Воспоминания становились отчетливее, он вспомнил, какая была погода, когда они вышли из зала, вспомнил цвет неба — тогда было летнее утро и они оттуда отправились обедать у Траффа, в пивную на площади Бланш, неподалеку от Мулен-Руж. Еще небольшое усилие — и он вспомнит, в каком это было году, в каком месяце, вспомнит, может быть, даже число.

Кинотеатр стоял на углу улицы Коленкур. Много лет спустя он шел мимо него с дочерью, Элианой. Он вел ее к своему старому товарищу Барнаклю.

Какая жалость, что в этот миг нет рядом никого, кто бы засвидетельствовал ясность его рассудка! Память работала с фотографической точностью.

С Барнаклем он познакомился на факультете, а год спустя снова встретился с ним в больнице Святой Анны, где они вместе проходили практику.

Среди студентов Барнакль был самым некрасивым. Он напоминал гнома, одного из семи гномов Белоснежки; рыжий, с непропорционально крупной головой и расплывчатыми, словно резиновыми чертами. Глаза у него были невелики, но сквозь толстые стекла очков увеличивались до неправдоподобного размера.

Он не следил за собой, был почти неопрятней, грыз ногти, и несмотря на это в его студенческой комнате всегда жила девушка — от месяца до полугода; она штопала ему носки, потом ее сменяла другая.

Шабо тянуло к нему. Они оба жили на отшибе от остальных, и это их сблизило.

Он так и остался в больнице Святой Анны — сначала практикантом, потом главным врачом, и мог бы стать профессором, если бы упорно не отказывался представить к защите диссертацию.

— С моей ли рожей! Студенты засмеют меня.

Барнакль жил метрах в трехстах от того места, где теперь на краю тротуара стоял Шабо — стоял бесцельно, с ясным сознанием, что ему больше нечего делать в этой жизни.

Он занимал квартиру, где принимал пациентов, на последнем этаже дома, выходящего окнами на Монмартрское кладбище. Шабо приводил к нему Элиану, когда дочь, лет в одиннадцать, обнаружила нарушения памяти и полностью утратила интерес к занятиям.

— Вы — врач, — сказала ему тогда директриса школы. — А я — нет. Может быть, с моей стороны кажется самонадеянным советовать вам, чтобы вы показали ее специалисту. Но я сталкивалась с подобными случаями и убеждена, что девочка нуждается в лечении.

Он выбрал Барнакля — невропатолога и психиатра в одном лице. Его старый товарищ провел с девочкой три-четыре часовых сеанса. Он раскопал довольно сложную историю с учительницей, допустившей несправедливость, что привело к озлоблению, бессознательному уходу в себя и в итоге вызвало настоящую астению. Элиану перевели в другой класс, и недели через две она снова стала нормальным ребенком.

Шабо не присутствовал на этих сеансах, но угадывал, какие вопросы задавал Барнакль. Ему самому случалось задавать вопросы в том же роде. Для самоуспокоения он снова перечитал выдержки из когда-то изучаемой им литературы.

Но он не нашел там для себя удовлетворительных ответов, потому что в этой области медицины, кроме ограниченного числа ярко выраженных случаев, отклонение от нормы — вопрос количественный и между нормальным состоянием и болезнью нет четкой границы.

Что ему мешает пойти позвонить в дверь Барнакля и представить ему свой случай как бы с вызовом, играючи: а ну-ка, способен ли ты найти всему этому объяснение?

Сейчас или никогда. Он в кризисе, о чем ему, вероятно, и скажет старый друг.

Номера он не помнил, но дом узнал.

«Позвоню, если у него горит свет! «

Пусть выбирает судьба. Он поднял голову, ничего не видя перешел улицу и только тогда заметил на последнем этаже освещенное окно. И хотя он не был уверен, что это то окно, он позвонил, пробормотал консьержу имя Барнакля и вошел в узкий лифт, где ему пришлось зажечь спичку, чтобы найти нужную кнопку.

