Глава 16

Человек на скале

Агент Борнье, попавший на службу в полицию прямо со школьной скамьи, очень разволновался, увидев промчавшегося мимо начальника, который молча задел его на бегу и при этом оставил дверь виллы открытой.

Борнье дважды окликнул его.

— Комиссар! Комиссар!

Мегрэ не оглянулся. Только через несколько минут, оказавшись на улице Эгрета, где все-таки попадались редкие прохожие, он замедлил шаг, свернул направо, зашлепал по грязи набережной в направлении мола и снова побежал.

Не сделав и сотни шагов, он заметил силуэт женщины.

Мегрэ свернул, чтобы оказаться поблизости от нее. На вантах траулера, который стоял на разгрузке, раскачивалась карбидная лампа.

Мегрэ остановился, дав женщине возможность дойти до освещенного места, и увидел взволнованное лицо г-жи Сванн. Взгляд ее блуждал, походка была торопливой и неверной, как будто она шла по ухабам и чудом умудрялась сохранять равновесие.

Комиссар сделал несколько шагов вперед, решив было подойти к ней. Но взглянув вперед, увидел пустынный мол, похожий в темноте на длинную черную линию, окаймленную по обеим сторонам пеной волн.

Он двинулся в эту сторону. Дальше за траулером не было ни души. Темноту прорезали только зеленые и красные огни, указывающие кораблям фарватер. Маяк на скалах через каждые пятнадцать секунд озарял большой участок моря, высвечивая подножие утеса, которое возникало и пропадало в его лучах, подобно призраку.

Мегрэ наткнулся на причальные кнехты, ступил на мостки, которые опирались на сваи, и его тут же со всех сторон обступил грохот волн.

До боли в глазах он вглядывался в темноту. Взвыла сирена-какое-то судно запрашивало разрешения на выход из шлюза.

Перед Мегрэ расстилалось море, туманное и грохочущее. Позади был город с лавками и грязной мостовой.

Мегрэ быстро двигался вперед, время от времени останавливаясь со все возрастающей тревогой.

Место было ему незнакомо, поэтому, желая срезать угол, он сделал лишний крюк. Мостки на сваях привели его к подножию семафора с тремя черными шарами, которые он машинально пересчитал.

Немного дальше он перегнулся через перила: внизу, между выступающими из воды скалами, стремительно растекались потоки белой пены.

С головы у комиссара слетела шляпа. Он побежал за ней, но она уже успела упасть в море.

Пронзительно кричали чайки, и время от времени на фоне неба мелькало белое крыло птицы.

Может быть, г-жа Сванн никого не нашла на месте встречи? Или назначивший ее человек успел уйти? Или он был уже мертв?

Мегрэ не мог спокойно стоять на месте: он был убежден, что все вот-вот решится.

Комиссар уже добрался до зеленого фонаря, обошел железные опоры, на которых он был установлен.

Никого! Только волны, взметая вверх гребни, одна за другой разбивались о мол, оставляя за собой широкую белую дорожку, и откатывались, чтобы вновь вернуться с еще большей силой.

Шуршала перекатываемая галька. Неясно вырисовывался силуэт безлюдного казино.

Мегрэ искал человека.

Он повернул назад и двинулся вдоль пляжа: лежавшие там камни напоминали в темноте чудовищные картофелины.

Комиссар шел вдоль самой воды. До лица его долетали соленые брызги.

Внезапно он обнаружил, что начался отлив, основание мола обнажилось и оказалось, что он окружен поясом черных скал, между которыми бурлила вода.

Это было просто чудо, что Мегрэ заметил человека. Сначала ему подумалось, что это неодушевленный предмет, неясная тень среди таких же теней.

Мегрэ вгляделся. Вот и последняя скала, под которой волна особенно горделиво возносит свой гребень перед тем, как превратиться в водяную пыль.

Да, там есть кто-то живой.

Чтобы добраться туда, Мегрэ пришлось протиснуться между сваями, поддерживающими мостки, по которым он вышагивал всего минуту назад.

