Глава 5

Вокзальные часы, похожие на повисшую в вечерней мгле большую красноватую луну, показывали без шести семь. Точно в ту секунду, когда я распахнул дверцу такси, минутная стрелка прыгнула вперед на одно деление, и я отчетливо вижу ее резкий скачок, а потом дрожь, словно она слишком сильно разбежалась и теперь ей трудно было остановиться. Раздался паровозный свисток — это, несомненно, мой поезд. Я был нагружен кучей пакетов, грозивших развязаться. У шофера не нашлось сдачи с кредитки, которую я протянул. Шел проливной дождь, и я, стоя в луже, вынужден был расстегнуть пальто, затем пиджак и вывернуть карманы в поисках мелочи.

Впереди моего такси остановилось другое. Из него выскочила молодая женщина, поискала взглядом носильщика — в непогоду их никогда не оказывается на месте — и устремилась к вокзалу, нагруженная двумя довольно тяжелыми на вид чемоданами.

Минуту спустя я стоял позади нее у кассы.

— Один второго класса до Ла-Рош-сюр-Йона.

Через плечо незнакомки я увидел содержимое ее сумочки: носовой платок, пудреница, зажигалка, письма, ключи. Потом слово в слово повторил то, что сказала она:

— Один второго класса до Ла-Рош-сюр-Йона.

Затем подхватил пакеты и побежал. Какой-то железнодорожник распахнул передо мной застекленную дверь, но когда я вылетел на платформу, состав уже тронулся, а вскочить на ходу мешал мне мой дурацкий груз. С подножки мне подавал знаки мой приятель Дельтур, владелец гаража. Ужасно все-таки долго уходит поезд, на который ты опоздал: кажется, что вагоны так и будут без конца катиться вдоль перрона.

Обернувшись, я обнаружил женщину с двумя чемоданами.

— Прозевали! — вздохнула она.

Это было первое слово, услышанное мной от Мартины. И сейчас, когда я написал его, оно впервые поразило меня.

— Прозевали!..

В этом есть что-то символическое, вы не находите?

Я засомневался, ко мне ли она обращается. Вид у нее был не слишком огорченный.

— Не знаете, когда будет следующий?

— В десять двенадцать.

И я взглянул на ручные часы, что было уж вовсе глупо: посреди платформы висели большие светящиеся часы.

— Остается одно: сдать вещи на хранение, — бросила женщина, и я опять не понял, рассуждает она вслух или пытается завязать разговор.

Перрон был крытый, но сверху, со стекол, стекали на путь крупные капли воды. Перрон всегда напоминает туннель, только в отличие от последнего освещен изнутри, зато темен по краям и оттуда в него врывается холодный ветер.

Я машинально последовал за незнакомкой. Она не завлекала меня в полном смысле слова. Я не мог помочь ей тащить чемоданы, потому что и без того был изрядно нагружен; по дороге мне пришлось несколько раз останавливаться и подбирать пакеты, которыми я прямо-таки жонглировал.

Не будь со мной спутницы, меня никогда бы не понесло в камеру хранения, Я предпочитаю брать вещи с собой в какое-нибудь знакомое кафе или ресторан. Вероятнее всего, я поужинал бы в привокзальном буфете и в ожидании поезда полистал газеты.

— Вы из Ла-Рош-сюр-Йона?

Я ответил утвердительно.

— Господина Боке знаете?

— Хозяин «Галереи»?

— Да. Он владелец универмага.

— Знаю. Он мой клиент.

— А!

Она с любопытством взглянула на меня: видимо, пытаясь угадать, чем я торгую. Потом опять раскрыла сумочку, вытащила сигареты и закурила. Меня поразила ее манера держать сигарету, но вот почему — сказать не берусь. Она держала ее как-то по-особому, очень необычно.

Вдруг женщину затрясло. Дело происходило в декабре, господин следователь. Почти год назад, за неделю до Рождества. Потому я и был так навьючен.

