Глава 1

Перед тем как постучать в дверь, консьержка слегка кашлянула и сказала, поглядев на каталог магазина “Бель-Жардиньер”, который держала в руках:

— Вам письмо, мсье Гир.

И потуже затянула на груди шаль. За темной дверью послышалось какое-то движение. Словно что-то шелестело, то слева, то справа, то как будто шаги, то шуршание ткани, то звяканье фаянса. Серые глаза консьержки, казалось, проникали сквозь дверь, по следу невидимых звуков. И наконец звуки приблизились. Ключ повернулся в замке. В дверях возник освещенный прямоугольник, обои в желтых цветочках, край мраморного умывальника. Навстречу консьержке протянулась рука, но она не заметила этой руки или не разглядела ее толком, потому что ее пытливый взгляд зацепился за другой предмет. Окровавленное полотенце, все в темно-красных пятнах, бросалось ей в глаза на холодном мраморе умывальника.

Створка двери тихо закрылась, отталкивая консьержку. Ключ опять повернулся в замке, и тогда она спустилась на четыре этажа вниз, время от времени останавливаясь, чтобы поразмыслить. Консьержка была тощей, и одежда висела на ней, как на тех скрещенных палках, что служат пугалом в огороде; нос ее был мокрый, веки красные, руки потрескались от холода.

За стеклянной дверью привратницкой девочка в фланелевом комбинезончике стояла перед тазом с водой, поставленным на стул. Ее брат, уже одетый, развлекаясь, брызгал в нее водой: со стола еще не была убрана грязная посуда.

На стук открывшейся двери мальчишка обернулся, девочка тоже, лицо ее было в слезах.

— Вот я вас…

Отпустив сыну оплеуху, консьержка вытолкала его на лестницу.

— Мигом в школу. А ты, если еще будешь реветь… Она слегка встряхнула девочку и надела на нее платье, дергая ее за руки, как марионетку. Потом убрала в чулан таз с мыльной водой, направилась к двери, но вернулась.

— Ты кончишь хныкать?

Консьержка все о чем-то думала. Что-то явно засело в ее голову. Она хмурилась, глазки беспокойно бегали. Машинально кивнула жильцу с третьего этажа, проходившему мимо привратницкой, и внезапно, набросив на плечи вторую шаль, выбежала на улицу, не забыв прикрыть печную дверцу.

Подмораживало. На дороге, проходившей через Вильжюиф в Фонтенбло, машины замедляли ход из-за гололедицы, вокруг радиаторов вился пар. Слева, всего в ста метрах, находился перекресток. По обеим сторонам его располагались кафе. Посередине стоял регулировщик. Густой поток транспорта двигался по улицам пригорода к въезду в Париж — трамваи, автобусы, машины. А справа, через два дома отсюда, сразу за последним гаражом, дорога уже превращалась в загородное шоссе и начиналась сельская местность, деревья, поля, побелевшие от инея.

Консьержка, дрожа от холода, все еще стояла в нерешительности. Она приподняла было руку, чтобы привлечь внимание человека, стоявшего в конце улицы, но он этого не заметил, и тогда она подбежала к нему и тронула за рукав:

— Пойдемте, на минуточку.

Она вернулась в дом, не оглядываясь на него, подтащила дочку к стулу и усадила в уголок, чтобы не мешала.

— Входите. Не стойте тут, он вас увидит. Она не то запыхалась, не то была чем-то взволнована. Взгляд ее то и дело перебегал от коридора к этому человеку, так и не снявшему шляпу. На вид ему было лет тридцать.

— Вчера я еще не совсем была уверена, но сегодня кое-что увидела и теперь голову даю на отсечение, что это все мсье Гир.

— Это который?

— Такой, маленького роста, чуть полноватый, с завитыми усиками, ходит всегда с черным портфелем под мышкой.

— Чем он занимается?