Камни были покрыты водорослями. Подошвы скользили. Воздух был полон шорохами: то казалось, что слышно, как убегают сотни крабов, то лопались пузырьки воздуха или какие-то морские ягоды, то раздавался неуловимый шелест ракушек, которыми до половины обросли сваи под мостками.

Один раз Мегрэ оступился, и нога его по колено погрузилась в воду.

Мегрэ потерял человека из виду, но знал, что движется в правильном направлении.

Человек, видимо, добрался до этого места, когда уровень воды был еще ниже, потому что перед комиссаром возникла вдруг лужа шириной почти в два метра. Мегрэ попробовал измерить глубину ногой, но чуть не поскользнулся и не полетел в воду.

В конце концов он перебрался через лужу, перехватывая руками у себя над головой арматуру свай, на которой крепились мостки.

В такие моменты лучше всего, чтобы тебя никто не видел. Совершаешь самые неожиданные движения. В любую минуту тебя, как неудачливого акробата, подстерегает ошибка. Но какая-то сила гонит тебя вперед. Падаешь и снова поднимаешься. Барахтаешься в грязи — и тут уж не До красоты и престижа.

Мегрэ глубоко расцарапал щеку и потом уже никогда не Мог припомнить, из-за чего это произошло: упал он ничком на камни или задел гвоздь, торчавший в сваях.

Перед ним снова возник силуэт человека, но Мегрэ уже начал сомневаться, человек ли это, настолько тот напоминал какой-то скальный камень, который легко принять издалека за человеческую фигуру.

Еще несколько шагов, и ноги комиссара погрузились в воду. Да, моряком он не был.

Инстинкт подсказывал Мегрэ, что надо спешить, и он устремился вперед.

Наконец он достиг камней, на которых должен был находиться преследуемый. Человек стоял в метре над ним, не больше. Их разделяло всего пятнадцать шагов.

Мысль вытащить револьвер даже не приходила Мегрэ в голову, он продвигался на цыпочках, насколько это было здесь возможно, и шум сталкиваемых им вниз камешков сливался с шумом отлива.

Затем, без подготовки, Мегрэ внезапно прыгнул на застывшую фигуру, обхватил человека за шею согнутой рукой и опрокинул на спину.

Оба едва не скатились в воду и их чуть не накрыло самой высокой волной, которая докатилась до этого места.

Если этого не произошло, то лишь по чистой случайности.

Повтори они этот номер десять раз, все десять раз он должен был бы плохо кончиться.

Человек, который не видел, кто на него напал, вырывался, выскальзывал из захвата как угорь. Несмотря на то что голова у него была зажата, он извивался всем телом с такой гибкостью, что в данных обстоятельствах она казалась прямо-таки нечеловеческой.

Мегрэ отнюдь не собирался задушить его. Он просто попытался удержать его, упираясь носком в последнюю сваю.

Это и мешало обоим свалиться в воду.

Человек сопротивлялся недолго. Это была лишь непроизвольная защитная реакция зверя.

Лишь только прошел первый шок и человек узнал Мегрэ, чья голова находилась на уровне его лица, как он затих.

Он прикрыл веки в знак того, что сдается, и, когда Мегрэ освободил ему горло, неопределенно кивнул на волнующуюся массу воды и срывающимся голосом выдохнул:

— Осторожно…

— Давайте побеседуем, Ханс Йохансон, — предложил Мегрэ, держась руками за липкие водоросли, которые забивались ему под ногти.

Потом он рассказывал, что в этот самый момент собеседник мог одним ударом ноги отправить его барахтаться в море.

Это было секундным делом, но Йохансон, который пристроился на корточках около первой сваи, не воспользовался этой возможностью.

Так же чистосердечно Мегрэ признавался и в том, что в какой-то момент сам должен был ухватиться за ногу задержанного, чтобы взобраться на скалу.

Затем оба молча пустились в обратный путь. Начался прилив. Берег был всего в нескольких шагах, но из-за лужи, которая недавно доставила комиссару столько хлопот и стала с тех пор только глубже, они не могли добраться до суши.

