9. Луковый суп

У Мегрэ бывают странные минуты, когда, вот как теперь, он с откровенным сибаритством предается плотским радостям, но в то же время мозг его напряженно работает и духовные силы доведены до предела.

Несмотря на грозу, ночь теплая, и все полукруглые окна большой пивной на бульваре Клиши открыты. На террасе, у самого входа в пивную, сидят двое мужчин. С одной стороны — залитый жарким светом зал, суета официантов, оживленные группы ужинающих; с другой — пустые столики под провисшим от воды тентом, две девицы перед пустыми рюмками и нескончаемый дождь, которым сменился недавний ливень. А дальше зона тьмы, где по мокрому асфальту, как конькобежцы, скользят такси, площадь Бланш с ее неоновыми вывесками и яркий отблеск безостановочно вращающихся крыльев «Мулен-Руж»[2]. Чередование дождя и свежего ветерка, кончающегося лета и парижской осени…

Двое мужчин доели луковый суп с гренками, официант ставит перед ними солидные порции сосисок с кислой капустой и новые кружки с пивом. Откуда-то доносятся обрывки музыки. Старик наслаждается каждым глотком, каждым запахом, каждой секундой этого неповторимого часа и, поднимая глаза на комиссара, всякий раз делает это с извиняющимся видом.

Полночь. Когда Люкас сажал обеих женщин в такси, Мегрэ потянул его за рукав:

— Куда ты с ними собрался, дуралей?

— В предвариловку. Вы же сами сказали, шеф.

— Вези их к нам и постереги вместе с Жанвье, пока я не вернусь.

Лишь поэтому дамы не угодили в общество проституток, которых подвозят полицейские фургоны после облав. Сейчас они сидят в одном из пустых кабинетов на Набережной, и обе, держась на стуле прямо, как в гостиной, стараются не проронить ни слова. Только губы Антуанетты Ле Клоаген вздрагивают, как у нищенки в тени церковной колонны, — это она повторяет про себя речь, которую вскоре произнесет при своем адвокате.

Старенькая г-жа Бирон вернулась на такси к своему канонику в сопровождении комиссара, которому призналась:

— Не понимаю, как создание божие может совершать такое!

Оставался старик, и комиссар повел его поесть на бульвар Клиши, где луковый суп и сосиски с кислой капустой привели несчастного буквально в экстаз.

— Они вас плохо кормили?

— Под предлогом, что я не умею вести себя за столом, жратву мне носили в комнату. Ровно столько, чтобы не сдохнуть с голоду. У меня постоянно сосало под ложечкой. Дочка — та была добрей: нет-нет да и сунет тайком что-нибудь.

— Почему вы от них не ушли?

Взгляд, брошенный беднягой на Мегрэ, достаточно красноречив. Так смотрят люди, которых всю жизнь запугивали и которым недоступна даже мысль о сопротивлении своим палачам.

— Вы ее не знаете! Она обходилась со мной так, что бывали вечера, когда мне казалось — сейчас она меня побьет. Она твердила, что если я ее предам, она не побоится прикончить меня. А я помню, как в тот день в Сен-Рафаэле эта баба заставила меня замуровать тело. Она работала со мной в подвале почище любого мужчины. Труп со мной тащила, словно какой-нибудь куль.

— Кто убил вашу дочь, Пикар?

Мегрэ дал старику разделаться с кислой капустой и лишь потом, поглядывая на огни бульвара и вертящийся отблеск мельничных крыльев, самым непринужденным тоном задал свой вопрос.

— Клянусь, господин комиссар, не она. Кто — не знаю. Если бы знал…

Голос у него садится. Старик словно сожалеет, что такой замечательный час в его жизни отравлен воспоминаниями о трагедии.

— Однажды Мари мне сказала… Я-то всегда звал ее Мари. Жанной она была для клиентов… Однажды она мне сказала, чтобы я не приходил, когда вздумается, а предупреждал заранее. Но я все равно являлся когда попало. Ждал несколько минут на другой стороне улицы — смотрел, не идет ли к ней кто. В тот день она была одна…

Старик вытаскивает свою надтреснутую, подобранную Бог весть где трубку. Мегрэ секунду колеблется, потом тоже достает трубку — их у него с собой всегда две, протягивает Пикару, и тот набивает ее. Девицы за столиком хохочут, какой-то мужчина бродит вокруг террасы, не зная, которой из двух отдать предпочтение: ему не разглядеть лиц.