На площадке он услышал музыку — Бах, фортепианные вариации Гольдберга — и уже не колебался, хотя его внезапно поразил страх обычного пациента, в последний момент готового удрать.

Ему открыл Барнакль, в коричневом шерстяном халате, из-под которого выглядывала мятая пижама. С тех пор как они виделись в последний раз, он облысел, лишь на висках осталось немного волос, отчего он еще больше стал похож на Рыжего из цирка. Он располнел.

И все же, несмотря на его смешной, почти карикатурный вид, было что-то необычное в том, как он встретил Шабо. В последнее время, и в особенности сегодня, с самого утра люди, даже незнакомые — и в версальском кафе, и в баре на площади Клиши, — смотрели на него изумленно, словно были поражены болезненностью или выражением его лица, и почти все спрашивали, что с ним.

Барнакль, который за секунду до того читал научный журнал под музыку Баха, встретил его так, как будто сейчас не полночь и его старый товарищ имеет обыкновение часто забегать к нему в это время.

— Входи. Не обращай внимания на беспорядок.

Он курил старую трубку, которая при затяжке издавала неаппетитное сипение. Два стола загромождала установленная им самим звуковая аппаратура с протянутыми во все стороны проводами, реостатами, предохранителями и тремя громкоговорителями, один из которых висел на стене прямо над картиной, изображающей коров на лугу.

Книги и журналы громоздились до потолка, на стуле стоял поднос с пустой бутылкой из-под пива и стаканом.

— Садись.

Одна из дверей была приоткрыта, и в темноте другой комнаты, как показалось Шабо, послышался шорох ворочающегося в постели тела и полусонный вздох. Должно быть, Шабо не ошибся, потому что Барнакль встал и закрыл ту дверь.

— Не выпьешь ли стаканчик пива?

Если бы было заметно, что Шабо пьян, разве друг предложил бы ему выпить?

— Спасибо, не хочется.

Он не жалел, что пришел. Но, как многие больные на приеме у врача, он уже больше не чувствовал тревоги и недоумевал, зачем пришел и что скажет.

Барнакль протянул ему кисет с табаком:

— Ах да, ты ведь не куришь трубку. А сигареты у тебя есть?

С самым непринужденным видом он стал рыться в куче разнородного хлама.

— Не знаю, как ты, но при той жизни, которую мы вынуждены вести, у меня для чтения журналов, чтобы не отстать, остается только ночь.

При этом он, несомненно, изучал его исподтишка, и Шабо, понимая это, восторгался, с каким профессиональным мастерством его друг это проделывает.

— Я колебался, заходить к тебе или нет. Ты мне, наверное, не поверишь: мне пришло это в голову внезапно, минут пятнадцать назад, когда оказался на площади Клиши.

Как бы он ни хорохорился, но вел он себя как обычный пациент, и так же принуждал себя улыбаться, чтобы показать, что он ничуть не волнуется.

— В общем, я хотел спросить у тебя насчет одной вещи, которая случилась со мной сегодня днем, и я, по правде говоря, тревожусь.

Он был доволен тем, что высказал все это непринужденно, спокойно, без труда складывая фразы и находя точные слова.

— Я принимал у своей пациентки роды без анестезии, по методу психологического обезболивания. Ты ведь знаешь — здесь используется старая теория условных рефлексов и, следовательно, только от врача-акушера зависит родовая деятельность пациентки: с помощью ключевых слов он в нужный момент подсказывает ей, что делать.

Пользуясь этим методом, я принимаю роды уже много лет, так рожают процентов тридцать — сорок женщин, поступающих в мою клинику.

Так вот, сегодня, в самый критический момент, случилось то, что я назвал бы… пробелом. Я знал, где нахожусь и что мне надлежит делать, но у меня вдруг выскочило из головы нужное слово и я не мог вспомнить нужный жест…

— А раньше с тобой никогда такого не случалось?