Латыш первым ступил в воду, метра через три он поскользнулся, грохнулся в грязь и встал, отплевываясь, — вода доходила ему теперь до пояса.

Мегрэ двинулся за ним. Был момент, когда комиссар зажмурился: ему показалось, что тело его оседает под собственной тяжестью, перестает слушаться. Выбрались на каменистый берег они совершенно мокрые, вода с одежды бежала ручьями.

— Она заговорила? — спросил Латыш безжизненным голосом, в котором не было ничего, что может привязывать человека к земле.

Мегрэ имел право на ложь. Он предпочел признаться:

— Она ничего не сказала. Но я и так знаю.

Оставаться на берегу было невозможно. Под порывами ветра их одежда превратилась в ледяной компресс. Латыш первый застучал зубами. При неясном свете луны Мегрэ заметил, что у задержанного посинели губы.

Он был без усов. На Мегрэ смотрело нервное лицо Федора Юровича, псковского мальчугана, пожирающего взглядом своего брата. Но теперь в его беспокойных серых глазах появилось новое неуловимо жестокое выражение.

Повернув голову вправо, двое мужчин смотрели на утес, где виднелось несколько светящихся точек одной из них была вилла г-жи Сванн.

Когда на маяке вспыхивал огонь, этот дом, где нашли прибежище двое детей и испуганная служанка, возникал из тьмы, словно под взмахом кисти художника.

— Пойдем, — произнес Мегрэ.

— В комиссариат?

В голосе Латыша слышалась покорность, граничащая с безразличием.

— Нет.

Мегрэ знал одну из портовых гостиниц под названием «У Леона». Там был вход, которым, если Мегрэ не изменяла память, пользовались только летом, да и то редкие в Фекане любители морских ванн. Эта дверь вела в зал, который переоборудовался в летнее время в столовую полулюкс.

Зимой рыбакам хватало и зала кафе, чтобы заказать там выпивку да поесть сельдей и устриц.

Мегрэ толкнул именно эту дверь. Вместе со спутником он прошел по темному залу, очутился в кухне, где при их появлении вскрикнула от ужаса невысокая служанка.

Она крикнула, не сходя с места:

— Месье Леон! Месье Леон!

— Комнату… — приказал комиссар, когда тот появился.

— Месье Мегрэ, да вы промокли! Разве вы…

— Комнату, быстро!

— В комнатах не топят, а с переносной печкой вам не согреться.

— У вас найдутся два халата?

— Конечно. Мои. Но…

Он был на три головы ниже комиссара.

— Тащите!

Они взобрались по крутой с фантастическими изгибами лестнице. Комната была чистая. Леон собственноручно закрыл ставни, предложил:

— По стаканчику грога, да? И поесть?

— Именно. Но сначала халаты.

Мегрэ снова почувствовал, что простуда берет свое. Та сторона груди, где была рана, просто онемела от холода.

Между комиссаром и его спутником за несколько минут установилась непринужденность, свойственная людям, живущим в одной комнате. Они раздевались, стоя друг против друга. В приоткрытую дверь просунулась рука Леона с двумя халатами.

— Мне тот, что побольше, — сказал комиссар.

Латыш сравнил халаты.

Протягивая один из них комиссару, он увидел намокшую повязку, и лицо его нервно передернулось.

— Это серьезно?

— На днях должны удалить два или три ребра.

Затем воцарилось молчание. Его прервал Леон, крикнувший из-за двери:

— Все в порядке?

— Входите!

Халат доставал Мегрэ только до колен, открывая мощные волосатые икры.

Латыш, худенький и болезненный, с белокурыми волосами и женственными лодыжками, походил в этом наряде на клоуна.

— Грог сейчас будет. Я прикажу высушить вашу одежду, не возражаете?

И Леон, подобрав две кучи мокрой одежды, с которой стекала вода, крикнул кому-то на лестнице:

— Эй, Анриетта, как там грог?

Затем вернулся в комнату и попросил:

— Не говорите громко. За стеной спит коммивояжер. У него поезд в пять утра.