Я отвозил больного в Нант на срочную операцию. Ехать пришлось в карете «скорой помощи», почему со мной и не было моей машины. После формальностей в больнице хирург Гайар потащил меня к себе и угостил малиной на спирту, присланной ему из Эльзаса бывшим пациентом.

— Сегодня ты обедаешь с нами. Да, да, старина.

Сейчас жена вышла, но если к ее возвращению тебя не будет, она разозлится, зачем я тебя отпустил.

Я объяснил, что мне совершенно необходимо уехать поездом шесть пятьдесят шесть: у меня на сегодня назначено двум больным, а тут еще Арманда надавала кучу поручений.

Словом, фатальное стечение обстоятельств. Я битых два часа бегал по магазинам. Потерял бог весть сколько времени, подбирая пуговицы, хотя их преспокойно можно было найти и в Ла-Рош. Купил несколько безделок дочкам. А дождь зарядил с самого утра, и, перебираясь из магазина в магазин, я всякий раз прорывался сквозь завесу сверкающих струй.

И вот я очутился в вестибюле вокзала в обществе женщины, которую не знал, которую даже толком не разглядел. Мы стояли с ней в пустой и просторной камере хранения. Кладовщик решил, что мы едем вдвоем. Если б не эта пустота, обволакивавшая нас и наводившая на мысль о некоей общности, я, скорее всего, с самым естественным видом постарался бы уйти.

Но я не осмелился. Я видел, что моей спутнице холодно: на ней был темный английский костюм, элегантный, но легкий и короткий не по сезону; на голове — забавная крошечная шляпка, нечто вроде сдвинутого на лоб цветка из атласа. Несмотря на косметику, лицо у нее было бледное. Ее опять затрясло, и она выдавила:

— Пойду выпью чего-нибудь горячего: надо согреться.

— В буфет?

— Нет, там ничего путного не бывает. Мне кажется, я видела где-то поблизости американский бар.

— Вы впервые в Нанте?

— Приехала сегодня утром.

— Надолго в Ла-Рош?

— Может быть, на годы, а то и навсегда. Все будет зависеть от вашего приятеля Боке.

Мы направились к выходу. Я придержал дверь:

— Вы позволите?

Она даже не ответила. Мы пересекли площадь, увертываясь от машин, втянув голову в плечи и все убыстряя шаг из-за проливного дождя.

— Погодите. Я подъехала вот сюда, верно? Значит, это налево. Зеленая неоновая вывеска сразу за углом.

Я мог бы поужинать у своих друзей Гайаров или еще человек у двадцати: они всегда обижались, если, наезжая в Нант, я не заглядывал к ним.

Я не бывал в баре, куда мы направлялись, — он открылся совсем недавно: узкий, скудно освещенный зал с темными панелями по стенам и высокими табуретами у стойки. В мои студенческие годы таких заведений в провинции не было, и я к ним не привык.

— Бармен, один розовый.

Обычно я пью мало. А тут я уже выпил у Гайаров.

Спирт, настоенный на малине, — коварная штука: проходит незаметно, а крепость — семьдесят градусов. Короче, не зная, что выбрать, я тоже заказал розовый коктейль.

Я предпочел бы, господин следователь, не говорить, какой она предстала мне в тот вечер, но тогда вы ничего не поймете и письмо мое окажется никчемным. А говорить об этом, уверяю вас, трудно, особенно теперь.

Трудно, Мартина, не правда ли?

И все потому, что очень уж это было заурядное существо! Она живо взобралась на табурет и — это сразу стало видно — почувствовала себя в своей стихии: такое времяпрепровождение, такая более или менее помпезная обстановка соответствовали ее представлениям о жизни.

Равно как и сигареты. Она курила одну за другой, оставляя на каждой следы помады, и, говоря с барменом, щурилась от дыма. (Не терплю женщин, которые гримасничают, когда курят!) — Мне джину поменьше.