— Никогда.

— А при других обстоятельствах, я хочу сказать — на улице, за столом, среди людей, тоже не было ничего подобного? У тебя никогда не возникало ощущения, что ты находишься в определенном месте и в то же время тебя там нет, ты словно отсутствуешь или действуешь в нереальном мире?

— Довольно часто, особенно в последние годы.

— Никаких расстройств нейровегетативной системы?

Желудок? Кишечник?

— Боли в желудке, временами. Рентген язвы не показал.

— Ты часто проходишь осмотр?

— Понимаю твой вопрос. Да. Но ты не думай, я не ипохондрик.

— Как у тебя с давлением?

— Низкое. Около одиннадцати на семь. И много раз опускалось до десяти.

— А раньше?

— От тринадцати до четырнадцати.

— Не возражаешь, если я тебе сейчас измерю давление? Иди сюда.

В кабинете царил такой же развал, как в гостиной, кожа на креслах и на кушетке износилась, как на отцовском вольтеровском кресле в Версале.

Но, как ни странно, это создавало благоприятную, успокаивающую обстановку. Казалось, что все эти вещи тебе давно знакомы. Хотелось держаться просто, без церемоний.

— Мне лечь?

— Не обязательно. Сними пиджак и садись.

Барнакль не изображал значительной мины, не священнодействовал. Все его движения казались обычными, будничными.

— В котором часу ты обедал?

— Совсем не обедал. Но обстоятельства сложились так, что я был вынужден выпить несколько бокалов.

— Обычно ты много пьешь?

— Нет.

— Принимаешь лекарства? Барбитураты?

— Только когда не могу заснуть.

— Сколько часов ты ночью спишь?

— Ну, это зависит от того, когда моим пациенткам вздумается рожать.

Иногда удается поспать три часа, иногда — пять-шесть, больше почти никогда. Если есть возможность, ложусь ненадолго подремать, дома или в клинике.

— Ты устаешь?

Он не посмел признаться, что иногда готов заплакать от усталости, да что там — ему и в самом деле случалось плакать настоящими слезами, когда он оставался один, у себя в кабинете или в постели. Он так ничего и не сказал из того, что собирался сказать, потому что ему вдруг представилось, что всего этого больше не существует.

— Неудивительно, что ты чувствуешь себя усталым. Давление опустилось до девяти. Давай уж я заодно проверю твои рефлексы. Если я тебе слишком надоем, останови меня. А то ведь я как старая цирковая лошадь. Меня обучили всей этой рутине, вот я и тяну ее. Сними-ка носки. Дай мне левую ногу.

Он вынул из кармана перочинный ножик и, не открывая его, поскреб им по подошве:

— Так ты чувствуешь что-нибудь? А так?

Потом постучал по сочленениям маленьким молоточком.

— Давно ли ты проверял глазное дно?

— Несколько месяцев назад.

Шабо надел носок и ботинок, уселся на табурет, а Барвакль нацепил себе на лоб рефлектор с маленькой лампочкой:

— Смотри на кончик моего пальца… следи за ним… ТЫ ведь помнишь все эти штучки-дрючки… Сегодня есть аппаратура, которая дает точно такой же результат, но стоит куда дороже… Смотри на потолок… на пол… еще на потолок… на пол… на камин… на дверь… на камин… Ну вот и хватит!

Он снял с головы рефлектор:

— Ты делал анализ мочи? Сахара и альбумина нет? Удельный вес в норме?

Шабо надел пиджак, и они уселись за столом друг против друга.

— У тебя не было гриппа или какого-либо вирусного заболевания? Прости, что я об этом спрашиваю, но ведь ты наверняка сам об этом думал.

Он разжег трубку, немного помолчал.

— Да, а как поживает маленькая девочка, которую ты ко мне приводил?