Глава 17

Бутылка рома

Возможно, будет преувеличением утверждать, что между полицией и теми, у кого ей поручено добиться признания, часто возникают сердечные отношения.

Однако почти всегда между полицейским и преступником, если, конечно, он не тупое животное, устанавливается нечто вроде близости. Это происходит оттого, что в течение недель, а иногда и месяцев полицейский и преступник заняты только друг другом.

Следователь делает все, чтобы как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, пытается восстановить ход его мыслей, предвидеть любую возможную реакцию.

И тот и другой рискуют в этом поединке собственной шкурой.

И когда они наконец встречаются, то обстоятельства этой встречи достаточно драматичны, чтобы думать о сохранении того вежливого безразличия, которое преобладает в отношениях между людьми в повседневной жизни.

Известны полицейские, которые, с большим трудом арестовав преступника, до такой степени проникались к нему симпатией, что навещали его в тюрьме, морально поддерживали до самого эшафота.

Это отчасти может объяснить отношения, которые возникли между двумя людьми, оказавшимися в одной комнате гостиницы. Хозяин принес им топившуюся древесным углем переносную печку, на которой теперь посвистывал чайник Рядом с ней, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась бутылка рома.

Обоим было холодно. Закутавшись в позаимствованные халаты, они склонились над печкой, слишком маленькой для того, чтобы они могли согреться.

В их позах была та полковая, солдатская непринужденность, что возникает только между людьми, для которых на время перестают существовать социальные условности.

Может быть, им просто было холодно? Или, что более вероятно, на них обоих одновременно навалилась усталость?

Все было кончено. Им не надо было говорить об этом — все было ясно и так.

И теперь, добравшись каждый до своего стула, они протягивали к чайнику руки, затуманенным взором разглядывая синюю эмалированную печку, которая представлялась им символом их воссоединения.

Латыш первым потянулся к бутылке и начал уверенно готовить грог.

Отпив несколько глотков, Мегрэ спросил:

— Вы хотели ее убить?

Ответ прозвучал сразу же и был столь же естествен:

— Я не смог.

Но тут лицо Латыша стало подергиваться от нервного тика, который, вероятно, постоянно мучил его.

Он быстро моргал, рот перекашивало то в одну, то в другую сторону, ноздри то втягивались, то раздувались.

Волевое и умное лицо Петерса как бы расплывалось.

Перед Мегрэ снова стало возникать лицо русского бродяги с расшатанными нервами, на которого комиссар старался не обращать внимания.

Именно поэтому он и не заметил, как рука его собеседника вновь потянулась к бутылке. Наполнив стакан, Латыш одним глотком осушил его, и глаза у него заблестели.

— Петерс был ее мужем? Ведь он и Улаф Сванн — одно и то же лицо, верно?

Не в состоянии усидеть на месте, Латыш встал, поискал вокруг папиросы и, не найдя, кажется, огорчился. Оказавшись около стола, на котором стояла печка, он снова налил себе рому.

— Начинать надо не отсюда, — сказал он. Затем, глядя прямо в лицо собеседнику, продолжал: — В общем, вы знаете все или почти все.

— Два брата из Пскова. Близнецы, не так ли?

Вы — Ханс, тот, кто с восхищением и покорностью смотрел на другого…

— Еще когда мы были совсем маленькими, он забавлялся тем, что обращался со мной, как со слугой. И не только когда мы были одни — перед товарищами тоже. Он не говорил «слуга», он говорил «раб». Он заметил, что мне это приятно. Почему приятно, я так до сих пор и не знаю. Я смотрел на все только его глазами. Отдал бы за него жизнь.

Позднее…

— Когда — позднее?

Лицо Латыша задергалось. Он заморгал. Отпил глоток рома.

Пожал плечами, словно говоря: «В конце концов…»

Когда он заговорил, голос его звучал глухо:

— Позднее, когда я полюбил женщину, я думал, что не смогу быть больше предан… Наверное, мог. Я любил Петерса, как… Не знаю, как. Я дрался с товарищами, которые не хотели признавать его превосходство, а поскольку я был самым слабым, то принимал удары с чем-то вроде ликования.