— Никто не знает. Утром уходит, вечером приходит. Я ему отнесла наверх каталог, и когда он приоткрыл дверь, увидела полотенце, все в крови…

Вот уже две недели, как инспектор с двумя помощниками проводил в этом квартале целые дни, а порой даже ночи, наблюдая за его жителями, и уже знал чуть ли не каждого в лицо.

— А кроме этого полотенца… — начал он. Консьержка была взволнованна:

— Да я с первого дня — в воскресенье это было, помните? — на него подумала. Нашли тогда на пустыре женщину. Ваш сотрудник меня расспрашивал, как всех консьержек. Так вот, мсье Гир в тот день вовсе не выходил из дома. Значит, он ничего не ел, потому что по воскресеньям всегда ходит за покупками в колбасную на улице Гамбетта. Смотрите…

На лестнице послышались шаги. В коридоре, по ту сторону застекленной двери, было темно, но они все же разглядели маленького человечка с портфелем под мышкой. Консьержка и инспектор одновременно наклонились и нахмурились, потом полицейский торопливо вышел из дома, пробежал до тусклого фонаря и вернулся уже не спеша.

— У него большой пластырь на щеке.

— Да, я видела.

Суровые глаза консьержки смотрели куда-то вдаль.

— Значит, это не то, — сказал инспектор, уже собираясь уйти.

Но она лихорадочно вцепилась в его руку.

— Стойте! Я хотела убедиться… Смотрела-то я главное на полотенце, а все-таки…

Лицо ее перекосилось, как у медиума в трансе. Она заговорила медленнее, понизив голос. Девочка соскочила со стула.

— Вот поклясться могу, что у него ничего с лицом не было, когда я ему каталог передала. Я на него, конечно, не смотрела, а все-таки видела, и если что, сразу бы заметила…

Она лихорадочно напрягала память.

Инспектор нахмурил брови.

— Так, так! Он, должно быть, увидел, что вы смотрите на полотенце, и ему пришло в голову…

Они внушили друг другу одну и ту же страшную мысль. Всего в двухстах метрах отсюда находился пустырь, где две недели тому назад, в воскресенье утром, был найден труп женщины, изуродованной до неузнаваемости.

— В котором часу он вернется?

— В семь часов десять минут.

Справа от перекрестка, возле трамвайного кольца, стояли тележки продавцов. Мсье Гир, с портфелем под мышкой, пробирался враскачку между хозяйками, мимо выставленных на продажу товаров мясника, мимо тележки, нагруженной одной только цветной капустой. Раздался свисток кондуктора трамвая, и мсье Гир побежал, как человек непривычный к бегу, отбрасывая ноги в стороны. На бегу он покрикивал: “Эй! Эй!”

Кондуктор подхватил его как раз вовремя.

Еще один инспектор стоял возле первого вагона, рассматривая прохожих и в то же время похлопывая себя по бокам, чтобы согреться. Увидев пластырь на щеке мсье Гира, он прищурился, потом широко раскрыл глаза, охватил взглядом улицу и наконец вскочил на подножку, уже на ходу.

Под ногтями убитой женщины была обнаружена кровь и даже частицы кожи, а поэтому, за неимением других следов, записали в полицейском протоколе: “Особо следить за мужчинами с царапинами на лице”.

Мсье Гир сидел на том же месте, которое он занимал каждый день, в самом дальнем конце вагона, и читал газету, положив портфель на колени. Точно так же по ежедневной привычке он держал в руке билет и предъявил его кондуктору, не отрывая глаз от газеты.

Он был не толстым, а скорее ожиревшим.

На круглом лице резко выделялись ярко-красные губы, усики, завитые щипцами, словно подрисованные тушью, и розовый, кукольный румянец на скулах.

Он не смотрел по сторонам. Не замечал, что за ним следит инспектор полиции. У Порт д'Итали вышел из вагона, словно инстинкт подсказал ему, что он прибыл куда надо, и снова стал пробираться сквозь толчею припрыгивающей походкой, покачивая плечами; так он спустился в метро и опять погрузился в чтение, стоя на краю платформы.