Она потребовала оливок. Расправилась с гвоздичной палочкой. Не успев защелкнуть сумочку, вновь открыла ее, вытащила пудреницу и помаду. А когда женщина орудует губной помадой, мне всегда невольно приходит на ум сравнение с сукой в течке, которая лижет себе известное место.

Я был раздражен и в то же время послушен. Раз уж речь зашла о собаках, скажу еще несколько слов, чтобы вы меня правильно поняли. Я люблю больших, сильных, умных псов, сознающих свою силу. Но мне противны неугомонные шавки, гоняющиеся за собственным хвостом и постоянно требующие к себе внимания. Вот такой шавкой и казалась мне моя спутница.

Она существовала для того, чтобы на нее смотрели. Без сомнения, считала себя очень хорошенькой. Верила в это.

Да, чуть не забыл — немного позже она сама заявила:

— А ваш приятель Боке не из тех мужчин, что спят со своими секретаршами? Мы с ним встретились всего один раз, и то случайно, так что я не успела задать ему этот вопрос.

Не помню, что я ответил, — очень уж все было глупо!

Да ей и не нужен был ответ: она слушала только себя.

— Интересно, почему все мужчины бегают за мной?

Не из-за красоты, конечно, — знаю, я не красавица. Наверно, дело в обаянхи…

На меня, во всяком случае, ее обаяние не действовало.

Наши бокалы опустели, и, так как бармен не потрудился наполнить их снова, мне пришлось повторить заказ.

Незнакомка была худышкой, а я не любил худышек.

Она была смуглой, а я отдаю предпочтение блондинкам.

Да и вообще она смахивала на обложку иллюстрированного журнала.

— Ла-Рош — подходящее местечко?

Что за манера выражаться!

— Недурное.

— Развлечься там можно?

— Была б охота.

В зале было всего несколько клиентов, преимущественно завсегдатаев — обычное дело для таких заведений в провинции. Я замечал, что в любом городе это люди примерно одинакового типа, с одинаковой манерой одеваться и одинаковым словарем.

Она поочередно разглядывала их. Чувствовалось, что она не может жить, если ее не замечают.

— До чего противный старикашка!

— Который?

— Вон тот, в левом углу. На нем еще такой светлый спортивный костюм. Во-первых, светло-зеленое ему не по возрасту. Особенно вечером и не в сезон. Он улыбается мне вот уже десять минут. Если не перестанет, я пойду и спрошу, чего ему надо.

Через минуту она вспылила:

— Пойдем, не то я запущу ему бокалом в рожу!

Мы вышли. Дождь не переставал. Как в Кане, в вечер знакомства с красной шляпкой. Но в тот момент я ни на минуту не вспомнил о Кане.

— Поедем-ка лучше ужинать, — предложила моя спутница.

Мимо катило такси. Я остановил его, и мы расположились на заднем сиденье, в сырой темноте.

Внезапно мне подумалось, что я впервые сижу вечером в такси с незнакомой женщиной. Я смутно различал молочное пятно ее лица, красную точку сигареты, стройные ноги в светлых шелковых чулках. Вдыхал запах ее одежды, мокрых волос.

Запах волос — вот единственное, что меня возбуждало, если я вообще испытывал возбуждение.

— Не знаю, раздобудем ли мы столик в такой час, но ужинать лучше всего у Франсиса.

Это один из самых замечательных ресторанов во Франции: трехэтажное здание, небольшие тихие залы без лишней роскоши, метрдотели и официанты патриархального вида — все они служат в заведении с его основания.

Нам дали столик на антресолях, у окна, сквозь которое мы могли наблюдать за нескончаемым шествием зонтиков у нас под ногами. Довольно занятное зрелище!

— Для начала бутылку муската, доктор? — осведомился Жозеф, мой давний знакомый.

— Выходит, вы врач, — удивилась она. — Поэтому и назвали господина Боке своим клиентом?

