Глава 1

Г-ну судебному следователю Эрнесту Комельо,

Париж, VI округ, улица Сены, 23-а.

Господин следователь,

Мне так хочется, чтобы меня понял хоть кто-нибудь, хоть один человек! И я был бы счастлив, если бы таким человеком оказались вы.

За время следствия, а оно заняло несколько недель, мы провели друг с другом немало долгих часов. Но тогда было еще слишком рано. Вы — следователь, вели мое дело, и доверительный разговор с моей стороны выглядел бы попыткой обелить себя. Теперь вам известно, что все обстоит совершенно иначе, не правда ли?

Не знаю, что вы чувствовали, входя в зал суда, где все вам так привычно. А вот мне хорошо запомнилось ваше появление.

Я сидел один, между двух конвоиров. Было пять часов дня, и сумерки, как тучи, начинали затягивать помещение. Кто-то из журналистов — стол для них стоял вблизи от меня — первым пожаловался соседу, что стало плохо видно. Тот, в свою очередь, посетовал на это следующему — довольно неприятному старику с циничным взглядом, несомненно давнему завсегдатаю судов. Возможно, я ошибаюсь, но думаю, именно он написал в своей газете, что у меня вид жабы перед прыжком.

Я спрашиваю, какое произвел тогда на вас впечатление, отчасти по этой причине. Скамья для нас — я имею в виду подсудимых — настолько низка, что из-за барьера видна лишь голова. Мне, естественно, пришлось подпереть ее руками. А лицо у меня широкое, слишком широкое, и от пота сразу начинает блестеть. Но зачем же сравнивать меня с жабой? Чтобы рассмешить читателя? Или от злости? Или потому, что писаке не понравилась моя физиономия?

Извините. Все это мелочи, не имеющие ровно никакого значения.

Старый газетчик, которому адвокаты и судьи по-свойски пожимали руку, сделал еле заметный знак председателю суда. Тот наклонился к заседателю, сидевшему слева и наклонившемуся в свой черед. Приказ по цепочке дошел до судебного исполнителя, который и включил свет.

Я упоминаю о таком пустяке потому, что этот маневр на добрую минуту приковал к себе мое внимание. И еще потому, что мальчиком я с неизменным восторгом следил в церкви за причетником, зажигавшим и гасившим свечи.

Короче, в этот момент, держа портфель под мышкой и шляпу в руке, вы с извиняющимся видом проскользнули сквозь группу стажеров, столпившихся у входа. Во время процесса я чаще всего подавал себя в невыгодном свете — так, по крайней мере, с горечью уверял меня один из моих адвокатов. Но они ведь нагородили столько глупостей — и с какой напыщенностью! Мне потом говорили, что я, мол, пожимал плечами и даже саркастически улыбался. Одна вечерняя газетка поместила мою фотографию, на которой я — это подчеркивалось особо — улыбался в самом патетическом месте допроса одного из свидетелей!

«Отталкивающая улыбка обвиняемого».

Правда, улыбку Вольтера тоже находили отталкивающей…

Итак, вы вошли. Раньше я видел вас лишь по другую сторону письменного стола, и теперь вы показались мне хирургом, влетающим в больницу, где его ждут ассистенты и ученики.

В мою сторону вы посмотрели не сразу. А мне безумно хотелось поздороваться с вами, заговорить. Смешно? Не знаю. Быть может, это еще одно проявление цинизма, если употребить словечко, так часто применявшееся ко мне?

Мы не виделись с вами уже пять недель, хотя прежде, все два месяца следствия, общались чуть ли не ежедневно.

Известно ли вам, что ожидание в коридоре у вашего кабинета — и то было для меня радостью, о которой я не могу вспоминать без тоски?

Я опять вижу темные двери следовательских кабинетов, в том числе вашего, тянущихся один за другим, как кельи в монастыре; скамейки в простенках между ними; бесцветный, уводящий куда-то вдаль пол. Я входил в сопровождении двух жандармов и заставал на скамейках — и на своей и на соседних — свободных людей, свидетелей и свидетельниц, а иногда и субъектов с наручниками на запястьях.

Сорок лет я, как вы, как другие, был свободным человеком. Никто даже предположить не мог, что наступит день, когда я сделаюсь тем, кого именуют преступником! Можно сказать, что я в некотором роде преступник по случаю.

Так вот, в коридоре у вашей двери я наблюдал за свидетелями и свидетельницами; кое-кто из них был мне знаком, поскольку проходил по моему делу, и мы обменивались взглядами примерно так же, как взирают друг на друга человек и рыба.

С типами же в наручниках мы, напротив, тут же инстинктивно проникались взаимной симпатией.

Не поймите меня превратно. К этой теме мне, видимо, еще придется вернуться, но уверяю: ни преступления, ни убийцы не вызывают у меня сочувствия. Просто все остальные казались мне слишком глупыми.

Извините, я и сейчас нечетко выразил свою мысль.

Итак, вы вошли, а чуть раньше, во время перерыва, объявленного после оглашения нескончаемого обвинительного акта — и как только порядочный человек может нагромождать столько неточностей там, где речь идет о судьбе ему подобного! — я услышал разговор о вас.

Нет, не прямо о вас. Вам, конечно, знакома комнатушка, где держат обвиняемых до заседания и в перерывах. Она наводит на мысль о театральных кулисах, хотя лично мне напоминает скорее больницу, где собрались родные в ожидании исхода операции. Мимо них спешат медики, толкуя о своих делах, гася сигареты и натягивая резиновые перчатки.

— Такой-то? Назначен в Анже…

— Он, по-моему, защищал диплом в Монпелье одновременно с…

Я сидел на отполированной до блеска скамье, присутствуя при разговоре, как родственники оперируемого — в больнице. Мимо проходили адвокаты, докуривая сигареты и глядя на меня невидящими глазами, как смотрим мы, врачи, на мужа пациентки.

— Похоже, он человек с положением. Отец был мировым судьей в Кане, а этот, по-моему, женился на одной из девиц Бланшон.

Это говорилось о вас. Точно так же выражался и я несколькими месяцами ранее, когда мы с вами принадлежали к одному миру. Живи мы тогда в одном городе, мы дважды в неделю встречались бы за столом для бриджа.

Мы величали бы друг друга «мой дорогой следователь» и «мой дорогой доктор», а со временем даже фамильярнее: «старина Комельо», «милый мой Алавуан».

Подружились бы мы или нет? Об этом я и спрашивал себя, прислушиваясь к разговору о вас.

— Да нет же, — возражал другой адвокат. — Вы путаете его с кузеном, тоже Комельо, но Жюлем, который года два назад был исключен из Руанской коллегии адвокатов и действительно женился на одной из Бланшон.

Наш Комельо взял дочь врача… Никак не вспомню фамилию.

Еще одна сближающая нас деталь.

В Ла-Рош-сюр-Йоне у меня несколько приятелей-юристов. До случившегося мне и в голову не приходило поинтересоваться, смотрят ли они на своих подопечных так же, как мы, врачи, — на своих.

Мы с вами провели бок о бок почти полтора месяца.

Я прекрасно знаю, что все это время у вас были другие заботы, другие подопечные, другие дела и ваша личная жизнь шла своим чередом. Но, в конце концов, я представлял собой интересный для вас случай, как иные пациенты — для нас, медиков.

И вы пытались разобраться во мне — я это заметил.

Пытались не только как честный профессионал, но и по-человечески.

Любопытная подробность. Наши встречи происходили не с глазу на глаз: при них присутствовали ваш письмоводитель и один из моих адвокатов, обычно мэтр Габриэль. Вы знаете свой кабинет лучше меня: высокое окно с видом на Сену и крыши «Самаритен»[1], словно выписанные на театральном заднике; шкафчик с нередко приоткрытой дверцей, упрятанная в него эмалированная раковина и полотенце. У меня дома почти такая же.

Так вот, вопреки попыткам мэтра Габриэля всюду и всегда играть первую роль, мне часто казалось, будто мы с вами наедине и, словно по молчаливому уговору, не принимаем остальных в расчет.

Для этого нам не нужно было даже перемигиваться — мы просто забывали о них. А когда звонил телефон…

Простите, что говорю о вещах, меня не касающихся.

Но разве вы не заглянули в самые сокровенные уголки моей жизни? Как же вы хотите, чтобы я не пытался последовать вашему примеру? Раз пять-шесть, почти всегда в одно и то же время — под конец допроса, у вас были телефонные разговоры, приводившие вас в замешательство, выбивавшие из колеи. Вы отвечали по возможности односложно, с отсутствующим видом поглядывая на часы:

— Нет… Через час, не раньше… Не могу… Да… Нет…

Только не сейчас…

Однажды вы забылись:

— Нет, детка…

Вы покраснели, господин следователь. И посмотрели на меня, словно я один что-то значил для вас. Для других, вернее для мэтра Габриэля, вам хватало банального извинения:

— Простите, вынужден был прерваться… На чем мы остановились, мэтр?

Как много я тогда понял! И вы догадались об этом.

У меня ведь, что бы вы ни делали, есть одно громадное преимущество: я убил.

Позвольте поблагодарить вас за то, что в своем заключении вы так просто и без всякого мелодраматизма резюмировали итоги следствия; товарищ прокурора был этим не на шутку разозлен и даже заметил, что в вашем изложении дело приобретает характер заурядного происшествия.

Как видите, я хорошо осведомлен. Мне известно даже, что однажды, когда вы говорили обо мне с коллегами, вас спросили:

— У вас было достаточно случаев разобраться в Алавуане. Скажите, по-вашему, он совершил преступление предумышленно или в состоянии аффекта?

С каким замиранием сердца я ждал бы вашего ответа, будь я рядом с вами, господин следователь! У меня наверняка побежали бы мурашки по телу от желания подсказать вам нужные слова.

Вы, вероятно, помедлили, откашлялись…

— По долгу и совести заявляю, что твердо убежден в одном: что бы Алавуан ни утверждал и даже сам ни думал, он действовал в состоянии ограниченной вменяемости и поступок его не был предумышленным, Так вот, господин следователь, я огорчился за вас.

И вновь был огорчен, когда вы появились среди стажеров. В моих глазах несомненно читался упрек — недаром чуть позже, перед уходом, вы на несколько секунд повернулись ко мне и подняли глаза. Если я ошибаюсь — тем хуже, но мне показалось, вы просите у меня прощения.

По-моему, смысл вашего немого обращения ко мне был таков: я честно сделал все, чтобы вас понять. А уж судят пусть другие.

Нам больше не положено видеться, и мы не увидимся.

Каждый день перед вами будут проходить новые подследственные под конвоем жандармов, новые, более или менее толковые, более или менее возбужденные свидетели.

Я доволен, что все уже позади, и тем не менее признаюсь: я завидую этим людям: у них еще есть возможность объясниться, а я могу рассчитывать лишь на свое письмо, которое вы, может быть, даже не прочитав, сунете в папку с надписью «Для глупостей».

Это было бы прискорбно, господин следователь, и я говорю так не из тщеславия. Прискорбно не только для меня, но и для вас: я собираюсь открыть вам нечто такое, о чем вы не подозреваете, с чем не желаете примириться, что втайне мучит вас, нечто такое, в чем заключена правда, и я это знаю — с тех пор, как я очутился по ту сторону, у меня больше опыта, чем у вас. Так вот: вы боитесь!

Выражусь определеннее: вы боитесь того, что случилось со мной. Вы боитесь себя, боитесь, что у вас внезапно пойдет кругом голова, боитесь того отвращения, которое — вы сами чувствуете — зреет в вас медленно и неутомимо, как болезнь.

Мы ведь с вами люди одного типа, господин следователь.

У меня достало смелости пойти до конца; почему бы вам тоже не набраться ее и не попробовать понять меня?

Я пишу вам, и мне вспоминаются три лампы под зелеными абажурами перед судьями, еще одна перед товарищем прокурора и смазливая журналистка за столом для прессы: со второго заседания какой-то юный коллега начал носить ей конфеты, которыми она великодушно оделяла соседей — собратьев по перу, адвокатов, меня.

Ее конфета была у меня во рту, когда вы зашли посмотреть, как идет процесс.

Любите ли вы наблюдать в качестве зрителя, как судят тех, чьи дела вы расследовали? Сомневаюсь. Коридор перед вашим кабинетом никогда не пустеет. Один подследственный тут же сменяет другого.

На мой процесс вы заглянули дважды: в день оглашения приговора вы тоже были в зале; вероятно, поэтому я и не взорвался.

— Ну, что я говорил! — лопаясь от гордости, кричал мэтр Габриэль собратьям, подошедшим поздравить его. — Веди себя мой клиент поразумней, я добился бы полного оправдания.

Дурак! Ликующий самодовольный дурак!

Не спешите! Если хотите посмеяться, вот вам удачный повод. Старый бородатый адвокат в порыжелой мантии позволил себе возразить:

— Легче, дорогой коллега! Когда убивают из револьвера — оправдывают направо и налево. Когда ножом — изредка. Когда руками — никогда! В судебных анналах не найдется ни одного примера оправдания подсудимого при сходных обстоятельствах.

Руками! Ну, не великолепно ли? Разве одного этого недостаточно, чтобы вам захотелось перейти на мою сторону?

Мой сокамерник с нескрываемым восхищением, хотя и не без зависти, смотрит, как я пишу. Это здоровенный, как бык, парень, лет двадцати — налитое кровью лицо, светлые глаза. Он сидит со мной всего неделю. До него компанию мне составлял бедный меланхолик, который по целым дням вытягивал себе пальцы до хруста в суставах.

Мой быковатый сосед ударом бутылки по черепу убил старуху кабатчицу, к которой забрался ночью, чтобы, как он бесхитростно выражается, «взять кассу».

Говорят, судья возмутился:

— Бутылкой!.. И вам не стыдно?

А парень:

— Чего же было делать, если эта дура разоралась?

Вот и пришлось заткнуть ей глотку. Смотрю — на стойке бутылка. Я даже не знал — пустая или полная.

Сейчас он убежден, что я добиваюсь пересмотра приговора или каких-нибудь послаблений.

Он, конечно, убил, хотя и случайно — он, пожалуй, прав, виня чуть ли не во всем самое старуху, — но ему никогда не понять, зачем я так упорно доказываю, что действовал предумышленно и в полном сознании.

Слышите, господин следователь? Предумышленно.

И пока этого хоть кто-нибудь не поймет, я одинок на свете.

И в полном сознании!

В конце концов вы это поймете, если только, как кое-кто из моих коллег, которым унизительно было видеть меня на скамье подсудимых, не предпочтете думать, что я сумасшедший, полностью или слегка сумасшедший, а значит, в любом случае невменяем или ограниченно вменяем.

Слава богу, мои коллеги остались ни с чем. Но даже сегодня, когда, казалось бы, все сказано и кончено, они все еще не успокаиваются, и я подозреваю, что их подогревают мои знакомые, друзья, жена и, видимо, мать.

Как бы там ни было, прошел уже месяц, а меня все не этапируют в Фонтевро, где, теоретически, мне полагалось бы отбывать срок. Меня держат под наблюдением.

Непрерывно водят в тюремную больницу. Задают мне кучу вопросов, которые мне известны нисколько не хуже, чем тем, кто их задает, и которые вызывают у меня сострадательную улыбку. Сам директор тюрьмы много раз следил за мною через глазок, и я спрашиваю себя: не заменен ли меланхолик молодым быком для того, чтобы помешать мне покончить с собой?

Всех пугает мое спокойствие, именовавшееся в газетах безответственностью и цинизмом.

Да, я спокоен. Это факт, и мое письмо должно вас в этом убедить. Я хоть и рядовой домашний врач, но достаточно сведущ в психиатрии, чтобы определить по письму, в своем ли уме его автор.

Если вы, господин следователь, убеждены в противном — тем хуже. Для меня это большое разочарование.

Я ведь до сих пор питаю иллюзию, что у меня есть друг и что этот друг, как ни странно, — вы.

До чего же много мне нужно рассказать вам теперь, когда меня уже нельзя заподозрить в желании спасти свою шкуру, а рядом нет мэтра Габриэля, который толкает меня ногой, стоит мне высказать истину, слишком простую для его разумения!

Мы с вами оба принадлежим к тем, кого у нас называют людьми свободных профессий, а в менее развитых странах более высокопарно — интеллигенцией. Вы не находите это словечко смешным? Впрочем, неважно. Итак, мы оба принадлежим к средней, более или менее культурной буржуазии, поставляющей государству чиновников, врачей, адвокатов, судей, а зачастую и депутатов, сенаторов, министров.

Насколько я понял, однако, вы опередили меня по меньшей мере на поколение. Ваш отец уже был судьей, а мой еще не оторвался от земли.

Не говорите, что это пустяки. Такое утверждение было бы ошибкой: вы стали бы в моих глазах одним из тех богачей, которые разглагольствуют о том, что деньги в жизни — ничто.

Да, черт возьми, ничто, коль скоро они есть. А если их нет? Вы, например, когда-нибудь сидели на мели?

Или, скажем, моя «жабья морда», как элегантно выразился один журналист. Если бы на скамье подсудимых сидели вы, щелкопер ни за что бы так не сказал.

Нет, опередить на поколение — это немало, и вы сами тому доказательство. У вас удлиненное лицо, матовая кожа, непринужденные манеры, а мои дочери лишь приобретают все это. Даже ваши очки, ваши близорукие глаза… Даже ваши точные спокойные движения, когда вы протираете стекла кусочком замши…

Я уже говорил, что, получи вы назначение не в Париж, а в Ла-Рош-сюр-Ионе, мы, скорее всего, стали бы приятелями, может быть даже друзьями. Стали бы — в силу обстоятельств. И не сомневаюсь: вы искренне видели бы во мне ровню, но я в душе всегда чуточку завидовал бы вам.

Не спорьте. Оглянитесь вокруг. Переберите тех ваших знакомых, которые, как и я, относятся к первому восходящему поколению.

Восходящему куда? — задаю я себе вопрос. Впрочем, оставим это.

Вы родились в Кане, а я в Бурнеф-ан-Ванде, деревне, расположенной километрах в четырех от городка Ла-Шатеньре.

К Кану я еще вернусь: с этим городом у меня связано воспоминание, которое с недавних пор, или, чтоб быть совсем уж точным, со дня моего преступления, я считаю одним из важнейших в своей жизни.

Впрочем, почему бы не рассказать о нем не откладывая? Это сразу возвратит нас на уже знакомую вам почву.

Я бывал в Кане раз десять: там у меня жила тетка с отцовской стороны, жена торговца фарфором с улицы Сен-Жан. Вы, разумеется, видели их лавку — она метрах в ста от гостиницы «Отель де Франс», как раз там, где трамвай идет рядом с тротуаром, вынуждая пешеходов жаться к домам.

Всякий раз, когда я наезжал в Кан, погода стояла дождливая. Мне нравится дождь в вашем городе. Нравится тем, что он мелкий, недробный, тихий, что он как бы размывает контуры пейзажа и в сумерках окружает прохожих, особенно женщин, дымкой таинственности.

Так вот, это произошло в одну из первых моих поездок к тетке. Только что стемнело, все вокруг блестело от дождя. Мне подходило тогда к шестнадцати. На углу улицы Сен-Жан и какого-то переулка без магазинов, а значит, почти неосвещенного, стояла, кого-то поджидая, девушка в бежевом плаще, и дождевые капли сверкали на ее белокурых волосах, выбившихся из-под черного берета.

Прошел трамвай, светя огромным желтым и влажным глазом; за запотевшими стеклами мелькнули ряды голов, и молодой, совсем еще молодой человек, стоявший на подножке, спрыгнул как раз напротив лавки, где торгуют удочками.

Дальше все было как во сне. Не успел он очутиться на тротуаре, как рука девушки легла на его руку. Они направились в темный переулок, и это было так же естественно, как для пары танцовщиков — балетная фигура; у первого же подъезда внезапно, без слов, они, промокшие насквозь, прильнули друг к другу влажными лицами, и мне, издали следившему за ними, показалось, что я ощущаю во рту вкус чужой слюны.

Может быть, именно эта запомнившаяся мне картина года три-четыре спустя, когда я, уже студентом, снова очутился в Кане, пробудила во мне желание испытать в точности то же самое. Да, в точности, насколько это возможно. Но трамвая все не было, и меня никто не ждал.

Вы, разумеется, знаете пивную Шандивера. На мой взгляд, это наилучшее заведение подобного рода во всей Франции, если не считать такой же пивной в Эпинале, куда я частенько заглядывал, когда отбывал воинскую повинность.

Слева — ярко освещенный вход в кинотеатр. Дальше — просторный зал, разделенный на несколько частей: в одной столы, покрытые скатертями, с заранее расставленными приборами; в другой только пьют; в третьей сражаются в карты; в самом дальнем конце под рефлекторами зеленеет сукно биллиардов и священнодействуют игроки.

Есть там и эстрада, где восседают оркестранты в несвежих смокингах; волосы у них длинные и сальные, лица бледные.

Заведение залито светом, по окнам катятся потоки дождя, люди входят и отряхивают мокрые пальто, у подъезда останавливаются машины, и фары их на мгновение ослепляют вас.

В зале — целые семейства, принарядившиеся по торжественному случаю, и завсегдатаи с багровыми лицами, поглощенные ежевечерней партией в домино или карты.

Эти всегда занимают один и тот же столик и окликают официанта по имени.

Здесь особый — понимаете, совершенно особый, почти замкнутый мир, и я с наслаждением погружался в него, мечтая никогда с ним не расставаться.

Как видите, в двадцать лет мне было еще довольно далеко до уголовного суда.

Помнится, я курил огромную трубку, дававшую мне иллюзию взрослости, и с одинаковой жадностью поглядывал на всех женщин.

Так вот, то, о чем я столько мечтал и во что не осмеливался верить, случилось однажды вечером и со мной. За столиком напротив одиноко сидела девушка или женщина — какая разница! — в красной шляпке и английском костюме цвета морской волны.

Я и сегодня мог бы по памяти воспроизвести ее лицо и силуэт, если бы умел рисовать. У нее было несколько веснушек на кончике носа, который вздергивался, когда она улыбалась.

Мне она улыбнулась ласково, благожелательно, совсем не той вызывающей улыбкой, к какой я уже привык.

И мы с ней улыбались друг другу довольно долго, во всяком случае, достаточно долго, чтобы кинозрители успели в перерыве наводнить зал и вернуться назад после звонка.

Тогда она глазами, одними только глазами спросила меня, почему я не сяду рядом с ней. Я поколебался.

Подозвал официанта, расплатился. Неловко пересек разделявший нас проход:

— Вы позволите?

«Да», — одними глазами, только глазами.

— У вас был такой вид, словно вы скучаете, — сказала она, когда я наконец опустился на банкетку.

Я забыл, о чем мы говорили потом. Но знаю, что провел там один из самых счастливых, самых теплых часов в своей жизни. Оркестр наигрывал венские вальсы.

На улице по-прежнему лил дождь. Мы ничего не знали друг о друге, и я не смел ни на что надеяться.

Рядом в кинотеатре кончился сеанс. За соседними столиками принялись за еду.

— Может, пойдем? — бесхитростно предложила она.

И мы вышли. На улице, не обращая внимания на мелкий дождь, она без всяких церемоний взяла меня под руку:

— Остановились в гостинице?

Я успел-таки сообщить, что родом я из Вандеи, а учусь в Нанте.

— Нет. У тетки, на улице Сен-Жан.

А она:

— Я живу в двух шагах отсюда. Только постарайся не шуметь — хозяйка за дверь выставит.

Мы миновали магазин моего дяди, где ставни были уже закрыты, но сквозь стекла в дверях просачивался свет: задняя часть помещения служила моим родичам гостиной.

Дядя и тетка ждали племянника: у меня не было ключа.

Мы прошли мимо торговца удочками, и я увлек спутницу в тот тихий переулок, к первому же подъезду. Вы понимаете? Она остановила меня:

— Подожди: сейчас придем ко мне.

Вот и все, господин следователь, и я хорошо сознаю, что рассказывать о таких вещах просто смешно.

Моя спутница вынула из сумочки ключ. Приложила палец к губам и шепнула мне на ухо:

— Осторожно! Ступеньки.

Потом провела меня за руку по темному коридору.

Мы поднялись по лестнице со скрипучими ступеньками, на площадке из-под двери пробивался свет.

— Тс-с!

Это была комната хозяйки. Сильвия занимала соседнюю. В доме стоял устойчивый запах бедности. Электричество еще не провели, и моя спутница зажгла керосиновую лампу, чад от которой ел глаза.

Все так же шепотом она бросила мне, нырнув за кретоновую в цветочек занавеску:

— Я сейчас.

Я до сих пор вижу ее заколки на столике, заменявшем туалет, кровать, покрытую одеялом.

Это все и далеко не все, господин следователь. Все — потому что не произошло ничего из ряда вон выходящего. Далеко не все — потому что меня впервые жадно влекла к себе чужая жизнь.

Я не знал, кто и откуда эта девушка. Лишь смутно догадывался, чем она живет и что я не первый, кто взбирается сюда на цыпочках по старой лестнице.

Какое все это имело значение? Она была женщина, я — мужчина. Мы были просто двумя людьми, шептавшимися в этой комнате, на этой кровати у стенки, за которой спала хозяйка. На улице лил дождь, время от времени во влажном воздухе слышались шлепанье ног по мокрой мостовой и голоса полуночников.

Тетка и дядя ждали меня и, безусловно, уже беспокоились.

Была минута, господин следователь, когда я прижался головой к груди Сильвии и заплакал.

Почему — не знаю. Пожалуй, и сегодня не знаю. Заплакал от счастья и одновременно от отчаянья.

Девушка непринужденно и расслабленно лежала в моих объятиях. Помню, как она, глядя в потолок, машинально гладила меня по лицу.

Как мне хотелось…

Вот чего я не умел выразить тогда, не умею и теперь.

Как та минута могла заключить в себе весь мир. Он был рядом — за окнами, за стенкой, скрывавшей нас от спящей хозяйки.

Он был таинствен и враждебен.

Но нас было двое. Двое людей, не знавших друг друга, не связанных никакими общими интересами. Двое людей, которых на мгновение свел торопливый случай.

Сильвия оказалась, вероятно, первой женщиной, которую я действительно любил. На несколько часов она дала мне ощущение бесконечности.

Она была незаметная, простая, ласковая. В пивной Шандивера я сперва принял ее за девушку, ожидающую родителей, потом за молодую жену, ожидающую мужа.

И вот мы заперев окна и двери, лежали в одной постели, прижавшись друг к другу, и на свете не было никого, кроме нас.

Я задремал, а когда проснулся на рассвете, Сильвия лежала на спине, с трогательно обнаженной грудью и мирно посапывала. Я вспомнил о дяде с теткой, и меня охватила паника. Я встал, стараясь не шуметь, не зная, что делать дальше, и не решаясь положить деньги на столик.

Я сделал это, со стыда встав к Сильвии спиной. Когда я обернулся, она посмотрела на меня и тихо спросила:

— Придешь еще?

И добавила:

— Постарайся не разбудить хозяйку.

Глупо, не правда ли? Это произошло в вашем родном городе. А с вами такое бывало? Мы с вами сверстники, и, может быть, вы знавали Сильвию, а может быть, даже…

Это была моя первая любовь, господин следователь.

Но я понял это лишь теперь, спустя долгие годы.

И есть, понимаете ли, кое-что еще поважнее. Я сознаю, что двадцать с лишним лет, сам того не подозревая, искал вторую Сильвию.

И что, в общем-то, именно из-за нее…

Извините. Мой бык в бешенстве: принесли еду, а он не решается сесть за нее без меня.

Объясню все в другой раз, господин следователь.

Глава 2

Моя мать тоже явилась в суд: ее вызвали в качестве свидетельницы. Как это ни странно на первый взгляд, я до сих пор не знаю, кто ее вызвал — прокурор или защита. Мэтр Оже, мой второй адвокат, приехал в Ла-Рош-сюр-Йон лишь затем, чтобы ассистировать своему парижскому собрату и, в известном смысле, представлять провинцию, где я родился. Что касается мэтра Габриэля, то он категорически запретил мне вмешиваться во что бы то ни было.

— Чье это ремесло — ваше или мое? — громогласно и ворчливо надсаживался он. — Поверьте, друг мой, в этой тюрьме нет камеры, откуда я не вызволил бы, по меньшей мере, одного клиента.

Словом, мою мать вызвали — то ли он, то ли кто-нибудь другой. Не успел председатель произнести ее фамилию, по залу прокатилось волнение; задние ряды и все, кто стоял, приподнялись на цыпочки, и я со своего места видел, как у них вытянулись шеи.

Меня упрекали в том, что при столь драматических обстоятельствах я не пролил ни слезинки, меня называли бесчувственным.

Дурачье! До чего же бесчестно, бессовестно, бесчеловечно рассуждать о том, чего не знаешь!

Бедная мама! Она была в черном. Вот уже тридцать с лишним лет она всегда ходит в черном, как большинство крестьянок в наших краях. Насколько я ее знаю, она, конечно, беспокоилась насчет своего туалета и советовалась с моей женой. Голову готов прозакладывать, она раз двадцать повторила:

— Я так боюсь ему навредить!

Не сомневаюсь, что именно моя жена посоветовала ей надеть узкий белый кружевной воротничок, чтобы наряд ее не выглядел слишком траурным и присяжные не вообразили, что их хотят разжалобить.

Войдя, мать не заплакала — вы сами это видели, поскольку сидели в четвертом ряду, недалеко от дверей в свидетельскую комнату. Все, что говорилось и писалось по этому поводу, — ложь. Вот уже много лет мать лечит глаза — они у нее постоянно слезятся. Она очень плохо видит, но упрямо не носит очков под тем предлогом, что чем больше к ним привыкаешь, тем сильней они должны становиться, и так, пока совсем не ослепнешь. Мать натолкнулась на группу молодых стажеров, загораживавших проход: газеты утверждали потом, что «она спотыкалась от горя и позора».

Нет, комедию ломала не она, а другие, прежде всего председатель: привстав с кресла, словно выражая ей глубокое сочувствие, он бросил судебному исполнителю традиционное:

— Подайте свидетельнице стул.

Затаившая дыхание толпа, вытянутые шеи, расширенные от любопытства глаза — и все это лишь затем, чтобы взглянуть на несчастную женщину, задать ей нелепые, более того — совершенно бесполезные вопросы.

— Суд приносит вам извинения, мадам, за то, что вынужден подвергнуть вас такому испытанию. Мы просим вас собраться с силами и сохранять спокойствие.

В мою сторону мать не смотрела. Она не знала, где я. Ей было стыдно. Нет, не за меня, как полагали журналисты: ей было стыдно, что на нее устремлены взгляды целой толпы, что она, всегда считавшая себя мелкой сошкой, доставляет столько хлопот таким важным лицам. Я неплохо знаю свою мать — она всерьез верила, что доставляет кому-то хлопоты.

Вот почему она не решилась ни заплакать, ни поднять глаза.

Не помню, какие уж там вопросы заданы были ей вначале.

Подчеркиваю эту деталь. Мне не известно, похожи ли на меня другие подсудимые. Я же иногда прямо-таки силой заставлял себя слушать собственное дело. Не потому ли, что вся эта комедия имеет так мало общего с подлинной жизнью?

Много раз во время допроса свидетелей или перепалок между мэтром Габриэлем и товарищем прокурора (мэтр Габриэль подмигиванием предупреждал журналистов о приближении очередной схватки), — повторяю, мне много раз случалось забывать, где я, и чуть ли не полчаса всматриваться в чье-нибудь лицо или просто в игру света и тени на противоположной стене.

Однажды мне вздумалось пересчитать присутствующих. На это ушло время целого заседания: я сбивался и начинал сначала. В зале оказалось, вместе с конвоем, четыреста двадцать два человека. Эти четыреста двадцать два человека и глазели в то утро на мою мать, когда председатель по настоянию мэтра Габриэля осведомился:

— Не болел ли ваш сын в детстве менингитом?

Как будто ради этого стоило вызывать ее из Вандеи!

А ведь вопрос был задан таким тоном, словно в этой детали суть всего разбирательства, ключ к загадке. Я раскусил трюк, господин следователь. Да, трюк. Оба противника — обвинитель и защитник — постоянно придумывают такие вот дурацкие вопросы к свидетелям и добиваются ответа с настойчивостью, наводящей на мысль о каком-то тайном умысле.

Со своей скамьи я видел, как присяжные нахмурили брови и наморщили лбы, а некоторые даже принялись что-то записывать.

— Да, господин судья. Он был очень болен: я думала, что потеряю его.

— Будьте добры обращаться к господам присяжным.

Мне кажется, они вас не расслышали.

И мать тем же тоном послушно повторила:

— Да, господин судья. Он был очень болен, и я думала, что потеряю его.

— Не заметили вы изменений в характере вашего сына после болезни?

— Нет, господин судья.

— Председатель. Отвечайте не мне, а господам присяжным.

Выслушивать вопросы от одного и отвечать на них другим — для нее это было такой же непостижимой тайной, как литургия.

— Он не стал более вспыльчивым?

— Он всегда был кротким, как ягненок, господин председатель. В школе товарищи всегда колотили его. Он был сильнее, но боялся сделать им больно.

Почему заулыбался весь зал, включая журналистов, торопливо записывающих ее слова?

— Он был совсем как наш дворовый пес, тот тоже…

Тут мать внезапно смутилась, оробела и смолкла.

«Господи, только бы не навредить ему!» — наверняка молилась она про себя.

И по-прежнему стояла ко мне спиной.

— После женитьбы обвиняемого вы проживали с молодыми, не так ли?

— Конечно, господин судья.

— Повернитесь к господам присяжным — им плохо вас слышно.

— Конечно, господа присяжные.

— Брак был удачный?

— С какой стати ему было быть неудачным?

— Вы продолжали жить с сыном и после того, как он женился вторично, и до сих пор живете вместе с его второй женой. Господам присяжным небезынтересно узнать, были ли отношения подсудимого с нею такими же, как с первой?

— Простите?..

Бедная мама! Она не приучена к длинным фразам и к тому же стеснялась признаться, что туговата на ухо.

— Вел ли себя ваш сын, если вы предпочитаете это выражение, — вел ли себя ваш сын со своей второй женой так же, как с первой?

Подлецы! Вот теперь мать заплакала. Не из-за меня, не из-за моего преступления, а по причинам, никак не касавшимся суда. А ведь судьи так гордились своей проницательностью! Впивались глазами в старую плачущую женщину с таким видом, словно вот-вот вырвут у нее ключ к разгадке.

Но все объяснялось очень просто, господин следователь. При первой моей жене, неважной хозяйке, да и «размазне», как у нас выражаются, мать оставалась первым лицом в доме. При Арманде положение изменилось — вот и все. Арманда — женщина волевая, у нее свои вкусы.

Когда шестидесятилетнюю старуху внезапно отстраняют от привычных дел, когда ей не дают распоряжаться прислугой, хлопотать на кухне, возиться с детьми — это всегда чрезвычайно болезненно.

Вот и все. Мать плакала потому, что стала лишней в доме.

— Как вы полагаете, ваш сын был счастлив во втором браке?

— Конечно, господин судья, простите, господин председатель.

— Тогда скажите нам: почему он бросил семью?

Вот откуда подводят мину! Разве мать могла это предвидеть?

Я-то не плакал, о нет! Я стискивал кулаки под скамьей и сжимал зубы, чтобы сдержаться, — так мне хотелось вскочить и осыпать суд бранью.

— Если вы чувствуете себя слишком утомленной, мы можем продолжить допрос завтра, на вечернем заседании.

— Нет, мсье, лучше уж сейчас, — пробормотала мать.

Тут председатель повернулся к моему адвокату, и, провожая его взглядом, мать заметила меня. Она не издала ни звука. У нее лишь дрогнуло горло, и я сообразил, что она сглотнула слюну. Но я-то знаю, что она сказала бы, если бы могла заговорить со мною. Она попросила бы у меня прощения за то, что выглядит такой неловкой, скованной, смешной. Да, она чувствовала себя смешной или, если предпочитаете, не на своем месте, а это для нее глубочайшее из унижений. Она попросила бы у меня прощения за то, что не знала, как отвечать, и, может быть, навредила мне.

И тут мэтр Оже, которого я считал другом, а жена моя прислала сюда из Ла-Рош-сюр-Йона помогать защите и в известном смысле представлять на процессе наши родные края, — мэтр Оже совершил низость. Он наклонился к мэтру Габриэлю, и тот с одобрительным кивком тут же, как школьник, поднял руку в знак того, что хочет взять слово:

— Господин председатель, мы с коллегой просили бы выяснить у свидетельницы, при каких обстоятельствах скончался ее муж.

— Вы слышали вопрос, мадам?

Сволочи! Мать, без того уже белая, просто посинела.

Ее так затрясло, что судебный исполнитель поспешил к ней на случай сердечного приступа или обморока.

— Несчастный случай, — справившись наконец с собой, выдавила она.

Ее заставили повторить.

— Какого рода несчастный случай?

— Чистил ружье в мастерской за домом. Оно и выстрелило.

— Мэтр Габриэль?

— Прошу позволения продолжать, несмотря на всю жестокость моего вопроса. Готова ли свидетельница подтвердить суду, что муж ее не покончил с собой?

Мать сделала над собой усилие и в негодовании выпрямилась:

— Мой муж погиб от несчастного случая.

И все это, господин следователь, чтобы вставить в защитительную речь еще одну фразу, эффектно взмахнуть рукавами мантии и возвысить голос! Чтобы дать мэтру Габриэлю возможность патетическим жестом указать на меня и воскликнуть:

— Это человек, над которым тяготеет бремя наследственности…

Ну, допустим, тяготеет. А над вами, господин следователь? А над мэтром Габриэлем и над двумя рядами присяжных, чьи лица я успел так хорошо изучить? Бремя моей наследственности ничуть не тяжелее, чем у каждого из вас, чем у любого из сынов Адама.

Скажу вам всю правду — не так, как говорят в семьях, где стыдятся того, что считается наследственным заболеванием, а без обиняков, как человек, как врач. И буду очень удивлен, если вы не усмотрите сходства между моей и вашей собственной семьей.

Я родился в одном из тех домов, о которых уже сейчас вспоминают не без умиления и которые потом, когда они окажутся редкими островками, рассеянными по французской провинции, будут превращены в музеи.

Это был старый каменный дом с просторными прохладными комнатами и коридорами, где там и сям встречаются неожиданные повороты или ступеньки уже непонятного теперь назначения, где пахнет воском для пола и деревней, доспевающими фруктами, свежим сеном и ароматами кухни.

При жизни моего деда и бабки здание было господским домом, и кое-кто даже именовал его замком. К нему были приписаны четыре фермы по полсотни гектаров каждая.