— Она нервничала. Сказала, что у нее из-за меня неприятности и дело может обернуться плохо. Затем услышала, что внизу остановилась машина, вздрогнула и перегнулась через балкон. Вот тут-то она и затолкала меня в кухню, но я не помню, повернула ли она ключ в замке.

— Вы не видели, кто к ней приходил?

— Нет. Слышал только, что говорят шепотом.

— Это был мужчина?

— Да… Погодите… Мари еще что-то добавила. Дайте вспомнить. Голова у меня совсем дырявая.

Мегрэ заказывает два коньяка и, неторопливо покуривая, ждет.

— Вспомнил. Она сказала примерно так: «Я знаю человека, который встречал тебя на Лазурном берегу. Он каждую неделю мотается в Париж и узнал тебя, когда ты выходил отсюда».

Комиссар не вздрагивает. Он только вдыхает свежесть дождя, вдыхает парижскую ночь, вбирает в себя глазами привычный пейзаж, и в мозгу его с удивительной отчетливостью воскресают другие образы.

Это действительно его звездный час, искупающий все мелкие огорчения, всю монотонную рутину сыска.

— Скажите, Пикар, как вы дошли до подобной жизни?

— Не знаю. Я всегда был не Бог весть что. Сперва работал грузчиком на обувной фабрике в Кане. Жена меня бросила. Я так и не выяснил — ни с кем она, ни что с ней стало. Начал кочевать, работал где попало; когда мне делалось слишком тоскливо или я перебирал, садился в поезд и ехал куда глаза глядят. Вот так-то. Однажды остался совсем на мели. А тут в Канне эта женщина[3]…

При одной мысли о ней им вновь овладевает нечто вроде ужаса.

— Наступила старость. Я устал. Твердил себе, что буду жить без забот, спать в постели, есть досыта…

Взгляд его становится столь же наивным, как раньше. — Вы думаете, она взаправду могла убить меня?

— Не знаю, Пикар. Не исключено!

Мегрэ размышляет. Старик, который изведал нищету и устал от нее, продался за надежду на обеспеченность. Антуанетта Ле Клоаген, никогда не испытавшая бедности, так боялась ее, что, стремясь обеспечить свою старость, накопила определенную сумму, которую сама же себе хладнокровно назначила, была готова на…

— Нам пора. Пошли. Официант, счет!

Люди вокруг них живут своей жизнью, живут в полном смысле слова минутой. А Мегрэ живет как бы тремя, пятью, десятью жизнями сразу: он в Канне и в Сен-Рафаэле, на бульваре Батиньоль и на улице Коленкура…

Они выходят на тротуар, под дождь. Старик с обезоруживающей простотой спрашивает:

— Куда вы теперь меня?

— Послушайте, Пикар, вы не очень огорчитесь, если еще одну ночь проведете в тюрьме?

— Они тоже сидят?

— Нет… Завтра утром я за вами пришлю. Там посмотрим.

— Вам видней.

— Такси!.. В дом предварительного заключения. Темные набережные. Красный фонарь у входа в тюрьму.

— Привет, старина. До завтра. Надзиратель, примите задержанного.

Надзирателю, который ведет старика в помещение для личного обыска, и в голову не приходит, что его подопечный только что ужинал с комиссаром Мегрэ в пивной на бульваре Клиши.

На набережной Орфевр светятся лишь два окна. Мегрэ представляет себе картину: мать с дочерью томятся на стульях, Люкас зевает, Жанвье наверняка заказал пиво и сандвичи. Подняться, что ли, к себе? Или…

Мегрэ шагает по набережной, потом с минуту стоит, облокотившись на парапет. Дождь, уже превратившийся в изморось, освежает ему лицо.

Обрывки мыслей… Черт побери! Гадалка чего-то ждала — если не удара судьбы, то, по меньшей мере, неприятностей. Говорила о человеке, который еженедельно «мотается» в Париж, и это слово само по себе достаточно ярко характеризует субъекта, о котором шла речь.

В пятницу к дому подкатила машина. Несомненно, зеленая спортивная.

Мегрэ добрался до Нового моста. Мимо проезжает свободное такси.

— Улица Коленкура.

— Какой номер?

— Я скажу, где остановиться.