У Франсиса не просто едят, а наслаждаются едой.

К козленку со сморчками понадобилось старое бургундское. Потом нам подали коньяк собственной выдержки в дегустационных рюмках. Спутница моя тараторила без умолку — о себе, о своих знакомых, которые все как на подбор оказались важными персонами.

— Когда я была в Женеве… Прошлый год у «Негреско» в Ницце…

Я узнал, что ее зовут Мартиной. С Раулем Боке она встретилась случайно в одном из парижских баров — он большой их любитель; в час ночи он предложил ей стать его секретаршей.

— Я соблазнилась перспективой пожить в провинциальном городишке… Вы мне верите? Понимаете меня? Но я предупредила вашего приятеля: спать с ним я не собираюсь.

В три часа ночи, господин следователь, я лежал с ней в постели и был так неистов, что иногда она украдкой бросала на меня взгляд, в котором читались не только любопытство и удивление, но и подлинный испуг.

Не знаю, что на меня накатило, но я словно с цепи сорвался.

Вы поняли, как нелепо мы познакомились. То, что последовало, оказалось еще нелепей.

Разумеется, был момент, может быть, довольно продолжительный, когда я совсем захмелел. Я, например, плохо помню, как мы ушли от Франсиса. Сперва под предлогом, что я обмывал здесь свой врачебный диплом, я, чересчур возвышая голос и жестикулируя, требовал, чтобы старый Франсис самолично явился чокнуться с нами. Потом схватил стул, ничем не отличавшийся от остальных, и принялся настойчиво уверять, что именно на нем сидел в тот пресловутый вечер.

— А я вам говорю: это он, и вот доказательство — зарубка на второй перекладине… С нами еще был Гайар…

Черт бы побрал этого Гайара! Он на меня разозлится: я должен был ужинать у него. Вы не скажете ему, что я был у вас, Франсис? Честное слово?

Ушли мы пешком. Это я настоял на прогулке наперекор дождю. Улицы были почти безлюдны, лужи от дождя перемежались лужицами света, с балконов и карнизов срывались тяжелые капли.

Мартина двигалась с трудом — мешали высокие каблуки. Она висела у меня на руке, время от времени останавливалась и поправляла спадавшие с ног туфли.

— Раньше в этом квартале одна толстуха содержала маленькое бистро. Как теперь — не знаю, но до него рукой подать.

Я упрямо искал бистро. Мы шлепали по лужам, хлюпавшим у нас под ногами. И когда мы с блестевшими от дождя плечами ввалились наконец в какое-то заведение — может быть, то, которое я имел в виду, а может быть, и другое, часы над оцинкованной стойкой показывали четверть одиннадцатого.

— Ходят?

— Отстают на пять минут.

Мы переглянулись, секунду помолчали и расхохотались.

— Что ты наплетешь Арманде?

Видимо, я рассказал Мартине о своей жене. Не представляю, что успел наговорить, но смутно помню, как отпускал шуточки на ее счет.

Только здесь, где не было ни души, если не считать кота, спавшего на стуле у пузатой чугунной печки, я впервые отдал себе отчет в том, что мы с Мартиной перешли на «ты».

Она объявила, как объявила бы о какой-нибудь редкостной забаве:

— Мы должны позвонить Арманде. У вас есть телефон, мадам?

— В коридоре слева.

Узкий коридор с ядовито-зелеными стенами вел в отдельные кабинеты и пропах их запахом. Аппарат был настенный, с двумя трубками, одной из которых завладела Мартина. Мы, вернее наши промокшие костюмы, касались друг друга, от нас несло кальвадосом — мы добавили прямо у стойки.

— Алло! Двенадцать — пятьдесят один, пожалуйста.

Ждать долго, мадмуазель?

— Не вешайте трубку, — ответили мне.

Не знаю, над чем мы смеялись, но помню, что вынужден был прикрыть микрофон рукой. Нам было слышно, как переговариваются телефонистки:

— Вызови мне двенадцать — пятьдесят один, милочка… У вас тоже дождь?.. Когда ты сменяешься?.. Алло!