При моем отце из четырех ферм остались лишь две.

Затем, перед самым моим появлением на свет — всего одна, и дом в свой черед превратился в ферму: отец самолично возделывал землю и разводил скот.

Он был выше, крупней и сильнее меня. Как мне рассказывали, на ярмарках он в подпитии не раз бился об заклад, что унесет на плечах лошадь, и местные старожилы уверяют — не проигрывал пари.

Женился отец поздно, на пятом десятке. Мужчина он был видный, сохранил еще приличное состояние и мог рассчитывать на хорошую партию, которая поправила бы его дела.

Если вы бывали в Фонтене-ле-Конт — от нас до него тридцать километров, вы, без сомнения, слышали о девицах Лану. Их было пять, и жили они с давно овдовевшей старухой матерью. В прошлом Лану были богаты, но глава семьи перед смертью просадил все, что имел, на бессмысленные спекуляции.

В годы зрелости моего отца семейство Лану — мать и пять дочерей — по-прежнему жило в своем большом доме на улице Рабле, которым еще сегодня владеют две старые барышни Лану, последние его обитательницы.

Трудно представить себе более безысходную и пристойную бедность, чем та, что столько лет царила в этом доме. Доходы были столь мизерны, что семья лишь однажды в день позволяла себе нечто вроде настоящей еды; это, однако, не мешало пяти девицам Лану, неизменно сопровождаемым матерью, во всем параде, при шляпах и перчатках являться к обедне и вечерне, а затем с гордо поднятой головой шествовать по улице Республики.

Самой младшей было лет двадцать пять, но той, на которой в один прекрасный день женился мой отец, уже перевалило за тридцать.

Она и стала моей матерью, господин следователь. Вы, надеюсь, понимаете, что выражение «счастливый брак» имеет для нее иной смысл, чем для господ судей.

В Бурнеф она приехала с отчаянным малокровием, и еще много лет свежий деревенский воздух вызывал у нее головокружение. Рожала она трудно, и все думали, ей не встать, тем более что, появившись на свет, я весил целых шесть кило.

Я писал, что отец сам обрабатывал часть своей земли.

Это правда, но не совсем. В наших краях труд земледельца в значительной мере состоит из посещения ярмарок, а они происходят во всех деревнях округи.

К этому и сводилась работа моего отца. А еще он устраивал облавы на кроликов и кабанов, когда те слишком уж рьяно шкодили в окрестностях.

Отец родился, можно сказать, с ружьем в руках. Отправляясь в поля, он брал его на ремень. В трактирах держал между коленями, и, насколько я помню, у ног его, уткнувшись мордой в сапоги, всегда лежала собака.

Как видите, я не преувеличивал, утверждая, что теснее связан с землей, чем вы.

Я ходил в деревенскую школу. Ловил рыбу, лазил по деревьям, как мои сверстники.

Замечал я тогда, что мать моя постоянно грустна?

Честное слово, нет. Серьезность, никогда не покидавшая ее, казалась мне приметой всех матерей вообще; кротость и неизменная, но как бы приглушенная улыбка — тоже.

Отец сажал меня на рабочих лошадей и волов, угощал подзатыльниками, бросал мне словечки, от которых мать так и вскидывало, и от его усов, на моей памяти уже седых, с самого утра несло вином или кое-чем покрепче.

Отец пил, господин следователь. В каждой семье кто-нибудь пьет, разве не так? В моей таким оказался отец.

Он пил на ярмарках. Пил на фермах и в трактирах. Пил дома. Высматривал с порога прохожих и затаскивал их в винный погреб: ему нужен был предлог для выпивки.

Особенно опасны для него были ярмарки: в подпитии самое чудовищное озорство казалось ему заурядной шалостью.

Лишь с годами я понял, что не раз видел людей, похожих на моего отца, и могу поручиться: в каждой деревне найдется такой же.

Вас отделяет от земли целое поколение, и вам, понятное дело, незнакомы безжалостно монотонная смена времен года, тяжесть неба, с четырех утра начинающего давить на плечи, и тянущиеся часы, любой из которых еще более обременен повседневными заботами, нежели предыдущий.

Есть люди, не замечающие этого; про них говорят, что они счастливы. Другие пьют, ездят на ярмарки, бегают по девкам. Таким был мой отец.

Проснувшись он сразу же взбадривал себя стопкой водки — она придавала ему ту веселую энергию, какой он славился во всей округе. Затем ему требовались новые стопки, новые бутылки — они поддерживали в нем показной оптимизм. И моя мать, господин следователь, понимала его. Это главное, за что я люблю и уважаю ее.

Большая часть нашей жизни протекала в общей столовой; ухо я, как все дети, держал востро, но никогда не слышал, чтобы мать упрекнула:

— Опять пил, Франсуа!

Если в ярмарочный день отцу случалось просадить на девок стоимость целой коровы, мать никогда не спрашивала, где он был.

Думаю, что про себя она называет это «почтением». Она почитала в отце мужчину, и дело тут не только в благодарности за то, что он взял в жены одну из девиц Лану. Мать просто сознавала в душе, что ее муж иначе не может.

Сколько раз по вечерам, уже лежа в постели, я слышал, как фанфарно-резкий голос отца возвещал о нашествии его распьяным-пьяных приятелей: он подбирал их где попало и приводил к себе раздавить отвальную бутылку.

Мать прислуживала им. Время от времени подходила к моей комнате и прислушивалась. Я притворялся спящим: я знал, она страшно боится — вдруг я запомню неблагозвучные слова, раздающиеся в столовой.

Раза три-четыре в год мы продавали кусок земли, «отруб», как у нас говорят.

— Ба! Этот участок приносит нам больше хлопот, чем денег, — так до него далеко, — оправдывался отец, утрачивавший в подобных обстоятельствах обычный самоуверенный вид.

И потом много дней, порою недель, не пил, даже стопки водки себе не позволял. Силился выглядеть веселым, но в веселости его чувствовалось что-то напускное.

Однажды, играя у колодца — я это хорошо помню, — я заметил, что отец лежит под стогом, вытянувшись во весь рост и глядя в небо; он показался мне таким длинным, таким неподвижным, что я подумал: «Папа умер» — и расплакался.

Он услышал и словно очнулся от сна. Я все думаю, сразу ли он узнал меня — взгляд у него был совершенно отсутствующий.

Это произошло в один из тех аквамариновых вечеров, когда небо — сплошная белизна, а трава приобретает темно-зеленый оттенок и каждая травинка четко, как на картинах старых фламандских мастеров, вырисовывается на фоне бесконечности.

— Ты что, малыш?

— Бежал, ногу подвернул.

— Садись-ка сюда.

Я струхнул, но все же опустился рядом с ним на траву. Он обнял меня за плечи. Вдалеке виднелся наш дом, и дым из трубы столбом поднимался к белому небу. Отец молчал, пальцы его легонько стискивали мне плечо.

Мы оба смотрели вдаль. Глаза у нас стали, наверно, одного цвета, и я спрашивал себя, не страшно ли и отцу, как мне.

Не знаю, сколько еще я выдержал бы в таком напряжении — у меня, наверно, кровинки в лице не было, — но тут со стороны Забытого леса донесся выстрел.

Отец стряхнул с себя оцепенение, поднялся, вытащил из кармана трубку и обычным тоном бросил:

— Гляди-ка! Матье зайца на Нижнем лугу гонит.

Прошло два года. Я не отдавал себе отчета, что отец уже стар, гораздо старше, чем отцы у других ребят. Он все чаще вставал по ночам, и я слышал бульканье воды и перешептывание, после чего, по утрам вид у него был утомленный. За столом мать придвигала к мужу картонную коробочку и напоминала:

— Не забудь принять таблетку.

Наконец однажды, когда я был в школе, в класс вошел папаша Куртуа, один из наших соседей, и о чем-то вполголоса заговорил с учителем. Оба поглядывали на меня.

— Дети, прошу вас, посидите спокойно… Алавуан, мальчик мой, выйди со мною во двор.

Было лето. Камни двора нагрелись. Под окнами цвели махровые розы.

— Послушай, Шарль…

Старый Куртуа уже стоял у ворот и ждал, прислонясь спиной к кованой чугунной ограде. Учитель, как когда-то отец, обнял меня за плечи. В голубом, очень голубом небе заливались жаворонки.

— Ты ведь уже мужчина, верно, Шарль? И, по-моему, очень любишь свою маму. Так вот, ты должен ее любить еще больше: теперь ты ей особенно нужен…

Еще до последней фразы я все понял. И хотя раньше я просто не представлял себе, как это мой отец может умереть, я без труда представил его себе мертвым: вытянулся во весь рост и лежит под стогом, как в тот сентябрьский вечер два года назад.

Я не плакал, господин следователь, как не плакал и на суде. Жаль, журналисты не знают: они усмотрели бы в этом повод лишний раз сравнить меня со скользкой жабой! Я не плакал, но мне казалось, в жилах моих иссякла кровь, и когда старик Куртуа за руку повел меня к себе, я шел как пьяный, и мир вокруг тоже качался, как пьяный.

К отцу меня не пустили. Домой я вернулся лишь после того, как его положили в гроб. Люди, являвшиеся к нам проститься с покойным — а шли они с утра до вечера, и всем полагалось ставить выпивку, — в один голос твердили, покачивая головой:

— Подумать только! Он так любил охоту, с ружьем не расставался…

И тридцать пять лет спустя раздутый спесью и багровый от самодовольства адвокат домогается у моей бедной матери:

— Вы уверены, что ваш муж не покончил с собой?

У наших бурнефских крестьян больше такта. Они, разумеется, говорили между собой о случившемся. Но не сочли необходимым говорить об этом с моей матерью.

Отец совершил самоубийство? Ну и что из того?

Отец пил.

А мне хочется сказать вам одну вещь, господин следователь. Только боюсь, при всем вашем уме, вы меня не поймете.

Не стану вас убеждать, что те, кто пьет, — лучшие из людей; нет, они просто видят нечто такое, чего не в силах достичь и чего вожделеют до боли в сердце, такое, что видели мы с отцом в тот вечер, когда сидели вдвоем под стогом и в наших глазах отражалось бесцветное небо.

А теперь представьте себе, что я произношу последнюю фразу перед господами судьями и хромым скорпионом-газетчиком!

Нет уж, поговорим лучше о Жанне, первой моей жене.

В один прекрасный день в Нанте важные господа торжественно вручили мне, двадцатипятилетнему парню, диплом врача. В тот же день, по окончании церемонии, где с меня сошло сто потов, еще один господин преподнес мне, хотя и с меньшей помпой, коробочку с вечным пером, на котором золотыми буквами были выгравированы мое имя и дата защиты диплома.

Вечное перо особенно меня порадовало. Оно — первое, что я получил в жизни действительно бесплатно.

Вам, юристам, подобная удача не выпадает: вы не так непосредственно связаны с известными областями большой коммерции.

Вечное перо было подарено мне, как и остальным молодым медикам, одной крупной фармацевтической компанией.

Мы, выпускники, провели довольно разгульную ночь, и мать моя, присутствовавшая на церемонии, до света ждала меня в гостинице. Утром, так и не сомкнув глаз, я уехал с нею, но не в Бурнеф, где она продала почти всю оставшуюся у нас землю, а в деревню Ормуа, километрах в двадцати от Ла-Рош-сюр-Иона.

Мне кажется, в этот день мать была совершенно счастлива. Маленькая, худенькая, она тряслась рядом со своим здоровенным сыном сперва в поезде, потом в автобусе, и — позволь я это — сама потащила бы мои чемоданы.

Быть может, она предпочитала, чтобы я стал священником? Не исключено. Ей всегда хотелось видеть меня священником или врачом. Я выбрал медицину, чтобы сделать ей приятное: самому мне милей всего было просто шататься по полям.

В тот же вечер я приступил, так сказать, к своим обязанностям: мать купила мне в Ормуа врачебный кабинет местного доктора, полуослепшего старика, решившего наконец уйти на покой.

Длинная улица. Белые дома. И площадь: с одной стороны церковь, с другой — мэрия. Старухи до сих пор ходят в белых вандейских чепцах.

Наконец, мать приобрела для меня большой голубой мотоцикл: мы были слишком ограничены в средствах, чтобы обзавестись машиной, а мне предстояло разъезжать по окрестным фермам.

Дом доктора был светлый, но слишком велик для двоих: нанять служанку мать не соглашалась и в приемные часы сама впускала больных.

Старый доктор — звали его Маршандо — переехал на другой край деревни, где купил небольшой участок и целыми днями ухаживал за садом и огородом.

Он был тощий, совершенно седой и носил широкополую соломенную шляпу, которая придавала ему сходство с каким-то странным грибом. Прежде чем заговорить с человеком, он долго всматривался и ждал, пока собеседник первым откроет рот: из-за плохого зрения он узнавал теперь людей только по голосу.

Был ли я счастлив, господин следователь? Не знаю.

Но благих намерений — преисполнен. Меня всегда преисполняли благие намерения. Мне хотелось делать приятное всем, и в первую очередь матери.

Вы представляете себе нашу скромную семейную жизнь? Мать обихаживала и баловала меня. Все утро сновала по слишком просторному дому, стараясь сделать его поуютней: она словно испытывала смутную потребность удержать меня.

Удержать от чего? И не для того ли, чтобы удержать, она хотела видеть меня либо врачом, либо священником?

Она вела себя с сыном так же послушно, так же смиренно, как с отцом, и я редко видел ее сидящей за столом напротив меня: она старалась держаться при мне, словно простая служанка.

Мне частенько приходилось вскакивать на мотоцикл и мчаться к своему старому собрату: я был новичок и во многих случаях становился в тупик.

Понимаете, я старался. Стремился к совершенству.

Считал, что коль скоро я врач, медицина для меня — священнодействие.

— Папаша Кошен? — переспрашивал Маршандо. — Суньте ему таблеток франков на двадцать, и будет доволен.

Аптеки в деревне не было, и я сам торговал тем, что прописывал.

— Они тут все на одно лицо. Главное, не говорите вслух, что от лекарства им будет не больше пользы, чем от стакана воды. Они потеряют к вам доверие, и, что хуже всего, вы заработаете только на налоги да плату за патент.

Побольше лекарств, друг мой! Побольше лекарств!

И вот что забавно — как садовник старик Маршандо сам был похож на своих пациентов, над которыми так потешался.

С утра до вечера он фаршировал землю самыми невероятными химикалиями: вычитает про них в рекламных проспектах и выписывает, не считаясь с расходами.

— Лекарства! Наши не хотят, чтоб их вылечили; они хотят, чтоб их лечили… Главное, не говорите им, что они здоровы, не то пиши пропало.

Доктор Маршандо вдовец, старшую дочь выдал за аптекаря из Ла-Рош, а младшая, двадцатилетняя Жанна, жила с ним.

Я уже говорил и повторяю, что был преисполнен благих намерений. Я не знал даже, хороша ли Жанна собой. Зато знал: по достижении определенного возраста мужчина должен жениться.

Жанна так Жанна! Она застенчиво улыбалась мне при каждом моем визите. Подавала стакан белого вина — это в наших краях традиция. Держалась скромно, неприметно. Вся была такая неприметная, что теперь, шестнадцать лет спустя, я делаю над собой усилие, чтобы вспомнить, как она выглядела.

Она была кротка, как моя мать.

Приятелей в деревне я не завел. В Ла-Рош-сюр-Йоне бывал редко, предпочитая в свободное время садиться на мотоцикл и уезжать на охоту или рыбную ловлю.

Так сказать, ухаживать за Жанной мне не понадобилось.

— По-моему, ты неравнодушен к Жанне, — сказала мать как-то вечером, когда мы молча сидели при лампе, дожидаясь отхода ко сну.

— С чего ты взяла?

— Она славная девушка. О ней худого не скажешь.

Да, да, славная, одна из тех, что шьют к Пасхе новое летнее платье и шляпку, а ко Дню поминовения[2] — зимнее пальто.

— Не вековать же тебе холостяком…

Бедная мама! Она явно предпочла бы видеть меня священником.

— Хочешь, я поспрашиваю, как она на твой счет?

Мать нас и окрутила. Жениховство мое длилось год: в деревне спешка со свадьбой всегда расценивается как вынужденная.

Я вновь вижу большой сад Маршандо, потом гостиную, где в камине пылали поленья и старый доктор незамедлительно засыпал в кресле.

Жанна шила себе приданое. Затем настало время готовить подвенечное платье, наконец — составлять и пересоставлять список приглашенных, тратя на это целые вечера.

Не так ли женились и вы, господин следователь? Под конец я, кажется, начал проявлять нетерпение. Когда я перед уходом обнимал Жанну в дверях, тепло ее тела кружило мне голову.

Старый Маршандо был доволен: пристроена и младшая.

— Вот теперь я заживу в свое удовольствие, — повторял он слегка надтреснутым голосом.

Мы провели три дня в Ницце: денег на оплату временного заместителя у меня не было, и я не мог надолго оставлять пациентов.

Мать моя получила дочь — и гораздо более послушную, чем если бы Жанна была ее собственным ребенком.

Она продолжала вести хозяйство.

— Что я должна делать, матушка? — с ангельской кротостью осведомлялась невестка.

— Отдыхайте, дитя мое. В вашем положении…

Жанна сразу же забеременела. Я собирался отправить ее рожать в Ла-Рош-сюр-Йон: мне было чуточку страшно. Тесть поднял меня на смех:

— Здешняя повитуха сделает все ничуть не хуже. Она принимала добрую треть деревни.

Тем не менее роды оказались трудными. И опять тесть подбадривал меня:

— С моей женой в первый раз было еще хуже. Но увидите, во второй…

Сам не знаю почему, я все время толковал о сыне, и женщинам, то есть матери и Жанне, запала в голову мысль о мальчике.

Родилась, однако, девочка, а жена после родов три месяца пролежала в постели.

Извините, господин следователь, что я пишу о ней с таким кажущимся безразличием. Дело, видите ли, в том, что я совсем не знал ее — ни тогда, ни после.

Она была в моей жизни только декорацией, знаком подчинения условностям. Я был врачом, обзавелся кабинетом, светлым и веселым домом. Женился на приличной и послушной девушке. Она родила мне ребенка, и я в меру сил заботился о ней.

Издалека все это кажется мне ужасным. Я ведь даже не попытался понять, что она такое на самом деле, о чем думает, чем живет.

Четыре года мы спали с ней в одной постели. Коротали вечера в обществе моей матери, а иногда и папаши Маршандо, заглядывавшего к нам пропустить перед сном стаканчик.

Теперь это для меня — как выцветшая фотография.

Но, уверяю вас, я не возмутился бы, если бы судья, грозно указав на меня пальцем, возгласил:

— Вы убили ее!..

Это правда. Только я этого не знал. Если бы меня в упор спросили: «Любите ли вы жену?» — я совершенно искренне ответил бы: «Разумеется!»

Жену полагается любить — так уж принято. А дальше я не заглядывал. Принято также делать с ней детей.

Окружающие в один голос твердили мне:

— В другой раз у вас получится здоровенький мальчуган…

И я соблазнился перспективой заиметь здоровенького мальчугана. Матери это тоже было по душе.

Ради здоровенького мальчугана, мысль о котором мне так вбили в голову, что она мало-помалу отождествилась с моими собственными желаниями, я и убил жену.

Когда у Жанны после первого ребенка произошел выкидыш, я несколько встревожился.

— Такое случается чуть не с каждой, — уверял меня тесть. — Вот попрактикуете несколько лет — сами убедитесь.

— Она слабенькая…

— Слабенькие-то — они самые живучие. Посмотрите на свою матушку.

Я опять взялся за свое, господин следователь. Я сказал себе: «Доктор Маршандо старше меня, опытней, значит, он и прав».

Здоровенький, очень здоровенький мальчуган весом не меньше шести кило: во мне при рождении было как раз столько!

Жанна молчала. Неотступно ходила по дому вслед за свекровью:

— Вам помочь, матушка?

Я целыми днями раскатывал на своем мощном мотоцикле: то визиты, то рыбная ловля. Правда, я не пил…

Никогда этого не любил. Да и Жанне почти не изменял.

Вечера мы проводили втроем или вчетвером. Затем уходили к себе. Я шутливо бросал жене:

— Будем делать сына?

Жанна застенчиво улыбалась. Она была очень стеснительна.

Она снова забеременела. Все ликовали и предсказывали мне желаемого шестикилограммового мальчугана.

Я давал жене укрепляющее, делал ей уколы.

— Повитуха в сто раз лучше всех этих чертовых хирургов, — внушал мне тесть.

Когда пришлось накладывать щипцы, позвали меня.

Я почти ничего не видел — глаза мне заливал пот. Тесть тоже был рядом: он метался взад и вперед, как потерявшая след собачонка.

— Вот увидите, все кончится хорошо… Очень хорошо… — повторял он.

Ребенка я принял. Толстую девчушку, которая лишь несколько граммов не дотянула до шести кило. Зато мать ее через два часа умерла, не упрекнув меня даже взглядом и только вздохнув:

— Как жаль, что я такая слабая…

Глава 3

Во время последней беременности жены я вступил в связь с Лореттой. Как в каждой деревне бывает свой пьяница, как в каждой семье кто-нибудь выпивает, так нет у нас ни одного села без особы, вроде Лоретты.

Неплохая, в общем, девушка, она была служанкой у мэра и отличалась поразительной откровенностью, которая многим, несомненно, показалась бы цинизмом. Мать ее состояла в услужении у кюре, что ничуть не мешало Лоретте исповедоваться ему во всех своих прегрешениях.

Вскоре после моего приезда в Ормуа она преспокойно, как старая знакомая, вошла ко мне в кабинет.

— Я, как всегда, провериться, — объявила она, задирая юбку и стаскивая узенькие белые трусики, в обтяжку сидевшие на тугих ягодицах. — Старый доктор не рассказывал вам обо мне?

Маршандо описал мне большинство пациентов, но по забывчивости или умышленно ни словом не обмолвился о Лоретте. Тем не менее она была завсегдатаем его кабинета. Закатав юбку выше талии, она без приглашения шмякнулась на узкую кожаную кушетку, согнула колени и с видимым удовольствием раздвинула пышные молочно-белые ляжки. Чувствовалось, что она готова пролежать в этой позе хоть целый день.

Лоретта не пропускала ни одного случая переспать с мужчиной. Она призналась мне, что в дни, когда представляется такая возможность, ходит без трусиков — зачем терять время зря?

— Я везучая: похоже, детей у меня не будет. Зато дурных болезней боюсь как огня. Вот и стараюсь почаще проверяться.

Ко мне она заглядывала каждый месяц, иногда чаще.

Исповедовалась примерно так же. Одним словом, проделывала нечто вроде генеральной уборки. Неизменно одинаковыми движениями стаскивала с себя трусики в обтяжку и укладывалась на кушетку.

Я мог сойтись с нею еще при первом ее визите. Вместо этого я долгие месяцы желал ее. Думал о ней по вечерам в постели. Мне случалось, обнимая жену, закрывать глаза и мысленно представлять себе пышные белые ляжки Лоретты. Я так много думал об этом, что однажды, столкнувшись с ней на площади, не удержался и со смущенным смешком спросил:

— Ты что не заходишь?

Сам не знаю, почему я сопротивлялся так долго.

Может быть, из-за возвышенных представлений о своей профессии, которых тогда придерживался. А может быть, причина тому страх, в котором меня воспитали.

Она пришла. Проделала ритуальные телодвижения, бросая на меня сперва любопытные, потом насмешливые взгляды. Восемнадцатилетняя девчонка, она смотрела на меня, как взрослая женщина на ребенка, чьи мысли прочла наперед.

Я покраснел, смутился. Неловко пошутил:

— Со многими у тебя было за это время?

И представил себе, как она смеется, когда мужчины, в большинстве случаев знакомые мне, опрокидывают ее навзничь.

— А я, знаете, их не считаю. Получилось — и ладно. — Потом, нахмурясь от внезапной мысли, она выпалила:

— Я вам противна?

Тут я решился. В одно мгновение, как зверь, накинулся на нее и впервые занялся любовью у себя в кабинете.

Более того, впервые делал это с женщиной, которая, не будучи профессионалкой, отличалась такой полной беззастенчивостью, думая лишь о наслаждении, умножая его всеми возможными средствами и подхлестывая себя самыми грубыми словами.

После смерти моей жены Лоретта продолжала встречаться со мной. Затем стала появляться реже: она обручилась с одним, кстати очень стоящим, парнем. Но это ничему не помешало.

Знала ли мать, что у меня со служанкой мэра? Я и сегодня ломаю над этим голову. Теперь, оказавшись по ту сторону, я часто задаю себе вопросы, касающиеся не только матери, но почти всех, кто меня окружал.

Мать всегда двигалась бесшумно, как в церкви. Кроме случаев, когда ей приходилось выбираться из дому, она неизменно ходила в войлочных туфлях, и я не видел женщины, которая умела бы появляться и исчезать так беззвучно, словно растворяясь в воздухе. В раннем детстве это меня даже пугало: думаешь, что рядом ее нет, и вдруг утыкаешься ей в колени.

— Так ты была здесь!

Сколько раз я краснел, произнося эти слова!

Нет, я не виню ее в излишнем любопытстве. Но думаю, что она подслушивала под дверями, всегда подслушивала. Думаю даже, что она не смутилась бы, если бы я сказал ей об этом. Когда веришь, что твое призвание — охранять, подслушивать естественно: кто охраняет, тот должен знать все.

Было ли ей известно, что я спал с Лореттой еще при жизни Жанны? Не уверен. Но после смерти Жанны мать уже не могла этого не заметить. Теперь, спустя много лет, я отчетливо это сознаю. До сих пор слышу ее озабоченный голос:

— Сдается, после свадьбы Лоретта переедет с мужем в Ла-Рошель: он там собирается снова пойти по торговой части.

Как много я теперь понял! И кое-что пугает меня — пугает тем сильнее, что я прожил столько лет в полном неведении. Да и жил ли я на самом деле? Задаваясь этим вопросом, я неизменно прихожу к выводу, что мое прежнее существование было как бы сном наяву.

Все было просто. Все устраивалось само собой. Дни текли один за другим, неторопливо, ровно, ритмично, и мне ни о чем не надо было беспокоиться.

Да, все устраивалось само собой, если не считать моей тяги к женщинам. Подчеркиваю, не к любви, а именно тяги. Я считал, что положение местного врача обязывает меня к предельной осторожности. Меня преследовала боязнь скандала: на меня начнут указывать пальцем, в деревне вокруг меня вырастет незримая стена. Чем сильней мучило меня вожделение, тем сильней становился страх. Бывали ночи, когда он находил себе выход в чисто детских кошмарах.

И я, господин следователь, поеживаюсь при мысли, что нашлась-таки женщина, которая разгадала меня, — моя мать. Я все чаще наведывался в Ла-Рош-сюр-Йон, одним махом долетая туда на своем большом мотоцикле. Там у меня завелись приятели — врачи, адвокаты; мы встречались в кафе, в глубине которого, у самой стойки, вечно торчали девицы. Я желал их почти два года, но ни разу не посмел увести хоть одну в какую-нибудь гостиницу по соседству.

Возвращаясь в Ормуа, я обходил все улицы, все тропинки деревни в надежде встретить Лоретту где-нибудь в укромном месте.

Вот до чего я дошел, и мать это знала. У нее на руках оставались две мои девочки, и, конечно, без работы она не сидела. Тем не менее убежден, что, лишь уступая мне, она согласилась наконец взять служанку, хотя ей очень не хотелось видеть у нас в доме постороннюю.

Простите, господин следователь, что задерживаюсь на подробностях, которые, вероятно, покажутся вам отвратительными, но, на мой взгляд, они чрезвычайно важны.

Служанку звали Люсиль, и приехала она, разумеется, из самого глухого захолустья. Было ей семнадцать. Тощая, с черными, вечно растрепанными волосами, она отличалась такой робостью, что стоило мне внезапно подать голос, как тарелки выскальзывали у нее из рук.

Вставала она спозаранок, в шесть утра, первой спускалась вниз и разводила огонь, давая моей матери время побыть с внучками и обиходить их.

Стояла зима. Я до сих пор вижу растапливаемую плиту, чувствую, как по дому разносится запах сырых, плохо разгорающихся дров, а затем аромат кофе. Почти каждое утро я под каким-нибудь предлогом заглядывал на кухню. Например, делал вид, что собираюсь в подвал за шампиньонами. Раз пятьдесят притворялся, будто сейчас полезу за ними в теплицу — и все для того, чтобы побыть наедине с Люсиль, которая, вставая, накидывала халат прямо на ночную рубашку и лишь после возвращалась наверх завершать свой туалет.

От Люсиль пахло постелью, нагретым бельем, потом.

О моих намерениях она, кажется, не догадывалась. Я всегда находил случай коснуться ее, задеть на ходу:

— А ведь вы в самом деле слишком худенькая, бедная моя Люсиль!

Эта придуманная мной уловка позволяла мне пощупать девушку; она не сопротивлялась — руки у нее были вечно заняты кастрюлями.

На это ушли недели, нет — месяцы. Прошло еще много недель, прежде чем я начал заваливать ее на край стола — всегда в шесть утра, когда на улице было еще темно.

Люсиль это не доставляло никакого удовольствия. Но она была рада тому, что доставляет его мне. Потом, поднявшись, она прятала лицо у меня на груди. И так тянулось до дня, когда она впервые осмелилась поднять голову и поцеловать меня в губы.

Как знать? Не умри ее мать, оставив отцу семерых детей, не прикажи тот Люсиль вернуться на ферму и воспитывать их, многое, может быть, сложилось бы совсем по-иному.

Вскоре после ее отъезда, недели, вероятно, через две, когда, лишившись служанки, мы вынуждены были пригласить помогать нам по дому одну из соседок, случилась неприятная история.

Местная почтарка привела ко мне дочь, особу лет восемнадцати-девятнадцати, служившую в городе, — у нее оказались нелады со здоровьем.

— Ничего не ест. Худеет. Голова кружится. Похоже, хозяин заставляет ее слишком много работать.

Девица была машинисткой у страхового агента. Как ее звали — забыл, но внешность помню отчетливо: косметики побольше, чем у наших деревенских барышень, наманикюренные ногти, высокие каблуки, подчеркнутые формы.

Собственно говоря, никакого умысла с моей стороны не было. Просто мы, врачи, особенно имея дело с девушками, у которых нередко бывают секреты от родителей, предпочитаем осматривать и расспрашивать их без свидетелей.

— Поглядим, поглядим, госпожа Блен. Будьте добры немного подождать…

У меня сразу создалось впечатление, что девчонка потешается надо мной. Интересно, неужели она заметила, что меня одолевает желание? Возможно. Я ничего не мог с собой поделать.

— Держу пари, сейчас вы велите мне раздеться.

С места в карьер, не дав мне даже рта раскрыть!

— Впрочем, мне-то что! Все вы, доктора, одинаковые, верно?

Преспокойно, как в спальне, она стащила с себя платье, посмотрелась в зеркало и поправила прическу.

— Если предполагаете туберкулез, не стоит даже выслушивать: месяц назад я делала рентген.

И наконец, повернувшись ко мне, осведомилась:

— Комбинацию снять?

— Не обязательно.

— Как прикажете. Что я должна делать?

— Лечь на кушетку и не двигаться.

— Но вы же будете меня щекотать! Предупреждаю: я очень боюсь щекотки.

Как и следовало ожидать, при первом же моем прикосновении ее начало корчить от смеха.

Маленькая потаскушка, господин следователь! Я обозлился — я видел, что она ловит малейшие признаки моего смущения.

— Не уверяйте, пожалуйста, что вам все это безразлично. Не сомневаюсь, будь на моем месте моя мать или любая другая старуха, вам не понадобилось бы заглядывать в такие места… Видели бы вы, какие у вас сейчас глаза!

Я вел себя как идиот. Девица была уже с опытом — это я успел установить. Она заметила неопровержимые признаки моей растерянности, и это ее весьма позабавило — она рассмеялась во весь рот. Это я запомнил наиболее отчетливо: открытый рот, сверкающие зубы и острый розовый язычок совсем рядом с моим лицом. Я выдавил чужим, срывающимся голосом:

— Не вертись… Не мешай…

Тогда она принялась отбиваться:

— Да вы что?! С ума сошли?

Мне вспоминается еще одна деталь, которая должна была бы меня насторожить. Наша приходящая прислуга убирала в этот момент коридор за моим врачебным кабинетом, и швабра то и дело стукалась о дверь.

Почему я не отступил при таких ничтожных шансах на успех? Девчонка повысила голос:

— Сейчас же отпустите меня, или закричу!

Прислуга, конечно, что-то услышала. Постучала. Открыла дверь и спросила:

— Звали мсье?

Не знаю, что она успела увидеть. Я промямлил:

— Нет, Жюстина. Благодарю.

Когда она вышла, потаскушка прыснула со смеху:

— А, струсили? Так вам и надо! Я одеваюсь. Что вы наплетете моей мамаше?

Мою мать ввела в курс дела Жюстина — тут уж я головой ручаюсь. Мать ни разу не заговорила со мной о случившемся, ни намеком, ни жестом не выдала себя, только в тот же вечер или наутро, с обычным отрешенным видом и словно рассуждая сама с собой, бросила:

— Я все думаю: может, ты достаточно заработал, чтобы перебраться в город?

И без всякого перехода, что также очень для нее характерно, добавила:

— Видишь ли, туда нам рано или поздно все равно переезжать: твоим девочкам не годится ходить в деревенскую школу; их надо отдать в монастырь.

Денег я хоть немного, но заработал и кое-что отложил. Тут мне помогла «профармацевтика», как выражаемся мы, доктора, то есть право сельского врача торговать медикаментами.

Семья наша процветала. С остатков земли, спасенных матерью после несчастья, мы получали доход, не говоря уж о вине, каштанах, цыплятах, кроликах и, конечно, дровах.

— Навел бы ты справки в Ла-Рош-сюр-Йоне…

Суть заключалась в том, что я вдовел уже третий год, и мать полагала, что благоразумнее меня женить. Не вечно же ей будут попадаться податливые служанки, которые одна за другой находили бы себе женихов или уезжали в город на поиски лучших заработков.

— С этим не горит, но думать пора уже сейчас.

Мне-то хорошо и здесь и где угодно, да вот…

Предполагаю также, матери не очень приятно было, что я, как покойный отец, не вылезаю из бриджей и сапог, тратя львиную долю досуга на охоту.

Я был цыпленком, господин следователь, только не сознавал этого. Да, очень крупным цыпленком: рост — метр восемьдесят, вес — девяносто килограммов, но этот огромный цыпленок, источавший силу и здоровье, повиновался матери, как малое дитя.

Я не сержусь на нее. Она положила жизнь на то, чтобы защищать меня. И была в этом не одинока.

Иногда я спрашиваю себя, не был ли я отмечен неким знаком, по которому женщины определенного типа догадывались, что я такое, тут же загораясь желанием защищать меня от самого себя.

Понимаю, этого не бывает. Но когда перебираешь в памяти каждый миг своей жизни, тебя постоянно подмывает сказать себе:

— Это произошло так, как будто…

Бесспорно одно: история с потаскушкой напугала мою мать. У нее был опыт — недаром мой отец слыл самым заядлым юбочником в округе. Сколько раз ей тайком сообщали:

— Знаешь, бедная моя Клеманс, твой опять «начинил» девчонку Шаррюо.

Отец действительно без зазрения совести «начинял» женщин — ну, продаст потом еще один кусок земли, и вся недолга. Он не пропускал ни одной — ни молодой, ни старой, ни шлюхи, ни девушки.

В общем, поэтому меня и постарались женить.

Я не возражал. Более того, не сознавал, что меня принуждают. И это — вы убедитесь — чрезвычайно важно. Я не бунтарь, а нечто прямо противоположное.

Как я, по-моему, уже не раз говорил, я всю жизнь был преисполнен благим намерением спокойно и без затей трудиться ради одной лишь награды — сознания, что исполнил свой долг.

Но нет ли в таком сознании привкуса горечи? Это другой вопрос, и я предпочту не спешить с ответом на него. Мне часто случалось по вечерам, глядя на белесое, словно выцветшее небо, вспоминать, как отец, вытянувшись во весь рост, лежал под стогом.

Вы возразите: он пил, бегал за девками, а стало быть, не делал всего, что мог. Нет, он делал все, что мог, все, что ему дано было сделать.

Я был всего лишь его сыном, представителем второго поколения, как вы — представитель третьего. И если я говорю о себе в прошедшем времени, то лишь потому, что теперь, очутившись по ту сторону, я вышел далеко за установленные рамки.

Долгие годы я исполнял все, чего от меня хотели, исполнял, не бунтуя и почти не притворяясь. Несмотря на свое широкое лицо типичного брахикефала[3], я был старательным студентом. Несмотря на неприятную историю с маленькой потаскушкой, я был добросовестным сельским врачом.

Знаете ли, я, даже убежден, что я просто хороший врач. В обществе более ученых или напыщенных коллег я либо отмалчивался, либо шутил. Я не читал медицинских журналов. Не ездил на конгрессы. Сталкиваясь с недугом, порой становился в тупик, и мне случалось под любым предлогом выходить в соседнюю комнату, чтобы заглянуть в Сави[4].

Но я чувствую болезнь. Обнаруживаю ее, как собака — дичь. Ловлю ее чутьем. В первый же день, когда меня привели в ваш кабинет во Дворце правосудия, я…

Вам смешно, господин следователь? Тем хуже. Но все-таки предупреждаю: обратите внимание на свой желчный пузырь. И простите мне мое профессиональное тщеславие, нет, тщеславие вообще. Должно же и мне хоть что-то остаться, как говаривал я в детстве!

Теперь, кажется, пора поговорить об Арманде, моей второй жене, которую вы видели во время допроса свидетелей.

Выглядела она очень эффектно, с этим согласны все, и я говорю о ней без малейшей иронии. Может быть, чересчур «женой доктора из Ла-Рош-сюр-Йона», но не упрекать же ее за это!

Она — дочь одного из тех, кого в наших краях до сих пор именуют землевладельцами, то есть человека, которому принадлежит несколько ферм и который живет в городе на доходы с них. Подлинный он дворянин или же, как большинство мелких вандейских помещиков, самочинно пристроил к фамилии частицу «де» — не знаю.

Во всяком случае, звали его Илер де Ланюсс.

Как по-вашему, Арманда красива? Меня в этом столько раз убеждали, что я совершенно сбит с толку, хотя готов верить: так оно и есть. Женщина она рослая, статная, хотя теперь чуть склонна к полноте.

Мамаши в Ла-Рош-сюр-Йоне любят внушать дочерям:

— Учитесь ходить, как госпожа Алавуан.