— Такое подчинение одного другому встречается у близнецов, — вставил Мегрэ, приготовляя себе второй стакан грога. — Вы не подождете минутку?

Он подошел к двери, крикнул Леону, чтобы тот принес ему трубку, которая осталась в кармане пальто, а также табак.

Латыш перебил его:

— А мне папиросы, пожалуйста.

— И папиросы, хозяин… «Голуаз».

Мегрэ вернулся на место. Оба молча ждали, покуда служанка не принесла то, что они просили, и удалилась.

— Вы вместе учились в Тартуском университете, — продолжил Мегрэ.

Латыш не находил себе места. Он курил, покусывая гильзу, сплевывал крошки табака, мерил комнату резкими шагами, хватался за вазу, стоявшую на камине, переставлял ее, речь его становилась все лихорадочнее.

— Именно там это и началось. Брат учился блестяще. С ним носились преподаватели. Студенты терпели его превосходство. Терпели до такой степени, что даже избрали его президентом корпорации «Угала», хотя он был одним из самых молодых.

Мы много пили пива в кабачках. Я — в особенности. Не знаю, почему я так рано начал пить. Причин у меня не было. Словом, я пил всегда.

Думаю, главное потому, что после нескольких стаканов мир представлялся мне таким, каким я его выдумывал, и я играл в нем блистательную роль.

Петерс был очень груб со мной. Называл меня «грязным русским». Вам этого не понять. Наша бабушка по материнской линии была русской. А у нас русские, особенно после войны, считались пьяницами, бездельниками, мечтателями.

В это время начались беспорядки, разжигаемые коммунистами. Брат возглавил корпорацию «Угала». Они отправились за оружием в казарму и ввязались в бой прямо посреди города.

А я струсил. Это не моя вина. Я струсил. Не смог идти.

Остался в кабачке за закрытыми ставнями и пил все время, пока это продолжалось.

Мне казалось, что мое предназначение — стать великим драматургом, как Чехов, чьи пьесы я знал наизусть. Петерс смеялся над этим. «Ты? Ты всегда будешь неудачником!» — потешался он.

Беспорядки, столкновения тянулись целый год, все пошло кувырком. А так как армии было не справиться, горожане создали нечто вроде ополчения для защиты города.

Мой брат, глава корпорации, превратился в важную особу, с ним стали считаться даже серьезные люди. У него еще и усов не было, когда о нем заговорили как о будущем государственном деятеле свободной Эстонии.

Но порядок восстановился, и тут обнаружился скандал, который с трудом удалось замять. При проверке счетов выяснилось, что Петерс использовал корпорацию прежде всего для личного обогащения. А поскольку он был членом нескольких комитетов, то подделывал все подписи.

Ему пришлось уехать. Он отправился в Берлин, откуда написал, чтобы я ехал к нему. Вот там мы оба и дебютировали.

Мегрэ наблюдал за Латышом, за лихорадочным возбуждением на его лице.

— Кто изготовлял фальшивые бумаги?

— Петерс научил меня подделывать любой почерк, заставил пройти курс химии. Я жил в маленькой комнате, и он давал мне двести марок в месяц. Через несколько недель он купил себе машину и стал катать в ней любовниц.

Мы подделывали главным образом чеки. Из чека на десять марок я делал чек на десять тысяч, а Петерс сплавлял их в Швейцарии, Голландии, один раз даже в Испании.

Я много пил. Он презирал меня, обращался со мной жестоко. Однажды из-за меня его чуть не арестовали — я не совсем удачно подделал чек Он избил меня тростью.

А я молчал. Я по-прежнему им восхищался. Не знаю, почему. Впрочем, он всем внушал восхищение. Одно время он мог, если бы захотел, жениться на дочери немецкого министра.

Из-за неудачно подделанного чека нам пришлось уехать в Париж, где я сначала жил на улице Эколь де медсин.

