы, иногда прерывая разговор долгими паузами. Наконец комиссар вышел на тротуар и уехал в своем такси, а инспектор вошел в привратницкую и стал греть руки над печкой.

— Сейчас комиссар вернется со следователем и ордером на обыск, — сказал он.

Консьержка, стоявшая на коленях перед мокрым порогом, подняла голову, выкручивая тряпку.

— Сиди на месте! — прикрикнула она на девочку, которая собралась было слезть со стула.

Регулировщик на перекрестке был теперь одет в клеенчатый дождевик с остроконечным капюшоном. Вокруг него разворачивались грузовики, накрытые блестящим от дождя брезентом, и пешеходы нерешительно останавливались у кромки тротуара, боясь перейти улицу. Кое-кто из продавщиц, торгующих с тележек, набросил на голову и на плечи пустые мешки.

Молочная лавка стояла на ступеньку ниже тротуара, и с самого утра приходилось терять время, убирая воду, которая туда набиралась с улицы.

Хозяйка и Алиса надели на ноги сабо. Обе были в ярости. Покупательницы останавливались на пороге, смотрели на скопившуюся воду и поворачивали назад.

— Подождите! — кричала торговка. — Сейчас подотрем! Алиса! Алиса!