Она, как вы видели, не идет, а плывет. И движется и улыбается так естественно и непринужденно, что улыбка кажется непостижимо таинственной.

Мать моя на первых порах без устали твердила:

— У нее поступь королевы.

Арманда — вы сами в этом убедились — произвела сильное впечатление на судей, присяжных и даже газетчиков. Я заметил, что, когда она давала показания, люди с любопытством поглядывали на меня, и прочитать их мысли было нетрудно:

«Как только этому пентюху могла достаться такая жена?»

Именно такое впечатление мы с ней производили, господин следователь. Да что там! Такое впечатление она производила на меня самого, и я долго был не в силах от него отделаться.

Да и отделался ли? Я, вероятно, еще вернусь к этому вопросу. Он сложен, но я верю, что в конце концов разберусь в нем.

Бывали вы в Ла-Рош-сюр-Йоне хотя бы проездом?

Это не город в том смысле, какой мы, французы, вкладываем в это слово. Наполеон наспех построил его из стратегических соображений, и он лишен лица, которое придали другим городам медленный ход столетий и памятники, оставшиеся от многих поколений.

Зато простора и солнца в нем много. Даже слишком.

Этот город с его белыми домами вдоль чрезмерно широких бульваров и прямыми продутыми ветром улицами слепит глаза.

Есть в нем и памятники. Прежде всего казармы — они повсюду. Затем конная статуя Наполеона посреди необъятной эспланады, где люди кажутся муравьями, префектура, гармонично вписавшаяся в окружающий ее парк, и…

И все, господин следователь. Сверх того — торговая улица с магазинами для крестьян, приезжающих на ежемесячные ярмарки, театрик с дорическими колоннами, почта, больница, человек тридцать частных врачей, несколько адвокатов, нотариусы, стряпчие, торговцы недвижимостью, удобрениями, сельскохозяйственными машинами и дюжина страховых агентов.

Добавьте сюда два кафе с постоянными посетителями, расположенные напротив статуи Наполеона, неподалеку от Дворца правосудия, внутренний двор которого наводит на мысль о монастыре, да вкусно пахнущие бистро вокруг Рыночной площади — и считайте, что обошли весь город.

Мы с матерью и обеими моими дочерьми переехали туда в мае и обосновались в почти новом доме, отделенном от тихой улицы лужайкой и подстриженными вязами. Слесарь привинтил к решетке симпатичную табличку с моей фамилией, титулом «врач-терапевт» и часами приема.

Впервые у нас была большая гостиная, настоящий салон с белыми панелями в человеческий рост и зеркалами над дверями, хотя деньги на обстановку мы наскребли лишь много месяцев спустя. Впервые появился у нас в столовой и электрический звонок для вызова прислуги.

А ее мы наняли безотлагательно: было бы неприлично, если бы в Ла-Рош заметили, что моя мать сама занимается хозяйством. Разумеется, она им занималась, но благодаря прислуге условности были соблюдены.

Как ни странно, я с трудом вспоминаю эту женщину, особу уже не первой молодости. Мать считает, что она была нам очень предана, и у меня не было оснований этому не верить.

Я отлично помню два больших куста сирени по сторонам калитки. Пройдя через нее, пациенты, дорогу которым указывала специальная стрелка, попадали в аллею, вымощенную скрипевшим под ногой гравием и выводившую их не к подъезду, а к дверям приемной, где был электрический звонок. Таким образом, из кабинета я мог сосчитать своих клиентов и долгое время дела это не без тревоги, опасаясь, что не преуспею в городе.

Все, однако, устроилось благополучнейшим образом.

Я был доволен. Наша старая обстановка не гармонировала с домом, но зато давала нам с матерью пищу для ежевечерних разговоров о том, что мы прикупим по мере поступления денег.

С ларошскими коллегами я был знаком еще до переезда, но шапочно, как скромный сельский врач с врачами департаментского центра.

Их следовало пригласить к нам. Приятели твердили мне, что это необходимо. Мы с матерью сильно робели, но тем не менее решили устроить бридж и позвать человек тридцать.

Вам не надоели эти мелочные подробности? Несколько дней в доме все стояло вверх дном. Я занимался винами, ликерами, сигарами, мать — сандвичами и пирожными.

Мы гадали, сколько человек явится, и явились все, даже одна лишняя, и этой лишней особой, с которой мы были незнакомы и о которой даже не слышали, оказалась Арманда.

Она пришла с одним из моих коллег, ларингологом, взявшим на себя труд развлекать ее — около года назад она овдовела. Большинство моих ларошских приятелей, сменяя друг друга, выводили ее в свет и всячески помогали ей рассеяться.

Так ли было ей это нужно? Не берусь судить. Знаю одно: она была в черном с чуточкой фиолетового, а ее белокурые, с предельной тщательностью уложенные волосы казались тяжелой и пышной шапкой.

Говорила она мало. Зато видела и замечала все, особенно то, чего не следовало замечать, и порой на губах у нее играла легкая улыбка, например когда моя мать, предложив гостям крохотные колбаски — ресторатор внушил ей, что это самый шик, — подала к ним наши красивые серебряные вилки, вместо того чтобы насадить их на штабики.

Присутствие Арманды и неуловимая улыбка, скользившая по ее лицу, внезапно заставили меня осознать, как пусто у нас в доме. Наша скудная, расставленная как попало мебель показалась мне смешной, и у меня создалось впечатление, что наши голоса отражаются от стен, как в нежилой комнате.

Стены в доме были почти голыми. Картин у нас никогда не было. Приобретать их нам и в голову не приходило. В Бурнефе наш дом украшали увеличенные фотографии да календари. В Ормуа я отдал обрамить несколько репродукций из художественных журналов, издаваемых для врачей фабрикантами фармацевтических товаров.

Кое-какие из этих репродукций еще висели у меня, и теперь, на первом своем приеме, я сообразил, что мои коллеги наверняка уже видели их: все мы — или почти все — выписываем одни и те же журналы.

Улыбка Арманды раскрыла мне глаза, хотя выражала она подчеркнутую благожелательность. А может быть, просто ироническую снисходительность. Ненавижу иронию — я плохо улавливаю ее. Как бы там ни было, мне стало не по себе.

За бридж я не сел — игрок из меня в ту пору был никудышный.

— Ну, пожалуйста! — настаивала Арманда. — Мне так хочется, чтобы моим партнером были вы. Вот увидите, все пойдет хорошо.

Мать хлопотала изо всех сил, подстегиваемая боязнью совершить промах, навредить мне. Она извинялась за все. Извинялась слишком часто и с такой униженностью, что становилось неловко. Ох, до чего же заметно было, что она не привычна к таким вещам!

В жизни я не играл хуже, чем в тот вечер. Карты плыли у меня перед глазами. Я забывал заказывать взятки.

Когда подали закуску, я заколебался, взглянул на партнершу и еще больше покраснел от ее ободряющей улыбки.

— Не торопитесь, — сказала она. — Пусть эти господа вас не смущают.

Неприятная история произошла и с сандвичами — копченая семга оказалась чересчур соленой. К счастью, в тот вечер мы с матерью об этом не узнали — мы не ели сандвичей. Но утром она выгребла их целую кучу из-за шкафов и занавесей, куда они были деликатно засунуты гостями.

Много дней подряд я думал о том, отведала ли их Арманда. Я не был влюблен в нее. Я не верил, что могу ее заинтересовать. Просто меня бесило воспоминание о ней, и я злился на то, что она дала мне почувствовать, как я неуклюж, чтобы не сказать — вульгарен. И в особенности — что она дала это почувствовать с таким благожелательным видом.

На другой же день в кафе, куда я почти каждый вечер заходил выпить аперитив, мне кое-что рассказали о ней и ее жизни.

У Илера де Ланюсса было не то четыре, не то пять дочек — точно не помню. Все они повыходили замуж еще до того, как Арманде исполнилось девятнадцать. Она поочередно училась пению, драматическому искусству, музыке и танцам.

Как это нередко случается с младшими дочерьми, к моменту подлинного ее вступления в жизнь семья уже перестала существовать, и Арманда получила в просторном родительском доме на площади Буальдье почти столько же свободы, как если бы жила в семейном пансионе.

Она вышла за музыканта, русского по происхождению, и тот увез ее в Париж, где они прожили лет шесть-семь. Я видел фотографии ее мужа: молодой человек с удивительно длинным и узким лицом, выражающим беспредельную тоску и ностальгию.

У него был туберкулез. Чтобы увезти его в Швейцарию, Арманда истребовала свою часть материнского наследства; на эти деньги они уединенно прожили три года в высокогорном шале.

Потом музыкант умер, но прошло еще несколько месяцев, прежде чем Арманда вернулась и заняла свое место в отцовском доме.

Я не встречал ее целую неделю и часто думал о ней, но лишь потому, что она прочно ассоциировалась у меня с нашим первым приемом, а я старательно выискивал все новые промахи, совершенные тогда матерью и мною.

Как-то вечером, потягивая аперитив в кафе «Европа», я через занавеску увидел Арманду. Ни на кого не глядя, она в одиночестве шла по тротуару. На ней был черный английский костюм такого элегантного и простого покроя, какой не часто встретишь в провинциальном городишке.

Я ни капельки не взволновался. Только подумал о сандвичах, брошенных за шкафы, и воспоминание это меня отнюдь не порадовало.

Несколько дней спустя, на бридже у одного из врачей, я вновь оказался за одним с нею столом.

Я плохо знаю парижские обычаи. У нас каждый врач, каждый человек определенного круга устраивает минимум один бридж за сезон, так что раз-другой в неделю мы все обязательно сходимся вместе.

— Как ваши дочурки? Мне рассказали, что у вас две прелестные малышки.

Значит, она интересовалась мной? Я смутился и стал ждать: что там ей еще наплели?

Арманда была уже не девочка. Ей перевалило за тридцать. Она побывала замужем. Будучи чуть моложе меня, она обладала куда большим житейским опытом, и это чувствовалось в любом ее слове, взгляде, жесте.

У меня создалось впечатление, что она в известном смысле берет меня под свое покровительство. Между прочим, в тот вечер, за бриджем, она встала на мою защиту в связи с одним контрходом, на который я рискнул без достаточных шансов. Кто-то из игроков стал разбирать мои ходы.

— Сознайтесь, — настаивал он, — вам просто повезло: вы ведь забыли, что десятка пик уже прошла.

— Да нет же, Гранжан, — возразила Арманда с обычной невозмутимостью. — Доктор прекрасно знал, что делает. И вот доказательство: на предыдущем ходу он объявил черви, на что в противном случае никогда бы не рискнул.

Это была не правда. Мы оба это знали. И я знал, что она это знает.

Вы понимаете, что сие означало?

Спустя несколько недель, в течение которых мы с Армандой встретились всего раза четыре, моя старшая дочь Анна Мари подхватила дифтерит. Как большинство докторских детей, мои девочки буквально коллекционировали все существующие инфекционные болезни.

В городскую больницу я ребенка не отправил: в ту пору дело там, на мой взгляд, было поставлено неудовлетворительно. В частных клиниках свободных мест не нашлось.

Я решил изолировать Анну Мари дома и, не очень полагаясь в смысле лечения на самого себя, обратился к моему приятелю-ларингологу.

Звали его Данбуа. Он-то уж несомненно запоем читает репортажи о моем процессе. Это высокий худой мужчина с длиннющей шеей, крупным кадыком и глазами клоуна.

— Прежде всего надо найти сиделку, — объявил он. — Сейчас я кое-куда позвоню, только, боюсь, без толку.

Дифтерит так свирепствовал в департаменте, что сыворотку и то раздобыть было сложно.

— Во всяком случае, вашей матушке нельзя ухаживать за больной и одновременно заниматься младшей.

Не знаю еще, что предприму, но за дело берусь. Рассчитывайте на меня, старина.

Я потерял голову. Страшно перепугался. Прямо-таки места себе не находил. И, говоря по правде, целиком положился на Данбуа — у меня словно парализовало волю.

— Алло! Алавуан? Говорит Данбуа.

Мы расстались всего полчаса назад.

— Я все-таки нашел выход. Как я и думал, сиделки нарасхват даже в Нанте — эпидемия там еще сильней, чем у нас.. Но Арманда услышала, как я названиваю, и тут же предложила заняться вашей дочкой… Навык ухода за больными у нее есть. Женщина она разумная, нужным терпением обладает… Ждите ее через час, самое позднее — через два… Поставите ей раскладушку в комнате больной девочки, и вес.. Нет-нет, старина, ничуть это ее не затруднит, напротив… Признаюсь между нами, я очень доволен: это ее рассеет… Вы ее не знаете. Люди воображают: раз она улыбается, значит, пришла в равновесие. А мы с женой видимся с ней ежедневно и можем заверить вас: она выбита из колеи. Скажу по секрету, мы боялись даже, что дело кончится плохо… Словом, не будьте слишком щепетильны… Легче всего ей будет, если вы отнесетесь к ней, как к обыкновенной сиделке, не станете обременять ее излишним вниманием и целиком положитесь на нее во всем, что касается больной… Да, через час, самое позднее — через два… Она вам очень симпатизирует… Конечно… Только она не любит выставлять свои чувства напоказ… Сыворотку получим к вечеру… Занимайтесь своими пациентами, а в остальном положитесь на нас.

Вот так, господин следователь, Арманда и вошла в мой дом — с дорожным саквояжиком в руке. Первое, что она сделала, — надела белый халат и упрятала свои светлые волосы под косынку.

— Постарайтесь ни в коем случае не входить в эту комнату, — сказала она моей матери. — Вы сами понимаете, речь идет о здоровье вашей младшей внучки. Я принесла с собой электроплитку и все необходимое. Ни о чем не беспокойтесь.

Несколькими минутами позже в коридоре за кухней я наткнулся на зареванную мать: она не хотела плакать на глазах у прислуги и тем более у меня.

— Что с тобой?

— Ничего.

— За Анной Мари будет прекрасный уход.

— Да.

— Данбуа уверяет, что опасности нет, а он так не скажет, если есть хоть малейшее сомнение.

— Знаю.

— Чего же ты плачешь?

— Я не плачу.

Бедная мама! Она уже знала, что в дом вошла более сильная воля, перед которой ей с первого же дня придется отступить.

Вы скажете, господин следователь, что я нарочно выискиваю смешные подробности. Но знаете, что, на мой взгляд, оказалось для матери самым болезненным? Электроплитка, которую другая предусмотрительно захватила с собой.

Другая подумала обо всем, понятно? Ей никто не был нужен. Она не желала ни от кого зависеть.

Глава 4

Это произошло на вторую ночь. Арманда, конечно, постучала, но ответа не услышала. Тогда она не повернула настенный выключатель, а сразу зажгла ночник у изголовья кровати, словно комната давным-давно была ей знакома. Я смутно почувствовал, что меня трогают за плечо. Сон у меня каменный. Волосы ночью растрепываются, отчего лицо кажется еще шире. Мне всегда жарко, и кожа наверняка блестела.

Когда я открыл глаза, Арманда в белом халате и косынке сидела у меня на кровати.

— Не волнуйтесь, Шарль, — невозмутимо сказала она. — Мне просто надо с вами поговорить.

В доме слышалось что-то вроде мышиного топота — несомненно это мать: она почти не спит и сейчас, конечно, настороже.

Арманда впервые назвала меня по имени. Правда, она долго вращалась в среде, где люди быстро сходятся.

— Не бойтесь: Анне Мари не хуже.

Халат Арманда надела прямо на белье, и местами он обрисовывал ее формы.

— Анри, разумеется, превосходный врач, и мне не хотелось бы обижать его, — продолжала она. — Я только что имела с ним обстоятельный разговор, но он, кажется, мало что понял. Он слишком остро переживает свою ответственность, тем более — перед коллегой…

Я дорого дал бы за возможность пройтись расческой по волосам и прополоскать рот. Но мне пришлось остаться под одеялом: пижама была слишком измята. Арманда догадалась налить мне стакан воды и предложить:

— Сигарету?

Сама она тоже закурила.

— В Швейцарии мне случилось ухаживать за дочкой наших соседей — дифтерит, как у Анны Мари. Это чтобы вы знали, почему я немного разбираюсь в таких вещах.

Кроме того, у нас с мужем была куча знакомых медиков, в том числе известных профессоров, и мы целыми вечерами обсуждали с ними…

Мать, видимо, перепугалась. Я различил ее серый силуэт в рамке незапертой двери на фоне совсем уж темной лестничной площадки. Она была в халате, волосы накручены на бигуди.

— Не тревожьтесь, мадам. Мне просто понадобилось проконсультироваться у вашего сына, как давать лекарства.

Мать смотрела на наши сигареты, струйки дыма от которых смешивались в ярком ореоле ночника. Уверен, что больше всего ее задело именно это. Мы курили вдвоем на моей постели в три часа ночи!

— Извините, я не знала. Услышала шум, думаю, пойду посмотрю…

Она исчезла, и Арманда, словно нас не перебили, продолжала:

— Анри ввел девочке двадцать тысяч единиц. Спорить я не решилась. Температура же вечером — да вы сами видели…

— Спустимся ко мне в кабинет, — предложил я.

Она отвернулась, чтобы дать мне влезть в халат.

Приобретя более или менее приличный вид, я сумел набить трубку, и это кое-как привело меня в чувство.

— А ночью сколько?

— Сорок. Потому я вас и разбудила. Большинство моих знакомых профессоров относились к сыворотке иначе, нежели Анри. Один постоянно твердил мне:

«Бить — так всерьез или вовсе не бить; либо массированная доза, либо ничего».

Три года подряд в Нанте мой добрый учитель Шевалье со своей легендарной резкостью фальцетом вдалбливал нам то же самое: «А если больной после этого околеет, значит, сам и виноват».

Я заметил, что на полках недостает нескольких книг по терапии, и сообразил: их унесла к себе Арманда.

Битых минут десять она распространялась на тему о дифтерите, да так, как я в жизни бы не сумел.

— Разумеется, вы можете позвонить доктору Данбуа.

Но, по-моему, будет проще и не столь для него обидно, если вы сами примете решение и введете дополнительную дозу.

Вопрос был нешуточный. С одной стороны, речь шла о моей дочери. С другой — о моем коллеге, о профессиональной ответственности, о том, что, мягко говоря, именуется бестактностью.

— Пройдемте к ней.

Комната Анны Мари уже перешла во владение Арманды, которая все в ней переделала на свой лад. Почему это чувствовалось еще с порога? И почему, невзирая на запах болезни и лекарств, я уловил в воздухе запах Арманды, хотя она даже не прилегла — раскладушка стояла застеленной?

— Прочитайте этот параграф… Сали видите: почти все авторитеты того же мнения.

Не в ту ли ночь, господин следователь, я действительно ощутил в себе душу преступника? Я уступил. Сделал так, как решила Арманда. И не потому, что поверил в ее правоту, или следовал наставлениям своего учителя Шевалье, или согласился с книгой, куда меня заставили заглянуть.

Я уступил потому, что так хотела Арманда.

Я полностью отдавал себе в этом отчет. На карте стояла жизнь моей любимой дочери. Даже с точки зрения врачебной этики я совершал серьезный проступок.

Я совершил его, сознавая, что поступаю дурно. Сознавал так отчетливо, что трепетал при мысли, как бы в дверях опять не возник призрачный силуэт матери, Еще десять тысяч единиц. Арманда помогла мне сделать инъекцию. Освободила от всего, кроме самого укола. Пока я вводил лекарство, волосы ее коснулись моего лица.

Меня это не взволновало. Я не желал ее и, думаю уже тогда был уверен, что никогда не пожелаю.

— А теперь ложитесь. С восьми у вас прием.

Спалось мне плохо. В полудреме я томился предчувствием чего-то неотвратимого. Не воображайте, что я придумываю все это задним числом. Несмотря на тревогу и ощущение неловкости, я был даже доволен.

Я твердил себе: «Это не я. Это она».

В конце концов я уснул. А когда утром спустился вниз, Арманда дышала воздухом в саду, и под халатом у нее было надето платье.

— Тридцать девять и две, — весело объявила она. — Под утро девочка так потела, что дважды пришлось менять простыни.

Ни она, ни я ничего не сказали доктору Данбуа.

Молчать Арманде не стоило никакого труда. Зато я при встречах с ним всякий раз прикусывал себе язык.

То, что я рассказал вам, господин следователь, и есть история моего брака. Арманда вошла в наш дом без всяких предложений с моей стороны. Уже на следующий день все важнейшие решения принимала — или заставляла принимать меня — она.

С тех пор как Арманда появилась у нас, мать стала похожа на боязливую серую мышку. Она бесшумно мелькала за дверями и опять извинялась по любому поводу.

Тем не менее сначала она стояла на стороне Арманды.

Вы видели мою жену уже сорокалетней и только в зале суда. Но и десять лет назад ее отличали та же уверенность в себе, та же врожденная способность подчинять себе окружающих и, я сказал бы, незаметно командовать ими. Разве что тогда она была чуть пообтекаемей — не только в физическом, но и в моральном смысле.

Отныне наша прислуга обращалась за распоряжениями только к ней и десять раз на дню повторяла:

— Мадам Арманда сказала… Мадам Арманда велела…

Позднее я много размышлял: не с обдуманным ли заранее планом она вызвалась ухаживать за Анной Мари? Согласен, это вздор. Я не раз задавал себе этот вопрос. С точки зрения чисто материальной было ясно, что, истратив материнское наследство на лечение мужа, она сидела теперь на шее у отца. Но он располагал изрядным состоянием, которое после его смерти, даже будучи разделено между пятью дочерьми, обеспечило бы каждой кругленькую сумму…

Я учитывал также, что старик — маньяк и деспот, слывущий «оригиналом», что в наших краях означает очень многое. Верх над ним Арманде было ни за что не взять, и я убежден: в доме на площади Буальдье ей приходилось ходить по струнке.

Не здесь ли ключ к разгадке? Я не богат. Профессия моя, коль скоро ею занимается человек, знающий пределы своих возможностей, а я именно таков, не позволяет сколотить состояние и зажить на широкую ногу.

Я некрасив, господин следователь… Словом, я строил самые рискованные предположения: мое кряжистое мужицкое тело, лоснящаяся от здоровья физиономия, рост и вес, наконец… Вы же знаете: утонченнейшие дамы и те иногда…

Нет! Теперь я знаю: сексуально Арманда в норме, даже ниже нормы.

Остается одно объяснение. У отца она жила как в меблированных комнатах. У нее не было дома.

В наш она вошла случайно, благодаря стечению обстоятельств. И сейчас я выложу вам все, что у меня на душе, выложу, даже рискуя, что вы удивленно пожмете плечами. Я рассказывал вам о первом ее визите, в вечер первого нашего бриджа. Я упомянул, что она все замечала и смотрела на все с легкой улыбкой на губах.

В этой связи мне вспоминается одна мелкая подробность. Показывая наш еще пустой салон, мать обмолвилась:

— Мы, наверно, купим гостиную, выставленную на прошлой неделе у Дюран-Вейля.

Я говорил с ней на этот счет, хотя и не очень определенно. Имелся в виду гарнитур мебели из Бове[5] — кресла с золочеными ножками.

Ноздри Арманды, только что вошедшей в наш дом и познакомившейся с нами, слегка раздулись.

Если я идиот, тем хуже для меня, господин следователь. Но вот что я вам скажу: уже в ту минуту Арманда прекрасно знала, что мы не купим гостиную, выставленную у Дюран-Вейля.

Я не предполагаю никакого умысла. Не утверждаю, будто она знала, что выйдет за меня. Я просто говорю «знала» — и только.

Как все крестьяне, я привык к общению с животными.

Мы всегда держали собак и кошек, и они до такой степени вписывались в наш быт, что если моей матери нужно вспомнить, когда произошло то или иное событие, она говорит:

— Это было в год, когда мы потеряли нашего бедного Брута.

Или:

— …когда наша кошка окотилась на шкафу.

Так вот, порой в деревне за вами — и ни за кем другим — увязывается собака, входит по вашим пятам в дом и невозмутимо, с полной уверенностью в своей правоте решает, что отныне этот дом — ее жилище.

В Бурнефе, например, у нас поселилась и прожила три года старая рыжая полуслепая сука, и собакам отца пришлось примириться с ее присутствием. Вдобавок ко всему она была неопрятна, и я нередко слышал, как отец грозился:

— Вот возьму ружье и продырявлю ей башку!

Он этого не сделал. Собака, которую мы прозвали Рыжулей, умерла своей, хотя и не легкой, смертью: агония ее растянулась на трое суток, и все это время мать клала ей компрессы на брюхо.

Позднее мне тоже случалось думать: «Вот возьму ружье да продырявлю ей башку!»

Но я этого не сделал. Это я о другой — о той, что…

Короче, я пытаюсь объяснить вам, господин следователь, что Арманда вошла к нам в дом совершенно естественно и так же естественно в нем осталась.

Больше того. Там, где дело идет о таких неотвратимых приговорах судьбы, каждый старается стать ее сообщником, как бы примазаться к ней.

С первых же дней у моих приятелей вошло в привычку осведомляться:

— Ну, как Арманда?

Им казалось в порядке вещей, что Арманда живет у нас; значит, справляться о ее здоровье следует именно у меня.

Две недели спустя, когда болезнь дочери пошла на убыль, мне с той же многозначительной простотой начали твердить:

— Изумительная женщина!

Причем таким тоном, словно я уже обладал ею.

Мать и та… Да вы теперь сами все знаете — я достаточно порассказал вам о ней… Ладно, она женит сына, коль скоро он не стал священником. С одним, правда, непременным условием: дом должен остаться ее домом, где она будет распоряжаться по своему усмотрению.

Так вот, господин следователь, мать первая высказалась за Арманду, когда та еще жила у нас на правах добровольной сиделки. Как-то за ужином я удивился, почему зеленый горошек приготовлен не так, как обычно, и мать ответила:

— Я спросила Арманду, как ей больше нравится, и приготовила по ее рецепту. Правда, вкусно?

Арманда сразу же стала называть меня Шарлем и сама попросила называть ее по имени. Кокетства в ней не было. Даже выйдя за меня, она продолжала одеваться подчеркнуто строго, и, помнится, кто-то сказал о ней:

— Госпожа Алавуан — ходячая статуя.

После выздоровления Анны Мари она почти ежедневно навещала ее. Мать часто не успевала погулять с внучками, и тогда Арманда отправлялась с ними на воздух в парк префектуры.

Мать сказала мне:

— Она очень любит наших девочек.

Один из моих пациентов ляпнул:

— Только что встретил вашу жену с дочурками на углу улицы Республики.

И как-то, когда мы всей семьей сидели за столом, Анна Мари с важным видом заявила:

— Мне так велела мама Арманда.

Задолго до нашей свадьбы, состоявшейся полгода спустя, Арманда уже управляла моим домом и семьей.

Еще немного, и в городе меня звали бы не «доктор Алавуан», а «будущий муж госпожи Арманды».

Вправе ли я утверждать, что не хотел этого? Нет, я не возражал. Прежде всего, мне надо было думать о дочерях. «Они будут так счастливы, что у них есть мама…»

Мать моя старела, но отказывалась с этим примириться и с утра до вечера сновала по дому, растрачивая последние силы.

Ну, полно! Я обязан быть до конца искренним, господин следователь, иначе и писать не стоит. Вот два слова, подытоживающих мое тогдашнее состояние:

Во-первых, трусость.

Во-вторых, тщеславие.

Трусость — потому что у меня не хватило духу отрезать: «Нет». Против меня были все. Все, словно по молчаливому уговору, подталкивали меня к браку.

А я не желал эту изумительную женщину. Я не особенно желал и Жанну, свою первую жену, но был в то время молод и женился просто, чтобы жениться. Вступая с ней в брак, я не знал, что мне предстоит постоянно терзаться желанием изменить ей.

С Армандой я знал это заранее. Признаюсь вам в смешной вещи. Если бы, предположим, не существовало ни условностей, ни так называемой житейской мудрости, я предпочел бы жениться не на дочери господина Илера де Ланюсса, а на Лоретте из Ормуа, деревенской девушке с пышными белыми ляжками.

Да что там Лоретта! Я предпочел бы служаночку Люсиль, с которой мне однажды приспичило заняться любовью, когда она чистила обувь. Так и не успев поставить ботинок на пол, Люсиль комично держала его в руке.

Но я перебрался в город. Обзавелся красивым домом.

Скрип шагов по мелкому гравию аллеи и тот был для меня приметой роскоши. В конце концов я позволил себе приобрести вещь, о которой давно мечтал, — поливальную установку для лужаек.

Я ведь неспроста уверял вас, господин следователь, что разница в целое поколение значит очень немало.

Арманда обогнала меня не знаю уж на сколько поколений. Вероятнее всего — таких примеров в Вандее сколько угодно, — предки ее разбогатели за счет национальных имуществ[6] в годы Революции, а потом украсили свою фамилию частицей «де».

Как видите, я делаю все, что в моих силах, чтобы держаться как можно ближе к правде. Приближусь я к ней еще больше или чуточку отступлю от нее — теперь это, в сущности, не имеет значения. Я считаю себя настолько искренним, насколько это в человеческих силах.

И в мыслях у меня ясность, какая появляется лишь после того, как оказываешься по ту сторону.

Тем не менее я полностью отдаю себе отчет в собственном бессилии. Все, что я говорю, — правда и в то же время ложь. А ведь много-много вечеров подряд, вытянувшись на постели рядом с Армандой и силясь уснуть, я спрашивал себя, почему, собственно, она здесь.

Сегодня я задаю себе тот же вопрос и боюсь, что, прочитав мое письмо, вы тоже зададитесь им — только применительно к себе.

Я женился на Арманде. В тот же вечер она очутилась в моей постели. В тот же вечер я занялся с ней любовью, и это не доставило радости ни ей, ни мне; я стеснялся своей потливости, своей неловкости и неопытности.

Знаете, что было труднее всего? Целоваться с Армандой из-за постоянной улыбки, играющей у нее на губах.

Прошло десять лет, но мне по-прежнему кажется, что она потешалась надо мной, когда я «вскакивал в седло», как выразился бы мой отец.

Чего я только не передумал о ней! Вот вы не видели нашего дома. Любой ларошец скажет, что это одно из самых уютных жилищ в городе. Даже наша старая мебель настолько посвежела, что мы с матерью едва узнавали ее.

Но для меня дом навсегда стал домом Арманды.

Здесь вкусно кормили, но это была ее кухня.

Знакомые? Через год я уже считал их не своими, а ее знакомыми.

Позднее, когда произошли известные события, все, даже те, в ком я видел близких друзей, кого знал со студенческих, а то и с детских лет, — все, как один, встали на ее сторону.

— Счастливчик! Откопать себе такую жену!

Да, господин следователь. Да, господа. Я смиренно признаю это. И как раз потому, что десять лет изо дня в день признавал это, я…

Довольно! Я опять срываюсь. Но мне так явственно почудилось: еще одно усилие — и я доберусь до самой сути!

В медицине самое главное — диагноз. Как только болезнь распознана, остается лишь лечить или браться за скальпель. Вот я и стараюсь распознать болезнь.

Я не любил Жанну и никогда не задумывался, люблю ее или нет. Я не любил ни одну из женщин, с которыми спал. Мне это попросту было ни к чему. Да что там! Мне казалось, что слово «любовь» нельзя употреблять без стыда, кроме как в вульгарном обороте «заниматься любовью».

Слово «сифилис» и то лучше: оно, по крайней мере, выражает то, что обозначает.

Разве в деревне говорят «любовь»?

Нет, у нас скажут иначе:

— Я огулял такую-то.

Мой отец горячо любил мою мать, и тем не менее я уверен: он никогда не говорил с ней о любви. Не помню также, чтобы моя мать произнесла хоть одну из тех сентиментальных фраз, какие слышишь в кино или читаешь в романах.

С Армандой я тоже не говорил о любви. Как-то вечером, когда мы ужинали все вместе, разговор зашел о цвете гардин для новой гостиной. Арманда считала, что они должны быть красными, ярко-красными; мать это привело в ужас.

— Извините, — спохватилась Арманда. — Я говорю об этом так, словно я у себя.

И тут без раздумий, не понимая даже, что говорю, и словно отпуская банальный комплимент, я выпалил:

— Почему бы и нет? Это зависит только от вас.

Так я сделал предложение и больше не произнес об этом ни слова.

— Вы шутите, Шарль.

Бедная мама поддержала меня:

— Шарль говорит серьезно.

— Вы действительно хотите, чтобы я стала госпожой Алавуан?

— Девочки, по крайней мере, будут очень довольны, — продолжала мать, перехватив у меня инициативу.

— Как знать!.. А вы не боитесь, что я принесу вам слишком много беспокойства?

Если бы мама знала!

Заметьте, Арманда всегда была с нею предупредительна. Она вела себя именно так, как положено жене врача, пекущейся об уюте, покое и репутации мужа.

Она с неизменным тактом, как вы могли убедиться в зале суда, всегда делает то, что должна делать.

Разве не было ее первой обязанностью отесать меня, коль скоро более развитой из нас двоих была она, а я всего лишь деревенский провинциал, решивший сделать карьеру? Разве не должна была она стараться привить мне более тонкие вкусы, окружить моих дочерей более интеллектуальной атмосферой, чем та, к которой привыкли мы с матерью?

Эту задачу она выполнила с присущим ей умением, с безупречным тактом.

Ох, уж это словечко!

— Она безупречна! — на все лады жужжали мне в уши целых десять лет. — Ваша жена — сама безупречность!

Я возвращался к себе, настолько подавленный собственной неполноценностью, что готов был предпочесть обедать на кухне в обществе прислуги.

Что касается мамы, господин следователь, то ее одевали теперь пристойным и подобающим образом, в черный или серый шелк, ей переменили прическу — прежде шиньон всегда сползал у нее на затылок — и усадили в гостиной за премиленький рабочий столик.

Заботясь о ее здоровье, ей воспретили спускаться вниз раньше девяти утра и стали подавать завтрак в постель, хотя в деревне она сперва кормила скотину — коров, кур, свиней — и лишь потом садилась за стол. На праздники и ко дню рождения ей дарили красивые, изящные вещи, в том числе старинные драгоценности.

— Ты не находишь, Шарль, что у мамы несколько усталый вид?

Ее попытались даже послать в Эвиан[7] на воды — у нее стала пошаливать печень, но тут вышла осечка.

Все это прекрасно, господин следователь. Все, что делала, делает и будет делать Арманда, всегда прекрасно. Понимаете ли вы, в какое это приводит отчаяние?

Давая показания, она не выглядела ни страдающей, ни разгневанной супругой. Не надела траур. Не призывала на мою голову месть общества и не пыталась разжалобить присяжных. Держалась просто и спокойно.

Словом, была сама собой, спокойной и невозмутимой.

Именно она додумалась обратиться к мэтру Габриэлю, «первой глотке» Парижа, а заодно и самому дорогому из адвокатов; она же сообразила, что коль скоро я до некоторой степени ларошец, будет очень импозантно, если Вандею представит на суде лучший ее адвокат.

На вопросы она отвечала с восхитившей всех естественностью, и мне иногда казалось, что часть присутствующих готова ей зааплодировать.

Вспомните, какой тон она взяла, когда заговорила о моем преступлении:

— Мне нечего сказать об этой женщине. Несколько раз я принимала ее у себя, но знала плохо.

Никакой злобы — не преминули подчеркнуть газеты.

Почти никакой горечи. И сколько достоинства!

Вот, господин следователь, я, кажется, и нашел нужное слово. Арманда вела себя достойно. Она — само достоинство. А теперь попробуйте представить себе — десять лет кряду с глазу на глаз с воплощенным достоинством, вообразите себя в одной постели с олицетворением этого самого достоинства!

Что ж, я виноват. Все было ложью, архиложью. Я это знаю, но понял только сейчас. Я должен был бежать очертя голову. И все-таки я обязан объясниться, попробовать втолковать вам, в каком душевном состоянии жил все годы супружества.

Вам никогда не снилось, будто вы женились на своей школьной учительнице? А со мной это произошло, господин следователь. Мы с матерью десять лет провели в школе, зарабатывая хорошие отметки и страшась плохих.

Мама там и осталась.

Предположите, что жарким августовским днем вы идете по тихой провинциальной улице. Она разделена надвое границей света и тени.

Вы шагаете по залитому солнцем тротуару, ваша тень — вместе с вами, почти рядом; вы видите ее, видите, как переламывается она на углу, который образуют с тротуаром белые стены домов.

Вдруг сопутствующая вам тень исчезает.

Она не меняет места. Не оказывается у вас за спиной, потому что вы неожиданно двинулись в другом направлении. Повторяю, она просто исчезает.

И вот вы — на улице! — внезапно остаетесь без тени.

Вы осматриваетесь — ее нет. Вы глядите себе под ноги — они стоят в озерке света.

Дома на другой стороне продолжают отбрасывать живительную тень. Мирно болтая, вас обгоняют двое прохожих, и перед ними, с той же скоростью, в точности повторяя их телодвижения, шествуют две тени.

Вдоль тротуара бежит собака. У нее тоже есть тень.

Вы трогаете себя руками. Тело ваше на ощупь такое же, как всегда. Вы торопливо делаете несколько шагов и останавливаетесь как вкопанный в надежде, что тень появится снова. Вы бежите. Она все не появляется. Вы оборачиваетесь. На сверкающих плитах тротуара по-прежнему ни одного темного пятна.

Мир полон успокоительной тени. Вот, например, церковь на площади: тень от нее накрывает большое пространство — там, в холодке, нежится стайка стариков.

Нет, это не сон. У вас на самом деле нет больше тени, и вот, в тревоге, вы обращаетесь к прохожему:

— Извините, мсье…

Он останавливается. Смотрит на вас. Значит, вы существуете, хотя и лишены своей тени. Прохожий ждет, когда вы скажете, что вам нужно.

— Рыночная площадь — это вон там?

Он принимает вас за ненормального или приезжего.

Представляете себе, как страшно скитаться вот так в мире, где у каждого есть своя тень?

Не знаю, пригрезилась мне такая картина или я где-то об этом читал[8]. Вначале я хотел только прибегнуть к сравнению, но затем мне показалось, что тревога человека без тени — знакомое мне состояние, что я уже испытывал его, что оно пробуждает во мне смутные воспоминания.

Целых пять-шесть лет — не помню уж точно, сколько — я расхаживал по городу, как все люди. Думаю, что если бы меня спросили: «Вы счастливы?» — я рассеянно бросил бы: «Да».

Как видите, то, что я сказал выше, не совсем точно.

Дом мой благоустраивался, мало-помалу становясь все более уютным. Дочери росли, старшая уже пошла к причастию. Клиентура расширялась — правда, не за счет богачей, а скорее за счет людей маленьких. Это приносит меньше, чем визиты, зато они платят наличными — иные входят к вам в кабинет, уже держа в руке гонорар за консультацию.