Петерс уже не работал в одиночку. Он связался с несколькими международными бандами. Много бывал за границей и все реже прибегал к моим услугам. Разве что иногда, когда надо было подделать какую-нибудь бумагу: я в этом деле здорово поднаторел..

Он давал мне немного денег. «Ты годен только на пьянство, грязный русский!» — не уставал он повторять.

Однажды он объявил, что уезжает в Америку для какой-то грандиозной аферы, которая сделает его миллиардером.

Приказал мне перебраться в провинцию, потому что в Париже служба контроля за иностранцами уже несколько раз меня допрашивала.

— Сидеть тихо — вот и все, чего я от тебя прошу. Немного, правда?

Я уехал в Гавр.

— Там вы встретили ту, которая стала госпожой Сванн?

— Ее звали Берта…

Он замолчал. На шее резко обозначился кадык.

Наконец, Петерс не выдержал:

— Тогда я еще мог захотеть «кем-то» стать. Она была кассиршей в гостинице, где я жил. Видела, как я каждый день прихожу пьяный. И бранила меня. Она была совсем молоденькая, но серьезная. Глядя на нее, я думал о доме, о Детях…

Однажды вечером, когда она читала мне мораль и я был не очень пьян, я разрыдался в ее объятиях и поклялся, что стану другим человеком. Мне кажется, я сдержал бы слово.

Мне все опротивело. Мне надоело бродяжничать.

Так прошел почти месяц. Понимаете, это глупо… По воскресеньям мы вдвоем отправлялись в концерты. Стояла осень. Мы возвращались через порт, смотрели на корабли.

О любви мы не говорили. Она утверждала, что она мне только друг. Но я знал, что когда-нибудь…

Так вот, однажды вернулся брат. Я ему срочно понадобился. Он привез с собой целый чемоданчик чеков, которые надо было подделать. Спрашивается, где он их только набрал! Там были чеки всех крупных банков мира.

По случаю он сделался морским офицером и взял себе имя Улафа Сванна. Он остановился в моей гостинице. Пока неделями напролет — это тонкая работа! — я подделывал чеки, он носился по портам побережья и скупал суда.

Новая его афера продвигалась. Он объяснил мне, что договорился с одним из крупнейших американских финансистов, который, судя по всему, должен был играть в комбинации закулисную роль. Речь шла о том, чтобы объединить в одних руках все крупные международные банды.

Уже удалось создать синдикат бутлеггеров. Нужны были малотоннажные суда для контрабанды спиртных напитков…

Стоит ли вам рассказывать, что было дальше? Петерс запретил мне пить, чтобы заставить меня работать. Я жил взаперти у себя в комнате, обложенный лупами часовщиков, кислотами, перьями, чернилами всех сортов, был даже портативный печатный станок.

Однажды я неожиданно зашел к брату. Берта лежала в его объятиях.

Латыш нервно схватился за бутылку, где рому оставалось только на донышке, и залпом допил ее.

— Я уехал, — заключил он не своим голосом. — Ничего другого сделать я не мог. Уехал. Сел в поезд. Очутился на улице Сицилийского короля мертвецки пьяный и смертельно больной.

Глава 18

Семейная жизнь Ханса

— Видимо, я способен внушать женщинам только жалость. Когда я проснулся, около меня хлопотала какая-то еврейка. Она тоже вбила себе в голову, что я должен перестать пить. Как и та, обращалась со мной словно с ребенком.

Он засмеялся. Глаза его увлажнились. Следить за всеми переменами в его лице было утомительно.

— Только эта выдержала. А Петерс… Не зря же мы, в конце концов, близнецы, есть в нас что-то общее.

Я вам говорил, что он мог жениться на немке из высшего общества. Так нет же! Он женился на Берте, только не сразу, а когда она переехала и начала работать в Фекане. Он не сказал ей правду. Это естественно! Понимаете, человеку нужно иметь свой уголок, чистый, спокойный. У него пошли дети…

Латыш больше не мог сдерживаться. Голос у него сел.