Читая, он вошел в вагон, как только поезд остановился, читая, проехал всю дорогу, стоя в углу, затем пересел на другую линию на “Площади Республики” и наконец вышел на станции “Вольтер”.

Инспектор все следил за ним без особой уверенности, но это было не труднее, чем стоять на перекрестке в Вильжюифе.

Мсье Гир двинулся по улице Сен-Мор, повернул налево, вошел во двор, заставленный бочками, и исчез в его глубине.

Это был старый двор старого дома. На эмалированных дощечках сообщалось, что тут торгуют бочками, а также работают столяр и типограф. Со двора доносились звуки пилы и печатного станка. Консьержа нигде не было видно, инспектор на мгновение остановился в нерешительности и вдруг с удивлением заметил какой-то красноватый отблеск на панели. Обернувшись, он увидел освещенные зарешеченные окна на уровне тротуара, а за окнами — мсье Гира, который снял пальто и кашне, убрал их в шкаф и подошел к деревянному некрашеному столу.

Это был не то подвал, не то низкий первый этаж; так или иначе, помещение, по которому расхаживал теперь мсье Гир, находилось примерно на метр ниже уровня двора, и смешно было смотреть, как тротуар перерезает пополам живот мсье Гира. С потолка свисала тусклая лампочка без абажура, и от этого света все отливало желтизной; на улицу не доносилось оттуда ни единого звука. Мсье Гир сидел за столом тихо и спокойно. Перед ним лежала кипа писем, и он аккуратно вскрывал одно за другим с помощью разрезного ножа. Он их не читал, а только откладывал вправо сами письма, а влево денежные переводы, находившиеся в каждом конверте. Он не курил. Два раза вставал, чтобы подбросить дров в печурку.

Инспектор обошел двор в поисках консьержа, но типограф, к которому он обратился с вопросом, сказал, что такого тут не имеется. Когда он вернулся на прежнее место, мсье Гир за своим зарешеченным окном укладывал что-то в пакетики точными, размеренными движениями. Пакетики все были одинаковыми.

Мсье Гир брал одной рукой белую картонную коробочку, другой — листок бумаги, на котором было что-то напечатано, затем шесть открыток, по одной из шести различных кучек, вмиг заворачивал все это в бумагу и перевязывал красной тесемкой из клубка, висевшего у него как раз над головой.

Полицейский отправился в бистро и выпил пару стаканчиков рома. Когда он вернулся, на столе уже лежало примерно двадцать готовых пакетов. К полудню их стало шестьдесят.

Мсье Гир неторопливо оделся, вышел на улицу и направился к ресторанчику на бульваре Вольтер, где уселся как завсегдатай и начал есть, читая газету.

В два часа он снова занялся пакетами. В половине четвертого он принялся писать адреса на ярлычках, а в четыре — наклеивать эти ярлычки на пакеты. Затем сложил все эти пакетики в один большой пакет и ровно в пять часов вошел в почтовое отделение, где встал в очередь к окошечку с надписью: “Печатная заказная корреспонденция”.

Почтовый чиновник даже не стал взвешивать пакет. Это было привычным делом. Мсье Гир заплатил и вышел, теперь при нем был только портфель. Инспектор совсем заскучал. По случаю холода он за этот день выпил девять или десять стаканчиков рома.

Однако деловой день мсье Гира на этом не кончился. Все с той же автоматической точностью он сел в автобус, вышел напротив редакции газеты “Матэн” и, зайдя туда, протянул листок бумаги и тридцать франков приемщице мелких объявлений, которая даже не взглянула на него, так как, очевидно, видела его тут уже много раз.

На бульварах, против обычного, было пусто. Кое-где люди теснились вокруг жаровен. Асфальт побелел от инея.

Мсье Гир шел враскачку, не замечая женщин, случайно касавшихся его на ходу. Он добрался до улицы Ришелье, вошел в редакцию “Ле журналь” и сунул в окошко для мелких объявлений приготовленный заранее листок бумаги и тридцать франков. Инспектору это надоело. Рискуя потерять Гира, он бросился к окошку, как только тот отошел, и показал свое удостоверение:

— Дайте мне его объявление.