Я научился прилично играть в бридж, и это заняло меня на долгие месяцы. Мы купили автомобиль, и это заполнило жизнь еще на какое-то время. Я вновь начал играть в теннис, поскольку в него играла Арманда, и этого хватило на множество вечеров.

Короче, все эти мелкие затеи, надежды на новые улучшения быта, ожидание никчемных удовольствий, заурядных развлечений, ерундовых радостей заполнили пять-шесть лет моей жизни.

— Будущим летом поедем отдыхать на море.

На следующий год — зимний спорт. Через год — еще что-нибудь.

Что касается истории, навеявшей мне сравнение с исчезнувшей тенью, то она случилась не вдруг, как с моим человеком на улице. Но я не нахожу более удачного сравнения.

Не могу даже сказать, в каком точно году это произошло. Внешне я не изменился, аппетит у меня не ухудшился, и работал я по-прежнему с охотой.

Просто настал момент, когда я посмотрел на все, что окружало меня, иными глазами и увидел город, показавшийся мне чужим, — красивый, светлый, ухоженный, чистенький город, где каждый приветливо раскланивался со мной.

Почему же у меня возникло ощущение пустоты?

Я посмотрел на свой дом и спросил себя, почему этот дом мой и какое отношение имеют ко мне эти комнаты, сад, решетка, украшенная медной дощечкой с моей фамилией.

Я посмотрел на Арманду, и мне пришлось напомнить себе, что это моя жена.

Почему?

А эти девочки, называющие меня папой…

Повторяю, это произошло не вдруг, иначе я бы забеспокоился и обратился за советом к одному из коллег.

Что я делал в этом городке, в уютном красивом доме, среди людей, улыбавшихся и по-приятельски пожимавших мне руку? И кто установил распорядок, которому я изо дня в день следовал так неукоснительно, словно от этого зависела моя жизнь? Нет, так, словно еще в начале времен Творец решил что этот распорядок будет моим.

У нас часто — иногда несколько раз на неделе — бывали гости. Появились друзья со своими привычками и пристрастиями — для каждого свой день и свое кресло.

И я, не без тайного ужаса поглядывая на них, думал:

«Что у меня с ними общего»?

Впечатление было такое, словно мое зрение стало слишком острым — например внезапно начало воспринимать ультрафиолетовые лучи. И я, единственный, кто вот так видит вещи, одиноко бреду по миру, даже не подозревающему, что со мной творится.

Словом, долгие годы я жил, не замечая самого себя.

Добросовестно, изо всех сил делал то, что велят, не спрашивая — зачем, не пытаясь ни в чем разобраться.

У мужчины должна быть профессия — мать сделала из меня врача. У него должны быть дети — у меня они есть. Ему нужны дом и жена — я ими обзавелся. Ему нужно развлекаться — я разъезжал на машине, играл в бридж и теннис. Ему нужен отдых — я возил семью на море.

Семья! Я глядел на своих домашних, когда они собирались в столовой, и у меня появлялось смутное ощущение, будто я их не знаю. Я смотрел на дочерей. Все уверяли, что они на меня похожи. В чем? Почему? И что вон та женщина делает в моем доме, в моей постели?

А люди, которые терпеливо ожидают в приемной и которых я, одного за другим, впускаю в кабинет?..

Почему?

Я тянул повседневную лямку. Нет-нет, я не чувствовал себя несчастным. Мне лишь казалось, что я двигаюсь в пустоте.

И тогда во мне понемногу родилось неясное желание, настолько неясное, что я не знаю, как о нем заговорить.

В перерыве между завтраком и обедом моя мать иногда объявляет: «Кажется, я чуток проголодалась».

Она не уверена в этом. У нее просто посасывает под ложечкой, и она подавляет неприятное ощущение, наспех проглатывая тартинку с сыром.

Я, без сомнения, тоже был голоден — вот только чего мне хотелось?

Это пришло так незаметно, что я с точностью до года не могу определить, когда началось недомогание. Я не отдавал себе в нем отчета. Мы ведь все приучены верить, что жизнь есть жизнь, что мир прекрасно устроен, что нужно делать то-то и то-то — иначе нельзя.

Я пожимал плечами: «Пустое! Легкое переутомление…»

Может быть, виной всему Арманда, слишком уж крепко затянувшая поводья? В один прекрасный день я пришел именно к такому выводу, и с тех пор она стала всегда или почти всегда олицетворять для меня наш чересчур спокойный город, чересчур упорядоченный дом, семью, работу, словом, все чересчур повседневное в моем существовании.

«Это ей хочется, чтобы так было…»

Она — и никто другой — мешает мне быть свободным, жить, как подобает мужчине. Я наблюдал за нею, следил.

Любое ее слово, любой жест укрепляли меня в этой мысли.

«Это она постаралась, чтобы моя жизнь стала такой, а я жил по ее указке».

Вот что я теперь понял, господин следователь: Арманда понемногу отождествилась в моих глазах с судьбой.

И, ропща на судьбу, я неизбежно должен был взбунтоваться против Арманды.

«Она так ревнива, что не дает мне ни минутки свободы».

Из ревности? А не потому ли, что убеждена: место жены — рядом с мужем?

Примерно в это же время я поехал в Кан: умерла моя тетка. Поехал один. Не помню, что задержало Арманду — наверняка болезнь одной из девочек: они вечно хворали, то одна, то другая.

Проходя мимо того переулка, я вспомнил о девушке в красной шляпе, и меня как жаром обдало. Мне почудилось, что я понимаю, чего мне недостает. Вечером я как был, в трауре, отправился в пивную Шандивера. Она почти не изменилась, только освещение стало поярче и еще, по-моему, увеличился зал: его раздвинули в глубину.

Я обшарил помещение глазами: мне хотелось вновь пережить былое приключение. Я с внутренней дрожью всматривался во всех женщин без кавалера. Ни одна даже отдаленно не напоминала ту, давнюю.

Ну и пусть! Я испытывал потребность обмануть Арманду, обмануть свою Судьбу, притом как можно грязнее, и выбрал пухлую блондинку с вульгарной улыбкой и золотым передним зубом.

— Ты не здешний, правда?

Она отвела меня не к себе, а в маленькую гостиницу за церковью Сен-Жан. Раздевалась с такими профессиональными ухватками, что меня замутило, и был момент, когда я уже собрался уйти.

— А сколько заплатишь?

И тут на меня накатило. Это было как жажда мести — другого слова не подберешь. Девица лишь удивленно повторяла, посверкивая золотым зубом:

— Ну, старина!..

Так я впервые изменил Арманде. Я вложил в это столько неистовства, как если бы пытался любой ценой вернуть себе утраченную тень.

Глава 5

Вокзальные часы, похожие на повисшую в вечерней мгле большую красноватую луну, показывали без шести семь. Точно в ту секунду, когда я распахнул дверцу такси, минутная стрелка прыгнула вперед на одно деление, и я отчетливо вижу ее резкий скачок, а потом дрожь, словно она слишком сильно разбежалась и теперь ей трудно было остановиться. Раздался паровозный свисток — это, несомненно, мой поезд. Я был нагружен кучей пакетов, грозивших развязаться. У шофера не нашлось сдачи с кредитки, которую я протянул. Шел проливной дождь, и я, стоя в луже, вынужден был расстегнуть пальто, затем пиджак и вывернуть карманы в поисках мелочи.

Впереди моего такси остановилось другое. Из него выскочила молодая женщина, поискала взглядом носильщика — в непогоду их никогда не оказывается на месте — и устремилась к вокзалу, нагруженная двумя довольно тяжелыми на вид чемоданами.

Минуту спустя я стоял позади нее у кассы.

— Один второго класса до Ла-Рош-сюр-Йона.

Через плечо незнакомки я увидел содержимое ее сумочки: носовой платок, пудреница, зажигалка, письма, ключи. Потом слово в слово повторил то, что сказала она:

— Один второго класса до Ла-Рош-сюр-Йона.

Затем подхватил пакеты и побежал. Какой-то железнодорожник распахнул передо мной застекленную дверь, но когда я вылетел на платформу, состав уже тронулся, а вскочить на ходу мешал мне мой дурацкий груз. С подножки мне подавал знаки мой приятель Дельтур, владелец гаража. Ужасно все-таки долго уходит поезд, на который ты опоздал: кажется, что вагоны так и будут без конца катиться вдоль перрона.

Обернувшись, я обнаружил женщину с двумя чемоданами.

— Прозевали! — вздохнула она.

Это было первое слово, услышанное мной от Мартины. И сейчас, когда я написал его, оно впервые поразило меня.

— Прозевали!..

В этом есть что-то символическое, вы не находите?

Я засомневался, ко мне ли она обращается. Вид у нее был не слишком огорченный.

— Не знаете, когда будет следующий?

— В десять двенадцать.

И я взглянул на ручные часы, что было уж вовсе глупо: посреди платформы висели большие светящиеся часы.

— Остается одно: сдать вещи на хранение, — бросила женщина, и я опять не понял, рассуждает она вслух или пытается завязать разговор.

Перрон был крытый, но сверху, со стекол, стекали на путь крупные капли воды. Перрон всегда напоминает туннель, только в отличие от последнего освещен изнутри, зато темен по краям и оттуда в него врывается холодный ветер.

Я машинально последовал за незнакомкой. Она не завлекала меня в полном смысле слова. Я не мог помочь ей тащить чемоданы, потому что и без того был изрядно нагружен; по дороге мне пришлось несколько раз останавливаться и подбирать пакеты, которыми я прямо-таки жонглировал.

Не будь со мной спутницы, меня никогда бы не понесло в камеру хранения, Я предпочитаю брать вещи с собой в какое-нибудь знакомое кафе или ресторан. Вероятнее всего, я поужинал бы в привокзальном буфете и в ожидании поезда полистал газеты.

— Вы из Ла-Рош-сюр-Йона?

Я ответил утвердительно.

— Господина Боке знаете?

— Хозяин «Галереи»?

— Да. Он владелец универмага.

— Знаю. Он мой клиент.

— А!

Она с любопытством взглянула на меня: видимо, пытаясь угадать, чем я торгую. Потом опять раскрыла сумочку, вытащила сигареты и закурила. Меня поразила ее манера держать сигарету, но вот почему — сказать не берусь. Она держала ее как-то по-особому, очень необычно.

Вдруг женщину затрясло. Дело происходило в декабре, господин следователь. Почти год назад, за неделю до Рождества. Потому я и был так навьючен.

Я отвозил больного в Нант на срочную операцию. Ехать пришлось в карете «скорой помощи», почему со мной и не было моей машины. После формальностей в больнице хирург Гайар потащил меня к себе и угостил малиной на спирту, присланной ему из Эльзаса бывшим пациентом.

— Сегодня ты обедаешь с нами. Да, да, старина.

Сейчас жена вышла, но если к ее возвращению тебя не будет, она разозлится, зачем я тебя отпустил.

Я объяснил, что мне совершенно необходимо уехать поездом шесть пятьдесят шесть: у меня на сегодня назначено двум больным, а тут еще Арманда надавала кучу поручений.

Словом, фатальное стечение обстоятельств. Я битых два часа бегал по магазинам. Потерял бог весть сколько времени, подбирая пуговицы, хотя их преспокойно можно было найти и в Ла-Рош. Купил несколько безделок дочкам. А дождь зарядил с самого утра, и, перебираясь из магазина в магазин, я всякий раз прорывался сквозь завесу сверкающих струй.

И вот я очутился в вестибюле вокзала в обществе женщины, которую не знал, которую даже толком не разглядел. Мы стояли с ней в пустой и просторной камере хранения. Кладовщик решил, что мы едем вдвоем. Если б не эта пустота, обволакивавшая нас и наводившая на мысль о некоей общности, я, скорее всего, с самым естественным видом постарался бы уйти.

Но я не осмелился. Я видел, что моей спутнице холодно: на ней был темный английский костюм, элегантный, но легкий и короткий не по сезону; на голове — забавная крошечная шляпка, нечто вроде сдвинутого на лоб цветка из атласа. Несмотря на косметику, лицо у нее было бледное. Ее опять затрясло, и она выдавила:

— Пойду выпью чего-нибудь горячего: надо согреться.

— В буфет?

— Нет, там ничего путного не бывает. Мне кажется, я видела где-то поблизости американский бар.

— Вы впервые в Нанте?

— Приехала сегодня утром.

— Надолго в Ла-Рош?

— Может быть, на годы, а то и навсегда. Все будет зависеть от вашего приятеля Боке.

Мы направились к выходу. Я придержал дверь:

— Вы позволите?

Она даже не ответила. Мы пересекли площадь, увертываясь от машин, втянув голову в плечи и все убыстряя шаг из-за проливного дождя.

— Погодите. Я подъехала вот сюда, верно? Значит, это налево. Зеленая неоновая вывеска сразу за углом.

Я мог бы поужинать у своих друзей Гайаров или еще человек у двадцати: они всегда обижались, если, наезжая в Нант, я не заглядывал к ним.

Я не бывал в баре, куда мы направлялись, — он открылся совсем недавно: узкий, скудно освещенный зал с темными панелями по стенам и высокими табуретами у стойки. В мои студенческие годы таких заведений в провинции не было, и я к ним не привык.

— Бармен, один розовый.

Обычно я пью мало. А тут я уже выпил у Гайаров.

Спирт, настоенный на малине, — коварная штука: проходит незаметно, а крепость — семьдесят градусов. Короче, не зная, что выбрать, я тоже заказал розовый коктейль.

Я предпочел бы, господин следователь, не говорить, какой она предстала мне в тот вечер, но тогда вы ничего не поймете и письмо мое окажется никчемным. А говорить об этом, уверяю вас, трудно, особенно теперь.

Трудно, Мартина, не правда ли?

И все потому, что очень уж это было заурядное существо! Она живо взобралась на табурет и — это сразу стало видно — почувствовала себя в своей стихии: такое времяпрепровождение, такая более или менее помпезная обстановка соответствовали ее представлениям о жизни.

Равно как и сигареты. Она курила одну за другой, оставляя на каждой следы помады, и, говоря с барменом, щурилась от дыма. (Не терплю женщин, которые гримасничают, когда курят!) — Мне джину поменьше.

Она потребовала оливок. Расправилась с гвоздичной палочкой. Не успев защелкнуть сумочку, вновь открыла ее, вытащила пудреницу и помаду. А когда женщина орудует губной помадой, мне всегда невольно приходит на ум сравнение с сукой в течке, которая лижет себе известное место.

Я был раздражен и в то же время послушен. Раз уж речь зашла о собаках, скажу еще несколько слов, чтобы вы меня правильно поняли. Я люблю больших, сильных, умных псов, сознающих свою силу. Но мне противны неугомонные шавки, гоняющиеся за собственным хвостом и постоянно требующие к себе внимания. Вот такой шавкой и казалась мне моя спутница.

Она существовала для того, чтобы на нее смотрели. Без сомнения, считала себя очень хорошенькой. Верила в это.

Да, чуть не забыл — немного позже она сама заявила:

— А ваш приятель Боке не из тех мужчин, что спят со своими секретаршами? Мы с ним встретились всего один раз, и то случайно, так что я не успела задать ему этот вопрос.

Не помню, что я ответил, — очень уж все было глупо!

Да ей и не нужен был ответ: она слушала только себя.

— Интересно, почему все мужчины бегают за мной?

Не из-за красоты, конечно, — знаю, я не красавица. Наверно, дело в обаянхи…

На меня, во всяком случае, ее обаяние не действовало.

Наши бокалы опустели, и, так как бармен не потрудился наполнить их снова, мне пришлось повторить заказ.

Незнакомка была худышкой, а я не любил худышек.

Она была смуглой, а я отдаю предпочтение блондинкам.

Да и вообще она смахивала на обложку иллюстрированного журнала.

— Ла-Рош — подходящее местечко?

Что за манера выражаться!

— Недурное.

— Развлечься там можно?

— Была б охота.

В зале было всего несколько клиентов, преимущественно завсегдатаев — обычное дело для таких заведений в провинции. Я замечал, что в любом городе это люди примерно одинакового типа, с одинаковой манерой одеваться и одинаковым словарем.

Она поочередно разглядывала их. Чувствовалось, что она не может жить, если ее не замечают.

— До чего противный старикашка!

— Который?

— Вон тот, в левом углу. На нем еще такой светлый спортивный костюм. Во-первых, светло-зеленое ему не по возрасту. Особенно вечером и не в сезон. Он улыбается мне вот уже десять минут. Если не перестанет, я пойду и спрошу, чего ему надо.

Через минуту она вспылила:

— Пойдем, не то я запущу ему бокалом в рожу!

Мы вышли. Дождь не переставал. Как в Кане, в вечер знакомства с красной шляпкой. Но в тот момент я ни на минуту не вспомнил о Кане.

— Поедем-ка лучше ужинать, — предложила моя спутница.

Мимо катило такси. Я остановил его, и мы расположились на заднем сиденье, в сырой темноте.

Внезапно мне подумалось, что я впервые сижу вечером в такси с незнакомой женщиной. Я смутно различал молочное пятно ее лица, красную точку сигареты, стройные ноги в светлых шелковых чулках. Вдыхал запах ее одежды, мокрых волос.

Запах волос — вот единственное, что меня возбуждало, если я вообще испытывал возбуждение.

— Не знаю, раздобудем ли мы столик в такой час, но ужинать лучше всего у Франсиса.

Это один из самых замечательных ресторанов во Франции: трехэтажное здание, небольшие тихие залы без лишней роскоши, метрдотели и официанты патриархального вида — все они служат в заведении с его основания.

Нам дали столик на антресолях, у окна, сквозь которое мы могли наблюдать за нескончаемым шествием зонтиков у нас под ногами. Довольно занятное зрелище!

— Для начала бутылку муската, доктор? — осведомился Жозеф, мой давний знакомый.

— Выходит, вы врач, — удивилась она. — Поэтому и назвали господина Боке своим клиентом?

У Франсиса не просто едят, а наслаждаются едой.

К козленку со сморчками понадобилось старое бургундское. Потом нам подали коньяк собственной выдержки в дегустационных рюмках. Спутница моя тараторила без умолку — о себе, о своих знакомых, которые все как на подбор оказались важными персонами.

— Когда я была в Женеве… Прошлый год у «Негреско» в Ницце…

Я узнал, что ее зовут Мартиной. С Раулем Боке она встретилась случайно в одном из парижских баров — он большой их любитель; в час ночи он предложил ей стать его секретаршей.

— Я соблазнилась перспективой пожить в провинциальном городишке… Вы мне верите? Понимаете меня? Но я предупредила вашего приятеля: спать с ним я не собираюсь.

В три часа ночи, господин следователь, я лежал с ней в постели и был так неистов, что иногда она украдкой бросала на меня взгляд, в котором читались не только любопытство и удивление, но и подлинный испуг.

Не знаю, что на меня накатило, но я словно с цепи сорвался.

Вы поняли, как нелепо мы познакомились. То, что последовало, оказалось еще нелепей.

Разумеется, был момент, может быть, довольно продолжительный, когда я совсем захмелел. Я, например, плохо помню, как мы ушли от Франсиса. Сперва под предлогом, что я обмывал здесь свой врачебный диплом, я, чересчур возвышая голос и жестикулируя, требовал, чтобы старый Франсис самолично явился чокнуться с нами. Потом схватил стул, ничем не отличавшийся от остальных, и принялся настойчиво уверять, что именно на нем сидел в тот пресловутый вечер.

— А я вам говорю: это он, и вот доказательство — зарубка на второй перекладине… С нами еще был Гайар…

Черт бы побрал этого Гайара! Он на меня разозлится: я должен был ужинать у него. Вы не скажете ему, что я был у вас, Франсис? Честное слово?

Ушли мы пешком. Это я настоял на прогулке наперекор дождю. Улицы были почти безлюдны, лужи от дождя перемежались лужицами света, с балконов и карнизов срывались тяжелые капли.

Мартина двигалась с трудом — мешали высокие каблуки. Она висела у меня на руке, время от времени останавливалась и поправляла спадавшие с ног туфли.

— Раньше в этом квартале одна толстуха содержала маленькое бистро. Как теперь — не знаю, но до него рукой подать.

Я упрямо искал бистро. Мы шлепали по лужам, хлюпавшим у нас под ногами. И когда мы с блестевшими от дождя плечами ввалились наконец в какое-то заведение — может быть, то, которое я имел в виду, а может быть, и другое, часы над оцинкованной стойкой показывали четверть одиннадцатого.

— Ходят?

— Отстают на пять минут.

Мы переглянулись, секунду помолчали и расхохотались.

— Что ты наплетешь Арманде?

Видимо, я рассказал Мартине о своей жене. Не представляю, что успел наговорить, но смутно помню, как отпускал шуточки на ее счет.

Только здесь, где не было ни души, если не считать кота, спавшего на стуле у пузатой чугунной печки, я впервые отдал себе отчет в том, что мы с Мартиной перешли на «ты».

Она объявила, как объявила бы о какой-нибудь редкостной забаве:

— Мы должны позвонить Арманде. У вас есть телефон, мадам?

— В коридоре слева.

Узкий коридор с ядовито-зелеными стенами вел в отдельные кабинеты и пропах их запахом. Аппарат был настенный, с двумя трубками, одной из которых завладела Мартина. Мы, вернее наши промокшие костюмы, касались друг друга, от нас несло кальвадосом — мы добавили прямо у стойки.

— Алло! Двенадцать — пятьдесят один, пожалуйста.

Ждать долго, мадмуазель?

— Не вешайте трубку, — ответили мне.

Не знаю, над чем мы смеялись, но помню, что вынужден был прикрыть микрофон рукой. Нам было слышно, как переговариваются телефонистки:

— Вызови мне двенадцать — пятьдесят один, милочка… У вас тоже дождь?.. Когда ты сменяешься?.. Алло!

Двенадцать — пятьдесят один?.. Минутку, мадам. Вас вызывает Нант… Алло, Нант… Двенадцать — пятьдесят один на проводе.

Все это, бог весть почему, забавляло нас. Казалось ужасно смешным.

— Алло! Арманда?

— Шарль?.. Ты все еще в Нанте?

Мартина толкнула меня локтем.

— Понимаешь, возникли некоторые осложнения. Пришлось зайти вечером в больницу к моему подопечному.

— Обедал у Гайаров?

— Видишь ли…

Мартина стояла со мной бок о бок. Я боялся, как бы она не прыснула со смеху. Что ни говори, выглядел я довольно жалко.

— Нет, постеснялся беспокоить. Да и покупки надо было сделать.

— Пуговицы купил?

— Да. Игрушки девочкам тоже.

— Звонишь от Гайаров?

— Нет, задержался в городе. Я только что из больницы.

— Ночуешь у них?

— Понимаешь, сам не знаю. Пожалуй, предпочел бы гостиницу. Я сильно устал, а пойти к ним — значит, лишний час на болтовню…

Молчание. Очевидно, мои объяснения показались жене не очень правдоподобными. Я с усилием проглотил слюну. Арманда возобновила разговор:

— Ты один?

— Да.

— Звонишь из кафе?

— Да. Ночевать буду в гостинице.

— В «Герцоге Бретонском»?

— Вероятно, если найдется номер.

— А куда ты дел пакеты?

Что придумать? Что ей ответить?

— Они со мной.

— Постарайся ничего не потерять… Кстати, заходила госпожа Тренгуа. Ты, кажется, назначил ей на девять вечера. Боли у нее не прекращаются. Она хотела обязательно тебя дождаться.

— Я посмотрю ее завтра утром.

— Приедешь с первым поездом?

Другое и предположить было нельзя. Поезд шесть тридцать две — темнота, холодина, дождь! К тому же мне было известно, что вагоны часто подают нетоплеными.

— До завтра!

— До завтра! — эхом отозвался я.

Не успел я повесить трубку, как Мартина отрезала:

— Она тебе не верит. Ты попался на вопрос о пакетах.

Мы выпили у стойки еще по кальвадосу и снова нырнули в сырой уличный мрак. Нас охватило веселье.

Все нас смешило. Мы подтрунивали над редкими прохожими, над Армандой, над моей пациенткой г-жой Гренгуа — Мартина заставила меня рассказать о ней.

Нас привлекла негромкая музыка за фасадом, освещенным неоновыми огнями, и мы очутились в ночном дансинге, узком и совершенно красном. Красным здесь было все: лампы, обивка банкеток, стены, расписанные обнаженными фигурами, даже помятые смокинги оркестра из пяти музыкантов.

Мартине захотелось танцевать, и я танцевал с ней. Вот тогда я и разглядел ее шею, на которую спускались завитки мокрых волос, очень белую и с такой тонкой кожей, что сквозь нее просматривалась голубизна вен.

Почему меня так взволновала ее шея? Потому что это была первая, так сказать, подлинно человеческая примета, которую я обнаружил у Мартины. Примета, не имевшая ничего общего с обложкой иллюстрированного журнала, с женщиной, возомнившей себя элегантной. Это была шея девушки, к тому же не очень здоровой, и, танцуя, я несколько раз скользнул по ней губами.

Когда мы сели, я как будто иными глазами увидел и лицо своей партнерши. Веки у нее набрякли, помада наполовину стерлась и лишь местами подчеркивала рисунок губ. Мартина устала, но храбрилась — она любой ценой будет развлекаться до конца.

— Спроси, нет ли у них виски.

Мы выпили виски. Мартина неуверенными шагами направилась к музыкантам и попросила их сыграть какую-то незнакомую мне вещь, а я наблюдал, как она жестикулирует.

Потом она вышла в туалет. Пробыла она там довольно долго. Я подумал, что ей нехорошо, но пойти за нею не осмелился.

Теперь я сознавал, что она просто женщина, и ничего больше, двадцатипятилетняя девчонка, решившая побравировать. Вернулась Мартина лишь через полчаса. В тот момент, когда она входила в зал, я разглядел наконец ее лицо — усталое, с чуть заметными морщинками, но она тут же сделала над собой усилие и вновь заулыбалась. Не успев сесть, закурила и залпом, хотя не без дрожи отвращения, которую постаралась скрыть, допила виски.

— Тебе худо?

— Нет, уже лучше. Теперь совсем прошло. Я не привыкла к такой еде… Закажи выпить.

Она вся сжалась и явно нервничала.

— Последние недели в Париже мне пришлось туго.

Я сглупила, ушла с работы…

Ужин пропал впустую — ее вырвало. Теперь она опять пила. Снова шла танцевать. И чем дольше мы танцевали, тем плотней она прижималась ко мне.

В ее возбуждении было что-то тоскливое, вымученное.

И это не могло волновать. Я чувствовал, что в ней мало-помалу пробуждается желание, но такое, с каким я никогда не сталкивался.

Понимаете, господин следователь, она возбуждалась сама по себе. Ей не нужен был я, не нужен мужчина вообще. Понял я это позднее, а в тот момент смутился и растерялся. Несмотря на мое присутствие, ее желание оставалось безадресным. Ее возбуждение — искусственным. Она цеплялась за него, словно спасаясь от пустоты.

И как ни парадоксально, она чувствовала себя униженной этим, страдала от этого.

В ту минуту, когда мы уже сели, а музыканты еще наигрывали прилипчивую мелодию, заказанную Мартиной, она неожиданно вонзила ногти мне в бедро.

Выпили мы много, не помню уж сколько. Под конец из посетителей остались только мы, и официанты ждали, когда же мы уйдем — им пора было закрывать. Кончилось тем, что нас вежливо выставили за дверь.

Был третий час ночи. Ночевать с подружкой в «Герцоге Бретонском» мне было не с руки: в этой гостинице меня знали — я иногда останавливался там с Армандой и дочерьми.

— Как ты думаешь, нас еще куда-нибудь пустят?

— Разве что в припортовый кабак.

— Едем.

Мы взяли такси — искать его пришлось долго. В темной машине Мартина разом прильнула к моим губам, не влюбленно, но с судорожной нежностью. Не оттолкнула руку, которую я положил ей на бедро, и я сквозь мокрую одежду почувствовал, как пылает моя худенькая спутница.

Все произошло, как всегда в подобных случаях. Большинство кабачков, куда мы наведались, были уже закрыты или закрывались у нас перед носом. Мы попали в дешевый, мрачный, еле освещенный дансинг, и я увидел, как дрогнули ноздри Мартины: все мужчины уставились на нее, и ей, разумеется, померещилась опасность.

— Потанцуем?

Все в ней бросало вызов — взгляд, приоткрытый рот, бедра, которые она все плотнее прижимала к моим: воображала, будто ее томит желание.

Нам подали тошнотворное дрянное пойло. Мне не терпелось уйти, но я не осмеливался, предвидя, что подумает Мартина.

В конце концов мы очутились во второклассной, вернее заурядной, гостинице, банальной и неказистой, где еще горел свет, и ночной портье, протянув руку к доске с ключами, на всякий случай осведомился:

— Двуспальный номер?

Мартина промолчала. Я не ответил, но распорядился разбудить нас без четверти шесть. Вещей у меня не было.

Багаж моей спутницы тоже остался в камере хранения: мы не дали себе труда заехать за ним на вокзал.

Когда я запер двери, она сказала:

— Спать будем порознь, ладно?

Я обещал. Твердо обещал. В номере была крошечная ванная, и Мартина первой устремилась туда, бросив на ходу:

— Вы ложитесь.

Я слышал, как она расхаживает взад и вперед, открывает и закрывает краны, и во мне внезапно родилось ощущение близости. Да, близости, которой — поверьте, господин следователь — у меня никогда не было с Армандой.

Не помню, отрезвел ли я. Вряд ли. Я разделся и нырнул под простыню. Мартина все не возвращалась, и я, полагая, что ей опять нехорошо, громко спросил:

— Как дела?

— Ничего, — ответила она. — Вы легли?

— Да.

— Иду.

Чтобы не смущать ее, я выключил в комнате электричество. Когда дверь ванной распахнулась, свет падал на Мартину только сзади.

Она показалась мне еще более худой и маленькой.

Совершенно обнаженная, она прикрывалась полотенцем, но — должен это признать — не из показной стыдливости, а как-то удивительно естественно.

Она повернулась, ища выключатель, и я увидел ее голую спину, выступающий позвоночник и узкую талию; бедра, напротив, оказались шире, чем я предполагал.

Такой она навсегда осталась у меня в памяти. Мне подумалось что-то вроде: «Бедная девочка…»

Я услышал, как она в темноте ощупью добралась до кровати, легла и ласково прошептала:

— Спокойной ночи.

Потом добавила:

— Правда, спать нам недолго. Который час?

— Не знаю… Погодите, сейчас зажгу свет.

Я выпростал из-под одеяла руку: мои часы лежали на ночном столике.

— Половина четвертого.

Я видел ее волосы, разметавшиеся по яркой белизне подушки. Видел контуры ее свернувшегося калачиком тела. Заметил даже сквозь одеяло, что, как многие девочки, она засыпала, засунув руки между ляжками, поближе к сокровенному теплу своего лона. И повторил:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я погасил свет, но мы так и не заснули. Несколько раз за четверть часа она со вздохом переворачивалась с боку на бок.

Клянусь, господин следователь, ни о чем таком я не думал. Был даже момент, когда я задремал и вот-вот готов был погрузиться в сон.

Вдруг меня словно подбросило, я вскочил и шагнул к соседней постели. Зарылся лицом, губами в темную шевелюру и пробормотал:

— Мартина…

Допускаю, что первой ее мыслью было оттолкнуть меня. Мы не видели друг друга. Мы оба ослепли.

Я отшвырнул одеяло. Как в бреду, не рассуждая, не думая, не сознавая, что со мной, я внезапно овладел ею.

И в ту же секунду на меня как бы снизошло озарение: мне почудилось, что я впервые в жизни обладаю женщиной.

Я уже писал, что любил ее неистово. Любил разом все ее тело, воспринимая малейшую его дрожь. Наши губы слились в одно, и я с какой-то яростью силился вобрать в себя эту плоть, к которой несколькими минутами раньше был почти равнодушен.

Она опять вся трепетала, как тогда, в красном кабаре, только еще сильней. И я разделял с нею даже ее таинственную тревогу, которую тщетно пытался понять.

Очутись мы с вами с глазу на глаз, господин следователь, я рассказал бы вам, только вам, все в подробностях, и не счел бы это неприличным. В письме же такая откровенность выглядела бы смакованием эротических моментов.

Ничего подобного у меня в мыслях нет! У вас никогда не было ощущения, что вы вот-вот выйдете за рамки доступного человеку?

В ту ночь я это испытал. Казалось, стоит мне захотеть, и я, пробив некие преграды, вырвусь в неведомые просторы.

А нараставшая в ней тревога… Как врач, я мог объяснить это только желанием, подобным моему…

Я человек степенный и, как принято говорить, порядочный. У меня жена и дети. Прежде, когда мне случалось искать любви или наслаждения на стороне, я рисковал лишь тем, что осложню свою семейную жизнь. Вы понимаете меня, не правда ли?

А с этой женщиной, с которой был знаком всего несколько часов, я, сам того не сознавая, вел себя как неистовый любовник, как дикое животное.

Рука моя неожиданно — повторяю, я ничего не соображал — нащупала выключатель ночника. Я увидел Мартину в желтых лучах лампы и не знаю даже, заметила ли она, что теперь ее озаряет свет.

Во всем ее естестве — в остановившемся взгляде, раскрытом рте, заострившемся носе — читались нестерпимый страх и в то же время — постарайтесь понять меня, господин следователь! — отчаянная решимость ускользнуть, в свой черед прорвать оболочку, пробить потолок, одним словом, обрести свободу.

Я видел — страх ее дошел до такого пароксизма, что я, добросовестный врач, содрогнулся, а потом с облегчением перевел дух, когда, в последний раз взвинтив себя до предела, она рухнула навзничь, опустошенная, сломленная, и сердце у нее застучало так исступленно, что я мог сосчитать его удары, даже не припадая ухом к ее маленькой груди.

Тем не менее я сделал это. Привычка медика? Или, может быть, боязнь ответственности? Пульс у нее был сто сорок, бескровные губы приоткрылись, обнажив белые зубы — такие белые, какие бывают только у мертвецов.

Она прошептала что-то вроде:

— Не могу…

Затем попробовала улыбнуться. Схватила мою руку.

Уцепилась за нее.

Мы долго лежали в гостиничной тишине, ожидая, пока пульс Мартины придет в норму.

— Дай мне воды.

Мартине не пришло в голову натянуть на себя одеяло, и вы не представляете себе, как я ей за это благодарен.

Я принес стакан, приподнял ей голову, взгляд мой скользнул вниз, и я увидел у нее на животе вертикальный шрам, рубец мерзко-розового цвета.

Для меня, врача, такая отметина в известном смысле то же, что для вас, господин следователь, выдержка из уголовного дела.

Мартина даже не пыталась скрыть его от меня. Она только вздохнула:

— Боже, как я устала!

И крупные горячие слезы брызнули у меня из-под век.

Глава 6

Разве такие вещи расскажешь суду или даже вам — в тиши кабинета при вашем рыжем письмоводителе и мэтре Габриэле, для которого все в жизни просто?

Не знаю, любил ли я Мартину в ту ночь, но уверен в одном: когда около шести утра мы с ней сели в липкий от холодной сырости поезд, я уже не мыслил жизни без нее.

Женщина с бледным помятым лицом, сидевшая напротив меня в тускло освещенном купе, рядом с окном, по которому на черном фоне мрака катились светлые капли, незнакомка в шляпке, карикатурно смешной после вчерашнего ливня, стала мне ближе, чем кто бы то ни было на свете.

Трудно быть более опустошенным, чем были мы с Мартиной, и люди, вероятно, принимали нас за призраков. Когда, например, ночной портье, тот самый, что предоставил нам номер, явился нас будить, он увидел под дверью свет: с тех пор, как я на ощупь включил ночник у изголовья, лампа ни на минуту не гасла. Мартина была в ванной. Я в одних брюках, без рубашки, с растрепанными волосами, отпер дверь и попросил:

— Можно получить две чашки кофе?

Портье и сам смахивал на призрак:

— К сожалению, только с семи утра, мсье.

— А вы не могли бы сварить?

— Извините, у меня нет ключей.

Вероятно, его напугал мой вид.

Поймать такси на улице не удалось. Мартина цеплялась за мою руку, но меня тоже пошатывало под мелким ледяным дождем. Счастье еще, что наши ночные блуждания не увели нас слишком далеко от вокзала.

— Может, буфет открыт?

Он оказался открыт. Ранний пассажир мог получить кофе — черный или с молоком — в большой грязноватой чашке. Меня замутило от одного ее вида. Мартина храбро выпила свою, но через минуту ее вырвало прямо на перроне — добежать до туалета она не успела.

Мы молчали, опасливо ожидая, как отзовется вагонная тряска в наших трещавших висках, в наших измученных телах. Как многие поезда на второстепенных линиях, наш состав, прежде чем отправиться, долго маневрировал, и каждый толчок словно обрушивал на наши черепа удар тяжелого молота.

Тем не менее на мосту через Луару Мартина взглянула на меня и улыбнулась. Мои бесчисленные пакеты валялись около меня на скамье. В купе, кроме нас, никого не было. Я держал в зубах трубку, которую не смог докурить, и лицо мое выражало явное отвращение.

— Интересно, что скажет Арманда, — пробормотала Мартина.

Фраза не то чтобы резанула — нет, скорее чуть шокировала. Но разве я не сам начал?

— А тебя кто-нибудь ждет?

— Господин Боке обещал подыскать мне меблированную квартирку, где я смогу себе готовить.

— Ты с ним спала?

Это ужасно, господин следователь! С момента нашего знакомства не прошло и полсуток. Красноватые часы, под которыми мы стояли вчера на перроне, по-прежнему виднелись над пучком рельс позади нас: часовая стрелка не успела сделать полного оборота. Судя по шраму на животе, у этой помятого вида женщины в прошлом были не только любовники, но и какая-то грязная история.

И несмотря ни на что, задав этот вопрос, я почувствовал, как у меня мучительно защемило в груди: я словно повис в воздухе. Раньше я не испытывал ничего подобного, но с тех пор это стало случаться настолько часто, что я проникся братской жалостью ко всем сердечникам.

— Говорят тебе, я не успела даже заикнуться об этом.

Был момент, когда я надеялся, что в поезде, на нейтральной, так сказать, территории, мы вновь перейдем на «вы», вновь станем тем, чем были раньше, но, к моему удивлению, «ты» по-прежнему получалось у нас совершенно естественно.

— Если бы ты знал, как забавно мы с ним познакомились!

— Он был пьян?

Я просил об этом с места в карьер, потому что знаю Рауля Боке.