Можно, конечно, подождать до утра. Так было бы законнее. То, что комиссар собирается проделать, безусловно, нарушает все нормы — но разве это в первый раз? И разве преступники стесняют себя нормами?

Мегрэ даже мысли не допускает о том, чтобы поехать спать. Ничего с собой не поделаешь: он уже завелся.

— Притормозите. Чуть дальше налево. Белый магазинчик.

Он велит шоферу ждать и звонит. Звонить приходится трижды, хотя кажется, что звонок вот-вот перебудит весь уснувший дом. Наконец замок щелкает. Комиссар нащупывает выключатель ночного освещения, стучится в окошечко привратницкой.

— Где живет молочник?

— Чего вам? В чем дело?

Привратница окончательно стряхивает с себя сон. Какая она смешная в бигуди!

— Я спрашиваю, где квартира молочника… Что вы сказали?.. Значит, живут позади лавки?.. Звонка нет?.. А Эмма, их служаночка, где?

— Эта — на восьмом этаже: торговец снял ей комнатку для прислуги.

— Благодарю, сударыня. Не бойтесь: я не нашумлю.

Начиная с четвертого этажа ночного освещения нет, и Мегрэ находит дорогу с помощью спичек. Вот и восьмой. Привратница сказала: «Третья дверь». Комиссар осторожно стучит. Прикладывается ухом к двери. Слышит вздох, потом шорох — тяжелое горячее тело ворочается в постели.

— Кто там? — раздается сонный голос. Он шепчет, боясь разбудить соседей:

— Откройте, это я, комиссар… Шлепанье босых ног по паркету. Затем свет, шаги назад и вперед. Наконец дверь приоткрывается, и взору комиссара предстает толстушка с испуганными глазами и еще опухшим от сна лицом. Она в ночной рубашке.

— Что вам нужно?

В комнате пахнет ночью, женщиной, влажной постелью, рисовой пудрой и мыльной водой.

— Что вам нужно?

Мегрэ притворяет дверь. Эмма набрасывает старое пальто на рубашку, под которой проступают расплывчатые формы, придающие девушке сходство с набитой отрубями куклой.

— Его арестовали.

— Кого?

— Убийцу. Человека с зеленой машиной.

— Что вы говорите?

Соображает она туго. Тем не менее глаза ее затуманиваются.

— Я говорю, что его арестовали. Нужно, чтобы вы поехали со мной на набережную Орфевр и опознали его.

— Господи! Господи! — всхлипывает она. Наконец выдавливает: — Не может быть!

Комиссар поворачивается, когда она еще в одной розовой комбинации застегивает чулки. Ба, он и не такое видывал! Да она и сама забыла, что одевается при постороннем мужчине.

— Вы опознаете его, хорошо?

— А мне дадут с ним увидеться и поговорить?

Тут она с рыданиями падает на постель, трясет головой и твердит:

— Не поеду! Не поеду! Это я виновата, что вы его забрали!

Если бы какой-нибудь фотограф мог заснять Мегрэ в этой крошечной комнатке сейчас, когда он, огромный, склонился над толстушкой в комбинации и похлопывает ее по розовому плечу!

— Успокойтесь, детка, и пошли. Нам пора!

Она кусает простыни. Упрямо трясет головой, словно с отчаяния решила вцепиться в кровать и держаться за нее.

— Вы и без того наделали много глупостей. Не подоспей я вовремя, вам бы тоже сидеть в тюрьме.

Магическое слово разом унимает Эмму, она вскидывает голову:

— В тюрьме?

— Да, и долго. То, что вы натворили, может рассматриваться как сообщничество. Почему вы не опознали его, когда я показал вам фотографию?

Девушка до крови кусает нижнюю губу, лицо ее вновь выражает упрямство.

— Потому что я его люблю.

— Из-за вас мы все эти дни теряли время впустую. Он мог скрыться, а мы — арестовать невиновного. Одевайтесь и не вынуждайте меня звать полицейского, который ждет внизу.

Странная, однако, парочка спускается по темной лестнице! Такси все еще ждет.

— Садитесь.

— За что он ее убил? — мечтательно спрашивает Эмма в машине. — Она была его любовницей, да? Принимала других мужчин, а он ревновал?

— Возможно.

— Уверена, что это так. Он ее любил…

Мегрэ поднимается вслед за девушкой по лестнице уголовной полиции, углубляется в длинный, освещенный одной-единственной лампочкой коридор. Жанвье слышит шаги, выходит из кабинета и с изумлением видит начальника, несмотря на столь поздний час, в обществе разносчицы молока.