Служащая, разумеется, передала ему листок. Красивым почерком на нем было написано: “Предлагается легкая работа, плата от восьмидесяти до ста франков в день, возможно совмещать с основной. Обращаться к мсье Гиру, Париж, улица Сен-Мор, 67”.

Они снова оказались вместе у входа в метро “Бурс”, куда и вошли, один следом за другим. И вышли на поверхность у Порт д'Итали, все так же, один позади другого. Мсье Гир читал вечернюю газету. Инспектор со злостью смотрел на него. В трамвае они сидели рядом. Было семь часов пять минут, когда мсье Гир вышел из трамвая на конечной остановке в Вильжюифе и направился к своему дому, куда вошел с невиннейшим видом. Инспектор вошел вслед за ним, толкнул застекленную дверь привратницкой и проворчал, обращаясь к своему коллеге, который пил горячий кофе из кружки:

— Ты что здесь делаешь?

— А ты?

Мальчишка готовил уроки на углу стола. Лампа горела тускло. Почтальон только что выложил на клеенку груду печатных изданий рядом с синим эмалированным кофейником.

— Мсье Гир?

— Как, ты тоже?

Консьержка переводила взгляд с одного на другого, лицо у нее было измученное.

— Вы думаете, это он, правда? Боже ты мой! Она заплакала. Послышалось нервное всхлипывание, исхудавшие руки уже задрожали.

— Я боюсь!.. Не уходите… Я вот уже две недели умираю со страху…

Сын поглядывал на нее из-за тетрадей. Девчушка сидела на полу.

— Чашечку кофе? — спросил инспектор, явившийся первым. И налил своему сотруднику кофе.

— Что тебя навело на его след?

— Пластырь на лице… Потом его работа… Такие вот субъекты сулят уж не знаю сколько там в день за легкую работу и рассылают людям за пятьдесят — шестьдесят франков коробочку красок, которая двадцати не стоит, и шесть открыток для раскрашивания…

Консьержка не скрывала разочарования. Первый инспектор встал и, казалось, заполнил собой всю привратницкую.

Говорят, у него там окровавленное полотенце. Хотел бы я знать, что у него с лицом…

Они не знали чем заняться. Один из них налил себе еще кофе.

— Я боюсь на лестнице с ним встретиться, — задыхаясь, сказала консьержка. — Да он всегда на меня страх наводил. И на всех!

— Он что, развлекаться никуда не ходит?

— Разве только по воскресеньям. По-моему, в кино.

— И к нему никто не приходит?

— Никто.

— А кто у него хозяйничает?

— Он сам. Он меня никогда к себе не пускал. Только вот сегодня утром ему, наверно по ошибке, прислали каталог, это в первый раз случилось, вот я и решила воспользоваться, чтобы посмотреть. Я из-за двери крикнула ему, что письмо…

Инспекторы переглядывались, не зная что предпринять.

— Вы уж сделайте что-нибудь, арестуйте его или не знаю что. Не могу я больше так жить и думать про это… Понимаете, он идет мимо и девчонку мою гладит по головке. А мне так страшно, как будто…

Теперь она уже плакала всерьез и не вытирала слез, подбрасывая дрова в печь. С улицы слышался шум проезжавших мимо машин, а издалека — трамвайные звонки. Было жарко, но ноги замерзли.

— Может, подняться под каким-то предлогом? Им обоим было не по себе.

— Нет, пусть он сюда спустится. Пойдите скажите, что тут его спрашивают.

— Я? Ни за что! Нет, ни за что на свете! Она дрожала, плакала как-то нехотя, изредка всхлипывая.

— У меня и мужа-то нет, чтобы защитил. А по ночам здесь все вымирает, разве только на полной скорости машина пронесется.

Она рывком подняла дочку.

— Сядь на стул.

— Вы уверены, что у него утром никакой раны не было?

— Не знаю. Как будто… Да, поклясться готова… Весь день думала об этом, даже голова разболелась.