Я описал вам американский бар в Нанте. С недавних пор у нас в Ла-Рош тоже открылся такой. Я был в нем раз или два, да и то случайно. Там собираются, главным образом, снобы, которые находят городские кафе устаревшими; они идут в бар, чтобы показать себя, взбираются на высокие табуреты и следят за приготовлением коктейлей с тем же апломбом, что вчера Мартина. Бывают там и женщины — не проститутки, а скорее буржуазные дамы, стремящиеся прослыть «современными».

Боке — другое дело. Он мой ровесник, может быть, на год-другой моложе. «Галерею» основал его отец, а Рауль с братом Луи и сестрой унаследовали ее лет пять назад.

Рауль Боке пьет, чтобы напиться, грубит ради самой грубости, потому что, как он выражается, подыхает от скуки, потому что все ему осточертело и сам он всем тоже. Ему осточертела жена, и он неделями не бывает дома. Уйдет на час, без пальто, а дня через два его отыскивают в Ла-Рошели или Бордо в обществе целой шайки неизвестно откуда взявшихся прихлебателей.

Дела ему тоже осточертели — он занимается ими только в дни очередных приступов деловитости, когда по две-три недели почти не пьет и ставит весь универмаг вверх дном.

Машину он гоняет как сумасшедший. Нарочно после полуночи вылетает на тротуары, пугая запоздалых добропорядочных сограждан. На счету у него целая куча дорожных происшествий. Дважды его лишали водительских прав.

Я знал Боке лучше, чем кто бы то ни было, — он мой пациент, а теперь он входил в мою жизнь в совершенно новом качестве, и мне приходилось его опасаться.

— Он сильно пьет, да? Я сразу догадалась, что выпивка интересует его больше, чем женщины.

Пожалуй, это так, если не считать обитательниц известных домов, где он периодически учиняет скандалы.

— Я сидел с приятельницей в баре на улице Вашингтона в Париже. Ты не бывал там?.. Это влево от Елисейских полей… Боке набрался и в полным голос разговаривал с соседом — то ли с приятелем, то ли с незнакомым человеком.

«Понимаешь, — говорил он, — мне осточертел мой зятек. Он, конечно, пустое место, но, к несчастью, здоровенный мужик. Эта сучка, моя сестрица, не может без него, вот и смотрит на все мужними глазами. А он, например, воспользовался позавчера моей отлучкой и под первым попавшимся предлогом выставил мою секретаршу. Стоит ему убедиться, что секретарша мне предана, как он ее убирает или переманивает на свою сторону, что нетрудно: они все — местные барышни. Кому принадлежит „Галерея“ — семье Боке или нет? Какое отношение имеет к Боке этот Эвиан? Не беспокойтесь, бармен: в данном случае это только фамилия[9]… Моего зятя зовут Эвиан, а самое горячее его желание, самая заветная мечта — выставить когда-нибудь за дверь и меня… Вот что, старина, следующую секретаршу я подберу в Париже. Возьму девчонку, которая не знает Оскара Эвиана и не станет его слушать».

Небо чуточку посветлело. На равнине, еще окутанной серой мглой, начали смутно вырисовываться фермы, в хлевах зажглись огни.

Мартина неторопливо рассказывала:

— Видишь ли, я дошла до ручки. Глотала коктейли, благо угощала приятельница, но целую неделю до этого жила на рогаликах и кофе со сливками. Я вскочила, подошла к Боке и выпалила:

«Если вам нужна секретарша, которая не знакома с Эвианом, наймите меня».

Я сразу многое понял, господин следователь. И тут же мысленно представил себе эту сцену — я знаю Боке. Он сразу взял с Мартиной наивозможно более развязный тон:

— Сидишь на мели?

И, уж конечно, с невинным видом не преминул осведомиться у нее, где она прежде служила — в фирме или каком-нибудь учреждении.

— Ладно, приезжай в Ла-Рош. Попробуем.

Разумеется, Боке напоил ее. Одна из причин, по которым я избегаю заглядывать в бар, когда там Боке, состоит в том, что он приходит в бешенство, если с ним отказываются выпить.

Тем не менее Мартина поехала в Ла-Рош, господин следователь. С двумя чемоданами отправилась в чужой город.

— Как ты попала в Нант и почему там застряла?

— Потому что в Нанте у меня подружка — она служит в бельгийском консульстве. Денег у меня оставалось в обрез на билет, а просить вперед у хозяина сразу же по приезде в Ла-Рош не хотелось.

Наш поезд останавливался на всех станциях. Всякий раз, когда он тормозил, мы подскакивали и с ужасом ожидали нового толчка при отправке. За окнами светлело. Люди выкрикивали названия городков, бежали, открывали и закрывали двери, грузили на тележки мешки с почтой и посылки.

Не очень подходящая обстановка, господин следователь, для того чтобы, проколебавшись бог весть сколько времени и стыдясь самого себя, спросить наконец спутницу:

— Ты не будешь с ним спать?

— Да нет же!

— Даже если он будет настаивать?

— Нет.

— Ни с ним ни с другими?

Опять этот страх, который мне так часто силились описать пациенты, страдавшие стенокардией! Человеку кажется, что он умирает. Он чувствует, что смерть совсем рядом, что жизнь его висит на волоске. А ведь у меня не было стенокардии.

Мы не говорили о любви. Еще не говорили. В серой полумгле купе второго класса, декабрьским утром, запоздавшим, потому что день обещал быть пасмурным, мы с нею напоминали двух промокших забитых дворняг.

И все-таки я верил ей, она — мне.

Мы сидели друг против друга: нам приходилось избегать малейшего движения, чтобы нас не затошнило, и каждый толчок колокольным звоном отзывался у нас в висках.

Мы смотрели друг на друга так, как если бы были знакомы всегда. Лишь подъезжая к Ла-Рош и увидев, что я собираю свои вещи, Мартина попудрилась, подкрасила губы и попробовала закурить.

Это делалось не ради меня, господин следователь.

Она знала, что мне все это больше не нужно. Значит, для других? Не знаю и теперь. Может быть, по привычке а скорее всего, чтобы не чувствовать себя не в своей тарелке.

— Послушай. Звонить Боке еще рано, а «Галерея» открывается только в девять. Я отвезу тебя в гостиницу «Европа». Тебе надо хоть немного поспать.

Мартине явно хотелось задать вопрос, который уже несколько минут вертелся у нее на языке, а мне — избежать его: я чего-то боялся. Она сдержалась, послушно — да, господин следователь, послушно! — взглянула на меня и проронила только:

— Хорошо.

— Я позвоню или загляну к тебе часов в двенадцать.

Нет, погоди… Заглянуть не смогу — у меня в это время прием. Приходи ко мне сама. Зайти к врачу всегда удобно.

— Но Арманда?..

— Войдешь через приемную, как больные.

Глупо, не правда ли? Но я так боялся ее потерять! Ни за что не хотел, чтобы она встретилась с Боке раньше, чем со мной, да и вообще, чтобы она встречалась с кем-нибудь еще, хотя пока не сознавал этого.

Я начертил ей на старом конверте план той части города, которая отделяет гостиницу от моего дома. На вокзале подозвал знакомого носильщика и внезапно раздулся от гордости при мысли, что меня все знают.

— Найди-ка нам такси, Проспер.

Я то шел позади Мартины, то забегал вперед. Крутился вокруг нее, как сторожевой пес. Приветливо поздоровался с дежурным по станции. И, честное слово, на минуту забыл, как у меня трещит голова.

В такси, несмотря на то, что водитель прекрасно знал меня, я держал Мартину за руку и, ничуть не стыдясь, склонялся к ней, как влюбленный:

— Главное, никуда не выходи и никому не звони до встречи со мной. Сейчас восемь. Проспишь ты до одиннадцати, скажем, до половины двенадцатого. По средам я принимаю до часу. Ты должна мне обещать, что ни с кем не увидишься и никому не позвонишь. Обещай, Мартина.

Не знаю, понимала ли она, что с нею случилось.

— Обещаю.

Мы не поцеловались. Когда такси подкатило к «Европе», площадь Наполеона была пуста. Анжелу, хозяйку гостиницы, я разыскал на кухне: как всегда по утрам, она давала инструкции повару.

— Мне нужен приличный номер для особы, рекомендованной мне одним парижским коллегой. Она очень утомлена.

— Будет сделано, доктор.

В номер я не поднялся. Довел Мартину до ступеней подъезда и пошел обратно. Сквозь застекленную дверь, медные накладки которой потемнели от сырости, видел, как она, стоя на красном ковре вестибюля, перемолвилась с Анжелой и указала рассыльному на два своих чемодана. Я ее видел, она меня — нет. Она говорила, но я не слышал ее голоса. На секунду, не дольше, увидел ее раскрытый, как ночью, рот, и мысль, что мы должны расстаться, хотя бы на короткий срок, оказалась для меня настолько невыносимой, страх так стеснил мне грудь, что я чуть не повернул назад, чтобы забрать Мартину с собой.

В такси, когда я остался один, на меня вновь навалились усталость и недомогание, в висках начало стучать, сердце словно переворачивалось в груди.

— Домой, доктор?

Да, домой. А ведь верно, там мой «дом». Сиденье было завалено пакетами, включая коробку с пресловутыми пуговицами для жакета, который Арманда по собственному фасону шила у лучшей портнихи Ла-Рош-сюр-Йона.

Домой, как выразился водитель! Ведь на медной дощечке у ограды красуется моя фамилия. Бабетта, наша новая прислуга, выбежала навстречу таксисту, тащившему мою поклажу; на втором этаже, в детской, заколыхались занавески.

— Вы не слишком утомились, мсье? Надеюсь, сначала позавтракаете? Мадам уже два раза спрашивала, приехали вы или нет. Наверно, опять поезд опоздал? Я же ей говорила!

Передняя с кремово-белыми стенами, вешалка с моими пальто, шляпами, тростью. Сверху голос моей младшенькой:

— Это ты, папа? Деда Мороза видел?

Я осведомился у Бабетты:

— Много на прием?

К врачу, лечащему мелкий люд, занимают очередь, И больные являются спозаранку.

В доме пахло кофе, но в то утро меня мутило от его запаха. Я снял размякшие от влаги ботинки. На одном носке зияла большая дыра.

— Мсье, да вы же промочили ноги!

— Тс-с, Бабетта!

Я поднялся по белой лестнице, устланной розовым ковром под медными крепежными штангами. Поцеловал старшую дочь, уходившую в школу: младшую Арманда купала в ванной.

— Я не поняла, почему ты не остановился у Гайаров, как обычно. Вчера вечером, когда ты звонил, мне показалось, что ты не в себе. Ты не заболел? У тебя неприятности?

— Да нет… Твои поручения я выполнил.

— Спущусь — посмотрю. Госпожа Гренгуа утром звонила опять — просит, чтобы ты заглянул к ним сразу по приезде. Сама она прийти не в состоянии. Вчера просидела у нас в гостиной до десяти, рассказывала про свои немощи.

— Сейчас переоденусь и съезжу.

У дверей я неуклюже повернулся:

— Да, кстати…

— Что?

— Нет, ничего.

Я чуть было не выпалил, что к завтраку у нас будет гостья: случайно встретившаяся девушка, дочка приятеля — почем я знаю? Придумал бы что-нибудь… Это было наивно, неумно. Тем не менее я твердо решил, что Мартина позавтракает у нас. Мне это было нужно, — думайте обо мне что угодно! — я хотел, чтобы она познакомилась с Армандой, о которой столько слышала от меня.

Я принял ванну, побрился, вывел машину из гаража и отправился к своей давней пациентке, одиноко живущей в маленьком домике на другом краю города. Два раза нарочно проехал мимо гостиницы «Европа» и посмотрел на окна. Анжела сказала, что поместит Мартину в 78-й номер. Где он расположен, я не знал, но в угловой комнате третьего этажа шторы были задернуты, н я с волнением бросил на них взгляд.

Я завернул и в «Покер-бар», то самое заведение, о котором писал вам, господин следователь, и где обычно старался не показываться, но в это утро пропустил стакан белого вина, словно ввинтившийся мне в желудок.

— Боке не заходил?

— Он со своей бандой провел такую ночь, что вряд ли появится раньше пяти-шести вечера. Эти господа еще торчали здесь, когда уходил первый поезд на Париж.

Когда я вернулся домой, Арманда звонила портнихе — сообщала, что пуговицы привезены, и договаривалась о примерке. Мать я не встретил, без помех добрался до кабинета и начал прием пациентов, Чем дальше, тем больше крепло во мне убеждение, что я погубил свою жизнь. День был серый, безрадостный. В саду, куда выходят окна прилегающей к кабинету комнаты — она служит мне канцелярией: здесь я выписываю рецепты, — с черных кустов беззвучно стекала вода.

В окне самого кабинета стекла матовые, и там с утра до ночи приходится жечь электричество.

Мало-помалу у меня возник план, показавшийся сперва абсурдным; но затем, по мере того как шло время и сменялись больные, он стал представляться мне все более разумным. Разве я не знаю в Ла-Рош-сюр-Йоне по меньшей мере двух коллег, практика которых не доходнее моей и которые все-таки держат в помощь себе сестру? О специалистах, вроде моего приятеля Данбуа, и говорить нечего: у каждого ассистентка.

Я уже ненавидел Рауля Боке, хотя могу вас заверить, господин следователь: как мужчина я не имел оснований ему завидовать, скорее напротив — врач в силу своего положения разбирается в таких вещах. Но именно потому, что он весь прогнил, я еще сильней бесился при мысли о вероятной близости между ним и Мартиной.

Одиннадцать! Половина двенадцатого! Больной свинкой малыш с толстенным компрессом на шее — я его до сих пор вижу. Затем разрез ногтоеды. И так далее. Больные все прибывают, занимая освободившиеся места на стульях.

Нет, она не придет. Это немыслимо. Да и с какой стати ей сюда приходить?

Рабочий с производственной травмой. Его привезли на грузовичке прямо ко мне: я ведь страховой врач. Он сует мне под нос разможенный большой палец и, бахвалясь своим бесстрашием, настаивает:

— Да отрежьте вы его, черт побери! Режьте! Пари держу, у вас на это пороху не хватит. Или мне самому за нож браться?

Когда я выпроводил его, пот заливал мне глаза, мешая смотреть, и я чуть было не впустил очередного пациента, не заметив Мартины, в том же темном костюме и шляпке, что и накануне, сидевшей на краешке стула.

Боже, как нелепо, что с незапамятных времен мы употребляем одни и те же банальные слова!

У меня перехватило горло, и я выскочил в приемную, хотя мне следовало, как обычно, лишь придержать рукой дверь кабинета.

Мартина рассказывала потом, что на меня было страшно смотреть. Возможно. Я слишком натерпелся страху.

И поверьте, в ту минуту мне было плевать, что подумают с полдюжины больных, дожидавшихся своей очереди, может быть, уже несколько часов.

Я остановился перед Мартиной, но опять-таки знаю это от нее самой: я утратил всякий контроль над собою.

Стиснув зубы, почти угрожающе бросил:

— Входи.

Неужели я действительно выглядел таким страшным?

Нет, для этого я слишком боялся. Слишком долго боялся. И еще не отошел. Мне надо было заставить ее войти, закрыть за нею дверь.

Вот когда дверь захлопнулась, у меня наконец вырвался вздох, хриплый, как стон, руки мои бессильно повисли, и я выдавил:

— Пришла…

Во время процесса меня больше всего упрекали в том, что я ввел в семейный дом постороннюю женщину, свою любовницу. Думаю, что в глазах судей это было самое тяжкое мое преступление — убийство, на худой конец, можно извинить. Но столкнуть лицом к лицу Мартину с Армандой!.. Судьи так возмущались, что не находили слов для оценки моего поведения.

А как поступили бы на моем месте вы, господин следователь? Разве я мог в тот момент уйти из дому? Или вы считаете более естественным вот так, разом, в первый же день взять и уйти? И разве я знал, куда нам идти? Нет, я знал одно — что не могу больше без Мартины, что когда ее нет со мной, когда я не вижу и не слышу ее, меня пронзает чисто физическая боль, не менее мучительная, чем у самого недужного из моих пациентов.

Без Мартины вокруг была пустота.

И разве я исключение? Разве я единственный, у кого вот так закружилась голова? Разве во мне одном вызывает ненависть каждый, кто может в мое отсутствие приблизиться к моей женщине?

Видимо, да — если послушать господ судей, взиравших на меня то с негодованием, то с жалостью. Чаще с негодованием.

Должен вам сказать, что, оглядев Мартину в освещенном электричеством кабинете, я был почти разочарован. Выглядела она опять слишком вызывающе. Вероятно, оказавшись в чужой стихии, она хотела казаться независимой, демонстрируя самоуверенность этакой девушки из бара.

Я искал в ней приметы того, что произошло с нами, и не находил их.

Ну и пусть! Какой бы она ни была, я ее не отпущу.

Прием продлится самое малое еще час. Я мог бы попросить Мартину зайти попозже. Но я не хотел, чтобы она уходила. Не хотел даже у себя в доме оставлять ее одну.

— Слушай. Ты позавтракаешь у нас. Да, да, у нас…

Говорить, что мы познакомились вчера, бесполезно:

Арманда подозрительна, мать моя — подавно. Для них — ты явилась ко мне сегодня утром с рекомендацией от доктора Артари из Парижа. Я знаком с ним шапочно, жена совсем не знакома.

Вид у Мартины был неуверенный, но она чувствовала, что сейчас мне лучше не перечить.

— Можешь говорить о Боке. Так даже убедительней.

Но обязательно дай понять, что работала у врача, например у того же Артари.

Я так торопился все устроить, и выдумка моя казалась мне такой удачной, что я уже взялся за ручку двери, ведущей из кабинета в дом.

— Моя фамилия Англебер, — сказала она. — Мартина Англебер, бельгийка из Льежа.

Она улыбнулась. Я ведь даже не поинтересовался, как ее фамилия, и наверняка попал бы впросак, представляя гостью.

— Вот увидишь… Только не мешай мне…

Я совсем обезумел. Если вы находите это смешным — ничего не поделаешь, господин следователь. Я заманивал девушку в дом. Это была почти ловушка. Но моментами мне казалось, что теперь Мартина — моя собственность; еще немного, и я запер бы ее на ключ. Я слышал, как в приемной заходится кашлем одна из больных.

— Пойдем.

Я осторожно коснулся губами ее губ. Вышел первым.

Мы очутились в моей прихожей, слева была гостиная, запах, разлитый в воздухе, был запахом моего дома, и Мартина находилась у меня в доме.

В гостиной я увидел мать и бросился к ней:

— Послушай, ма. Эту девушку рекомендовал мне доктор Артари, мой парижский знакомый. Она приехала в Ла-Рош работать и никого здесь не знает. Я пригласил ее позавтракать с нами.

Мать встала, уронив моток шерсти.

— Займи ее, пока я закончу прием. Вели Бабетте приготовить завтрак получше.

По-моему, я чуть не пел от радости. Я стараюсь теперь вспомнить, не мурлыкал ли я себе под нос, притворяя дверь кабинета. Я чувствовал себя триумфатором и — буду откровенен до конца — гордился своей изобретательностью. Подумать только! Я отдал Мартину под присмотр матери. Пока они вместе, к Мартине не подступится ни один мужчина. И хочет она или нет, жить ей придется в атмосфере моего присутствия. Даже если появится Арманда. Дома она или вышла — неизвестно, но все равно они вот-вот столкнутся лицом к лицу.

Ну и пусть! Арманда тоже будет стеречь ее для меня.

Весело, с облегчением, какого, кажется, никогда еще не испытывал, я распахнул дверь в приемную.

Следующий! Следующий! Откройте рот. Покашляйте.

Дышите. Не дышите.

Мартина рядом, меньше чем в десяти метрах от меня.

Приближаясь к маленькой двери, ведущей в дом, я различал голоса. Правда, слишком неясно, чтобы узнать ее голос, но как бы то ни было — она рядом.

Мне кажется, вы были в зале суда, когда товарищ прокурора, воздев руки к небу, вопросил — не меня, конечно, а некую вышнюю силу:

— На что надеялся этот человек?

Я улыбнулся — помните: «отталкивающая улыбка»? — и тихо, но достаточно внятно для слуха обоих конвоиров, бросил:

— На счастье.

На самом-то деле я таким вопросом не задавался.

Несмотря ни на что, голова у меня оставалась ясной, и я предвидел ожидавшие меня трудности и ежеминутные осложнения.

Не будем говорить о «скользкой наклонной плоскости порока», как это сделал один дурак на процессе — не помню уж, кто именно. Не было этой наклонной плоскости, не было и порока.

Был человек, который не мог поступить по-иному, — и точка. Не мог потому, что в сорок лет внезапно поставил на карту свое личное счастье, о котором не заботился никто — ни близкие, ни он сам, которого не искал, которое получил даром и был не вправе потерять.

Если я вас шокировал, извините, господин следователь.

В конце концов я тоже имею право голоса. У меня даже есть преимущество перед другими: я знаю, о чем говорю.

Я заплатил положенную цену. Другие ничего не заплатили, и я не признаю за ними права судить о том, чего они не знают.

Если вы, как все остальные, сочтете это цинизмом — тем хуже. Там, где я очутился, это уже не имеет значения.

Цинизм так цинизм. С того самого утра, может быть даже с какого-то момента предыдущей ночи, я заранее приготовился ко всему, что бы ни случилось.

Слышите, господин следователь: ко всему!

Ко всему, кроме одного: потерять ее, дать ей уйти, жить без нее, вновь ощущать кошмарную боль в груди.

Никакого продуманного плана у меня не сложилось.

Было бы ошибкой предполагать, что, представляя матери Мартину, я уже решил ввести свою сожительницу — боже, как иногда слово обличает тех, кто его произносит! — под семейный кров.

Мне было необходимо немедленно устроить Мартину. Все остальное — после. Важно было не дать ей вступить в контакт с Боке, с любым другим мужчиной.

Прием я закончил со спокойной душой. А когда вошел в гостиную, все три женщины выглядели как дамы, пришедшие с визитом, и Мартина держала на коленях младшую из моих девочек.

— Я имела удовольствие познакомиться с вашей женой, — сказала она без иронии, без всякой задней мысли, лишь для того, чтобы что-то сказать.

На столике, около нашего великолепного графина из резного хрусталя, стояли три рюмки портвейна. В гостиной в то утро было действительно уютно; тюлевые занавеси скрывали от глаз серый туман, окутавший город.

— Мадмуазель Англебер рассказывала нам о своей семье.

Арманда незаметно сделала мне хорошо знакомый знак, означавший, что ей нужно поговорить со мною наедине.

— Спущусь-ка я в подвал да выберу бутылочку получше, — объявил я.

И, отнюдь не ломая комедию — клянусь вам, — я весело, потому что мне в самом деле было весело, прибавил:

— Что вы предпочитаете, мадмуазель, — белое или красное, сухое или сладкое?

— Сухое, если госпожа Алавуан не возражает.

Я вышел, Арманда за мной.

— Как ты думаешь, может, не стоит оставлять ее в гостинице, пока она не подыщет квартиру? Утром она остановилась в «Европе». Коль скоро у нее рекомендация Артари… Что он пишет?

Как же я не сообразил, что она обязательно поинтересуется о письме!

— Просит помочь ей на первых порах в городе. Место, которое ей предложили у Боке, ему не нравится, но об этом подумаем после.

— На несколько дней, не больше, конечно, я могла бы дать ей зеленую комнату.

Вот это да, господин следователь! Зеленую комнату!

Ту, что рядом с маминой и лишь детской отделена от моей спальни.

— Решай сама.

Бедная Мартина! До нее, без сомнения, доносилось наше перешептывание в коридоре, но она не могла даже представить, какой оборот принимает дело. Мама занимала ее разговором. Мартина делала вид, что слушает, а сама, ни жива ни мертва, силилась разобрать слова за дверью.

Она не увидится с Боке, не поступит к нему — теперь это ясно. Как видите, я быстро добился своего. Но это не моя заслуга, господин следователь, это судьба.

Я был так признателен Арманде, что во время завтрака поглядывал на нее с настоящей нежностью — так, как никогда еще не глядел. Завтрак — матери в кои-то веки поручили присмотреть за его приготовлением! — оказался превосходным. Но мы ели, не замечая, что едим.

В глазах у нас сверкал смех. Нам было весело. Всем.

Чудо да и только, господин следователь!

— Сейчас мой муж съездит в гостиницу за вашими вещами. Да, да… Не думаю, что в это время года так уж трудно подыскать квартирку с обстановкой. После завтрака я кое-куда позвоню.

Нам с Мартиной хотелось поехать в гостиницу вместе. Мы уже испытывали потребность остаться наедине, но не решались форсировать события. Предложение должно было исходить не от меня.

И вот тут я понял, насколько хитра Мартина. Я сказал бы даже — насколько глубоко сидит в ней шлюха.

Дамы допивали кофе. Я поднялся.

— Вы не будете против, мадам, если я тоже съезжу в гостиницу?

И, доверительно понизив голос, Мартина добавила:

— У меня там все разбросано, и…

Арманда поняла. Мелкие женские тайны, черт возьми!

Женская стыдливость! Нельзя же такой грубой орясине, как я, врываться в комнату девушки, перетряхивать ее белье, личные вещи!

Я до сих пор слышу, как Арманда шепотом наставляла меня, пока Мартина перед зеркалом в прихожей водружала на голову свою забавную шляпку:

— В номер пусть поднимется одна, иначе ты будешь ее стеснять.

Машина. Моя машина. Нас двое. Я за рулем, она рядом, а вокруг мой город, улицы, по которым я прохожу каждый день.

— Замечательно! — восторгаюсь я.

— А ты не боишься? Хоть чуточку? По-твоему, мне следует согласиться?

Мартина не подсмеивалась больше над Армандой. Ей было стыдно перед ней.

Но заставить меня отступить не властно было уже ничто на свете. Мы поднялись в номер вдвоем. Не успев даже притворить дверь, я так сжал Мартину в объятиях, что чуть не задушил, и буквально впился в ее губы. Кровать была еще не застелена, однако я этим не воспользовался.

Не скрою, мне этого очень хотелось. Я это понял, когда, как дикарь, тискал ее. Но сейчас было не время.

Нам предстояло безотлагательно перейти к новому этапу. Я должен был привезти ее назад, к себе, господин следователь, и я привез ее с таким торжествующим видом, с каким, наверно, еще ни один новобрачный не привозил в дом молодую жену.

Мне пришлось притушить свой горящий взгляд, скрыть ликование, которое источало все мое существо.

— А я уже дозвонилась, и мне дали адрес, — сообщила нам Арманда.

Потом отвела меня в сторону и шепнула:

— Будет приличнее, если с ней поеду я.

Разумеется, я согласился. Коль скоро есть, кому ее сторожить… Мне казалось совершенно естественным, что это будут делать мать и Арманда.

Двуличие? Лицемерие? Нет, господин следователь.

Нет и еще раз нет. Пусть утверждают противное те, кто не знал ничего подобного, потому что вы — может быть, скоро, может быть, когда-нибудь — узнаете это, и, уверен, я не ошибаюсь.

Да, вы узнаете, что такое непреодолимое желание жить, просто жить, которое почувствовал я, так долго бывший всего лишь человеком без тени.

Глава 7

Я помню эти дни во всех подробностях, помню каждое происшествие, слово, жест и все-таки не сумел бы восстановить факты в их хронологической последовательности. Они сплелись в один клубок воспоминаний, любое из которых живет своей особой жизнью и само по себе составляет единое целое, причем самые малозначительные из них зачастую отличаются наибольшей четкостью контуров.

Так, например, я помню, как в тот же день, часов в шесть вечера, распахнул дверь «Покер-бара». Еще утром у меня был хоть какой-то резон заглянуть туда. Но теперь, когда я решил, что Мартина ни при каких обстоятельствах не станет секретаршей Рауля Боке?..

И, может быть, я ошибаюсь, потому что тут же спрашиваю себя: не отправился ли я в бар днем позже?

Я до сих пор чувствую, как ледяной ветер забрался мне под пальто, когда я вылез из машины, вижу вереницу редких фонарей вдоль отлого уходящей вниз улицы и огни магазинов, вряд ли способные в такую непогоду привлечь хоть одного покупателя.

Рядом со мной — кремовые и розовые огни бара, сразу за дверью — тепло и атмосфера сердечности. В облаках трубочного и сигаретного дыма сидит столько народу, что новоприбывшему невольно кажется: это неспроста, за этим что-то кроется. Коль скоро улицы безлюдны и по ним бредут лишь немногие бедняги, значит, все остальные сговорились встретиться в «Покер-баре» и тому подобных заведениях, за дверями которых никто их не увидит.

Что меня туда привело? Я не преследовал никакой цели, кроме как взглянуть на Боке. Даже не для того, чтобы бросить ему вызов: я же не мог ни о чем рассказать. Мне просто хотелось увидеть человека, который как-то вечером — раньше, чем я, — встретил Мартину, разговорился с ней, напоил ее и чуть было не взял к себе на службу. Не хватало только, чтобы он сделался ее любовником!

Я не сказал ему ни слова: он слишком накачался.

В свою очередь, Боке не заметил меня.

Здесь, в тюрьме, где так хорошо думается, я обратил внимание на одну подробность. Насколько я помню себя, все мои воспоминания о рождественских праздниках в Вандее неизменно окрашивались светлыми, чуть зеленоватыми ледяными тонами, какие порой видишь на почтовой открытке; в них редко присутствовал снег, чаще — сухой мороз.

А вот с тем годом — последним, господин следователь! — связываются у меня исключительно пасмурные дни, лампы, с самого утра горящие в учреждениях, черная от дождя мостовая, черные, ветреные, слишком ранние вечера, редкие огни, придающие провинциальному городу такой заурядный и унылый вид.

Тогда это напоминало мне Кан. Но мне было некогда погружаться в прошлое. Я жил в таком напряжении, что и теперь спрашиваю себя: как выдержал хотя бы физически и, главное, как те, с кем я общался, могли не понять, что со мною творится? Как люди, встречая и провожая меня взглядами, могли не догадаться, что я переживаю совершенно особый момент в своей жизни? Неужели никто не замечал этого? Арманда, например, не раз поглядывала на меня с любопытством и беспокойством.

Нет, ее беспокоила не моя судьба; она беспокоилась потому, что не любит ничего непонятного, инстинктивно отвергает все, угрожающее нарушить порядок, который она установила вокруг себя.

Мне по-прежнему везло. В те дни у нас почти одновременно вспыхнули две эпидемии — гриппа и скарлатины, с утра до вечера, а подчас и с вечера до утра не дававшие мне перевести дух. Моя приемная ни на минуту не пустела. Под стеклянным навесом крыльца вечно жался к стене десяток сочащихся водой зонтиков, паркет пестрил грязными следами мокрых ног. Безостановочно звонил телефон. Приятели и пациенты половчей проникали в дом через подъезд: их незаметно вводили ко мне в перерывах между двумя очередными больными. Но я весело справлялся с навалившейся на меня работой: мне нужна была эта лихорадка — она оправдывала мое возбужденное состояние.

Видеться с Мартиной нам было почти невозможно. Но она жила у меня, и мне этого было достаточно. Я нарочно шумел, чтобы она слышала меня и постоянно ощущала мое присутствие. Бреясь по утрам, я что-нибудь напевал и она так хорошо все понимала, что через несколько секунд в свой черед начинала напевать у себя в комнате.

Но даю голову на отсечение: мать тоже разгадала наш маневр. Она не сказала ни слова. Ничем себя не выдала.

Правда, у нее не было оснований любить Арманду. Напротив… Впрочем, не слишком ли бестактно развивать мои предположения, допуская, что она внутренне ликовала по мере того, как в ней зрели некоторые догадки?

Во всяком случае, позднее мне стало известно — мать сама в этом призналась, — что она все поняла уже на второй или третий день, и я не без смущения думаю; теперь о том, что вещи, которые я, казалось, хранил в глубокой тайне и которые извиняет только любовь, происходили на глазах у проницательного, хотя и молчаливого свидетеля.

На третий день утром, пока я вел прием, Арманда сама свезла Мартину на такси к г-же Дебер, у которой подыскала комнату с кухней.

Второй день! Третий! Каждый тянулся для меня невыносимо долго. И хотя с тех пор прошел лишь год, все это представляется мне бесконечно далеким. Более далеким, например, чем дифтерит у моей дочери и женитьба на Арманде десять лет назад, потому что за эти десять лет не произошло ничего существенного.

Напротив, для нас с Мартиной мир менялся от часа к часу, события развивались с такой быстротой, что мы не всегда успевали вводить друг друга в курс происходящего и подмечать перемены в нас самих.

Я коротко бросил ей в коридоре:

— К Боке ты не пойдешь. Я тут кое-что придумал. Ты только не мешай.

Несмотря на такую безапелляционность, я был далек от уверенности в успехе, сознавая, сколько недель, а то и месяцев займет исполнение моего плана. Я верил в него и не верил, страстно хотел его осуществить и не знал, каким путем пойду — слишком уж много вставало передо мной препятствий.

А как быть пока? Я не мог даже взять Мартину на содержание: она не согласилась бы, хотя деньги у нее подходили к концу.

Сорок — пятьдесят больных в день, господин следователь, и не только у себя в кабинете, но также в городе, предместьях, подчас даже в окрестностях, что вынуждало меня не вылезать из бриджей и сапог — известно ведь, какие у нас в Вандее дороги.

Прибавьте к этому предпраздничные хлопоты, подарки детям и взрослым, покупку елки и украшений, рождественский вертеп[10], который я за несколько лет так и не удосужился отдать в починку.

Удивительно ли, что я путаю порядок событий? Но я отчетливо помню, что было десять утра и у меня в кабинете находилась пациентка в черной шерстяной шали, когда я назначил себе срок в несколько недель, скажем в три, за который мне предстоит уговорить Арманду принять мой план.

В двенадцать часов того же дня Бабетта постучалась ко мне в кабинет, что означало: бульон готов. У меня выработалась привычка в самый разгар приема устраивать короткий перерыв, чтобы выпить на кухне чашку горячего бульона. Кстати, это была идея Арманды. Вспоминая об этом, я вижу, что именно она направляла все мои действия и поступки, причем так естественно, что я ничего не замечал.

Я действительно устал. Рука моя, державшая чашку, нервно подрагивала. Случайно на кухне оказалась и Арманда — она пекла пирог.

— Так не может больше продолжаться! — выпалил я, воспользовавшись тем, что на обстоятельный разговор нет времени и Арманда едва успеет ответить. — Знай я, что эта девушка серьезный человек, я, пожалуй, взял бы ее в ассистентки.

Все заботы, о которых я рассказал вам, господин следователь, лишь в ничтожной степени определяли мое состояние. Самое главное — та лихорадка, которая снедала меня. Я мучительно, неотступно пытался разобраться в Мартине.

Я не знал ее. Мне не терпелось ее понять. Это было не любопытство, а почти физическая потребность. И каждый час, потраченный на что-либо другое, причинял мне боль. За час может столько всего произойти! Хотя фантазия у меня небогатая, я выдумывал самые различные катастрофы. И наистрашнейшей из всех было то, что с минуты на минуту Мартина могла измениться.

Я осознавал: произошло чудо, но оно не может длиться вечно, и надеяться на это нет никаких оснований.

Следовательно, мы должны любой ценой немедленно разобраться друг в друге, довести до конца то, что, помимо своей воли, начали в Нанте.

Только тогда я буду счастлив, твердил я себе. Только тогда смогу быть спокоен за Мартину и доверять ей. Смогу оставлять ее на несколько часов и не задыхаться от страха.

Мне надо было задать ей тысячи вопросов, рассказать ей тысячи вещей. А мне лишь раз-другой в день представлялась возможность перемолвиться с нею, да и то в присутствии матери или Арманды.

Мы начали с конца. Нам следовало немедленно, неотложно заполнить провалы — от них у меня делалось что-то вроде головокружения.

Достаточно было, скажем, молча взять ее за руку…

Не уверен, что я вообще спал в те дни, но если и спал, то немного. Я был как лунатик. Глаза у меня блестели, кожа стала болезненно чувствительной — так бывает при переутомлении. Вспоминаю, как по ночам впивался зубами в подушку, бесясь при мысли, что в нескольких метрах от меня лежит Мартина.

По вечерам, перед сном, она долго покашливала — это был способ в последний раз подать мне весточку.

Я кашлял в свой черед. Готов поклясться, мать понимала, в чем дело.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы история затянулась и события стали развиваться в соответствии с моими расчетами. Вполне допускаю, что в один прекрасный день наши нервы лопнули бы, как слишком натянутые струны скрипки. Это, конечно, смешно, но мне кажется, я способен был беспричинно заорать за столом, в гостиной, на улице, словом, где угодно.

Вопреки ожиданиям Арманда не стала возражать против моих доводов, только посоветовала:

— Подожди, пока пройдет Рождество, тогда с ней и поговоришь. Нам с тобой надо все обсудить.

Вынужден посвятить вас еще в кое-какие профессиональные тонкости. Вам известно, что мы, провинциальные врачи, остались верны обычаю посылать наиболее уважаемым пациентам всего один счет — в конце года. Это сущий кошмар для врачей. Для меня — тоже. Мы понятно, не всегда точно фиксируем количество визитов. Приходится листать записную книжку, выводить приблизительную цифру — такую, чтобы клиент не подскочил до потолка.

До сих пор этим занималась Арманда. Мне даже не приходилось ей напоминать: она любит такие размеренные, требующие большого внимания занятия; кроме того, войдя в мой дом, она, естественно, взяла на себя и мои финансовые дела, так что вскоре я вынужден был обращаться к ней за деньгами всякий раз, когда собирался что-нибудь купить.

Вечером, когда я раздевался, она собирала кредитки, которые я вытаскивал из карманов — гонорар за визиты, уплаченный мне наличными, — порою хмурилась и требовала пояснений. Тогда я перебирал в уме все, что делал днем, вспоминал, кого из больных навестил, соображал, кто из них расплатился, кто — нет.

Весь тот год, как, впрочем, и раньше, Арманда жаловалась, что совершенно загружена делами; я воспользовался этим и как-то раз, когда она углубилась в расчеты, бросил:

— Она тебе тоже могла бы помочь. Понемногу вошла бы в курс…

Я думаю, именно характер Арманды так ускорил события, что даже я был несказанно удивлен. Она всегда любила командовать — и дома, и где угодно. Если она действительно любила своего первого мужа и, как меня уверяли, самоотверженно ухаживала за ним, то не потому ли, что он болел, полностью зависел от нее, не мог рассчитывать ни на кого другого и она распоряжалась им, как ребенком? Она испытывала потребность распоряжаться другими, и объясняется это, на мой взгляд, не мелким тщеславием, даже не гордостью. Мне думается, для нее важней всего было поддержать и укрепить в себе представление о собственной значительности, необходимое ей для душевного равновесия.