— Как раз сегодня вечером я узнал, что она вот-вот станет звездой экрана.

— Если мне не изменяет память, у тебя есть еще одна дочь?

— И дочь, и шестнадцатилетний сын, который отказался держать экзамены на бакалавра.

Шабо почувствовал подвох и решил не попадаться на удочку. Он был в восторге от собственной проницательности.

— У жены все в порядке?

— Она молодеет.

— В клинике все идет нормально?

— Там все даже слишком хорошо.

Если нужно, он может и сплутовать.

— Я хорошо понимаю, что сегодняшний случай встревожил тебя. Я-то думаю, вряд ли он повторится, разве что ты, будучи человеком впечатлительным, поддашься самовнушению. Сколько времени ты не был в отпуске?

— Полтора года.

— А сколько отдыхал?

— Неделю.

— С семьей?

Он заколебался, но решил обойтись без подробностей:

— У нас каждый отдыхает сам по себе.

— Для тебя так даже лучше. Но неделя — это слишком мало. Ты замечал у себя еще какие-то недомогания?

Шабо отрицательно покачал головой. Взаимопонимания не получалось, и только по его вине, потому что он намеренно не подпускал к себе, это становилось почти игрой.

— Ты решительно отказываешься от пива? Тогда позволь, я налью себе.

Он пошел за бутылкой в кухню, и Шабо услышал негромкий разговор — несомненно с женщиной, в комнате рядом с гостиной.

Барнакль не носил обручального кольца, продолжал вести богемный образ жизни, как прежде в Латинском квартале, и, несомненно, по-прежнему менял своих подруг когда ему заблагорассудится.

Вернувшись, он сказал:

— Будь ты обычный пациент, я посоветовал бы тебе сделать электроэнцефалограмму. Для этого пришлось бы прийти ко мне в больницу — здесь нет ни аппарата, ни ассистентки. Безусловно, ты не эпилептик, ты бы узнал об этом первый. А вот есть ли другие поражения…

Он отстранил его жестом, сел, держа в руке бокал с пивом:

— Я мог бы предложить тебе тесты… Ты ведь помнишь тест Кателя — нас еще заставляли без конца ставить его умственно отсталым? Разумеется, это не твой случай… Не представляю себе также, как бы ты играл в детские игры по тесту Роршаха… Дурацкие трюки… В них не больно-то верят, но пользуются — просто потому, что ими напичканы все научные труды… А все же бывает, что они наводят тебя на неожиданный след… И не похоже, что для тебя годится тест Мира… Помнишь такой? Или забыл?

Должно быть, мы оба со стороны выглядим довольно глупо… Прошу тебя — проведи на листе бумаги линии: сверху вниз, снизу вверх, слева направо, в обратном направлении — сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми… Предполагается, что при сравнении этих линий выявляют эгоципетную тенденцию пациента, благодаря чему можно определить степень его агрессивности… Ты как — агрессивен?

Он засмеялся и отхлебнул пива:

— Видишь ли, беда с людьми вроде тебя — слишком вы много знаете, с вами все тесты идут насмарку. Если я ставлю вопрос — ты ясно видишь, какие умозаключения я могу вывести из твоего ответа. Что, разве не так?

— Разумеется, так.

— Следовательно, ты постараешься дать такой ответ, чтобы я вывел нужное тебе заключение. Тебе в твоей специальности везет куда больше. Даже если женщины пытаются тебе лгать, ты располагаешь конкретными доказательствами.

— Бывает, что они обманывают и меня.

— Ну, разве что ненадолго. Я колеблюсь между двумя советами, которые мне хочется тебе дать, хотя знаю заранее, что ты не примешь ни тот ни другой.

— Все равно, говори.

Теперь Шабо уверился, что его друг ничего не понял.

Он думает, что это обычный случай, который со временем можно излечить. Ему даже в голову не приходит, что через несколько часов наступит кризис.