Двенадцать — пятьдесят один?.. Минутку, мадам. Вас вызывает Нант… Алло, Нант… Двенадцать — пятьдесят один на проводе.

Все это, бог весть почему, забавляло нас. Казалось ужасно смешным.

— Алло! Арманда?

— Шарль?.. Ты все еще в Нанте?

Мартина толкнула меня локтем.

— Понимаешь, возникли некоторые осложнения. Пришлось зайти вечером в больницу к моему подопечному.

— Обедал у Гайаров?

— Видишь ли…

Мартина стояла со мной бок о бок. Я боялся, как бы она не прыснула со смеху. Что ни говори, выглядел я довольно жалко.

— Нет, постеснялся беспокоить. Да и покупки надо было сделать.

— Пуговицы купил?

— Да. Игрушки девочкам тоже.

— Звонишь от Гайаров?

— Нет, задержался в городе. Я только что из больницы.

— Ночуешь у них?

— Понимаешь, сам не знаю. Пожалуй, предпочел бы гостиницу. Я сильно устал, а пойти к ним — значит, лишний час на болтовню…

Молчание. Очевидно, мои объяснения показались жене не очень правдоподобными. Я с усилием проглотил слюну. Арманда возобновила разговор:

— Ты один?

— Да.

— Звонишь из кафе?

— Да. Ночевать буду в гостинице.

— В «Герцоге Бретонском»?

— Вероятно, если найдется номер.

— А куда ты дел пакеты?

Что придумать? Что ей ответить?

— Они со мной.

— Постарайся ничего не потерять… Кстати, заходила госпожа Тренгуа. Ты, кажется, назначил ей на девять вечера. Боли у нее не прекращаются. Она хотела обязательно тебя дождаться.

— Я посмотрю ее завтра утром.

— Приедешь с первым поездом?

Другое и предположить было нельзя. Поезд шесть тридцать две — темнота, холодина, дождь! К тому же мне было известно, что вагоны часто подают нетоплеными.

— До завтра!

— До завтра! — эхом отозвался я.

Не успел я повесить трубку, как Мартина отрезала:

— Она тебе не верит. Ты попался на вопрос о пакетах.

Мы выпили у стойки еще по кальвадосу и снова нырнули в сырой уличный мрак. Нас охватило веселье.

Все нас смешило. Мы подтрунивали над редкими прохожими, над Армандой, над моей пациенткой г-жой Гренгуа — Мартина заставила меня рассказать о ней.

Нас привлекла негромкая музыка за фасадом, освещенным неоновыми огнями, и мы очутились в ночном дансинге, узком и совершенно красном. Красным здесь было все: лампы, обивка банкеток, стены, расписанные обнаженными фигурами, даже помятые смокинги оркестра из пяти музыкантов.

Мартине захотелось танцевать, и я танцевал с ней. Вот тогда я и разглядел ее шею, на которую спускались завитки мокрых волос, очень белую и с такой тонкой кожей, что сквозь нее просматривалась голубизна вен.

Почему меня так взволновала ее шея? Потому что это была первая, так сказать, подлинно человеческая примета, которую я обнаружил у Мартины. Примета, не имевшая ничего общего с обложкой иллюстрированного журнала, с женщиной, возомнившей себя элегантной. Это была шея девушки, к тому же не очень здоровой, и, танцуя, я несколько раз скользнул по ней губами.

Когда мы сели, я как будто иными глазами увидел и лицо своей партнерши. Веки у нее набрякли, помада наполовину стерлась и лишь местами подчеркивала рисунок губ. Мартина устала, но храбрилась — она любой ценой будет развлекаться до конца.

— Спроси, нет ли у них виски.

Мы выпили виски. Мартина неуверенными шагами направилась к музыкантам и попросила их сыграть какую-то незнакомую мне вещь, а я наблюдал, как она жестикулирует.