С отцом она не ужилась именно потому, что он не давал ей себя подмять, по-прежнему видел в ней девчонку и жил своей собственной жизнью, словно в доме не было дочери. Боюсь, что со временем такое существование кончилось бы для нее тяжелым заболеванием или, по меньшей мере, нервным расстройством.

Целых десять лет у нее в подчинении находился прежде всего я; не решаясь возражать и вечно уступая ради сохранения мира в семье, я дошел до того, что спрашивал ее мнения при покупке галстука или самого пустячного медицинского инструмента, отчитывался в каждом своем поступке и шаге. Кроме меня, была еще моя мать, принявшая образ жизни Арманды, удовольствовавшаяся местом, которое ей отвели, но все-таки сохранившая свое лицо: подчиняться-то она подчинялась, поскольку больше не считала наш дом своим, но влиянию невестки не поддалась.

Затем мои дочери, куда более податливые, чем их бабка. Потом прислуга. «Нравные» служанки у нас не приживались. Равно как и те, что не молились на мою жену. Наконец, все или почти все наши приятельницы, все молодые женщины определенного круга, бегавшие к ней за советом. Это случалось так часто, что Арманда перестала ждать, пока ее спросят, и о чем бы ни шла речь, первой высказывала свое суждение: его столько раз превозносили как безошибочное, что в определенных слоях Ла-Рош это стало непреложной истиной, и Арманда уже не допускала мысли, что ей можно в чем-либо противоречить.

Вот почему я сделал неожиданно гениальный ход, заговорив о предновогодних счетах. Это означало, что к ней в подчинение, а следовательно, и под власть поступает еще один человек.

— Девушка она, кажется, разумная, только вот достаточно ли приучена к порядку? — отозвалась Арманда.

Итак, господин следователь, вечером, впервые отправившись навестить Мартину на новой квартире у г-жи Дебер, я вез ей две приятные вести. Во-первых, моя жена приглашает ее провести с нами Сочельник, на что я уж никак не рассчитывал. Во-вторых, что еще до Нового года, то есть в пределах десяти дней, она, видимо, станет моей ассистенткой.

Несмотря на это, мне с самого полудня казалось, что я кружу в пустоте. Мартины в доме больше не было. За завтраком место ее оказалось незанятым, и я уже спрашивал себя, не подводит ли меня память: вправду ли еще вчера Мартина сидела напротив меня, между Армандой и моей матерью?

Она одна в чужом доме, знакомом мне только с фасада. Вышла из-под моего контроля. Видится с посторонними и, разумеется, разговаривает с ними, улыбается им.

А я не могу броситься к ней. Мне надо обойти больных, дважды заглянуть домой — неотложный прием…

Еще одна деталь, господин следователь. Не сердитесь — она необходима. Когда мне предстояли визиты в городе, я, как большинство врачей, вынужден был перед уходом оставлять дома список больных, чтобы при необходимости меня можно было разыскать по телефону.

Таким образом, мое время постоянно контролировалось.

Арманда держалась за это правило особенно упрямо.

Если, уходя, я забывал указать в блокноте, лежавшем в прихожей, адреса, по которым отправляюсь, она немедленно это замечала, и не успевал я запустить мотор, жена уже стучала в стекло, требуя, чтобы я вернулся.

Сколько раз за нашу совместную жизнь меня вот так возвращали назад! И я не смел возразить — Арманда была права.

Я до сих пор ломаю голову, что ею руководило.

— Ревность? Хочу в это верить — и не могу. Если вам угодно, объясню, что имею в виду.

У нас с Армандой никогда не было речи о любви. Вам известна предыстория нашего брака. Любовь для моей жены, если она вообще испытала это чувство, что я допускаю, была в прошлом: она любила своего первого, ныне покойного мужа.

Наш брак был браком по рассудку. Арманда любила мой дом. Любила известный образ жизни, который я ей обеспечивал. А у меня были две дочери, целиком отданные на попечение бабки, что я находил не слишком желательным.

Быть может, со временем Арманда все-таки полюбила меня? За последние месяцы этот вопрос не раз ставил меня в тупик. Раньше я, не колеблясь, ответил бы «нет».

Я был убежден, что она любит и всегда любила только себя. Ревниво она могла относиться только к одному — к своему влиянию на меня. Понимаете? Она боялась, как бы я не оборвал ниточку, за которую она меня дергает.

Обо всем этом и о многом другом я думал еще до Мартины: мне и тогда случалось бунтовать.

Теперь, когда я очутился по ту сторону и от всего оторвался, во мне стало больше терпимости и понимания.

Выступая, скажем, свидетельницей в суде, Арманда могла бы ожесточить меня своей манерой держаться, спокойствием, уверенностью в себе. Все чувствовали — и моя жена старалась дать это почувствовать, — что она не держит на меня зла, что, если я буду оправдан, она готова вновь принять меня и ухаживать за мной как за больным. Это тоже можно объяснить ее потребностью властвовать, потребностью во все более высоком представлении о себе и своем характере.

Так вот нет! Если оставить в стороне любовь — теперь-то мне известно, что означает это слово, — я убежден, что Арманда действительно любила меня — примерно так же, как она любит моих дочерей.

С ними она всегда была очень хороша. Весь Ла-Рош подтвердит, что она относилась и относится к ним по-матерински. Она до такой степени сроднилась с ними, что я постепенно утратил из-за этого всякий к ним интерес.

Пусть мои девочки простят меня. Как объяснить им, что моим отцовским чувствам не давали проявиться?

Арманда любила меня, как их, — с ласковой и снисходительной строгостью. Поняли наконец? Я никогда не был для нее мужем, любовником — подавно. Я был существом, заботу о котором и ответственность за которое она взяла на себя, а следовательно, получила на него права. В том числе право контролировать мои действия и поступки. Вот что, на мой взгляд, лежало в основе ее ревности.

Я же после знакомства с Мартиной познал совсем иную ревность и никому — разрази меня гром, если лгу! — не желаю испытать что-либо подобное. Не понимаю почему, но этот день в особенности остался в моей памяти днем света и тени. У меня было такое ощущение, словно он весь состоит из переходов от холодной уличной мглы к светлому домашнему теплу. С тротуара я видел мягко освещенные окна, золотистые шторы.

Я пробегал сотни метров во мраке, на минуту сбрасывал мокрое пальто и мимоходом окунался в чужую жизнь, ни на миг не забывая о тьме, царящей за стеклами окон.

Боже, как я волновался!

«Она у себя, одна… Впрочем, эта толстуха госпожа Дебер наверняка сидит у нее».

Я цеплялся за эту успокоительную мысль. Г-жа Дебер — одна из тех женщин в возрасте, которым довелось кое-что пережить. Муж ее служил багажным кассиром.

Они жили недалеко от вокзала в довольно уютном двухэтажном доме из розового кирпича с крыльцом в три ступеньки и дубовой навощенной дверью с множеством ненужных медных накладок. Все годы брака г-жа Дебер мечтала иметь детей, обращалась ко мне, ко всем моим ларошским коллегам, ездила в Нант, даже в Париж и везде получала одинаковый ответ.

Муж ее угодил под поезд прямо на Ларошском вокзале, в двухстах метрах от собственного дома, и с тех пор, боясь одиночества, она сдавала второй этаж.

Подумать только! Сперва я радовался, что за Мартиной присматривают моя мать и Арманда, теперь — что рядом с ней г-жа Дебер.

Раз десять я чуть было не поехал к ней в промежутке между двумя визитами. Прошел я и мимо «Покер-бара».

Оснований заглянуть туда у меня было еще меньше, чем прежде, и все-таки я насилу удержался.

Мы пообедали под успокоительный стук вилок о фарфор. Мне оставалось еще несколько визитов в городе.

— Я, вероятно, загляну, к этой девушке — не нужно ли ей чего. Завтра я должен написать Артари, как она тут.

Я боялся, что мне возразят, начнут отговаривать.

Однако Арманда промолчала, хотя, без сомнения, слышала, что я сказал, и только мать посмотрела на меня чуточку пристальней, чем обычно.

Широкий проспект был проложен на месте бывших городских стен. Это квартал казарм. По вечерам лишь перед редкими лавками на тротуар ложатся прямоугольники света.

Меня лихорадило. Сердце учащенно билось. Я увидел дом: свет слева, на первом этаже, окно второго тоже освещено. Я позвонил. Услышал, как по коридору шаркают шлепанцы г-жи Дебер.

— Вы, доктор? Мадмуазель только-только вернулась.

Я взлетел по лестнице. Постучал. Уставился на полоску света под дверью, и тут спокойный голос произнес:

— Войдите.

Абажур на лампе был из голубоватого шелка, под абажуром плыла струйка дыма.

Почему я нахмурился? Почему у меня родилось ощущение пустоты? Видимо, я ожидал, что сразу окажусь лицом к лицу с Мартиной. Она лежала на кровати, одетая, улыбающаяся, с сигаретой в зубах.

Тогда, вместо того чтобы броситься к ней, обнять ее и выложить обе добрые вести, которые столько раз смаковал по дороге, я в упор выпалил:

— Что ты там делаешь?

Таким тоном я не говорил еще ни разу в жизни. Я никогда не был человеком властным и резким. Вечно боялся задеть, обидеть. И сейчас сам удивился своей грубости.

Она ответила, продолжая улыбаться, но уже с тенью Тревоги во взгляде:

— Отдыхаю и жду тебя.

— Разве ты знала, что я приду?

— Конечно знала.

Думаю, разозлило меня то, что я опять увидел Мартину точно такой же, какой встретил в американском баре в Нанте, особенно ее журнальная улыбка, которую я уже начинал ненавидеть.

— Ты выходила на улицу?

— Но мне же надо было поесть. У меня еще хозяйство не налажено.

С Армандой, которую не любил, я был само терпение, с Мартиной стремился быть жестоким.

А ведь чего проще — подойди, обними, прижми к себе.

Я мечтал об этом весь день. Сто раз заранее переживал нашу встречу, и вот все получилось по-другому. Я стоял, даже не сняв пальто, и вода с ботинок стекала на ковер.

— Где ты обедала?

— В ресторанчике «Зеленый дуб». Один человек посоветовал.

— Конечно, не госпожа Дебер.

«Зеленый дуб» мне знаком. Он не для приезжих: его не вдруг найдешь в глубине двора, напоминающего двор фермы. Это почти семейный пансион, и бывают там чиновники-холостяки, завсегдатаи, люди, периодически наезжающие в Ла-Рош по торговым делам.

— Ручаюсь, ты пила аперитив.

Мартина больше не улыбалась. Она сидела на краю кровати, глядя на меня с беспокойным и обиженным видом девочки, не понимающей, за что ее бранят.

Она, в общем, еще не знала меня. Не представляла себе, какой у меня характер, какой будет наша любовь.

И все-таки, господин следователь, она принимала нашу любовь, какой бы та ни оказалась. Вы понимаете, что это значит? Я понял лишь много позднее.

Я весь напрягся: навязчивая идея овладела мной, как человеком, который выпил сверх меры.

— Ты была в «Рокер-баре».

Я этого не знал. Но так боялся, что почти не сомневался в своей правоте.

— По-моему, где-то вроде этого. Не могла же я целый день сидеть взаперти! Захотелось подышать воздухом. Я погуляла по городу.

— И тебя потянуло на выпивку?

Черт возьми, да разве все, что я о ней знал, не было связано с барами?

— Опять по своему вонючему болоту заскучала?

Больше всего на свете я ненавидел это ее болото!

Ненавидел высокие табуреты, на которых так удобно закидывать ногу на ногу; портсигар, извлеченный из сумочки; жирные следы красной помады на сигарете, без которой для Мартины нет жизни, как, впрочем, и без коктейля, за приготовлением которого она обожает следить; наконец, взгляд, которым она окидывает мужчин, ожидая от них восхищения, — она изголодалась по нему…

Не сознавая, что делаю, я схватил ее за руки. Рывком поставил на ноги:

— Признайся, тебе этого не хватало? Признайся, ты рассчитывала встретить Боке? Признайся!

Я до боли сжал ей запястья. Я больше не понимал, люблю или ненавижу ее.

— Признайся! Я знаю, что угадал. Тебе опять охота путаться с ним!

Мартина могла бы все отрицать. Этого я от нее и ждал. Думаю, этим бы и удовлетворился. Но она понурилась и пробормотала:

— Не знаю. Может быть.

— Тебе охота путаться с ним, да?

Я стискивал ей руки, видел, что ей больно, страшно, что она то и дело невольно поглядывает на дверь.

Мне кажется, именно с этого дня, с этой минуты я почувствовал, что способен ударить ее. А ведь я был растроган, даже испытывал к ней жалость: она вся побелела, на лице проступили страх и усталость. Сигарета упала на ковер, и Мартина, опасаясь пожара, пыталась притушить ее ногой. Я заметил это и взбесился еще сильней: как она смеет в такой момент думать о ерунде!

— Тебе нужен мужчина?

Она грустно покачала головой.

— Сознавайся!

— Нет.

— Тогда выпивка?

— Пожалуй.

— Тебе нужно, чтобы к тебе липли. Тебе всегда это нужно. Ты готова остановить на улице полицейского и наболтать ему, что в голову взбредет, только бы он приволокнулся за тобой.

— Пусти! Больно.

— Шлюха!

Выругавшись, я тряхнул ее сильнее, чем прежде, потом толкнул, и Мартина покатилась по полу. Но не закричала, не попыталась встать, а только вытянула руку, закрываясь от ударов, которых ждала.

— Вставай!

Она медленно повиновалась, не спуская с меня глаз, в которых читалось нечто вроде ужаса, но не было ненависти и злобы.

Мало-помалу я осознал все это и остолбенел. Я веду себя с ней, как животное, и она терпит! Я оскорбляю ее, и она не отвечает мне оскорблением!

Она лишь пробормотала что-то вроде:

— Не надо. Больно.

Я застыл на месте и тоном, еще похожим на прежний, позвал:

— Иди сюда.

Секунду она колебалась. Потом шагнула вперед, по-прежнему защищая голову рукой. Она не сомневалась, что я ударю ее, господин следователь, и все-таки шла. Шла!

А ведь мы встретились всего три дня назад.

Я не собирался бить Мартину, напротив! Но я хотел, чтобы она сама подошла ко мне. Когда она оказалась рядом, я отвел ее руку, прижал бедняжку к себе так, что чуть не задушил, и у меня брызнули слезы.

Прильнув лицом к ее теплому уху, я шепнул:

— Прости.

Мы стояли обнявшись, в двух шагах от постели.

— Ты с ним виделась?

— С кем?

Все это шепотом.

— Сама знаешь.

— Нет. Его там не было.

— А если б был?

— Ответила бы, что не пойду к нему.

— Но выпить с ним выпила бы?

— Может быть.

Говорила Мартина тихо, как на исповеди. Глаз ее я не видел — она смотрела через мое плечо.

— С кем ты говорила?

— Ни с кем.

— Врешь. Кто-то же направил тебя в «Зеленый дуб».

— Верно. Но я не знаю, как его зовут.

— Он предложил тебе выпить?

— Кажется, да.

Меня вдруг охватила грусть, господин следователь.

Нежная грусть. Мне казалось, я обнимаю больного ребенка. Мартина была лжива. Она была порочна. И тем не менее подошла ко мне, хотя боялась, что я изобью ее, — Прости, — в свой черед прошептала она.

А затем произнесла слова, которые я никогда не забуду, слова, как-то особенно тесно связанные с детством:

— Я больше не буду.

Ее тоже подмывало расплакаться, но она не плакала.

Не шевелилась, боясь — я уверен в этом — опять разбудить во мне зверя, а я тихонько увлекал ее к постели, еще хранившей контуры ее тела.

Она снова прошептала и, по-моему, не без некоторого удивления:

— Ты хочешь?

Да, я хотел. Но не так, как в Нанте. Я хотел почувствовать, что она моя. Хотел, чтобы плоть ее неразрывно слилась с моей. И я овладел ею — медленно, с ясным сознанием и перехваченным от волнения горлом.

Я сразу понял, что ее тревожило и отчего в ее глазах читалось беспокойство. Она боялась, что разонравилась мне. Ее сбили с толку мои ласки, неторопливые и как бы чуждые всякого сладострастия.

Наконец я расслышал шепот:

— Тебе помочь?

Я ответил «нет». Сегодня я вожделел не ее тела, которое, дрожа, искало избавления и не находило его, не рта, раскрытого, словно для крика. Этим обладали другие. Это была прежняя Мартина — Мартина коктейлей, сигарет и баров.

В тот вечер я не думал о ее наслаждении. О своем тоже. Мне было нужно другое. Я хотел медленно, с полным сознанием того, что делаю, перелить в нее всего себя и волновался, как человек, переживающий самый торжественный час своей жизни.

Я раз и навсегда принял на себя ответственность не только за себя, но и за нее. Взвалил себе на плечи ее жизнь, ее прошлое и настоящее. Вот почему, господин следователь, я обнимал Мартину с такой грустью.

Она осталась серьезна и спокойна. Почувствовав, что я растворился в ней, слегка отвернула голову — наверняка для того, чтобы скрыть слезы. Нащупала мою руку и сжала мне пальцы с той же медлительной нежностью, с какой я обнимал ее.

Мы долго лежали молча, слушая, как расхаживает внизу г-жа Дебер, нарочно шумевшая погромче: ее, видимо, возмущал наш затянувшийся тет-а-тет.

В конце концов ее слишком прозрачная хитрость развеселила нас: добрая женщина дошла до того, что время от времени останавливалась под лестницей и прислушивалась, словно ее впрямь встревожило наше молчание.

Может быть, она расслышала, как Мартина упала на ковер?

Я осторожно освободился:

— Забыл тебе сказать: ты приглашена к нам на Сочельник.

Совсем недавно я воображал, с какой радостью выпалю эти слова. А произнес их обычным тоном, словно речь шла о чем-то заурядном.

— Еще одно: как только кончатся праздники, то есть сразу после Нового года, начнешь работать у меня ассистенткой.

Все это был уже пройденный этап.

— Ну, мне пора.

Мартина встала. Поправила волосы, подошла, положила мне руки на плечи и бесхитростно подставила губы.

— До свиданья, Мартина.

— До свиданья, Шарль.

В тот вечер голос ее взволновал меня до глубины души — такая в нем звучала серьезность, и, чтобы вновь услышать его, я повторил:

— До свиданья, Мартина.

— До свиданья, Шарль.

Я обвел глазами комнату, где оставлял ее. Потом проронил:

— Завтра.

Она не спросила, когда именно. И это означало, что она будет ждать меня целый день — и всегда.

С уходом пришлось поторопиться: я был чересчур взволнован и боялся размякнуть. Мне не терпелось побыть одному, вновь очутиться в прохладной уличной мгле, в безлюдье пустынных проспектов.

Мартина распахнула дверь. Не знаю, откуда у нас взялись силы оторваться друг от друга. Я уже спустился на несколько ступенек, когда она точно таким же голосом, что и раньше, повторила, словно заклинание, — и с тех пор эти слова действительно стали чем-то вроде заклинания:

— До свиданья, Шарль.

Какое нам было дело до г-жи Дебер, подслушивавшей за приоткрытой дверью своей спальни!

— До свиданья, Мартина.

— Ты же знаешь: больше я туда не пойду.

Я заспешил. Едва успев добраться до машины и сесть за руль, разрыдался, и, по дороге газовые рожки и редкие встречные автомобили так расплывались у меня перед глазами, что я вынужден был на минуту остановиться У тротуара.

Подошел полицейский, наклонился, узнал мен:

— Неисправность, доктор?

Мне не хотелось, чтобы он видел мое лицо. Я вытащил записную книжку. Сделал вид, что просматриваю ее, хотя на самом деле не различал даже страниц:

— Нет, проверяю адрес.

Глава 8

Рождество мы провели в семейном кругу: Арманда, моя мать, дочери, Мартина, мой приятель Фрашон и я. Фрашон — старый облезлый холостяк, родных в Ла-Рош у него нет, питается он, кстати сказать, в «Зеленом дубе», и мы вот уже много лет неизменно приглашаем его в Сочельник.

Арманда получила в подарок платиновые клипсы, о которых давно мечтала Драгоценности она носит редко, но любит, чтоб они у нее были, и в день, когда, собравшись подарить жене какой-нибудь пустяк, я вдруг преподнес ей японский жемчуг, она, похоже, впервые до такой степени потеряла самообладание, что расплакалась у меня на глазах Я вовсе не считаю ее скупой. Да и будь она скупа, все равно был бы не в праве сетовать или злиться: у каждого свои недостатки. Она любит, чтоб у нее были красивые дорогие вещи, даже если их никогда не доведется надеть.

Мартине, чтобы лишний раз не привлекать к ней внимания, я не подарил ничего ценного. Проявил благоразумие и попросил жену купить ей две-три пары шелковых чулок.

Об этом мирном Рождестве вспомнили на суде. Я уже забыл, присутствовали вы при этом или нет. Товарищ прокурора заклеймил мой «цинизм», обвинив меня в том, что «с помощью лицемерных и бесчестных уловок я ввел под семейный кров свою сожительницу».

Я не протестовал. Ни разу не протестовал, и, однако, у меня часто складывалось впечатление, что те, кто вершит надо мною суд, включая моих адвокатов, — люди недобросовестные. Всякой глупости и недомыслию есть предел Мы, медики, в своем кругу не говорим о болезнях и лечении так, как с пациентами. Когда дело идет о чести и свободе человека, хотя лично мне на это наплевать — я с самого начала, даже противореча защите, признавал себя виновным, — когда, повторяю, дело идет о чести человека, нельзя полоскать себе глотку фразами о морали, суд — не заседание благотворительного общества.

Мое преступление? Уже через час после начала судебных прений я понял, что оно отодвинуто на задний план, где и останется, что о нем будут говорить как можно меньше. Оно смущает, оно шокирует, выходит за рамки того, что может случиться с каждым, что у любого перед глазами. Это было настолько очевидно, что я не удивился бы, если бы кто-нибудь из этих господ объявил:

— Так ей и надо!

Но «сожительница под семейным кровом», но это Рождество, такое мирное, такое счастливое!.. Да, господин следователь, счастливое. Мы все были совершенно счастливы. Арманда, ничего еще не подозревающая, целый вечер подтрунивала над Фрашоном: он издавна состоит при ней козлом отпущения и в восторге от этого.

Я долго играл и болтал с дочками. Мать рассказывала Мартине о нашей жизни в Ормуа — тут она неистощима.

В полночь мы все перецеловались, а немного раньше я тихонько выскользнул в столовую, зажег свечи на елке и поставил на стол замороженное шампанское. Мартину я поцеловал последней. В эту ночь каждый имеет право целовать любого, и, клянусь вам, я сделал это целомудренно, без неуместной настойчивости.

Скажите, ну почему перед отходом ко сну моей жене было не уйти к себе, а мне не проводить Мартину в отведенную ей комнату? Почему я должен был поручить это Фрашону?

Не возмущайтесь, господин следователь. Это вопрос, в котором мне давно хочется досконально разобраться.

Я сказал «почему?» и объясню смысл своего вопроса.

К тому времени между мной и Армандой уже долгие месяцы, а то и годы не было физической близости.

Когда это изредка происходило, это носило настолько случайный характер, что нам обоим становилось потом неловко.

Мы — я имею в виду себя и жену — никогда не говорили о сексуальной стороне жизни. Тем не менее с первых дней супружества каждому из нас стало совершенно ясно, что никакого плотского влечения между нами нет.

Арманду такое полуцеломудрие, видимо, устраивало.

Я же, хоть и позволял себе банальные развлечения на стороне, никогда вопросов пола не касался: я был воспитан в уважении к заведенному порядку. Уважал существующее не потому, что оно достойно уважения, а потому, что существует.

Тот же, в общем, принцип отстаивали в своих речах и господа судьи.

Так вот, существовал мой дом, существовала моя семья, и ради сохранения их я долгие годы так беспощадно принуждал себя жить скорее как автомат, чем как человек, что у меня порой появлялось желание плюхнуться на первую попавшуюся скамейку и больше не вставать.

Давая показания, Арманда — на этот раз вы были в зале, я заметил вас там — заявила:

— Я отдала ему десять лет жизни; если его освободят, готова отдать и остальные.

Нет, господин следователь, нет. Люди должны быть честны или хотя бы думать, прежде чем бросаться фразами вроде этой, вызвавшей трепет восторга в зале.

Заметьте, я убежден сегодня, что Арманда произнесла ее не для того, чтобы произвести впечатление на суд, публику и прессу. Я не сразу понял это, но теперь готов поклясться — она не лукавила.

В этом-то самое страшное: люди годами живут вместе, а между ними нет ничего общего, кроме безысходного взаимонепонимания.

Ну скажите, что значит «отдала мне десять лет жизни»? Где эти десять лет? Что я с ними сделал? Куда их дел? Простите мне горькое зубоскальство. Вы же не станете отрицать: эти десять лет Арманда жила. Она вошла в мой дом, чтобы прожить их и прожить именно так, а не иначе. Я ее не принуждал. Не лгал ей насчет того, какая участь ее ожидает.

Не моя вина, что обычай и закон требуют, чтобы, зажив одним домом, мужчина и женщина, даже если им всего по восемнадцать, клятвенно обязывались жить так до самой смерти.

Десять лет Арманда не только жила своей жизнью — она навязывала ее окружающим. Но будь это даже не так, будь мы с ней на равных, я и тогда мог бы возразить:

— Ты отдала десять лет жизни мне, а я — тебе. Мы квиты.

Да, в эти годы Арманда не всегда делала то, что хотела.

Разве она не пеклась о моих дочерях? Не ухаживала за мной, когда я однажды заболел? Не отказалась от нескольких поездок, которые доставили бы ей удовольствие?

Но я тоже кое от чего отказался. Меня не влекла ее плоть, и я отказался, смею так выразиться, от плотских радостей вообще. Иногда я по целым неделям ждал случая отделаться от вожделения — отделаться украдкой, с кем придется, в обстановке, о которой мне и сегодня стыдно вспоминать.

Я дошел до того, что завидовал людям, у которых есть увлечение — например бильярд, карты, бокс, футбол.

Такие чудаки, по крайней мере, знают, что принадлежат к некоему сообществу, и это, как ни смешно сказать, не дает им чувствовать себя одинокими или выбитыми из колеи.

Арманда заявила:

— Когда он ввел эту особу в мой дом, мне было неизвестно, что…

Ее дом! Вы слышали, как и я: не «наш дом», а «мой дом».

Ее дом, ее прислуга, ее муж…

Вот ключ к разгадке, господин следователь, потому что загадка все-таки была: недаром никто ничего не понял, да и не притворялся, что понимает. Правда, Арманда не говорила «мои пациенты», но она говорила «наши пациенты», расспрашивала меня о них, интересовалась, как я их лечу, давала рекомендации — кстати, порой очень дельные, — к какому хирургу направить их для операции.

Минутку! Я упомянул о принадлежности к некоему сообществу. Я в силу обстоятельств тоже принадлежал к одному и единственному — к корпорации врачей. Так вот, поскольку все знакомые нам медики были нашими приятелями, то есть приятелями скорее Арманды, чем моими, я никогда не испытывал чувства единения с ними, которое могло бы хоть отчасти поддержать меня.

Не спорю, Арманда считала, что поступает правильно. Зная ее так, как сейчас, я думаю, что для нее была бы трагедией мысль, что она не всегда и не во всем совершенство.

Она как и судьи, как все, кто присутствовал на процессе, была убеждена, что я трус, что именно из трусости я устроил то Рождество, о котором ей до сих пор больно вспомнить, и опять-таки из трусости прибег к уловкам, — повторим это слово! — чтобы ввести Мартину к себе в дом.

Слышите — к себе! Я ухватился за эти слова, потому что могу наконец возразить: я ведь тоже был у себя.

К уловкам я действительно прибег — и это мне очень дорого обошлось.

Мартине тоже досталось.

Ее постарались изобразить авантюристкой — это очень удобно. Правда, вслух назвать ее так не решились, иначе я не посмотрел бы на конвоиров и перемахнул бы через барьер; тем не менее всем казалось очевидным, что она вкралась в наш дом из корысти.

Конечно, она девушка из хорошей семьи — эти господа никогда не упускают случая мимоходом приподнять шляпу: принадлежность к одному и тому же кругу обязывает к известной учтивости, — да, из хорошей семьи, но сбилась с пути, успев за четыре года переменить множество мест и переспать со многими мужчинами.

Я не говорю, что у нее были любовники. До меня их не было. Я сказал «переспать со многими мужчинами», как сам спал с разными женщинами.

Но речь сейчас не об этом, да и касается это одного меня.

Мартина с ее анемичным лицом является невесть откуда, приезжает в наш добропорядочный город в своем дурацком, не по сезону легком костюме и с двумя чемоданами, потом без зазрения совести вторгается в хорошо натопленный, ярко освещенный буржуазный дом, садится за изящно накрытый стол, в два-три дня становится ассистенткой врача, чуть ли не подругой его жены, и та, не считаясь с хлопотами, покупает ей подарок к Рождеству.

Как страшно, что мы отказываемся сделать маленькое усилие, чтобы понять друг друга!

Но, господин следователь, войти к нам вот так, с черного хода, с помощью целого клубка лжи и ухищрений, которые я навязал Мартине, означало для нее не только претерпеть глубочайшее унижение, но и отказаться от всего, что она была еще вправе считать своим «я».

Допустим, Мартина поступила бы к Раулю Боке, стала бы, вполне вероятно, его любовницей, и весь город знал бы об этом — от скромности директор «Галереи» не умрет. В самый короткий срок она вошла бы в компанию завсегдатаев «Покер-бара». Завела бы приятелей, подружек, живущих, как она, пьющих и курящих, как она, и это позволило бы ей считать свое существование нормальным.

«Покер-бар»? Мне и самому до знакомства с Мартиной случалось с тоской поглядывать на его кремовые огни, испытывая острое желание стать одним из завсегдатаев заведения. Обрести, понимаете ли, отдушину, куда можно забиться. Забиться, оставаясь самим собой среди людей, которые не мешают тебе верить, что ты тоже личность.

У меня в доме Мартина была ничем. Три недели она дрожала от ужаса при мысли, что прочтет в глазах Арманды подозрение, и эта навязчивая идея довела ее до того, что мне пришлось лечить ей нервы.

Даже в чисто профессиональном плане она лишилась удовлетворения от своего труда, которое дано последнему чернорабочему. До знакомства со мной она была превосходной секретаршей. А вот в медицине ничего не понимала. Обучать ее у меня не было времени. Не для этого я стремился держать ее около себя.

Целыми днями я видел, как она корпит в углу моего кабинета над папками со старыми историями болезни: ей ведено было делать вид, что она разбирает их.

Теперь, когда Мартина служила у нас, Арманда обычно обращалась к ней лишь с просьбой позвонить портнихе или кому-нибудь из лавочников, наших поставщиков.

Да, мы таились от всех. И нам часто случалось лгать.

Из сострадания, господин следователь! Потому что в то время я был еще наивен, потому что в сорок лет ничего не знал о любви и воображал, будто могу быть наконец счастлив, ничего не отняв при этом у других.

Мне казалось, надо лишь проявить капельку доброй воли — и все легко уладится! Мы с Мартиной ее проявляли, мы согласны были таиться и лгать. Значит, будет только справедливо, если остальные тоже сделают над собой усилие!

Разве я виноват, что мне как воздух необходима женщина, с которой я познакомился — и то случайно — всего две недели назад?

Если бы моей жизни угрожала неожиданная болезнь, ради меня подняли бы на ноги виднейших специалистов, перевернули бы вверх дном домашний уклад, и каждый был бы счастлив внести в это свою лепту; меня отправили бы в Швейцарию или еще бог весть куда; во имя долга — или из жалости — согласились бы даже возить меня в коляске.

А со мной стряслось нечто иное, но не менее серьезное: на карту тоже была поставлена моя жизнь. Я не ударяюсь в романтику, господин следователь. Я знаю, что говорю. По неделям я проводил ночи без Мартины.

По неделям обедать и ужинать она уходила к себе. К тому же я должен был делать визиты в городе. По неделям десятки раз в сутки я вновь испытывал то ощущение пустоты, о котором вам писал, — ощущение настолько душераздирающее, что я застывал на месте и как сердечник с ужасом в глазах хватался за грудь. Уж не полагаете ли вы, что я мог постоянно, изо дня в день, с утра до вечера и с вечера до утра выдерживать такое существование?

По какому, в конце концов, праву от меня могли этого требовать? Не говорите мне о дочерях — это слишком расхожий довод. В подобных вещах дети не в счет, среди пациентов я встречал более чем достаточно распавшихся или неудачных супружеских пар, чтобы убедиться: от семейного неустройства дети страдают только в бульварных романах.

Моя мать? Полно! Признаемся без обиняков: свекрови далеко не всегда святые, и моя мать ликовала при мысли, что на земле нашелся хоть один человек, который, пусть даже тайком, сумел стряхнуть с себя иго ее невестки.

Остаются Арманда и десять лет брака? Знаю. Но поставим вопрос по-иному. Я полюбил другую. Это факт. Тут уже ничего нельзя было поделать. Я не мог вырвать из себя эту любовь.

Допустим даже, что я когда-то любил Арманду, хотя и не так сильно. Теперь я ее разлюбил. Это тоже факт, господин следователь.

Я также допускаю, что Арманда любила и любит меня. Тогда — говорю это с полной убежденностью и чистой совестью — позиция ее представляется мне фантастически жестокой. Разумеется, с точки зрения подлинной любви. «Ты разлюбил меня. Любишь другую. Хочешь быть всегда с ней. Но поскольку я все еще тебя люблю, я требую, чтобы ты отказался от нее и остался со мной».

Подумайте сами: остаться с женщиной, которую разлюбил и которая обрекает тебя на жесточайшую из пыток! Представьте себе вечера вдвоем у лампы, не говоря уж о минуте, когда два человека ложатся в одну постель и желают друг другу спокойной ночи.

В память о некоторых хороших днях в нашей с Армандой жизни я, пожалуй, мог бы с этим смириться. Но — если бы действительно был уверен, что Арманда любит меня.

А я в это не верю. Женщина, которая любит, не говорит: «В мой дом… Под мой кров…»

Женщина, которая любит, не говорит о десяти годах, принесенных в жертву.

Может быть, Арманда и считала, что любит меня, но я-то, господин следователь, знаю теперь, что такое любовь.

Если бы Арманда любила, разве могла бы она сказать:

— Если бы ты ограничился встречами с нею на стороне…

Разве стала бы разглагольствовать об унижении?

Клянусь, господин следователь, я стараюсь честно, не щадя себя, разобраться во всем и делаю это особенно беспристрастно с тех пор, как попал сюда. Почему? Да потому, что теперь дан ответ на другие, не менее важные вопросы, а сам я далек от всех этих маленьких, раздувающихся от важности или жестикулирующих людишек.

Разве мы с Мартиной не прошли вдвоем долгий путь, разве бок о бок и почти не разлучаясь, не оставили позади самую длинную из дорог, в конце которой человек все-таки обретает избавление? Бог свидетель, мы вступили на нее, сами того не подозревая, наивные, как дети, — да, господин следователь, как дети, потому что были еще детьми.

Мы не знали, куда идем, но свернуть с дороги не могли, и я помню, Мартина, что в самые счастливые наши дни ты порой смотрела на меня глазами, полными ужаса.

Нет, ты не была проницательней, чем я, — просто тебя больнее била жизнь. Ты еще не так далеко отошла от юности с ребяческими кошмарами, и они мучили тебя даже в моих объятиях. Сколько раз по ночам, вся в поту, ты плакала и цеплялась за мои плечи, словно только это не давало тебе скатиться в пустоту, и я помню, как ты, на грани ужаса, заклинала меня однажды:

— Разбуди меня Шарль! Скорей разбуди!

Прости, Мартина, что я столько времени трачу на других, но я делаю это ради тебя. Ты ведь сама иногда с сожалением вздыхала:

— Никто не узнает…

Ради Мартины, ради того, чтобы хоть кто-нибудь, хоть одна живая душа узнала все, я пишу вам, господин следователь.

Надеюсь, вы согласны теперь, что у меня нет ни малейшей причины лгать или искажать правду. Там, где нахожусь я, где находимся мы с Мартиной, потому что мы неразлучны, не лгут, господин следователь. И если вы не всегда в состоянии уследить за ходом моих мыслей, если вас шокируют кое-какие подробности, не считайте меня помешанным, а просто вспомните, что я уже перемахнул через стену, которую, возможно, вам тоже придется перемахнуть и за которой на вещи смотрят совсем по-иному.

Я пишу вам, а сам думаю о телефонных звонках, о беспокойном взгляде, который вы иногда украдкой бросали на меня, ожидая, пока я отвечу на ваш вопрос.

Я думаю о других вопросах, которые вам страстно хотелось задать и которых вы все-таки не задали.

У вас в кабинете я не распространялся о Мартине: есть темы, которых лучше не касаться, например, при мэтре Габриэле или честном бедняке, вроде вашего письмоводителя.

На процессе я вообще не упоминал о ней, и это было истолковано по-разному. Но не мог же я сказать судьям:

— Я убил не ее, а другую…

Это означало бы подыграть им, дать то, чего они так добивались для очистки совести и, в еще большей мере, для душевного комфорта, стать примером, служащим к чести буржуазного мира, частью которого являемся мы все — и я, и они. Вот тогда мои коллеги обеими руками подписались бы под заключением о моей невменяемости, доказать которую они так отчаянно силятся до сих пор, — это стольких бы устроило!

Мы с Мартиной не знали, куда идем, и в течение недель — из жалости, из боязни сделать другим больно, а еще потому, что не представляли себе, насколько сильна наша всепоглощающая любовь и чего она от нас потребует, — жили двойной жизнью, вернее одной, но как бы призрачной, нереальной.

Мартина приходила в восемь мертвенно-бледным январским утром. Я в это время завтракал на кухне, Арманда еще задерживалась наверху, в жилых комнатах.

Мартине было худо. Ей приходилось за многое расплачиваться. Она не жаловалась, не возмущалась. За калиткой, на гравии аллеи, поскрипывавшем у нее под ногами, окидывала взглядом окно, за которым должен был находиться я, и, еще не видя меня, слабо улыбалась: понаблюдав за ней сверху, вы решили бы, что ее беглая нежная улыбка адресована занавеске.

Входила она не через подъезд, а через приемную. Так решила Арманда. Почему — не знаю. Я не спорил. Коль скоро Мартина у нас на службе, держаться она должна соответственно. И уверяю вас, я ни на кого за это не в обиде.