— Первый совет. Завтра же утром ты садишься в поезд или в самолет, предпочтительнее — с хорошенькой женщиной, и проводишь несколько недель где угодно — в Венеции, в Неаполе, в Испании или в Китае. Сам выберешь, какой климат тебе больше нравится. Никому не даешь адреса. В общем, устраиваешься так, чтобы тебя оставили в покое. Ну, конечно, ты на это не пойдешь. Я уже привык к таким, как ты. Никогда еще не встречал человека, который может допустить, что без него обойдутся, что его присутствие не такая уж необходимость и что от его отъезда не перевернется мир. Ты ведь из таких, верно?

— Почти угадал.

— Итак — второй совет. Завтра с утра ты приходишь ко мне на работу, и мы делаем серию анализов, рентгеноскопии, тестов, всей этой ерундистики.

После чего, когда ты совершенно успокоишься, ты будешь заходить ко мне сюда просто поболтать с глазу на глаз, два-три раза в неделю, как это было с твоей дочкой. Или для этого ты вряд ли найдешь время?

Тон его голоса изменился, как изменилось выражение глаз за толстыми стеклами. Если с виду он по-прежнему остался участливым, славным парнем, немного скептиком, то теперь в нем чувствовался как бы настоятельный призыв и молчаливое обещание, что он все поймет и все примет.

— Не отвечай сразу… Ты нуждаешься в незамедлительном отдыхе — это просто бросается в глаза, и сколько бы я ни повторял одно и то же, вряд ли для тебя в этом будет что-то новое… А вот насколько это серьезно…

Пока, думаю, причин для опасений нет, хотя мне нужно узнать о тебе немного больше…

А как бы он заговорил, если бы знал, что у Шабо в кармане пистолет?

Отпустил бы он его с такой легкостью? Он даже не попытался удержать его.

Может, он и хотел расспросить Шабо поподробнее. Но, будучи другом и коллегой, не решился настаивать.

Когда Шабо встал, Барнакль спросил:

— Ты на машине?

— Нет.

— Я вызову такси.

— Поймаю на улице.

— В этот час они ходят редко.

Он решил вызвать такси по телефону, а это означало, что он не так уж спокоен за друга.

— Может, ты согласишься переночевать? — он указал на кушетку для пациентов.

Было «горячо», как говорят дети в известной игре. Еще несколько вопросов, несколько ответов — пусть самых осмотрительных, — и Барнакль не отпустит его.

Но Шабо еще чувствовал себя в силах вести тонкую игру; естественным жестом он закурил сигарету и непринужденно спросил, пока друг у телефона ждал ответа:

— Все еще не женат?

— И никогда не женюсь!

— Ты не переменился…

— Ну, разве что в этом… — Он провел рукой по голому черепу, покрытому коричневыми пятнами. — И в этом… — Он похлопал себя по выступающему животу. — Алло! Вы можете прислать такси на угол улицы Коленкур и Местр? Минутку… Ты поедешь прямо к себе? Ты по-прежнему живешь в Отейле?

Шабо солгал, сказав «да», и при этом испытал утонченную радость, что обманывает старого друга. В сущности, мысль посетить Барнакля — почти гениальная, заключительное звено в длинной цепи свидетельств. А что может быть сенсационнее, чем свидетельство психиатра? Он внутренне расхохотался.

— Что это тебя так развеселило? — спросил Барнакль, заметив, что Шабо улыбнулся.

— Так, ничего… Вспомнилось…

Он испугался, что чуть не выдал себя, потому что Барнакль нахмурился.

Чтобы как-то объяснить свое неожиданное веселье, он тут же нашелся:

— Я подумал о двух женщинах, которых только что встретил у своего шурина, это две американки, мать и дочь… Впрочем, долго рассказывать, а тебя, я думаю, ждут…

Он поспешил уйти, он не был уверен, что не проговорится. Его так и подмывало бросить Барнаклю вызов, сказать слишком много, но все же недостаточно для разгадки — пусть его мечется от одного решения к другому.