Потом она вышла в туалет. Пробыла она там довольно долго. Я подумал, что ей нехорошо, но пойти за нею не осмелился.

Теперь я сознавал, что она просто женщина, и ничего больше, двадцатипятилетняя девчонка, решившая побравировать. Вернулась Мартина лишь через полчаса. В тот момент, когда она входила в зал, я разглядел наконец ее лицо — усталое, с чуть заметными морщинками, но она тут же сделала над собой усилие и вновь заулыбалась. Не успев сесть, закурила и залпом, хотя не без дрожи отвращения, которую постаралась скрыть, допила виски.

— Тебе худо?

— Нет, уже лучше. Теперь совсем прошло. Я не привыкла к такой еде… Закажи выпить.

Она вся сжалась и явно нервничала.

— Последние недели в Париже мне пришлось туго.

Я сглупила, ушла с работы…

Ужин пропал впустую — ее вырвало. Теперь она опять пила. Снова шла танцевать. И чем дольше мы танцевали, тем плотней она прижималась ко мне.

В ее возбуждении было что-то тоскливое, вымученное.

И это не могло волновать. Я чувствовал, что в ней мало-помалу пробуждается желание, но такое, с каким я никогда не сталкивался.

Понимаете, господин следователь, она возбуждалась сама по себе. Ей не нужен был я, не нужен мужчина вообще. Понял я это позднее, а в тот момент смутился и растерялся. Несмотря на мое присутствие, ее желание оставалось безадресным. Ее возбуждение — искусственным. Она цеплялась за него, словно спасаясь от пустоты.

И как ни парадоксально, она чувствовала себя униженной этим, страдала от этого.

В ту минуту, когда мы уже сели, а музыканты еще наигрывали прилипчивую мелодию, заказанную Мартиной, она неожиданно вонзила ногти мне в бедро.

Выпили мы много, не помню уж сколько. Под конец из посетителей остались только мы, и официанты ждали, когда же мы уйдем — им пора было закрывать. Кончилось тем, что нас вежливо выставили за дверь.

Был третий час ночи. Ночевать с подружкой в «Герцоге Бретонском» мне было не с руки: в этой гостинице меня знали — я иногда останавливался там с Армандой и дочерьми.

— Как ты думаешь, нас еще куда-нибудь пустят?

— Разве что в припортовый кабак.

— Едем.

Мы взяли такси — искать его пришлось долго. В темной машине Мартина разом прильнула к моим губам, не влюбленно, но с судорожной нежностью. Не оттолкнула руку, которую я положил ей на бедро, и я сквозь мокрую одежду почувствовал, как пылает моя худенькая спутница.

Все произошло, как всегда в подобных случаях. Большинство кабачков, куда мы наведались, были уже закрыты или закрывались у нас перед носом. Мы попали в дешевый, мрачный, еле освещенный дансинг, и я увидел, как дрогнули ноздри Мартины: все мужчины уставились на нее, и ей, разумеется, померещилась опасность.

— Потанцуем?

Все в ней бросало вызов — взгляд, приоткрытый рот, бедра, которые она все плотнее прижимала к моим: воображала, будто ее томит желание.

Нам подали тошнотворное дрянное пойло. Мне не терпелось уйти, но я не осмеливался, предвидя, что подумает Мартина.

В конце концов мы очутились во второклассной, вернее заурядной, гостинице, банальной и неказистой, где еще горел свет, и ночной портье, протянув руку к доске с ключами, на всякий случай осведомился:

— Двуспальный номер?

Мартина промолчала. Я не ответил, но распорядился разбудить нас без четверти шесть. Вещей у меня не было.

Багаж моей спутницы тоже остался в камере хранения: мы не дали себе труда заехать за ним на вокзал.

Когда я запер двери, она сказала:

— Спать будем порознь, ладно?