— Ну что, старик, пошли наверх?

Этого не понадобилось. Кто-то спускался по лестнице. Консьержка прислушалась, бросилась к двери и открыла ее.

— Мсье Гир!

Она дрожала, стоя в открытых дверях, глядя на обоих мужчин, как бы говоря: “Теперь дело за вами”.

— Извините…

Мсье Гир просил извинения, топтался у порога, потом сделал два шага вперед, удивленный, смущенный…

— Что такое?..

Он не видел консьержку, ее закрывали распахнутые створки двери. Инспекторы подтолкнули друг друга локтем. Девочка взглянула на мсье Гира и вдруг громко расплакалась.

— Меня кто-то позвал?

— Такое совпадение. Мне кузина сказала, что вы поранились…

Это первый инспектор выступил наудачу, очертя голову. Он был бледен, говорил отрывисто, глотая слюну между словами.

— Я, знаете, фельдшер, и потому…

И чтобы разом покончить с этим делом, он грубой, неуклюжей рукой дернул пластырь за уголок и сорвал его. Все стояли вплотную друг к другу в тесной привратницкой. Девочка заплакала громче.

А мсье Гир поднес руку к щеке и посмотрел на ладонь — она была в крови. Кровь уже натекла на воротник, на плечо. Она так и хлестала, красная, жидкая, а края ранки расходились под ее напором.

— Что же это?

Консьержка стиснула руки, ломая пальцы. Инспектор совсем растерялся, глядя на свежий, четкий бритвенный порез.

— Извините.., и…

Он искал глазами кран, тряпку, все равно что, чтобы унять кровь. Карие глаза мсье Гира стали совсем круглыми. Он переводил их с одного на другого и тоже не знал, что надо сделать, чтобы остановить кровь, перепачкавшую цементный пол.

Мальчик по-прежнему сидел за столом перед тетрадью, с пером в руке. Его сестра каталась по полу.

— Это.., это по неловкости.., разрешите я поухаживаю за вами…

Мсье Гир был испуган. Кровь заливала щеку и текла на подбородок. Розовые скулы его побелели.

— Спасибо…

Казалось, он готов извиняться, как человек, который нечаянно напачкал в комнате, куда пришел в гости. Потом повернулся и направился к двери, но наткнулся на дверной косяк.

— Не уходите… Я сейчас…

Инспектор нашел кухонное полотенце и протянул ему.

— Спасибо… Спасибо… Извините…

Мсье Гир углубился в холодную темноту коридора, и с лестницы уже доносились его тяжелые, неверные шаги, и всем чудилось, что кровь так и капает на ступени.

— Да заткнись ты, наконец! — заорала внезапно консьержка, отхлестав дочку по щекам.

Волосы у нее растрепались, глаза блуждали. Она встряхнула мальчишку за плечи.

— А ты чего сидишь тут и молчишь?! Инспекторы просто не знали, куда себя деть.

— Успокойтесь. Завтра же утром комиссар…

— Вы думаете, что я останусь тут одна на всю ночь? Вы так думаете, да?

Чувствовалось, что сейчас с ней начнется истерика. Ее всю передернуло, когда она нечаянно коснулась рукой капли крови на столе.

— Мы останемся… В общем, один из нас… Она еще не знала, можно ли успокоиться или нет. Смотрела на них, а они старались принять бравый вид.

— Ты пойди составь протокол. Вода кипела уже минут пятнадцать. Стекла затуманились.

— Только смотри возвращайся, слышишь? Консьержка сняла чайник с огня, пошевелила пылающие угли кочергой.

— Вот уже две недели не сплю… — заявила она. — Вы его видели. Я же не сумасшедшая…

Глава 2

Когда кровотечение наконец прекратилось, мсье Гир вынужден был идти с большой осторожностью, держа голову очень прямо, чтобы ранка опять не открылась. Кончик одного уса обвис, а лицо обрело акварельно-розовый оттенок от крови, размытой водой.