Он чуть было не ввязался в опасную игру, причем с таким человеком, которому хватило бы обмолвки, даже взгляда… Поэтому он избегал смотреть на него.

— Зайду на днях, если только мои пациентки не пустятся наперебой рожать…

— Я всегда дома после полудня и почти всегда — вечерами.

Дверь была открыта. Рука потянулась к кнопке лифта.

Он мог еще рассказать. Потом все будет кончено. Он будет предоставлен самому себе. И ничто больше ему не поможет. Он понимал это и жалел себя.

Лифт поднимался, но никто не обязывает его входить в лифт, как никто не обязывает садиться в такси, ждущее у парадной.

— Постарайся хотя бы побольше отдыхать. Возможно, у тебя и нет ничего серьезного, но может быть, это сигнал…

И в итоге — красная вспышка! Конец пробега! А дальше — ничего! Дыра…

— Спасибо тебе, старина…

Барнакль, желая расстаться на веселой ноте, прошептал, с комическим отчаянием глядя на свое брюхо:

— К сожалению, не могу тебе сказать: услуга за услугу!

Взгляд его погрустнел. Он оставался на площадке, пока лифт не опустился и не захлопнулась дверь парадной.

В такси Шабо не знал, какой адрес назвать. Он никуда не собирался.

Наконец он бросил наудачу:

— Сиамская улица…

Но вряд ли он туда доедет. Остановится где-нибудь по дороге. У Барнакля он растерял последние крохи душевных сил. Легкость мысли и проницательность испарились. Он даже ни о чем не думал, хотя еще час назад, перед кинотеатром, способен был с точностью восстановить события двадцатилетней давности.

Он поглаживал пистолет в кармане — единственная радость, которая ему осталась.

Все же он узнал бульвар Курсель; в доме шурина еще светились окна.

Его машина стояла теперь в первом ряду. Он постучал в стекло шоферу.

— Остановите здесь.

— Я думал, что довезу вас до Отейля.

Шофер был недоволен. Шабо ошибся: после Барнакля оказался еще один свидетель, к тому же сердитый на него. Шабо чуть было не отдал шоферу все деньги, какие были в карманах, говоря себе, что больше они ему не понадобятся, но раздумал, решив, что хорошо бы выпить последний стаканчик.

Сев за руль своей машины, он поехал еще медленнее, чем при возвращении из Версаля, и ему казалось, что паломничество в дом своего детства он совершил уже давно, много недель назад.

Разве Барнакль не говорил о тесте на агрессивность? Тесте Мира? Интересно узнать, что показал бы этот тест именно тогда, когда он возненавидел весь мир и даже начинал ненавидеть самого Барнакля!

Ведь он счастлив, Барнакль, и доволен собой, несмотря на свою уродливую внешность, лысину, брюхо, несмотря на редкие желтые зубы, за которыми он даже не следил. Он не осложняет себе жизнь и, по его собственному выражению, придерживается своей рутины, как цирковая лошадь.

Ладно, пусть это даже не соответствует действительности. Но он ведет себя так, словно это правда. Шабо тоже поступал так, словно все это считал правдой. Но у него хватило мужества взглянуть в лицо истине, и теперь он готов совершить логически вытекающее отсюда действие.

Теперь уже недолго. Он может себе позволить потерять еще немного времени. Он остановил машину на площади Терн, перед освещенными витринами кафе. Две девицы у входа зазывно посмотрели на него; одна из них, слишком легко одетая, посинела от холода.

Внутри кафе также имелись девицы — по его предположению, рангом повыше. У самой тощей был точно такой же макияж, как у Элианы.

— Коньяк…

Он забыл сказать: пробную. Не имеет значения. Он может, если захочет, выпить две, три, четыре рюмки — хоть всю бутылку.