Замечала ли что-нибудь Бабетта? Это меня нисколько не беспокоило. Я торопливо допивал кофе, проходил через прихожую к себе в кабинет, где Мартина тем временем успевала надеть халат, мы секунду-другую смотрели друг на друга и обнимались.

Разговаривать мы не смели, господин следователь.

Это делали наши глаза. Поверьте, я не страдаю манией преследования, но моя мать давно усвоила привычку ходить беззвучно, и с ней можно было столкнуться там, где меньше всего ждешь.

Думаю, что у Арманды это была не мания, а принцип.

Более того, она считала это своим правом, которым пользовалась без всякого стыда: хозяйка дома обязана знать, что творится под ее кровом. Мне случалось заставать ее, когда она подслушивала под дверью, и она ни разу не покраснела, не выказала даже тени смущения.

С таким же точно видом она отдавала бы распоряжения прислуге или рассчитывалась с поставщиком.

Это было ее право, ее долг. Ладно, мы мирились с этим. И с тем, что нам сразу же приходилось впускать первого больного: дверь приемной немного скрипела и наверху, хорошенько прислушавшись, можно было различить ее скрип.

За утро нам порой удавалось лишь обменяться осторожным взглядом да коснуться друг друга пальцами, когда Мартина протягивала мне телефонную трубку или помогала накладывать шов, промывать рану, держать ребенка, чтобы тот не вырывался.

Вы знаете, преступников, но не знаете больных. Первых трудно заставить говорить, вторых — молчать, и вы не представляете себе, что значит долгими часами наблюдать, как они проходят перед тобой, загипнотизированные мыслью о своих недомоганиях, болячках, сердце, моче, стуле. И мы вдвоем, в двух шагах один от другого, до бесконечности слушали одно и то же, в то время как нам надо было сказать друг другу столько жизненно важного!

Если бы меня сегодня спросили, какова диагностика любви, каковы ее первые симптомы, я ответил бы: «Прежде всего потребность в присутствии».

Я недаром сказал «потребность»: это так же настоятельно, властно, безотлагательно, как потребности физические.

«Во-вторых, стремление объясниться».

Да, стремление объяснить себя и объяснить себе другого. Вы безгранично восхищены, безгранично уверены — свершилось чудо, на что никогда не надеялись, чего не вправе были требовать от судьбы, что она дала вам, может быть, просто по рассеянности, безгранично боитесь потерять его и потому ощущаете потребность удостовериться, что не ошиблись, а чтобы удостовериться, нужно понять.

Вот, например, я был накануне в доме г-жи Дебер.

Прощаясь, Мартина бросила одну фразу. Эта фраза всю ночь не идет у меня из головы. Целыми часами я верчу ее так и этак, пытаясь докопаться до сути. Внезапно меня осеняет: да ведь эти слова открывают передо мной новые горизонты, проливают новый свет на нас обоих и наше невероятное приключение!

Утром появляется Мартина. Но у меня нет возможности немедленно сопоставить ее мысли со своими, и я вынужден долгие часы жить в неуверенности, в тревоге.

Это не ускользает от нее. Она находит случай шепнуть мне в дверях, за спиной уходящего пациента:

— Что с тобой?

И хотя в глазах у нее тревога, я чуть слышно отвечаю:

— Ничего. Потом…

Нас обоих сверлит нетерпение, и мы через головы больных обмениваемся взглядами, в которых читается столько вопросов.

— Ну хоть одно слово!..

Одно слово может подтолкнуть ее на верный путь, потому что ей страшно, потому что мы все время боимся себя и окружающих. Но как выразить такие вещи одним словом?

— Ничего серьезного, уверяю тебя.

Поехали! Следующий! Следующий! Киста, ангина, фурункул, краснуха. Сейчас важно только это, не так ли?

Нам не хватило бы целого дня, а у нас воровали крохи нашего времени, и когда ценой лжи и уловок мы оставались наконец одни, когда я, придумав какую-нибудь чушь, чтобы оправдать вечерний выход в город, приезжал к Мартине, нас терзал такой плотский голод, что нам уже было не до разговоров.

Главной, капитальной проблемой был вопрос, почему мы полюбили друг друга, и он долго мучил нас: от его решения зависела наша вера в нашу любовь.

Решили мы его или нет?

Не знаю, господин следователь. И никто не узнает.

Почему после первого же вечера в Нанте, после нескольких часов, которые я первый готов назвать безобразными, мы, хотя нас еще ничто не связывало, ощутили такой голод друг по другу?

Прежде всего были ее оцепеневшее от напряжения тело, раскрытый рот, обезумевшие глаза. Сначала все это показалось мне непроницаемой тайной, потом — откровением.

Я ненавидел девицу из бара с ее гримасками и развязностью, ненавидел зазывающий взгляд, которым она окидывала мужчин.

Но когда я ночью держал ее в объятиях и, заинтригованный тем, чего не понимал, внезапно включил свет, я заметил, что вот-вот задушу маленькую девочку.

Девочку, живот которой от лобка до пупка был обезображен шрамом, девочку, спавшую со многими мужчинами — теперь я мог бы вам точно сказать, со сколькими, где, как, при каких обстоятельствах и даже в какой обстановке. И тем не менее девочку, изголодавшуюся по жизни, «до темноты в глазах», говоря языком моей матери, страшившуюся жизни и цепенеющую от этого страха.

Страшившуюся жизни? Во всяком случае, своей, самой себя, того, что она считала своим «я», а судила она о себе, клянусь в этом, с пугающим смирением. Еще совсем ребенком она уже боялась, считала себя не такой, как другие, хуже других и — представляете! — исподволь придумала себе свое «я» по образцу, вычитанному в иллюстрированных журналах и романах. Чтобы стать похожей на других, чтобы обрести уверенность в себе.

Все равно как если бы я начал играть на бильярде или в белот.

Отсюда — сигареты, бары, высокие табуреты, нога, закинутая на ногу, вызывающая фамильярность с барменами, заигрывание с первыми попавшимися мужчинами.

— Не такая уж я уродина…

Это была ее излюбленная фраза. Она без конца повторяла ее, по всякому поводу лезла ко всем с одним и тем же вопросом:

— Разве я такая уж уродина?

Чтобы не чувствовать себя уродиной в родном Льеже, где материальное положение родителей не позволяло ей быть на равной ноге с подружками, она набралась духу, одна уехала в Париж и приискала там себе какую-то службу. Чтобы не чувствовать себя уродиной, начала пить и курить. И в другой сфере, о которой очень трудно говорить даже в письме, обращенном исключительно к вам, она тоже старалась не чувствовать себя уродиной.

Десятилетней девочкой, гостя у более состоятельных подружек, приглашение от которых преисполнило ее родителей гордостью, она имела случай присутствовать при забавах, носивших не совсем невинный характер.

Я сказал «более состоятельных» и подчеркиваю это.

Речь шла о людях, о которых ее родители отзывались с восторгом, смешанным с завистью, и с почтением, какое в известных слоях общества испытывают перед теми, кто стоит выше. А когда, неделю спустя, она расплакалась, не объясняя причины, и отказалась снова ехать к подружкам, ее обозвали дурочкой и велели собираться.

Все это правда, господин следователь. Некоторые интонации невозможно подделать. Но я не удовлетворился этим сознанием. Я съездил на место. Я упрямо старался узнать Мартину до конца, до мельчайших подробностей обстановки, в которой она росла.

Я съездил в Льеж. Видел монастырь «Дочерей креста», где, будучи пансионеркой, она ходила в голубой плиссированной юбке и круглой широкополой шляпе.

Видел ее класс, парту и ее неумелые подписи на развешенных по стенам сложных вышивках, корпеть над которыми заставляют детей в подобных учреждениях.

Я видел ее тетради, читал сочинения, наизусть выучил оценки, проставленные на них учительницами красными чернилами. Я видел ее фотографии во всех возрастах: школьные, сделанные по случаю окончания учебного года, — Мартина снята на них с подружками, чьи имена мне тоже известны; семейные, привезенные из деревни, — рядом с ней дяди, тетки, кузены, которые знакомы мне теперь лучше, чем собственная семья.

Что пробудило во мне желание — нет, потребность узнать все это, хотя я никогда не испытывал подобного любопытства, когда дело касалось, скажем, Арманды?

Думаю, господин следователь, причина здесь в том, что я невольно открыл для себя подлинное лицо Мартины. Добавим сюда интуицию, которая навела меня на это открытие. А также то, что я сделал его против ее воли, наперекор ей, стыдившейся самое себя.

Я много недель трудился, да, именно трудился над тем, чтобы избавить ее от стыда. Для этого мне пришлось покопаться в самых глухих уголках ее души.

Сперва Мартина лгала. Лгала, как девочка, с гордым видом рассказывающая товаркам басни о своей гувернантке, хотя в доме и служанки-то нет.

Она лгала, а я терпеливо разматывал клубок лжи, вынуждая Мартину раз за разом признаваться, что она все выдумала; клубок был запутанный, но я держал конец нити в руках и не выпускал его.

Из-за богатых и порочных сверстниц и собственных родителей, которые упрямо посылали ее гостить у подружек, принадлежавших к одной из виднейших семей города, Мартина приучилась по вечерам растягиваться на животе в своей одинокой постели, напрягать тело и целыми часами доводить себя до спазма, который так и не наступал.

Физиологически Мартина была скороспелкой — девушкой она стала в одиннадцать лет. Долгие годы она занималась отчаянными поисками невозможного удовлетворения, и раскрытый рот, закатившиеся глаза и пульс сто сорок, которые я наблюдал у нее в Нанте, были, господин следователь, наследством, доставшимся ей от той поры.

Мужчины сделались для нее лишь заменой одинокого напряжения. И она принялась их искать все с той же целью — стать, как все, почувствовать себя такой же, как все.

Это случилось, когда ей исполнилось двадцать два.

В двадцать два года она была еще девушкой. Все еще надеялась. На что? На то, чему учат нас, чему научили и ее, — на замужество, детей, спокойный дом, на то, что люди называют счастьем.

Однако эта девушка из хорошей семьи, но без средств жила в Париже, далеко от родных.

И наступил, господин следователь, день, когда от усталости и тревоги маленькая девочка решила сделать то, что делают другие. Сделать без любви, без поэзии, подлинной или мнимой, без настоящего желания — и, на мой взгляд, это трагедия.

Мартина вновь проделала то, чему научилась в детстве, но только с незнакомым ей человеком, с чужим телом, прижимавшимся к ее телу, а так как она изо всех сил старалась достичь цели и все ее существо искало облегчения, мужчина поверил, что нашел в ней любовницу.

Те, что пришли ему на смену, тоже верили, но ни один — слышите, господин следователь, ни один! — не понял, что в его объятиях она искала своего рода избавления, ни один не подозревал, что она уходит от него с той же горечью, с тем же отвращением, какое оставляли в ней ее одинокие попытки.

Не потому ли, что я первым угадал это, мы с Мартиной и полюбили друг друга?

Мало-помалу я понял это, понял и многое другое.

Я как бы медленно перебирал четки.

Каждому из нас необходима отдушина, некий круг тепла и света, но где его искать, когда ты один в большом городе?

Мартина нашла его в барах. В коктейлях. Алкоголь давал ей на несколько часов ту веру в себя, в которой она так нуждалась. А мужчины, которых она встречала в злачных местах, неизменно проявляли готовность помочь ей поверить в себя.

Я ведь признался вам, что мог бы стать одним из завсегдатаев «Покер-бара», и меня даже подмывало им стать. Я тоже легко сделался бы там предметом восхищения, в котором мне отказывали дома, я тоже нашел бы там женщин, которые дали бы мне иллюзию любви.

Но Мартина была смиренней, чем я. Я мог хотя бы уходить в себя; она была не способна на это, господин следователь.

Несколько рюмок спиртного, несколько комплиментов, отдаленное подобие восхищения перед ней разом лишали ее всякой воли к сопротивлению.

Разве не то же самое происходит с каждым из нас — с вами, со мной, с самыми умными, самыми стойкими?

Кому из нас не случалось искать в самых злачных местах, в самых продажных ласках капельку успокоения и веры в себя?

Мартина шла с вовсе или почти незнакомыми мужчинами. Шла в гостиничные номера. Ее ласкали в собственных машинах и в такси. Я уже говорил, что пересчитал всех, кто спал с нею. Знаю их всех. Знаю в деталях каждый их жест.

Понимаете наконец, почему нас одолевала такая властная потребность говорить друг с другом и почему пустые часы, часы, которые у нас воровали, были форменной пыткой?

Но Мартина не только не находила желанного умиротворения, не только напрасно искала ту веру в себя, которая дала бы ей хоть видимость равновесия, — она сохраняла достаточно ясную голову, чтобы сознавать, что скатывается все ниже и ниже.

Когда по дороге в Ла-Рош мы встретились с ней под дождем на вокзале в Нанте, где оба опоздали на поезд, она дошла до предела, не могла больше бороться и была согласна на все, даже на отвращение к самой себе.

Она была — прости за кощунство, Мартина, но ты-то меня поймешь! — похожа на женщину, которая поступает в публичный дом, только бы пожить спокойно.

Чудо все: и то, что я встретил ее; и опоздание, которое свело нас лицом к лицу; но самое большое чудо в том, что я, человек не особенно умный и, в отличие от иных своих коллег, почти не задумывавшийся над подобными вопросами, я, Шарль Алавуан, ночью, когда был во хмелю, как, впрочем, и Мартина, ночью когда мы грязно глушили отвращение к себе, шляясь по липким от дождя улицам, внезапно все понял.

Даже не то чтобы понял. Понял я не сразу. Скажем так: различил в черном мраке, где мы барахтались, слабый дальний огонек.

Подлинное чудо в том, что мне захотелось — бог весть почему: может быть, оттого, что я тоже чувствовал себя одиноким, что меня иногда тянуло плюхнуться на скамью и больше не вставать, что во мне теплилась некая искра, что я сгорел еще не до конца, — мне захотелось добраться до этого родного мне огонька и все понять, а безотчетного желания оказалось достаточно, чтобы я преодолел все препятствия.

В тот момент я не знал, что это любовь.

Глава 9

Моего сокамерника только что увели в комнату для свидания — к нему пришли.

Это тот самый похожий на молодого быка парень, о котором я вам писал. Я долго не знал, как его зовут, да это меня и не интересовало. А зовут его Антуан Бельом и родом он из Луаре[11].

В конце концов я узнал также, почему он вечно хмур, губы горько кривятся, в глазах злоба. Его, как он выражается, «купили», господин следователь. У следствия не было достаточно веских улик для предания его суду. А он этого не понимал. Думал, что «сгорел», и продолжал запираться лишь из принципа, рисовки ради. Тогда следователь, ваш коллега, предложил ему своего рода сделку.

Предполагаю, что разговор у них шел не в столь откровенных выражениях. Но я верю тому, что рассказал мне Бельом. Его пугали каторгой, застращали до того, что с его бычьего лба градом покатился холодный пот.

Потом, решив, что он готов, ему деликатно намекнули на возможность договориться.

Он должен сознаться, а за это убийство представят неумышленным, поскольку орудием его оказалась бутылка, случайно попавшаяся под руку на стойке кабачка; будут также учтены раскаяние подсудимого, его примерное поведение во время следствия и на суде; короче, ему обещали или, по крайней мере, внушили надежду, что он отделается десятью годами.

Парень клюнул. Оказался настолько доверчив, что сам успокаивал адвоката, когда тот лез из кожи ради спасения подзащитного.

— Да бросьте вы! Вам же сказано — меня не будут топить.

Тем не менее его утопили. Отломили ему максимальный срок — двадцатку. А все потому, что в промежутке между следствием и судом в предместьях были совершены два аналогичных преступления и в довершение всего в обоих случаях виновными оказались сверстники Бельома, что послужило сигналом для целой кампании в прессе. Газеты завопили о волне страха, о серьезной социальной опасности, необходимости суровых репрессий.

Моему молодому быку это и отрыгнулось. Извините, что я заговорил о нем. Но теперь есть хоть один человек, с которым не стоит отныне разглагольствовать об Обществе и Правосудии с большой буквы. Они у него в печенках сидят, да и все вы тоже.

Сегодня у него первое свидание с тех пор, как мы сидим вместе. Он ринулся из камеры очертя голову — ну, прямо метеор.

Бельом вернулся минуту назад, совершенно преображенный. Взглянул на меня с таким горделивым блеском в глазах, какой мне редко доводилось видеть. Не найдя других слов, бросил только:

— Малышка была.

Этого ему хватило, и я его понял. Мне известно, что он сожительствует с девчонкой, едва достигшей пятнадцати лет и работающей на радиозаводе около моста Пюто. Ему хотелось еще что-то добавить, но слова так клокотали у него в горле, рвались из таких глубин его естества, что он лишь с трудом выдавил:

— Она беременна!

Мне как врачу, господин следователь, сто раз приходилось первым сообщать подобную новость молодым женщинам, часто в присутствии мужей. Я знаю все типы реакций на нее как у первых, так и у вторых, но никогда не видел такого полного счастья, такой гордости.

— Она мне сказала: теперь я спокойна, — бесхитростно добавил Бельом.

Не спрашивайте, зачем я рассказал эту историю. Сам не знаю. Я ничего не хочу ею доказать. Она не имеет ничего общего с нашей и тем не менее могла бы пролить дополнительный свет на то, что я подразумеваю под словами «всеобъемлющая любовь» и, пожалуй, «чистота».

Можно ли быть чище девчонки, которая, захлебываясь от счастья, гордо объявляет любовнику, осужденному на двадцать лет каторжных работ, что она спокойна, потому что беременна от него!

И со свидания он возвращается с просветленным лицом.

В известном смысле подобная чистота была и в нашей любви. Она тоже была всеобъемлющей, если это слово способно помочь вам понять, как мы, еще не подозревая о нашем чувстве, не зная толком, что с нами творится, заранее примирились с любыми последствиями.

Дело в том, что Мартина любила меня, а я — ее. И, может быть, она отдала мне свою любовь именно потому, что я любил ее с такою же чистотой. Вы улыбаетесь?

Очень жаль. Мы с вами, господин следователь, вступаем в область отношений, которые очень трудно объяснить, особенно тем, кто сам не испытал ничего подобного.

Насколько легче было бы объяснить нашу историю Антуану Бельому — ему бы комментариев не потребовалось!

Еще до того, как развернулись события в доме моей жены — отныне я предпочитаю называть его именно так, — мы с Мартиной уже изведали, что значит страдать.

Я говорил вам, что хотел узнать о ней все, и после нескольких попыток солгать — ей не хотелось причинять мне боль, — Мартина послушно рассказала все, даже слишком много, взвалив на себя, как я убедился позже, лишние грехи — настолько тяготело над ней сознание своей вины.

Ее поездка в дождливом декабре в Ла-Рош-сюр-Йон через Нант, где она заняла немного денег, была, в общем, похожа на самоубийство. В отвращении к самому себе есть известный предел, за которым начинаешь нарочно марать себя, чтобы поскорее дойти до конца, упасть на дно, где тебе уже не может стать хуже.

Вместо этого другой человек предложил ей жизнь.

Поступая так, я брал на себя тяжелую ответственность и сознавал это. Я чувствовал, что Мартина испытывает потребность избавиться от самой себя, от своего прошлого, от тех лет, за которые она все потеряла. Я считал, что обязан ради этого снять с нее груз прошлого.

Я получал медицинские журналы, освещающие проблемы психоанализа. Не всегда их читал, но, во всяком случае, был знаком с вопросом. У нас в провинции кое-кто из коллег этим занимается — я всегда посматривал на них не без робости.

Кто, как не я, поможет Мартине навсегда избавиться от воспоминаний? Я искренне поверил, что это мне по силам. У меня ведь, на мой взгляд, нет склонности ни к садизму, ни к мазохизму, но я целыми часами выслушивал ее исповеди, неотступно копаясь в самых грязных, самых постыдных закоулках ее памяти.

Я был свирепо ревнив, господин следователь. Признаюсь в этой связи в одной смешной детали. Встретив чуть позднее, в середине января, Рауля Боке на улице, я не поздоровался с ним. Демонстративно посмотрел на него и не поздоровался.

Он встретился с ней раньше меня! Предложил ей выпить, и она согласилась. Он знал другую Мартину.

Мартину до меня, Мартину, которую я ненавидел, которую возненавидел с первого взгляда и которую она сама тоже ненавидела.

Новую Мартину создал не я. И не притязаю на это: я не Господь Бог. Новая Мартина — всего лишь былая Мартина, прежняя девочка, которая никогда в ней не умирала, и единственная моя заслуга, если тут можно говорить о заслуге, единственное, что дает мне право на ее любовь, сводится к тому, что я разглядел ее подлинное лицо под маской притворства, первой жертвой которого стала она сама.

Я решил любой ценой вернуть ей веру в себя, в жизнь.

Когда я утверждаю, что знал о прошлом Мартины все, понимайте меня буквально: все, включая поступки, мысли, ощущения, в которых человек нечасто признается другому.

У меня бывали ужасные ночи. Но дурное в Мартине сходило на нет, а значение имело только это. Я видел, как мало-помалу рождается иная Мартина, изо дня в день все более похожая на ту, шестнадцатилетнюю, что изображена на фотокарточке, которую она мне подарила.

Я больше не боюсь выглядеть смешным. Теперь мне некого бояться, кроме себя самого. Это я вот к чему.

Каждый человек, даже если его достояние умещается в двух чемоданах, все равно долгие годы не расстается с кое-какими вещами.

Мы пересмотрели вещи Мартины, пересмотрели так беспощадно, что со многими покончили навсегда, например с парой чулок — я их вижу, как сейчас: почти новенькие, — которые она надела, отправляясь на одно свидание, и которые мы сожгли в камине.

У Мартины не осталось, как говорится, даже нитки из того, что она привезла с собой, а я был лишен возможности купить ей все новое — мне ведь приходилось получать деньги из рук Арманды.

Чемоданы Мартины опустели, гардероб ограничился самым необходимым.

Был январь. Подумайте о ветре, морозе, слишком коротких днях, полумраке маленького города, о наших отчаянных попытках обезопасить свою любовь от всего, что могло ее потушить! Подумайте о моих приемных часах, о наших мучительных расставаниях, наконец, о домике г-жи Дебер, нашем единственном прибежище, куда я входил, задыхаясь от волнения.

Подумайте о тех болезненных вопросах, которые нам предстояло решить, и о трудностях, которые создавала для нас жизнь в доме Арманды и которые постоянно, стараясь сохранить в нем мир, мы сами и усугубляли.

Да, конечно, мы лгали. Но если восхищаться тут нечем, то мы, во всяком случае, заслуживали благодарность ближних за эту ложь: в конце концов мы заботились об их покое, а ведь у нас были дела поважнее.

Нам нужно было разобраться в себе. Приучиться к своей любви, пересадить ее, если позволено так выразиться, на почву повседневности и акклиматизировать там.

А я принимал по тридцать пациентов за утро! Я завтракал без Мартины, в доме Арманды, лицом к лицу с дочками. Разговаривал с ними. Вероятно, мне удавалось держать себя в руках, коль скоро лукавая умница Арманда и та ничего не замечала.

Двуличие, не так ли, господин следователь? Полно!

Порой, когда я сидел за столом в кругу семьи, в которой не было места Мартине, у меня перед глазами возникал образ какого-нибудь ее поклонника, воспоминание об одной из ее эскапад, грубое и точное, как порнографическая карточка.

Нет, господин следователь, такого я никому не пожелаю. Боль разлуки ужасна, но после этой начинаешь верить в ад.

Тем не менее я не выскакивал из-за стола и, кажется, даже ел. Мне рассказывали о мелких событиях дня, и я что-то отвечал.

А мне не терпелось — поймите же, черт вас возьми! — сию минуту увидеть ее, удостовериться, что новая Мартина действительно существует, что она теперь не такая, как на порнографическом фото. Я ждал ее появления.

Отсчитывал минуты, секунды. Она проходила через калитку, я слышал ее шаги на гравии аллеи, представлял себе легкую улыбку, которую она всегда посылала мне заранее — вдруг я не в себе и меня нужно успокоить.

Однажды, когда она вошла ко мне в канцелярию, я посмотрел на нее невидящим взглядом. У меня перед глазами стояла другая, прежняя, и внезапно в безотчетном порыве я впервые в жизни ударил человека.

Я не мог больше сдерживаться. Дошел до предела.

Обезумел от боли. Ударил не ладонью, а кулаком и почувствовал, как кости ударились о кости.

Я тут же весь обмяк. Это была реакция. Я упал на колени и нисколько не стыжусь в этом признаться. А Мартина, господин следователь, нежно посмотрела на меня и улыбнулась сквозь слезы.

Она не плакала. У нее, как у девочки, которой больно, навернулись слезы на глаза, но она не плакала, она улыбалась и — уверяю вас — была печальна, но счастлива.

Она погладила меня по лбу, коснулась моих волос, глаз, щек и прошептала:

— Бедный мой Шарль!..

Я думал, что это не повторится, что зверь больше не проснется во мне. Я любил ее, господин следователь.

Мне хочется кричать об этом, пока горло не лопнет.

Но я не мог ничего с собой поделать. Когда однажды у нее, нет, у нас, мы лежали в постели и, лаская Мартину, я нащупал шрам на животе, призраки опять воскресли.

В тот раз я совсем обезумел, и она с улыбкой, маскировавшей глухое беспокойство, шепнула:

— Это не по-христиански, Шарль. Так не дозволено.

Я любил в ней все: кожу, слюну, пот, но больше всего лицо, которое у нее бывало по утрам и которого я тогда почти не знал; чтобы разглядеть его по-настоящему, понадобилось еще одно чудо — неотложный визит, позволивший мне спозаранок выскользнуть из дому и отправиться будить Мартину.

Плевал я на то, что подумает г-жа Дебер! Разве мы, пережившие такое, могли обращать на это внимание!

Мартина была бледна, волосы рассыпались по подушке, губы сложились в детскую гримаску, и у меня перехватило дыхание, когда я собрался ее будить, а она, не просыпаясь, прошептала:

— Папа…

Покойный отец Мартины тоже любил подходить на цыпочках к ее кроватке в те далекие времена, когда она была маленькой девочкой.

По утрам она не была красива, господин следователь.

Но в ней исчезало всякое сходство с журнальной обложкой, а я и не желал видеть ее такой вот красавицей. На губах не было помады, на ресницах — туши, на щеках — пудры, и Мартина становилась просто женщиной, а потом за день мало-помалу вновь обретала облик, какой бывал у нее во сне.

Иногда мне казалось, что я провел по ее лицу резинкой. В первые минуты пробуждения черты ее были расплывчаты, как полустертый рисунок. И лишь постепенно проступало ее настоящее лицо, сплав того, каким оно стало, с тем, каким было когда-то, до всего.

Если вы не понимаете меня, господин следователь, мне нет смысла продолжать, но я обратился именно к вам, потому что знаю: вы поймете.

Я не создал Мартину. Я никогда не задавался высокомерной мыслью переделать женщину в соответствии со своим представлением о Женщине.

Я просто упорно старался счистить с Мартины, с подлинной Мартины ту грязь, которая пристала к ней от всякой сволочи. Эту Мартину я любил и люблю, это моя Мартина, настолько слившаяся со мной, что я больше не ощущаю грани между нашими существами.

Г-жа Дебер, вероятно, слышала все — наше перешептывание, вспышки гнева, раскаты моего голоса, звук ударов. Ну и что? Разве мы в этом виноваты?

Позднее Арманда воскликнет:

— О чем только думала эта женщина!

Умоляю вас, господин следователь, взвесьте все! С одной стороны, мой дом, да нет, наш дом, дом Арманды — кресла, розовый лестничный ковер под медными штангами, бридж, портниха; г-жа Дебер с ее горестями — муж угодил под поезд, а у нее самой киста (у нее действительно была киста); с другой — наше путешествие в неведомое, игра, где на карту, без оговорок, без всякого расчета поставлено все, даже сама жизнь.

Да, жизнь.

Мартина поняла это раньше, чем я. Тогда она этого не сказала. Это единственное, что она от меня скрыла. Вот почему в иные минуты она смотрела на меня широко раскрытыми, словно незрячими глазами.

Она видела дальше, видела меня другого, меня будущего, как я видел в ней былую Мартину.

Она не отступила, господин следователь. Ни на секунду не поколебалась. И вместе с тем как она боялась смерти! Если бы вы только знали, какой детский страх вселяло в нее все, что связано со смертью!

Попались мы на следующий день после того, как, снова затеяв бой с прошлым, с другой Мартиной, с одолевавшими меня призраками, я ударил ее еще сильней, чем в первый раз.

Было восемь утра. Моя жена находилась, должна была находиться у моей младшей дочери: в тот день в школе не было уроков. В приемной, заняв все стулья, ждали больные. Я никак не мог собраться с духом и впустить первого.

Под глазом у Мартины красовался синяк, и от этого ее улыбка была еще трогательней. Я захлебывался от стыда и нежности. Ночь после вчерашней вспышки провел почти без сна.

Я сжал ее в объятиях. С бесконечной кротостью. Да, да, с бесконечной кротостью — я был на это способен — и чувствуя себя любовником и отцом Мартины одновременно. Я понимал: отныне, что бы ни случилось, нас в мире только двое, ее плоть — моя плоть, и близок день, когда нам не нужно будет ни о чем спрашивать друг друга, а призраки исчезнут.

Я прошептал ей в ухо, еще холодное с мороза:

— Прости.

Мне не было стыдно. Я больше не стыдился своих вспышек и взрывов, потому что теперь знал: они — часть нашей любви, и эта любовь, такая, какой мы хотим ее видеть, не может существовать без них.

Мы не двигались. Мартина уткнулась лицом мне в плечо. Я помню, что смотрел в ту минуту куда-то вдаль, в прошлое и будущее сразу, с ужасом пытаясь измерить путь, который нам оставалось пройти.

Я ничего не додумываю задним числом. Это было бы не достойно ни меня, ни Мартины. Поэтому говорю сразу: никакого предчувствия беды у меня не было. Я видел лишь дорогу, по которой нам предстояло идти.

Чтобы придать себе мужества, я прильнул к ее губам, и тут дверь распахнулась. Перед нами выросла Арманда, а мы с Мартиной даже не успели отпрянуть друг от друга. Арманда смерила нас взглядом и тоном, который памятен мне до сих пор, процедила:

— Извините.

Затем она вышла, и дверь захлопнулась.

Мартина не поняла, господин следователь, почему я улыбаюсь и лицо у меня сразу повеселело.

Мне полегчало. Наконец-то!

— Не волнуйся, дорогая. Не плачь. Главное, не плачь.

Я не хотел слез. Они были ни к чему. В дверь постучали. Вошла Бабетта:

— Мадам просит мсье подняться к ней в спальню.

Сейчас, моя добрая Бабетта! Сейчас, Арманда! Пока.

Я больше не могу. Задыхаюсь.

Не волнуйся, Мартина. Я прекрасно знаю, что ты дрожишь, что маленькая девочка опять ждет удара. Тебя ведь всегда били! Положись на меня, дорогая. Я иду наверх. Иду за свободой для нашей любви.

Бывают слова, которые нельзя произносить вслух.

Слова, которые выдают с головой одних и освобождают Других.

— Надеюсь, ты выставишь ее за дверь?

Ну нет, Арманда. Об этом не может быть и речи.

— Я, во всяком случае, не потерплю, чтобы она и дальше оставалась под моим кровом.

Ну что же, раз это твой кров, старушка… Простите, господин следователь. Я не прав. И в тот день тоже был не прав. Я плевался ядом. Да, битый час плевался ядом, мечась, как зверь по клетке, между кроватью и дверью.

Арманда, вцепившись рукой в штору, стояла у окна в исполненной достоинства позе.

Прости меня и ты, Арманда, какой бы неожиданной ни показалась тебе моя просьба. Все это было не нужно, бесполезно.

Я выложил все, что у меня было на сердце, все мои унижения, малодушные капитуляции, подавленные желания, добавив к ним то, чего не было, и все это взвалил на тебя, на тебя одну, как будто виновата была только ты.

Ты никогда не теряла хладнокровия, но на этот раз я увидел, что ты не имела представления о мужчине, десять лет спавшем в твоей постели.

Я орал, и меня наверняка слышали внизу:

— Я люблю ее, понимаешь? Люб-лю!

И тогда, растерявшись, ты предложила:

— Если бы…

Не могу уже вспомнить дословно. Меня трясло. Накануне я со злости ударил ту, которую любил.

— Если бы ты ограничился встречами с нею на стороне…

Тут я взорвался, господин следователь. Не только против Арманды. Против вас всех, против жизни на ваш манер, против ваших представлений о союзе двух людей и чувстве, которое может между ними вспыхнуть.

Я был не прав и сожалею об этом. Арманде не дано понять. Она так же не виновата в этом, как товарищ прокурора или мэтр Габриэль.

Она нерешительно напомнила:

— Тебя ждут больные.

А Мартина? Она разве меня не ждет?

— Мы вернемся к этому разговору позже, когда ты придешь в себя.

О, нет! Куй железо, пока горячо.

— Раз она так тебе нужна…

Я выложил Арманде всю правду! Всю! Рассказал даже о том, что бил Мартину, и о простынях, которые грыз бессонными ночами.

А мне предлагали компромисс. Я буду встречаться с Мартиной украдкой, как какой-нибудь Боке, и смогу время от времени удовлетворять свои вожделения.

Дом дрожал от крика. Я, которого мать всегда сравнивала с большим послушным псом, был неистов и груб.

Я был злобен, намеренно жесток. Мне это было необходимо. Только так я мог отвести душу.

— Подумай о своей матери…

— К черту!

— О дочерях…

— К черту!

— О…

К черту и еще раз к черту! Все кончилось, кончилось разом, когда я меньше всего ждал, и у меня не было никакого желания начинать сначала.

Бабетта постучалась в дверь. Опасливо доложила:

— Мадмуазель сказала, мсье требуют к телефону.

— Иду.

Мартина, готовая к самому худшему, заранее отказавшаяся от борьбы, молча протянула мне трубку.

— Алло! Кто у телефона?

Серьезный больной. Действительно неотложный случай.

— Буду через несколько минут.

Я повернулся, бросил:

— Предупреди очередь…

Все это — совершенно естественным тоном, господин следователь. Для меня вопрос был решен. Я взглянул на Мартину — бледное лицо, бескровные губы — и чуть не рассердился.

— Все улажено. Мы уезжаем.

Я уже держал в руке свой докторский саквояж. Снял с крючка за дверью пальто.

Мне даже не пришло в голову поцеловать Мартину на прощание.

— Уезжаем вдвоем.

Было около девяти вечера. Я нарочно выбрал ночной поезд: пусть девочки уже лягут. Зашел поцеловать их на сон грядущий: мне не хотелось, чтобы меня провожали.

Пробыл у них несколько минут, но проснулась лишь старшая, да и то не совсем.

Вниз я спустился совершенно спокойный. У ограды стояло такси, шофер выносил мои вещи.

Мать осталась в гостиной. Глаза у нее были красные, в руке — скомканный платок. Я уже надеялся, что все обошлось благополучно, но в последний момент, когда я высвобождался из ее объятий, она шепнула:

— Ты оставляешь меня с ней одну…

И разрыдалась.

Арманда стояла в прихожей. Это она уложила мои чемоданы. Она, как всегда, думала и помнила обо всем.

Послала Бабетту принести забытую картонку.

В прихожей горел свет. Наверху слышались приглушенные рыдания матери, на улице урчал прогреваемый таксистом мотор.

— До свиданья, Шарль.

— До свиданья, Арманда.

И тут мы одновременно произнесли одну и ту же фразу:

— Я на тебя не сержусь.

Мы невольно улыбнулись. Я обнял ее и расцеловал в обе щеки, она коснулась губами моего лба, подтолкнула меня к двери и прошептала:

— Ступай.

Я заехал за Мартиной, и мы с ней вновь очутились на перроне вокзала. На этот раз дождя не было, и я впервые видел такое звездное небо. Бедная Мартина, в которой все еще сидел страх, украдкой наблюдала за мной и, когда мы вошли в купе, спросила:

— Ты уверен, что не пожалеешь?

Мы были одни. Сразу же погасили свет, и я так крепко прижал к себе Мартину, что мы сразу стали похожи на одну из тех эмигрантских парочек, которые жмутся друг к другу в пароходных твиндеках[12].

Мы тоже отплывали в неизвестность.

Что мы могли сказать друг другу в ту ночь? Даже почувствовав на щеке теплые слезы Мартины, я не сделал попытки ободрить ее и лишь погладил ей пальцами веки.

В конце концов она уснула, а я стал считать станции, огни которых проносились за окнами. В Type дверь нашего купе распахнули какие-то люди, нагруженные чемоданами. Всмотрелись в темноту, различили наши силуэты и на цыпочках удалились, осторожно притворив дверь.

Это не походило на бегство. Перед отъездом мы с Армандой в высшей степени пристойно обо всем договорились. Потратили даже несколько часов, обсуждая детали моей будущей жизни. Мало того! Несколько неуверенным голосом, как бы извиняясь, Арманда дала мне ряд советов. Не насчет Мартины, разумеется, а по поводу моих дел.

Уладить все без лишних осложнений помогло и то, что маленький Брайль чудом оказался свободен. Это молодой врач, выходец из очень бедной семьи — его мать ходит помогать по хозяйству в районе Аустерлицкого вокзала; из-за безденежья он еще нескоро начнет практиковать самостоятельно. Покамест он заменяет коллег.

Я познакомился с ним во время своего последнего отпуска — он заменял меня и отлично справился.

С согласия Арманды я позвонил ему в Париж. Ввиду зимнего спортивного сезона я боялся, что Брайля нанял кто-нибудь из коллег, решивший неделю-другую провести в Шамони или Межеве[13].

Он оказался не занят. Тут же согласился приехать и поселиться у меня на неопределенное время. Не знаю, догадался ли он, что произошло. Со своей стороны я дал ему понять, что он может остаться у нас навсегда — если захочет.

Ему отвели комнату, где две ночи спала Мартина.

Этот рыжий парень, слишком, на моей взгляд, ершистый, слишком настороженный — чувствуется, что он мечтает когда-нибудь взять у жизни реванш, — но люди, как правило, считают его добрым малым.

Таким образом, в ларошском доме почти ничего не изменилось. Арманда, моя мать и дочери, могут вести прежний образ жизни: Брайль удовольствуется твердым жалованьем, далеко не исчерпывающим наши доходы.

— Не берись за что попало. Не соглашайся на первую же сумму, которую тебе предложат.