Мсье Гир прежде всего вылил воду из таза и протер его тряпкой. Затем взгляд его упал на холодную чугунную печку. Если не считать неподвижной головы, которую он нес, будто инородное тело, он двигался обычно — спокойно, размеренно, как бы совершая ритуал торжественной церемонии.

Он вынул из кармана пальто газету, смял и затолкал в глубь печки. На черном мраморе каминной доски лежала связка мелких щепок, которые он и высыпал на газету. Тишина и холод окружали его. Изредка только звякали кочерга или угольное ведерко, когда их случайно задевали. Встав на колени, все так же неподвижно и прямо держа голову и шею, сунул спичку под решетку, чтобы поджечь бумагу. Делал он это на ощупь, и ему не сразу удалось — он трижды чиркал одной спичкой за другой, пока наконец струйки дыма не потекли из всех щелей печки.

В комнате было холоднее, чем на улице. В ожидании печного тепла мсье Гир снова надел пальто — толстое черное ратиновое пальто с бархатным воротником, вошел в нишу от стенного шкафа, служившую ему кухней, зажег газовую плитку, налил воды в кастрюлю. Рука его сама находила нужный предмет, искать было не нужно. Поставил на стол чашку и тарелку, положил нож, потом, немного подумав, убрал тарелку в шкаф, очевидно вспомнив, что люди в привратницкой помешали ему пойти за покупками.

У него еще оставалось немного хлеба и масла. Он взял коробку из-под печенья, где держал молотый кофе, нахмурился, посмотрел на печь, которая уже не дымила и не гудела. Растопка выгорела, но уголь не занялся. Больше щепок на камине не было. Мсье Гир опять насупил брови, потом вылил кипящую воду на молотый кофе и погрел руки о чашку.

Справа в комнате находились кровать, умывальник и ночной столик; слева — ниша с газовой плиткой и стол, накрытый клеенкой.

Сидя за этим столом, мсье Гир не спеша ел хлеб с маслом и пил кофе, глядя прямо перед собой. Покончив с едой, он еще какое-то время пребывал в неподвижности, словно застыв во времени и пространстве. Вокруг зарождались звуки, сначала слабые и неразборчивые, едва слышное потрескиванье, постукиванье, шаги, и вскоре весь мир, окружавший его комнату, воплотился в скопище неясных звуков.

В соседней комнате звенели тарелками и слышались разговоры. Казалось странным, что тарелки издают довольно четкий звук, будто их переставляют прямо здесь, в комнате, в то время как голоса сливались в какой-то механический гул низких тонов.

Внизу, как всегда по вечерам, мальчик играл на скрипке все те же учебные упражнения. И чей-то голос, гудя как шмель, время от времени приказывал ему играть сначала.

А еще была улица, далекий шипящий звук машин, который постепенно нарастал, достигал предела возле дома и затихал вдали. Только тяжелые грузовики катили мимо медленно и с таким грохотом, что перехватывало дыхание и весь дом дрожал сверху донизу.

Однако все это происходило за стенами комнаты. В самой же комнате тишина стояла единым, плотным, однородным сгустком, и мсье Гир сидел перед пустой чашкой, зная, что вот-вот кончится блаженство, полученное от горячего кофе.

Когда тепло ушло, он встал, застегнул пальто на все пуговицы, обернул кашне вокруг шеи, вымыл под краном чашку, из которой пил, вытер ее тряпкой, висевшей на гвозде, поставил на место в стенной шкаф; собрал хлебные крошки на кусок картона, засаленный от постоянного употребления, сбросил их в печь и приготовил на ночь постель.

Что еще оставалось сделать? Завести будильник, который белел на каминной полке и показывал половину девятого.

И больше ничего? Он снял башмаки, почистил их, сидя на краю постели и все еще держа шею неподвижно, а голову — левой щекой вверх. Да, больше ничего. Мальчик снова заиграл упражнения, смычок скользил по второй струне. Сидящий рядом с ним мужчина, должно быть, читал вслух газету, голос был однотонным, как струя, текущая из крана.