Я обещал. Твердо обещал. В номере была крошечная ванная, и Мартина первой устремилась туда, бросив на ходу:

— Вы ложитесь.

Я слышал, как она расхаживает взад и вперед, открывает и закрывает краны, и во мне внезапно родилось ощущение близости. Да, близости, которой — поверьте, господин следователь — у меня никогда не было с Армандой.

Не помню, отрезвел ли я. Вряд ли. Я разделся и нырнул под простыню. Мартина все не возвращалась, и я, полагая, что ей опять нехорошо, громко спросил:

— Как дела?

— Ничего, — ответила она. — Вы легли?

— Да.

— Иду.

Чтобы не смущать ее, я выключил в комнате электричество. Когда дверь ванной распахнулась, свет падал на Мартину только сзади.

Она показалась мне еще более худой и маленькой.

Совершенно обнаженная, она прикрывалась полотенцем, но — должен это признать — не из показной стыдливости, а как-то удивительно естественно.

Она повернулась, ища выключатель, и я увидел ее голую спину, выступающий позвоночник и узкую талию; бедра, напротив, оказались шире, чем я предполагал.

Такой она навсегда осталась у меня в памяти. Мне подумалось что-то вроде: «Бедная девочка…»

Я услышал, как она в темноте ощупью добралась до кровати, легла и ласково прошептала:

— Спокойной ночи.

Потом добавила:

— Правда, спать нам недолго. Который час?

— Не знаю… Погодите, сейчас зажгу свет.

Я выпростал из-под одеяла руку: мои часы лежали на ночном столике.

— Половина четвертого.

Я видел ее волосы, разметавшиеся по яркой белизне подушки. Видел контуры ее свернувшегося калачиком тела. Заметил даже сквозь одеяло, что, как многие девочки, она засыпала, засунув руки между ляжками, поближе к сокровенному теплу своего лона. И повторил:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я погасил свет, но мы так и не заснули. Несколько раз за четверть часа она со вздохом переворачивалась с боку на бок.

Клянусь, господин следователь, ни о чем таком я не думал. Был даже момент, когда я задремал и вот-вот готов был погрузиться в сон.

Вдруг меня словно подбросило, я вскочил и шагнул к соседней постели. Зарылся лицом, губами в темную шевелюру и пробормотал:

— Мартина…

Допускаю, что первой ее мыслью было оттолкнуть меня. Мы не видели друг друга. Мы оба ослепли.

Я отшвырнул одеяло. Как в бреду, не рассуждая, не думая, не сознавая, что со мной, я внезапно овладел ею.

И в ту же секунду на меня как бы снизошло озарение: мне почудилось, что я впервые в жизни обладаю женщиной.

Я уже писал, что любил ее неистово. Любил разом все ее тело, воспринимая малейшую его дрожь. Наши губы слились в одно, и я с какой-то яростью силился вобрать в себя эту плоть, к которой несколькими минутами раньше был почти равнодушен.

Она опять вся трепетала, как тогда, в красном кабаре, только еще сильней. И я разделял с нею даже ее таинственную тревогу, которую тщетно пытался понять.

Очутись мы с вами с глазу на глаз, господин следователь, я рассказал бы вам, только вам, все в подробностях, и не счел бы это неприличным. В письме же такая откровенность выглядела бы смакованием эротических моментов.

Ничего подобного у меня в мыслях нет! У вас никогда не было ощущения, что вы вот-вот выйдете за рамки доступного человеку?

В ту ночь я это испытал. Казалось, стоит мне захотеть, и я, пробив некие преграды, вырвусь в неведомые просторы.

А нараставшая в ней тревога… Как врач, я мог объяснить это только желанием, подобным моему…

Я человек степенный и, как принято говорить, порядочный. У меня жена и дети. Прежде, когда мне случалось искать любви или наслаждения на стороне, я рисковал лишь тем, что осложню свою семейную жизнь. Вы понимаете меня, не правда ли?