— Что они делают? — любопытствует комиссар.

— Девушка спит. Мать ждет.

Мегрэ входит к себе в кабинет, впускает Эмму, закрывает за нею дверь.

— Где он?

— Минутку. Скоро вы его увидите. Садитесь. Бедная толстушка, обычно такая розовая, бледна этой ночью, как диск луны.

— Помните, когда вы пришли сюда в первый раз, как велел ваш хозяин, я вам показал вот эти фотографии, так ведь?

Комиссар не вываливает снимки кучей, а предъявляет их один за другим, наудачу, и называет имена:

— Жюльен-Наколка… Бебер из Монпелье… Перепел…

Волнуется он куда больше, чем девушка, сейчас решающая минута. В лицо Эмме не смотрит: он придумал, как не спугнуть ее, и не сводит глаз с ее рук. Одну она положила ладонью на стол, другую как бы держит наготове, чтобы разом вцепиться в обличительное фото.

— Малыш Луи из Бельвиля… Жюстен…

Мегрэ задерживает дыхание, и вдруг грудь его раздувается: он наконец может вздохнуть, выйти из своей тягостной неподвижности, потому что обе руки Эммы словно свела судорога.

— Этот, не правда ли? Жюстен Тулонец. Девушка дрожит как от холода. Смотрит на собеседника, и выражение ее лица меняется.

— Вы не знали?.. Где он?

Теперь ей все становится понятно, ее охватывает гнев, она чуть ли не бросается на комиссара:

— Значит, это была неправда? Вы его не арестовали? Приготовили мне ловушку, и я… я сама… Сама!

— Спокойно, детка, спокойно! Могу вас уверить, ваш Жюстен — порядочная гадина.

— Сама! Сама!

— Ну, полно! Вы устали, и вам рано вставать. Вас отвезут домой.

Мегрэ звонком вызывает Жанвье:

— Отвезешь девушку, старина. Будь с ней помягче, и если в шкафу что-нибудь осталось, налей ей рюмочку для подкрепления.

А ведь девчонке повезло, что Жюстен не занялся ею!

10. Щепетильный мошенник

— Алло! Уголовная полиция? Говорит госпожа Мегрэ… Мой муж на месте?

— Разумеется, дорогая.

— Домой приедешь?

— Возможно, утром. Возможно. Милая госпожа Мегрэ! Проснуться в четыре утра и так перепугаться, увидев, что рядом никого нет!

— Нет, не в командировку… Тут, поблизости… Спокойной ночи!

Оставшись один в кабинете, Мегрэ принимается названивать по телефону. Сейчас он сам себе кажется кем-то вроде дирижера.

— Нет, господин комиссар. Маскувена можно будет допросить не раньше, чем дня через три-четыре. Тулонская полиция. Ниццская полиция.

— Да, Жюстен… Любой ценой, понятно?

Через ближайший к улице Нотр-Дам-де-Лоретт полицейский участок комиссар передает распоряжения Торрансу, наблюдающему за домом г-на Блеза.

В путь!.. Нет, не так быстро. Сперва он не откажет себе в удовольствии посмотреть через замочную скважину, как, все так же выпрямив спину, мается на своем стуле г-жа Ле Клоаген, а этот рохля Люкас даже похрапывает.

Занимается день. По-прежнему сыро, но дождь прекратился, мостовая усеяна листьями и мусором.

— Эй, такси! Бензина на дальнюю поездку хватит?

Восемь утра. Антуанетта Ле Клоаген, осунувшаяся, но все так же соблюдавшая свое достоинство, обращается к Люкасу, который уже ополоснул физиономию в умывальнике за шкафом:

— Долго ваш комиссар собирается нас здесь держать?

— Разве вы предпочитаете сразу попасть в тюрьму?

— Пожалуй, предпочитаю.

У дочери волосы сбились на одну сторону. Жанвье проспал два часа на диване в зале ожидания.

Уголовная полиция постепенно оживает. В девять комиссары идут к начальнику на ежедневный доклад. Нет только Мегрэ.

— Кто из вас в курсе, господа?

Начальник оглашает телефонограмму ниццской полиции о задержании Жюстена точно в семь утра, когда поименованный субъект выходил из казино на молу. Задержанный заявил протест.