У него больше нет никаких обязательств. Не осталось никаких преград, ничего запретного. Впервые в жизни он свободен.

Но в глубине души ему было грустно, что он уходит, и он стал раздумывать, каким образом это осуществить. Вопрос серьезный — не столько из-за самого действия, сколько из-за того, что произойдет потом.

Ему отвратительно было думать, что его увезет полицейская машина или карета «скорой помощи», что ему вывернут карманы с целью установить личность.

Опять завертелись в голове мысли о свидетелях — просто какая-то навязчивая идея. Ну ладно! Ему нужен еще один, последний, чтобы набраться храбрости. До чего глупо — ведь он и не боится, а все же ему необходимо, чтобы кто-то при этом присутствовал и все видел.

Вивиана уже дома. Она ходила в кино, а потом зашла куда-нибудь перекусить.

Второй рюмки не понадобилось. Он успокоился.

Все эти «почему» и «зачем» больше ничего не значат.

Он больше не мучился вопросами. Как только он пришел к определенному решению, все проблемы исчезли. Ему это состояние знакомо как хирургу.

Теперь оставалось только провести операцию, в общем, довольно несложную.

Он подготавливает операционное поле — без ассистентов и медсестер, без перчаток и маски.

Тем хуже для Барнакля, которому только и останется упрекать себя всю жизнь! Ведь все держалось на тонкой ниточке. Шабо почти натолкнул его на разгадку, когда засмеялся, и потом еще на площадке: Шабо чем-то выдал себя, пока ждал лифта, медленно идущего наверх.

Будут речи — одну, конечно, произнесет декан, это в традициях медицинского факультета.

На этот раз он не позабыл уплатить, не пришлось ни окликать его, ни смеяться над ним. Женщины проводили его взглядом до самой машины, и та, что посинела от холода, наклонилась к дверце:

— Возьмешь меня с собой?

Знала б она, куда он отправляется!

Он опустил стекло и почувствовал на лице дуновение свежего воздуха.

Это было приятно, как привычная ласка, на которую не обращаешь внимания.

В какой-то миг ему показалось, что он заблудился, он сделал круг и выехал на улицу Помп.

Он был в своем квартале. Из любопытства он проехал мимо своего дома, увидел свет в окне жены — она, должно быть, собиралась лечь. Остальные окна были темными.

Он остановился на Сиамской, не обратив внимания на стоящий у тротуара мотороллер. Дом, в котором жила Вивиана, был новый, роскошный, дверь, как у Филиппа, была остекленной, с чугунными завитушками.

Проходя через первый холл, он назвал себя — консьержка привыкла к его ночным визитам. Затем надо перейти внутренний двор и войти во второе здание, такое же, как первое. Квартира Вивианы налево, в первом этаже, у него свой ключ. Под лестницей всегда стоят детские коляски.

Но он не сразу вошел в дом. Он остановился во дворе, нашаривая в кармане ключ, и машинально бросил взгляд на металлические ставни с дырочками, расположенными розеткой.

Он был удивлен, увидев свет, и не только в спальне, но и в гостиной.

Мыслей в связи с этим у него не возникло. Если и были, то очень смутные. Велико ли будет удивление Вивианы, если она вдруг услышит выстрел под своими окнами? Казалось, она не верила, когда он говорил, что ему ничего не стоит уйти из жизни и даже порой появляется такое искушение.

Должно быть, она воображает, что таким способом он пытается вызвать у нее жалость…

Не придя ни к какому решению, он подошел к ее окнам и услышал голоса.

Нет, это не радио — он узнал голос своей секретарши. Он даже понял, что Вивиана находится в спальне и говорит достаточно громко, чтобы ее услышали в гостиной, откуда ей отвечал мужской голос.

По звуку он безошибочно определил, что мужчина сидит в английском кресле — его кресле; Вивиана подарила ему это кресло ко дню рождения, потому что он жаловался на неудобные узкие кресла ее обстановки.