Я, разумеется, буду работать. Сперва я собирался приискать место в одной из больших парижских лабораторий, но это вынудило бы меня на много часов в день оставлять Мартину одну. Я откровенно признался в этом Арманде, и она с улыбкой, гораздо менее ироничной, чем я ожидал, спросила:

— Ты так боишься?

Я ревнивец, а вовсе не из боязни нервничаю, выбиваюсь из колеи, чувствую себя несчастным, оставляя Мартину одну хоть на минуту.

Но зачем объяснять все это Арманде, тем более что — готов поклясться — она и без того все поняла?

Истратив лишь незначительную часть наших сбережений, я куплю себе врачебный кабинет в предместьях Парижа. Остальное поступает в распоряжение Арманды и моих дочерей. Мне не понадобилось даже выдавать жене доверенность — та давно у нее была.

Словом, мы все уладили. Нам удалось спокойно обо всем переговорить. Вы, конечно, понимаете, что выражались мы несколько туманно. Разговаривая, инстинктивно приглушали голос.

— Собираешься иногда навещать девочек?

— Собираюсь — и часто.

— Без нее?

Я не ответил.

— Надеюсь, ты избавишь меня от этого, Шарль.

Я ничего не обещал.

Итак, мы с Мартиной уехали и провели ночь на вагонной скамье, тесно прижавшись друг к другу.

Когда мы подъезжали к Парижу, предместья были залиты солнцем. Мы остановились в гостинице средней руки, около вокзала, и я записал в журнале регистрации постояльцев: «Г-н и г-жа Шарль Алавуан».

Мы еще только учились пользоваться свободой и делали это довольно неуклюже. По десять раз на дню мы подглядывали друг за другом, и тот, кто «попадался с поличным», виновато улыбался другому.

Кварталы Парижа внушали мне страх: они были населены призраками, нет, хуже — людьми из плоти и крови, которых мы могли встретить.

Словно по молчаливому уговору, господин следователь, мы стали их избегать. Бывало, на углу какой-нибудь улицы или проспекта мы вдруг, не говоря ни слова, сворачивали в сторону, и я, чувствуя, как огорчена Мартина, спешил нежно прижать к себе ее локоть.

Она боялась также, что меня угнетает необходимость заново начинать карьеру, я, напротив, этому радовался — мне хотелось начать все с нуля.

Мы обошли агентства, специализирующиеся на продаже врачебных кабинетов, и побывали во многих таких кабинетах, рассеянных по всему городу — и в бедных, и в буржуазных кварталах.

Почему меня больше привлекали бедные кварталы?

Я испытывал потребность оторваться от среды, напоминающей о моей прежней жизни, и мне казалось: чем дальше мы отойдем от нее, тем ближе мне будет Мартина.

После четырехдневных поисков мы наконец остановили свой выбор на кабинете в Исси-ле-Мулино — самой перенаселенной и грязной из рабочих окраин.

Мой предшественник, по происхождению румын, за несколько лет сколотил состояние и собрался на родину. Разумеется, он всячески нахваливал свой кабинет.

Это было почти предприятие: прием шел чуть ли не по конвейеру. Выбеленная известкой приемная с надписями на стенах наводила на мысль об общественных местах.

Здесь курили, плевали на пол, и, вздумай я пропустить кого-нибудь без очереди, дело, несомненно, кончилось бы потасовкой.

Помещался кабинет на первом этаже. Окна приемной выходили на улицу, и пациенты вваливались туда, как в лавку — без звонка. Занимали очередь и ждали.

Окна самого кабинета, где мы с Мартиной проводили почти весь день, выходили во двор, а там была кузница, откуда с утра до ночи доносились удары молота.

Жили мы на четвертом этаже в довольно чистенькой, казавшейся игрушечной квартирке — до того крошечные были в ней комнаты. Обстановку нам пришлось купить у румына. Это была стандартная мебель, какую можно найти в любом универмаге.

Я приобрел по случаю двухместную малолитражку: размерами Исси-де-Мулино не уступает хорошему провинциальному городу, а мои пациенты квартировали в самых разных уголках предместья. Кроме того, на первых порах меня, особенно утром, унижало ожидание трамвая, иногда достаточно длительное.

Мартина выучилась водить машину, получила права и взяла на себя обязанности шофера.

Каких только обязанностей она не выполняла! Найти прислугу нам не удалось. На объявления, которые мы дали в провинциальные газеты никто не откликнулся, и пока мы довольствовались грязной и злющей бабой, согласившейся приходить к нам на два-три часа в день.

Тем не менее в половине восьмого утра Мартина спускалась вместе со мной в кабинет, надевала халат, косынку и подготавливала все, что нужно для работы.

Завтракать мы ходили вместе, обычно в ресторанчик для шоферов, и Мартина частенько посматривала на меня с тревогой.

Мне приходилось ее успокаивать:

— Клянусь тебе, я счастлив.

Это было правдой, это действительно была жизнь, начавшаяся заново почти с нуля. Я был бы рад, оказаться еще беднее, если бы подниматься вверх предстояло с еще более низкого уровня.

Затем Мартина везла меня по запруженным улицам, ждала, пока я выйду от больного, а вечером, если было время, мы отправлялись за провизией, чтобы пообедать дома, в нашей кукольной квартирке.

Развлекались мы редко. Непроизвольно переняли привычки соседей по кварталу: раз в неделю проводили вечер в том же кинотеатре, что и мои больные; там пахло апельсинами, эскимо, кисленькой карамелью и под ногами трещала скорлупа арахиса.

Планов на будущее мы не строили. Это ли не доказательство, что мы были счастливы?

Глава 10

Каждый вечер, прежде чем заснуть, Мартина клала голову в ямку под моим плечом, и нам случалось просыпаться утром в той же позе — каждый вечер, господин следователь, мы смежали глаза не раньше, чем я переливал себя в глубины ее плоти.

Это был почти обряд. Мартина боялась этой минуты: она знала, какую цену плачу я сам и заставляю платить ее за каждое пробуждение в ней былой Мартины. Ей приходилось изо всех сил избегать нервного срыва, того оцепенения, от которого мне становилось так больно, задыхающихся отчаянных попыток добиться неведомого ей избавления, попыток, от которых она прежде отказывалась, лишь окончательно выбившись из сил.

— Сам видишь, Шарль: мне не быть такой, как все женщины.

Я утешал ее, но и сам начинал сомневаться. И тогда мы всерьез страшились грани, неизменно отделявшей для нас день от ночи, грани, на которой мы пытались слиться воедино…

— Поверь, настанет день, когда ты перестанешь об этом думать, и чудо все-таки произойдет.

И оно произошло. Я помню, как прочел в ее глазах удивление, еще смешанное со страхом. Чувствуя, как пока тонка нить, не рискнул подбадривать Мартину и притворился, будто ничего не замечаю.

— Шарль…

Я обнял ее еще крепче и нежнее, и она совсем уж по-детски спросила:

— Мне можно?

Ну, конечно, можно. На этот раз плоть ее раскрывалась, как цветок, и мои глаза не в силах были оторваться от ее глаз. И тут у Мартины вырвался громкий крик, какого я никогда не слышал — животный вопль и возглас торжества одновременно; она улыбнулась новой улыбкой, в которой смешались гордость и смущение — ей было чуточку неловко, она откинулась головой на подушку и, обмякнув всем телом, выдохнула:

— Наконец-то!

Да, господин следователь, наконец она была моей во всей полноте этого слова. Наконец стала женщиной. Наконец я тоже получил не только любовь, но и нечто такое, чего никогда не изведали другие. Они ничего не поняли, ничего не заметили. Что ж, тем лучше!

Мы вдвоем одолели еще один важный этап. Теперь нужно было, если можно так выразиться, закрепить победу, добиться, чтобы она не осталась сиюминутной.

Пожалуйста, не улыбайтесь. Попробуйте понять, ладно? Не уподобляйтесь людям, склонившимся над моим делом с видом воплощенного Правосудия, одним из служителей которого являетесь вы, и не пожелавшим подумать, что же лежит в основе совершенного мной преступления.

Спустя несколько дней, в момент нашего наивысшего счастья, когда Мартина, утомленная любовью, засыпала в моих объятиях, а я продолжал поглаживать ее нежную кожу, у меня в голове, почти безотчетно, мелькнуло: «А ведь наступит день, когда мне придется ее убить».

Именно эта фраза сложилась в моем мозгу. Заметьте: я не поверил себе, но и не содрогнулся. Продолжал гладить Мартину по бедру — изгиб его меня всегда особенно волновал, ее распущенные волосы щекотали мне лицо, я чувствовал на своей шее ее ровное дыхание, а во мраке моей души звучали слова: «Мне придется ее убить…»

Я еще не заснул. Не достиг даже того состояния, когда явь постепенно переходит в сон, но в голове еще возникают пугающе ясные мысли.

Я не оттолкнул Мартину. По-прежнему гладил ее.

Она была дорога мне, как никогда. В ней заключалась вся моя жизнь. Но вопреки ей самой, вопреки всей ее смиренной любви — да, господин следователь, ее любовь была смиренной — она все же была другою Мартиной, и знала это.

Мы оба это знали. И оба страдали от этого. Жили, разговаривали, поступали так, словно той, прежней, никогда не существовало. Подчас Мартина открывала рот и тут же смущенно останавливалась.

— Ты что-то хотела сказать?

— Нет, ничего.

Останавливалась она потому, что успевала сообразить: слова, которые она собирается произнести, могут разбудить моих призраков. А ведь часто это были совершенно безобидные слова, например название улицы Берри — там, кажется, есть дом свиданий. С некоторых пор я всегда обходил ее. В Париже есть театр, о котором мы не решались упоминать из-за того, что произошло там в ложе однажды вечером, за несколько недель до поездки в Нант и Ла-Рош.

Стоило мне увидеть такси определенного, очень заметного цвета, каких в Париже, увы, больше всего, как перед моими глазами оживали омерзительные картины.

Теперь понимаете, почему наши разговоры напоминали иногда походку больного, знающего, что любое резкое движение может стать для него роковым? Про таких говорят: «Они ступают, как по стеклу». Мы тоже ступали, как по стеклу.

Правда, не всегда, иначе наша жизнь не стала бы такой, какой была. У нас выдавались долгие периоды беззаботного веселья. Однако Мартина, как многие из тех, кто привык бояться жизни, отличалась изрядной суеверностью, и если день начинался слишком радостно, я чувствовал: она в тревоге, хотя и старается скрыть это от меня.

Я не жалел времени на то, чтобы преодолеть ее страх, вытравить его. Мне удалось избавить ее от большинства былых кошмаров. Я сделал ее счастливой. Знаю это.

Хочу в это верить. И никому не позволю это оспаривать.

Она была счастлива со мной, понятно?

Но именно потому, что она не привыкла быть счастливой, Мартина, случалось, дрожала от страха и в счастливые дни.

В Ла-Рош-сюр-Йоне она боялась Арманды, моей матери, дочерей, приятелей, всего, что составляло мою жизнь до нее.

В Исси-ле-Мулино на первых порах боялась образа жизни, который, по ее мнению, угнетал меня.

От этих и многих других страхов я ее вылечил.

Но оставались призраки, от которых я ее освободил, взвалив их на свои плечи, и с которыми на ее глазах вел постоянную борьбу. Оставалась моя боль, такая острая, такая нестерпимая, что у меня искажалось лицо, боль, которая мгновенно пронизывала меня и доводила до исступления как раз тогда, когда мы меньше всего ожидали этого.

Мартина прекрасно знала, что в эти минуты я ненавижу вовсе не ее, вовсе не на нее бросаюсь с кулаками. Она вся съеживалась, покоряясь своей участи со смирением, какого раньше я не мог себе даже представить.

Вот одна деталь, господин следователь. В первый раз, защищаясь от удара, она инстинктивно прикрыла голову руками. Ее жест неизвестно почему удесятерил мою ярость. И, помня об этом, Мартина ждала теперь побоев, не шевелясь, с каменным лицом, не давая губам дрожать, хотя все тело ее сжималось от ужаса.

Я убил ее. И не оправдываюсь. Ни у кого не прошу прощения. Единственной, у кого я мог бы просить его, была Мартина. А Мартина в этом не нуждается: она все знает.

Однажды я ударил ее среди бела дня, когда мы в нашей малолитражке ехали вдоль Сены. Другой раз — в кино, и нам пришлось уйти, чтобы возмущенные соседи не разорвали меня на части.

Я часто пробовал разобраться, что же происходит со мной в такие минуты. Думаю, что сегодня я достаточно прозрел и способен ответить на этот вопрос. Как ни изменилась Мартина, я хочу сказать — физически изменилась, потому что за несколько месяцев она как бы переродилась, — все равно бывали минуты, когда я подмечал в ней черты, гримаски, выражение лица другой, прежней Мартины.

Это происходило, лишь когда я смотрел на нее по-особенному. А смотрел я так, лишь когда случайное обстоятельство, слово, образ напоминали мне о ее прошлом.

Минутку! Я сказал «образ» — это, без сомнения, ключ к разгадке. Увы, иногда у меня, без всякого на то желания, против воли, возникали перед глазами фотографически точные видения, которые, естественно, накладывались на образ стоявшей со мной лицом к лицу сегодняшней Мартины.

С этой секунды я уже никому не верил. Никому, господин следователь, даже ей. Даже себе. Меня захлестывало безмерное отвращение. Это немыслимо! Нас обманули. Обворовали. Не хочу. Я…

И я бил. Это было единственное средство разрядиться. Мартина настолько хорошо знала меня, что сама хотела этого, сама, в известном смысле, напрашивалась на это, только бы я поскорей избавился от наваждения.

Я не сумасшедший, не психопат. Мы с Мартиной были душевно здоровы. Может быть, просто вознеслись слишком высоко, пожелав любви, недоступной людям?

Но если она запрещена им под страхом смерти, почему стремление к ней проникло в самые недра нашего естества?

Мы были честны. Делали все, что могли. Никогда не пытались ловчить.

«Я ее убью».

Я не верил в то, что думал, и эта фраза, вертевшаяся у меня в голове, как припев, не пробуждала во мне страха.

Догадываюсь, что пришло вам на ум, господин следователь. Это смешно. Когда-нибудь вы поймете, что убить труднее, чем покончить с собой. А месяцами жить с мыслью, что в один прекрасный день своими руками убьешь единственного человека, которого любишь, — и подавно.

Я это сделал. Сначала я предчувствовал это неясно, как приближение болезни, начинающейся с неопределенного недомогания, с неизвестно где возникающих болей.

У меня бывали пациенты, жаловавшиеся, что по временам у них стесняет грудь, и не понимавшие — с какой стороны.

Долгими вечерами в нашей спальне в Исси-ле-Мулино я бессознательно занимался терапией — расспрашивал новую, любимую мной Мартину о Мартине-девочке, на которую она с каждым днем становилась вес более похожей.

Мы не успели заново оклеить комнату, и обои остались те же, что при румыне, — в причудливый безвкусный модернистский цветочек. Такое же модернистское кресло, где я сиживал в халате, было обито купоросно-зеленым бархатом. Торшер также отличался уродством, но мы этого не замечали и пальцем не пошевелили для того, чтобы поменять обстановку, в которой жили, — нам это было совершенно безразлично.

Мартина рассказывала. Есть имена и фамилии, которые я помню лучше, чем великих людей прошлого. Например имя Ольги, подружки Мартины, постоянно обманывавшей ее в детстве и ежевечерне возникавшей в наших разговорах.

Я знаю все плутни Ольги в монастыре, затем в обществе, когда девочки выросли и родные повезли их на бал.

Знаю все унижения моей Мартины, все ее мечты, вплоть до самых нелепых. Знаю ее дядей, теток, кузенов, но лучше всего, господин следователь, — ее лицо, преображавшееся по мере того, как она говорила.

— Послушай, дорогая…

Когда Мартина чувствовала, что я собираюсь сообщить какую-нибудь новость, она всегда напрягалась — совсем как моя мать, которая всегда дрожит, распечатывая телеграмму. Побоев она не боялась, но неизвестность вселяла в нее ужас, потому что неизвестность неизменно оборачивалась бедой. В такие минуты она смотрела на меня с тревогой, которую пыталась скрыть. Она знала: бояться нельзя. Это было одно из наших табу.

— Мы возьмем отпуск на несколько дней…

Мартина побледнела. Она подумала об Арманде, о моих дочерях. Она с первого дня опасалась, что я буду тосковать по Ла-Рош и семье.

Я улыбнулся:

— …и проведем его в твоем родном Льеже.

Мы отправились туда. В паломничество. Кроме того, я надеялся, что там окончательно разделаюсь со многими своими призраками.

Нет, скажу откровеннее и грубее: я ехал в Льеж, чтобы вступить во владение детством Мартины, потому что и детство ее пробуждало во мне ревность.

После этой поездки я полюбил Мартину еще сильней: она стала мне по-человечески дороже.

Обычно говорят: «Я родилась там-то, мои родители занимались тем-то…»

Все, что Мартина рассказывала мне, походило на роман для барышень, и я пустился на поиски правды, оказавшейся довольно схожей с этим романом. Я увидел большой дом на улице Ор-Шато, столько раз описанный мне Мартиной, его крыльцо с перилами из кованого железа. Говорил с людьми, рассказавшими о семье Мартины почти теми же словами, что она сама: старый патрицианский род, постепенно катившийся по наклонной плоскости. Побывал даже в кабинете ее отца, который до самой смерти служил секретарем провинциальной управы. Видел ее мать, двух замужних сестер, детей одной из них. Видел улицы, по которым Мартина проходила со школьной сумкой в руке, витрины, в которые она утыкалась покрасневшим на ветру носом, кинотеатр, где она смотрела первый в своей жизни фильм, и кондитерскую, где ей по воскресеньям покупали пирожные. Видел ее класс и монахинь, все еще помнивших ее.

Я глубже понял Мартину. Понял главное: она не обманула меня, не солгала, а чудо — другого слова не подберешь, — совершившееся в Нанте, помогло мне угадать в ней то, что сделало ее моей женой.

Однако даже в Льеже призраки не оставили меня в покое, господин следователь. В центре, в каком-то кафе, где мы слушали музыку, к Мартине подошел молодой человек и весело окликнул ее по имени.

Этого оказалось достаточно.

Чем больше Мартина становилась моей, чем острее чувствовал это, чем тверже убеждался, что она достойна меня — мне очень не хочется, чтобы вы усмотрели в этих словах высокомерие, которого, поверьте, в них нет: я тоже маленький человек и любил Мартину так же смиренно, как она меня, — повторяю, чем больше Мартина становилась моей, тем больше я стремился вобрать ее в себя.

Да, вобрать в себя. Как я, со своей стороны, был бы счастлив раствориться в ней.

Я ревновал Мартину к ее матери, к девятилетнему племяннику, к старому кондитеру, который знал ее девочкой и до сих пор помнит, какие конфеты она любила.

Правда, он доставил мне маленькую радость, назвав ее после краткого колебания «мадам Мартина».

Ах, господин следователь, если бы я мог провести вас через все этапы, которые прошли мы! Миновала весна.

Наступило лето. В скверах Парижа много раз сменились цветы, в нашем мрачном предместье посветлело, откосы Сены заполнились купальщиками, а нам на каждом повороте дороги открывался новый этап, который предстояло пройти.

Тело Мартины стало таким же послушным, как душа.

Скоро остался позади этап, на котором мы научились молчанию. Теперь мы могли лежать рядом в постели и спокойно читать.

Мы настолько расхрабрились, что уже позволяли себе забредать в ранее запретные для нас кварталы.

— Вот увидишь, Мартина, настанет день, когда призраков больше не будет.

Они действительно посещали меня все реже. Мы вдвоем поехали в Сабль д'Олонн навестить моих дочек — Арманда сняла там для них дачу на лето. Мартина ждала в машине.

Глядя в открытое окно, Арманда спросила:

— Ты приехал не один?

— Нет.

Вот так, просто, я и ответил, господин следователь: все действительно стало просто.

— Твои дочери на пляже.

— Я схожу к ним.

— С ней?

— Да.

А когда я отказался от завтрака, Арманда поинтересовалась:

— Она ревнива?

Не лучше ли было промолчать? Я промолчал.

— Ты счастлив?

Арманда задумчиво и не без грусти покачала головой, потом вздохнула:

— Наконец-то.

Как ей втолкуешь, что можно быть счастливым и страдать? Разве не были два этих слова неразлучны, и разве я когда-нибудь по-настоящему страдал, пока Мартина не открыла мне, что такое счастье?

Уходя, я чуть было не брякнул: «Я ее убью».

Зачем? Этого Арманде было не понять. Решила бы, что это мелкая месть с моей стороны.

Мы с Мартиной поболтали с моими дочками. Я увидел мать, сидевшую на песке с вязанием в руках. Мама держалась молодцом: не отпускала никаких замечаний, под конец протянула Мартине руку и вежливо попрощалась:

— До свиданья, мадмуазель.

Могу поклясться, что она тоже чуть не брякнула «мадам», да не посмела.

Во взглядах, которые она по привычке украдкой бросала на меня, не было укора, разве что немного страха.

И тем не менее я был счастлив, как никогда в жизни. Мы с Мартиной были так счастливы, что нам хотелось кричать об этом во весь голос.

Было третье сентября, воскресенье. Я знаю, какое воспоминание вызовет у вас эта дата. Не сомневайтесь, я совершенно спокоен.

Если помните, погода стояла мягкая: уже не лето, еще не осень. Много дней подряд небо было серое, того одновременно пасмурного и светлого оттенка, который всегда наводит на меня грусть. Горожане, особенно жители бедных предместий, давно вернулись из отпусков; многие вообще никуда не уезжали.

В последние дни у нас появилась прислуга, молодая пикардийка[14], приехавшая к нам прямо из деревни. Ей было шестнадцать, формы у нее еще не округлились, и вся она смахивала на тряпичную куклу, набитую опилками. В розовом, смешно обтягивавшем ее платье, с голыми руками, красной и блестящей кожей, в башмаках на босу ногу, вечно растрепанная, то и дело стукаясь о мебель и различные предметы, она в нашей крохотной квартирке производила впечатление слона в посудной лавке.

Я не могу оставаться в постели позже определенного часа. Я бесшумно встал, и Мартина, не открывая глаз, протянула ко мне руки и попросила, как когда-то отца:

— Обними крепко-крепко.

Это означало, что я должен так прижать ее к груди, чтобы у нее перехватило дыхание — тогда она бывала довольна.

Наши воскресные утра были похожи одно на другое.

Они принадлежали не мне, а Мартине. Ими наслаждалась она, маленькая городская девочка, тогда как я, крестьянин, поднимался ни свет ни заря.

— Жесточайшим орудием пытки был для нее будильник с его пронзительно-резким звонком.

— Когда я была еще совсем маленькая и приходилось вставать в школу…

Потом ей надо было вставать на службу. Она прибегала к маленьким хитростям: ставила будильник на десять минут вперед, только бы поваляться в кровати.

Тем не менее в течение нескольких месяцев она вставала раньше меня, чтобы подать мне чашку кофе прямо в постель, — я проболтался, что так всегда делала моя мать.

Мартина не из тех, кто встает легко. Она очень медленно включалась в ритм жизни. Мне было смешно смотреть, как она в пижаме, с еще припухшим от сна лицом, неуверенно расхаживает взад и вперед. Порой я не мог удержаться от смеха:

— Да что это с тобой?

Каждое воскресенье я устраивал ей то, что она называла «идеальным утром». Просыпалась она поздно, часов в десять, и тогда наступал мой черед подавать ей кофе в постель. Прихлебывая его, она закуривала первую сигарету: это единственное, от чего я не смог заставить ее отказаться — не хватило духу, хотя она сама говорила, что готова бросить курить. Во всяком случае, сигарета перестала быть для нее ежеминутной потребностью. И позой.

Потом Мартина включала радио и осведомлялась:

— Какая сегодня погода?

Мы старались не строить никаких планов: пусть воскресный день останется свободен для импровизации.

И случалось, до самой ночи так ничего и не делали.

Помню, в то воскресенье я долго стоял в гостиной, облокотясь о подоконник. Как сейчас вижу семейство, ожидавшее трамвая: отец, мать, сыновья, дочки — все держали в руках удочки.

Под раззолоченным знаменем прошел оркестр — сверкающая медь инструментов, молодые люди с повязками, озабоченно снующие вдоль тротуаров.

В окнах домов напротив, облокотясь, как я, на подоконники, торчали люди, из репродукторов неслась музыка.

Когда около десяти я спустился на первый этаж в свой кабинет, Мартина еще не вставала. В порядке исключения у меня был назначен на прием один из моих больных: его процедуры занимали около часа, а я не мог выкроить столько времени на неделе. Это был заводской мастер лет пятидесяти, славный человек, только слишком уж щепетильный.

Он ждал меня у двери. Мы вошли в кабинет, и пациент тут же начал раздеваться. Я надел халат, вымыл руки. В то утро на душе у меня было так спокойно, словно во всем мире воцарилась тишина. Может быть, на мое настроение отчасти влиял цвет неба, господин следователь? Во всяком случае, это был один из тех воскресных дней, когда человек может ни о чем не думать.

И я ни о чем не думал. Мой пациент что-то монотонно бубнил, подбадривая себя — процедуры были довольно болезненны, — иногда он останавливался, с трудом сдерживая стон, и тут же выдавливал:

— Пустяки, доктор. Продолжайте.

Потом он оделся, попрощался со мной за руку. Мы вышли вместе, и я запер дверь кабинета. Посмотрел вверх — вдруг Мартина сидит у окна? Дошел до угла, в маленьком баре купил газету. Во рту у меня стоял привкус лекарств, и я пропустил у стойки рюмку вермута.

Потом я не спеша вернулся домой. Отпер дверь.

Вошел, вероятно, не так шумно, как обычно. Мартина и Элиза — так звали нашу новую прислугу — покатывались на кухне со смеху.

Я улыбнулся. Я был счастлив. Подошел, взглянул через щелку: Элиза, стоя у раковины, чистила овощи; Мартина, непричесанная, в пеньюаре внакидку, с сигаретой в руке, сидела, опершись локтями о стол.

Меня редко затопляла такая нежность к ней, как на этот раз. Понимаете, она внезапно раскрылась, передо мной с той стороны, с какой я ее не знал, и это привело меня в восхищение.

Мне нравятся люди, умеющие запросто посмеяться со служанкой, особенно с такой вот крестьяночкой, как Элиза, и я понимал, что Мартина сидит с ней не из вежливой снисходительности, как иные хозяйки.

Пока я был внизу, они вели себя, как две подружки: встретились праздным воскресным утром и болтают.

О чем? Не знаю. Уверен, они смеялись по пустякам, смеялись над вещами, о которых не рассказывают и которых мужчине ни за что не понять.

Когда я появился в дверях, Мартина сконфузилась:

— Ты дома? А мы тут с Элизой рассказывали друг другу всякую всячину… Что с тобой?

— Ничего.

— Не правда. С тобой что-то творится. Пойдем.

Она с беспокойством встала, потащила меня в спальню:

— Сердишься?

— Да нет же!

— Грустишь?

— Клянусь…

Ни то ни другое. Я был взволнован. Допускаю, взволнован глупо, но так сильно, что боялся показать это и даже сознаться в этом самому себе. Почему? Даже сегодня затрудняюсь ответить. Может быть, потому, что в то утро бессознательно, беспричинно чувствовал, что подхожу к максимуму своей любви, к пределу понимания человека человеком.

Понимаете, я был уверен, что понял Мартину! Эта девчонка, хохотавшая на кухне с нашей крестьяночкой, была такой свежей, такой чистой…

Но тут же возникло иное чувство — знакомая смутная тоска…

Мартина поняла все. Поэтому потащила меня в спальню. Поэтому ждала.

Ждала, что я ударю ее. Так было бы лучше. Но еще несколько недель назад я поклялся себе не давать больше воли мерзким приступам ярости.

Еще в прошлую среду, возвращаясь под руку из нашего местного кинотеатра, я не без гордости заявил:

— Вот видишь: уже три недели…

— Да.

Она поняла, что я имею в виду. Но не была такой оптимисткой, как я.

Я пошутил:

— Сперва это случалось каждые четыре-пять дней.

Потом раз в неделю, в две. Вот когда будет раз в полгода…

Она еще тесней прижалась ко мне. Это была одна из наших радостей — по вечерам, когда тротуары пустеют, идти вот так, прижавшись друг к другу, словно наши тела сливались в одно.

В то воскресенье я не ударил Мартину: я был слишком растроган, призраки слишком расплывчаты, и почти до вечера грубые образы не вставали передо мной.

— Злишься, почему я до сих пор не одета?

— Да нет же.

Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Тогда почему тревожилась Мартина? С этой минуты весь день беспокойство не покидало ее. Позавтракали мы вдвоем, у открытого окна.

— Что будем делать?

— Не знаю. Что хочешь.

— Может, поедем в Венсенский зоопарк?

Мартина там не бывала. Она вообще видела диких животных только в заезжих цирках.

Мы отправились в зоопарк. Небо было по-прежнему затянуто сверкающей дымкой, и свет этот не давал тени.

В парке было не протолкнуться. На перекрестках дорожек торговали пирожками, эскимо, арахисом. Публика медленно двигалась мимо клеток, рва для медведей, обезьянника.

— Погляди-ка, Шарль?

Я до сих пор вижу двух шимпанзе, самца и самку, которые, тесно обнявшись, стояли и смотрели на глазевшую на них толпу — примерно так же, как я во время суда смотрел на всех вас, господин следователь.

Самец длинной рукой нежно и покровительственно прижимал к себе самку.

— Шарль…

Знаю. Почти в такой же позе засыпали по вечерам и мы с тобой, Мартина. Мы не сидели в клетке, но, вероятно, так же боялись того, от чего отделяла нас наша незримая решетка, и я прижимал тебя к себе, чтобы успокоить.

Вдруг мне стало тоскливо. Мне почудилось… Я опять представляю себе толпу, кишевшую в зоопарке, тысячи семейств, детей, которым покупают шоколадки и красные воздушные шары, шумные стайки молодежи, влюбленных, украдкой ворующих цветы с клумб; опять слышу глухое шарканье ног; вижу, чувствую нас двоих — у меня перехватывает горло. Мартина предлагает:

— Вернемся, поглядим на них еще.

На двух обезьян, наших двух обезьян.

Мы долго шли по пыли, вкус которой в конце концов ощутили во рту. Потом отыскали свою машину, и я подумал: «Если бы…»

Если бы Мартина была самой собой, господин следователь; если бы она всегда была такой, какую я застал врасплох нынче утром; если бы она, нет, мы оба были как эти самец и самка, которым, не признаваясь в том себе, мы позавидовали!..

— Пообедаем дома?

— Как хочешь. Элиза отпросилась, но еда найдется.

Я предпочел пообедать в ресторане. Я нервничал, был не в себе. Чувствовал, что призраки рядом, совсем рядом и только ждут случая вцепиться мне в горло.

— Что ты делала в воскресенье? — спросил я.

Мартина не могла ошибиться. Ей было ясно, какой период ее жизни я имею в виду. Ответить вразумительно у нее не хватило сил. Она лишь выдавила:

— Скучала.

Это было не правдой. В глубине души она, возможно, и скучала, но тем не менее отчаянно гналась за наслаждением, искала его где придется.

Я встал из-за стола, не доев обед. Спускался — слишком для меня медленно — мягкий вечер.

— Едем домой.

Вел машину я сам. За всю дорогу не сказал ни слова.

Только повторял про себя: «Не надо…»

В эту минуту я думал лишь о том, что снова ее изобью.

«Она этого не заслуживает. Она всего лишь бедная маленькая девочка».

Да, да, знаю. Кому это известно лучше, чем мне? Ну, скажите, кому?

Въезжая в Исси, я накрыл рукой ее руку:

— Не бойся.

— Я не боюсь.

Мне хотелось ударить ее. Было еще не поздно. Мы еще не остались совсем одни. Вокруг были улицы, тротуары, люди — одни прогуливались, другие сидели на порогах домов. Огни боролись с наползающими сумерками.

Сена покачивала задремавшие лодки.

Вставляя ключ в замок, я чуть было не вскрикнул: «Уйдем!»

А ведь я ничего не знал. Ничего не предвидел. Никогда еще не любил Мартину так сильно. Нет, это было немыслимо, поймите же. Бога ради, поймите! Я? Ее?..

Я распахнул дверь, пропустил Мартину. И в этот миг все решилось. У меня оставалось еще несколько секунд, чтобы повернуть назад. У нее тоже было время ускользнуть от меня, от своей судьбы.

Я вновь вижу ее шею в ту минуту, когда повернул выключатель, ту же самую шею с ниспадающими на нее завитками волос, что и в первый день у кассы Нантского вокзала.

— Сразу ляжешь?

Я кивнул.

Что творилось с нами в тот вечер и почему у нас так часто перехватывало горло?

Я принес ей стакан молока. Каждый вечер, насладившись любовью, она выпивала в постели стакан молока.

Она выпила его и в то воскресенье, третьего сентября.

Это значит, что мы обладали друг другом, а потом Мартина успела, сидя в постели, маленькими глотками выпить свое молоко.

Я не ударил ее. Я отогнал призраки.

— Спокойной ночи, Шарль.

— Спокойной ночи, Мартина.

Мы несколько раз повторили эти слова каким-то особенным тоном, словно заклинание.

— Спокойной ночи, Шарль.

— Спокойной ночи, Мартина.

Голова ее опустилась на обычное место — в ямку под моим плечом, Мартина, как каждый вечер, прошептала, засыпая:

— Это не по-христиански.

И тогда явились призраки, самые чудовищные, самые омерзительные. Они знали: я опоздал, и мне с ними не совладать.

Мартина заснула. Или притворилась спящей, чтобы успокоить меня.

Моя рука медленно поползла вверх по ее бедру, поглаживая нежную, очень нежную кожу, скользнула по изгибу талии, задержалась на упругой груди.

Образы, нескончаемые образы: чужие руки, чужие ласки…

Округлость плеча, где кожа особенно гладка, потом теплая ямка, потом шея…

Я отчетливо сознавал: поздно. Рядом — все призраки сразу, рядом — другая Мартина, которую они оскверняли, которая с каким-то остервенением сама оскверняла себя! Неужели моей Мартине, той, что еще нынче утром так по-детски смеялась с прислугой, вечно страдать из-за них? Неужели нам обоим страдать до конца дней? Не пора ли избавить ее от них, избавить ее от всех страхов, от всего позора?

Было довольно светло. В нашей спальне в Исси никогда не бывало совсем темно: от улицы ее отделяли лишь занавеси из сурового полотна, а напротив наших окон горел газовый рожок фонаря.

Я мог разглядеть Мартину. Я видел ее. Видел свою руку у нее на шее и внезапно сильно сжал пальцы. Увидел, как глаза Мартины раскрылись, увидел ее взгляд, в котором сперва прочитал ужас, а затем, сразу же, — покорность, чувство избавления, любовь.

Я сжимал пальцы. Нет, они сжимались сами. Я не мог иначе. Кричал ей:

— Прости, Мартина!

И чувствовал, что она подбадривает меня, сама хочет этого, всегда предвидела эту минуту и что это — единственный способ вырваться на свободу.

Чтобы моя Мартина могла жить, надо было навсегда покончить с другой Мартиной.

Я убил другую. Убил в полном сознании. Как видите, умысел имел место, умысел тут необходим, иначе мой поступок становится бессмысленным.

Я убивал Мартину для того, чтобы она жила, и наши глаза до самого конца не отрывались друг от друга.

До конца, господин следователь. Потом мы оба застыли. Моя рука лежала на шее Мартины и долго не отпускала ее.

Я закрыл Мартине глаза. Поцеловал их. Пошатываясь, поднялся, и не знаю, что натворил бы еще, если бы не услышал, звук вставляемого в замок ключа. Вернулась Элиза.

Вы слышали ее и у себя в кабинете, и на суде. Она твердила одно:

— Мсье был совсем спокойный, только какой-то странный.

Я велел ей:

— Идите за полицией.

О телефоне я не подумал. Сел на край постели и стал ждать.

В эти минуты я понял одно: мне надо жить, потому что, пока я живу, будет жить и моя Мартина. Она была во мне. Я нес ее в себе, как носила меня она. Другая окончательно умерла, но, пока жив я — единственный, кто сберег в себе подлинную Мартину, подлинная Мартина продолжает существовать.

Разве не ради этого я убил другую?

Вот почему, господин следователь, я остался жить, вытерпел суд, отверг вашу и чью бы то ни было жалость, отказался от уловок, которые могли бы привести к тому, что меня оправдают. Вот почему я не желаю, чтобы меня считали сумасшедшим или невменяемым.

Все это — ради Мартины. Ради подлинной Мартины.

Ради ее полного избавления. Ради того, чтобы жила наша любовь, а жить она может теперь только во мне.

Я не сумасшедший. Я просто человек, как все, но человек, который любил и знает, что такое любовь.

В Мартине, с Мартиной, для Мартины я буду жить, сколько смогу, и я обрек себя на ожидание, принудил себя пройти через балаган суда лишь потому, что Мартина любой ценой должна в ком-нибудь жить.

Я пишу вам это длинное письмо потому, что в день, когда я выпушу руль из рук, кто-то должен принять наше наследство, чтобы моя Мартина и ее любовь все-таки остались живы.

Мы сделали все, что могли.

Мы хотели любви во всей ее полноте.

Прощайте, господин следователь.

Глава 11

В тот же день, когда следователь Эрнест Комельо, Париж, улица Сены, 23-а, получил это письмо, газеты сообщили, что доктор Шарль Алавуан, уроженец Бурнефа, при весьма загадочных обстоятельствах покончил с собой в тюремной больнице.

1

Один из крупнейших парижских универмагов.

2

1 ноября.

3

Короткоголовый (греч.) — человек, у которого ширина головы больше 0,81 ее длины.

4

Французский справочник врача, названный так по фамилии автора.

5

Город во Франции, известный своими мебельными фабриками.

6

Земли, конфискованные во время Великой французской революции у дворян и духовенства и проданные с торгов буржуа и богатым крестьянам.

7

Курортный городок в департаменте Верхняя Савойя; название добываемой там минеральной воды.

8

Имеется в виду повесть немецкого романтика Адельберта фон Шамиссо (1781—1838) «Удивительная история Петера Шлемиля» (1814).

9

Эвиан — также название популярной во Франции минеральной воды.

10

Ящик с марионетками для кукольных представлений на библейские или комические сюжеты.

11

Департамент в Центральной Франции.

12

Помещение между двумя палубами на судах, имеющих несколько палуб.

13

Городки в департаменте Верхняя Савойя, центры альпинизма и зимнего спорта.

14

Уроженка Пикардии, в старой Франции — области на северо-востоке страны (центр — город Амьен).