Мсье Гир встал с постели, где ему было неудобно, уселся в кресло лицом к потухшей печке, устремив глаза на циферблат будильника, и больше не шевелился, если не считать, что в какую-то минуту засунул в карманы руки, замерзшие на подлокотниках.

Без десяти девять.., девять.., пять минут десятого… Он не закрывал глаза, ни на что на смотрел. Он сидел как в поезде, который никуда его не привезет. Он даже ни разу не вздохнул. Немного тепла собралось наконец под пальто, и он бережно хранил это тепло, а ноги в комнатных туфлях сводило от холода.

Двадцать минут десятого.., двадцать пять, двадцать шесть. Иногда где-то резко хлопала дверь. Какие-то люди спускались с лестницы с таким шумом, будто спотыкались на каждой ступеньке. Иногда доносились свистки полицейского, стоявшего на перекрестке.

Двадцать семь минут десятого… Мсье Гир встал с кресла, повернул выключатель и в наступившей темноте нашарил кресло, откуда теперь ему были видны только слабо светившиеся стрелки будильника.

Только когда настало десять часов, он выразил нетерпение, пошевелив пальцами в карманах. Жильцы в соседней комнате спали, но где-то плакал ребенок и мать, укачивая его, все повторяла: “Ля-ля-ля…” Мсье Гир встал и подошел к окну, за которым все было черно. Но вскоре совсем близко, метрах в трех от него, вспыхнул свет, и в освещенном окне перед ним предстала во всех подробностях комната в доме напротив.

Женщина захлопнула за собой дверь ударом ноги с такой силой, что стук, должно быть, отозвался громовым раскатом, но звуки через двор не проникали. Она спешила и была, наверно, в плохом настроении, если судить по тому, как рывком откинула одеяло, чтобы сунуть в постель грелку, которую держала под мышкой.

Мсье Гир не шевелился. В его комнате было темным-темно. Он стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и только глаза его бегали туда-сюда, вслед за каждым движением соседки.

Расстелив постель, она распустила по плечам недлинные, но густые и шелковистые рыжеватые волосы и, с наслаждением потянувшись, растерла затылок и уши.

Перед ней висело зеркало над туалетным столиком резного дерева, и она смотрелась в него, пока стягивала снизу вверх, а потом через голову черное шерстяное платье. Затем, оставшись в комбинации, села на край постели, чтобы снять чулки.

Даже из комнаты мсье Гира было видно, что кожа ее от холода покрылась пупырышками, и когда она сбросила все, кроме коротких трусиков, долго терла сморщившиеся от холода соски, чтобы их согреть.

Женщина была молодой и крепкой. Прежде чем снять трусики, она надела длинную белую ночную рубашку, еще раз посмотрела на себя в зеркало и вынула сигареты из ящика ночного столика.

В окно она за это время ни разу не взглянула. Не взглянула и потом. Она лежала в постели, опершись локтем о подушку, медленно закуривая сигарету, перед тем как раскрыть лежащий возле нее роман.

Лежала она лицом к окну, лицом к мсье Гиру, позади которого будильник понапрасну отбивал секунды и передвигал светящиеся стрелки. Одеяло на ее постели было красного цвета. Она лежала наклонив голову, и от этого губы ее выглядели еще более пухлыми, лоб не таким широким, рыжие волосы казались гуще.

Рука ее все еще машинально поглаживала поверх рубашки сосок, выступавший под тканью всякий раз, когда она отпускала его, чтобы вынуть изо рта сигарету.

Щелчок будильника отметил половину одиннадцатого; еще один — одиннадцать часов. В тишине раздавалось только хныканье ребенка, которого, может быть, забыли покормить, да порой — сердитый гудок машины, несущейся по шоссе.

Женщина листала книгу, сдувала пепел, рассыпавшийся по одеялу, и закуривала одну сигарету за другой.

Мсье Гир все не двигался, разве только изредка протирал стекло, запотевшее от его дыхания и тут же подмерзавшее.