А с этой женщиной, с которой был знаком всего несколько часов, я, сам того не сознавая, вел себя как неистовый любовник, как дикое животное.

Рука моя неожиданно — повторяю, я ничего не соображал — нащупала выключатель ночника. Я увидел Мартину в желтых лучах лампы и не знаю даже, заметила ли она, что теперь ее озаряет свет.

Во всем ее естестве — в остановившемся взгляде, раскрытом рте, заострившемся носе — читались нестерпимый страх и в то же время — постарайтесь понять меня, господин следователь! — отчаянная решимость ускользнуть, в свой черед прорвать оболочку, пробить потолок, одним словом, обрести свободу.

Я видел — страх ее дошел до такого пароксизма, что я, добросовестный врач, содрогнулся, а потом с облегчением перевел дух, когда, в последний раз взвинтив себя до предела, она рухнула навзничь, опустошенная, сломленная, и сердце у нее застучало так исступленно, что я мог сосчитать его удары, даже не припадая ухом к ее маленькой груди.

Тем не менее я сделал это. Привычка медика? Или, может быть, боязнь ответственности? Пульс у нее был сто сорок, бескровные губы приоткрылись, обнажив белые зубы — такие белые, какие бывают только у мертвецов.

Она прошептала что-то вроде:

— Не могу…

Затем попробовала улыбнуться. Схватила мою руку.

Уцепилась за нее.

Мы долго лежали в гостиничной тишине, ожидая, пока пульс Мартины придет в норму.

— Дай мне воды.

Мартине не пришло в голову натянуть на себя одеяло, и вы не представляете себе, как я ей за это благодарен.

Я принес стакан, приподнял ей голову, взгляд мой скользнул вниз, и я увидел у нее на животе вертикальный шрам, рубец мерзко-розового цвета.

Для меня, врача, такая отметина в известном смысле то же, что для вас, господин следователь, выдержка из уголовного дела.

Мартина даже не пыталась скрыть его от меня. Она только вздохнула:

— Боже, как я устала!

И крупные горячие слезы брызнули у меня из-под век.

Глава 6

Разве такие вещи расскажешь суду или даже вам — в тиши кабинета при вашем рыжем письмоводителе и мэтре Габриэле, для которого все в жизни просто?

Не знаю, любил ли я Мартину в ту ночь, но уверен в одном: когда около шести утра мы с ней сели в липкий от холодной сырости поезд, я уже не мыслил жизни без нее.

Женщина с бледным помятым лицом, сидевшая напротив меня в тускло освещенном купе, рядом с окном, по которому на черном фоне мрака катились светлые капли, незнакомка в шляпке, карикатурно смешной после вчерашнего ливня, стала мне ближе, чем кто бы то ни было на свете.

Трудно быть более опустошенным, чем были мы с Мартиной, и люди, вероятно, принимали нас за призраков. Когда, например, ночной портье, тот самый, что предоставил нам номер, явился нас будить, он увидел под дверью свет: с тех пор, как я на ощупь включил ночник у изголовья, лампа ни на минуту не гасла. Мартина была в ванной. Я в одних брюках, без рубашки, с растрепанными волосами, отпер дверь и попросил:

— Можно получить две чашки кофе?

Портье и сам смахивал на призрак:

— К сожалению, только с семи утра, мсье.

— А вы не могли бы сварить?

— Извините, у меня нет ключей.

Вероятно, его напугал мой вид.

Поймать такси на улице не удалось. Мартина цеплялась за мою руку, но меня тоже пошатывало под мелким ледяным дождем. Счастье еще, что наши ночные блуждания не увели нас слишком далеко от вокзала.

— Может, буфет открыт?

Он оказался открыт. Ранний пассажир мог получить кофе — черный или с молоком — в большой грязноватой чашке. Меня замутило от одного ее вида. Мартина храбро выпила свою, но через минуту ее вырвало прямо на перроне — добежать до туалета она не успела.