По акценту он узнал студента-венгра, которого Вивиана как-то представила ему во дворе Пор-Рояля.

Его звали Януш Микульский, ему едва ли было года двадцать два, его черные волосы завивались кольцами, а глаза ярко блестели.

Он беженец. Семья его погибла. Он очень беден и не ходит на лекции Шабо, а посещает гинекологические курсы профессора Бланка, в том же здании.

— Если бы вы могли выхлопотать для него какую-нибудь платную должность, хоть с самым низким окладом! Мне жаль его, хотя он никогда не плачется. Я знаю от его товарищей, что он редко ест досыта…

Вивиана познакомилась с ним во дворе Института материнства, когда ждала своего шефа. Иногда, сверху из окон или на выходе, Шабо видел, как венгр стоит, облокотясь на его машину.

Он ему не нравился. И это было видно. Никогда он не заговаривал о нем с Вивианой. Тем не менее он замолвил за Микульского словечко в разговоре с Бланком, но не слишком настойчиво, и даже не дал себе труда осведомиться о результатах своего ходатайства.

Они разговаривали, сидя в разных комнатах, спокойно и мирно, без волнения, как люди, которым уже не надо выставляться друг перед другом. Шабо не различал слов. Но его поразил ритм беседы, потому что он раскрывал их подлинную близость.

После того как он принял решение, это предательство показалось ему последним и наивысшим оскорблением. Никогда его не щадили, а теперь, когда он готов уйти, никого не проклиная и не возмущаясь, для него приберегли последнее разочарование.

Со знанием дела Вивиана отлучила от него молоденькую эльзаску. На целые месяцы установила вокруг него настоящий санитарный карантин и не моргнула глазом, не проявила ни малейшего раскаяния, когда полицейский инспектор показал ей фотографию утопленницы.

И все это время она украдкой встречалась с Микульским, принимала его у себя, он освоился в этом доме, оброс привычками, как сам Шабо.

Неопределенная ненависть, которая сжимала ему горло, когда он выходил от Филиппа, вернулась, еще более яростная, но теперь у нее был определенный объект.

Он вошел в здание, повернул ключ в замочной скважине, вынул из кармана пистолет, нащупывая пальцем зернистую кнопку — должно быть, это и есть предохранитель.

Сидя в английском кресле. Микульский смотрел, как он входит, в его черных глазах застыло удивление. Он не догадался встать. Он так и остался в кресле, скрестив ноги, с сигаретой в руке, а в это время Вивиана, которая не слышала, как открылась дверь, продолжала говорить, снимая макияж. Она сидела перед зеркалом в одной комбинации, с плеча соскользнула бретелька.

Все произошло очень быстро, в несколько секунд, но перед Шабо за это время открылась подлинная протяженность его долгого и мучительного пути.

Он по-прежнему не решался перейти к действию. Весь этот день он колебался, словно надеялся найти невозможный выход из положения.

Теперь этот выход ему предоставили. Ему больше незачем убивать себя.

Незачем призывать на помощь своего друга Барнакля. Теперь им займутся другие, другие возьмут на себя труд опрашивать поток свидетелей, и свидетельства наконец-то обретут смысл.

— Ты почему не отвечаешь? — спокойно спросила Вивиана.

Она повернула голову вполоборота, увидела Шабо, револьвер, и ее смешной и жалкий вскрик ничуть не соответствовал серьезности происходящего.

Шабо поднял руку с оружием и заколебался — нет, он не раздумал стрелять, но он выбирал цель. Переводил дуло то на одного, то на другую. Ум его был на редкость ясен. Давно он не чувствовал себя таким здравомыслящим, как в этот миг.

Он мог бы убить обоих, но в таком случае у него не останется свидетеля. А для этой роли предпочтительней Вивиана. И словно для того чтобы прекратить его колебания, Вивиана вскочила и задвигалась — теперь она уже не такая удобная мишень.