В вышине, над двором, мало-помалу разливалась великая тишь. В полночь женщина дочитала роман и встала с постели, чтобы погасить свет.

А консьержка в эту ночь вставала трижды и всякий раз приподнимала занавеску, чтобы убедиться, что инспектор все вышагивает по тротуару, выбеленному холодным северным ветром.

Оконные стекла стали матовым от налипшего инея. У мсье Гира посинели руки, он два раза ронял щетку, пока чистил пальто, и ему пришлось опуститься на колени, чтобы завязать шнурок на башмаке; он обвел взглядом комнату и поплотнее закрыл створку стенного шкафа.

Оставалось только взять портфель и надеть шляпу. Положив ключ в карман, он пошел вниз по скрипучей лестнице — дом был построен недавно и не очень прочно. Веселым на вид он тоже не был, так как лестничную клетку окрасили в стальной и темно-коричневый. А цвет сосновых ступеней так и не выровнялся со временем — посередине они были грязными, чуть ли не черными, с боков же, где никто не ходил, оставались тускло-белыми. Да и на стены время не оказало благотворного влияния, они облупились, штукатурка отвалилась там и сям.

Квартирные двери, одна за другой, капли смолы на перилах, молочные бутылки на площадках. И все пронизано звуками. За стенами люди занимались своими делами, но лестница подчас отзывалась таким грохотом, будто титаны вели между собой борьбу, — а это всего-навсего жильцы что-то делали у себя в квартирах.

Коварный сквознячок возвестил о близости первого этажа, мсье Гир спустился по последним ступеням, свернул налево и на мгновение замер.

Рыжая девица стояла возле привратницкой, опершись о косяк двери. Щеки ее раскраснелись то ли оттого, что она с шести утра была на открытом воздухе, то ли румянец казался таким ярким из-за белого фартука. Она все еще держала в руке с полдюжины пустых молочных бутылок, сцепив их на одном пальце за металлические ушки.

Смотрела она не то на лестницу, не то в привратницкую, а услышав шаги, вовсе отвернулась от лестницы и продолжала разговор с консьержкой, сидевшей у себя.

Мсье Гир прошел мимо, ни на что не глядя. Когда он удалился метра на три, позади него сгустилось молчание и взволнованная консьержка бросилась в коридор.

А мсье Гир все шел себе вперед. От холода жизнь ускорила темп, все белое стало еще белей, серое — серей, черное — черней. Он купил в киоске газету и окунулся в гущу толпы, запрудившей улицу возле тележек продавцов.

— Извините…

Он этого не произнес вслух. Да все равно в уличном шуме нигде нельзя было расслышать — ни его, ни любого другого, когда он протискивался между двумя женщинами, или нечаянно кого-то толкал, или ударялся об оглоблю тележки. Трамвай стоял на остановке, и мсье Гир ускорил шаг, выпятив грудь и прижимая к боку портфель, потом перешел на бег — как всегда, последние десять метров ему пришлось бежать.

— Извините…

Он не различал отдельных людей, погружаясь в толпу, проталкивался, пробирался вперед в этой толкучке, и внезапно перед ним то там, то здесь открывалось пустое место, свободный участок тротуара, где можно было идти побыстрей. В трамвае он сел на обычное место, положил портфель на колени и уже готов был развернуть газету. Но тут его взгляд скользнул по лицам пассажиров, ни на ком не задерживаясь, и мсье Гир нахмурился, задвигался, ему стало как-то не по себе, будто он неудобно сел, и даже газета раскрылась не так, как надо.

Еще немного, и он провел бы рукой по левой щеке, настолько слилось это ощущение с другим, вчерашним, когда в привратницкой у него с лица сорвали пластырь: в другом конце вагона, на противоположном сиденье, расположился вчерашний фельдшер.

Но все же до самой Порт д'Итали он тщательно переворачивал газетные листы. И как всегда, вместе с толпой спустился в метро и там, стоя на краю платформы, продолжал читать.

Нарастающий грохот предварил появление поезда. Вагон остановился перед ним. С шумом раскрылись двери. Его затолкали.