Это был его мир. Он его создал. Он был за него в ответе. Оба они нуждались в нем так же, как он нуждался в них.

Он уже было вынул из кармана бумажник.

— Хозяйка угощает вас, эта бутылка — ее подарок, — произносит бармен. Это уже не прежний кругленький человечек — в его манерах появляется что-то пугающее.

Он заодно с заговорщиками, это очевидно. Он получил инструкции и следует им.

— Кто эта хозяйка? Где она?

— Наверху, в своей квартире. У нас существует традиция за счет заведения угощать бутылкой новых симпатичных клиентов. Впрочем, мадемуазель Ирен плохо отнеслась бы к тому, что вы не дождались ее возвращения. Через минуту ее выступление.

Может, ему следовало бы настоять на своем, убежать? Он не отважился и сунул бумажник обратно в карман.

Ему показалось, что Леон с Фарраном обменялись многозначительным взглядом. Тут раздается барабанная дробь, которой музыканты возвещают о начале номера, и в очередной раз меняется освещение.

Он сделал вид, что смотрит на Ирен, которая, раздеваясь, ходит взад-вперед по подиуму, но у него перед глазами стоит другая картина-картина, которую, как ему казалось, он забыл.

Они еще жили тогда на улице Фран-Буржуа. Стояло лето, как сейчас, так как окно было широко распахнуто. Они сидели втроем за столом; солнце только что зашло, воздух становился синеватым, но еще не было необходимости зажигать свет.

Отчего мы вспоминаем тот, а не иной миг своей жизни? Тот миг Эмиль прожил, не очень о таком не помышляя и не отдавая себе отчета в том, что записывает его в своей памяти Алену было тогда примерно лет восемь. В то время он выглядел раскормленным и жаловался, что товарищи потешаются над ним из-за его толстого зада. Они ужинали за круглым столом, который из экономии накрывали не скатертью, а клеенкой в красную клетку.

На противоположной стороне улицы, меньше чем в восьми метрах от них, тоже было распахнуто окно и за таким же круглым столом, посреди которого стояла супница и лежала краюха хлеба, ужинали двое. Это была чета Бернар Жовисы знали их в лицо, и только. Детей у них не было.

Мужчина был полицейским, и они его видели то в гражданском, то в форме, что производило сильное впечатление на Алена. Особенно к пяти-шести годам.

— А револьвер в кобуре настоящий?

— Да.

— А он имеет право стрелять в людей?

— Только в злоумышленников.

— Тех, кто убивает или ворует?

— Как правило, в воров не стреляют.

— Почему?

В двух комнатах, разделенных меньше чем шестью метрами, у людей были одинаковые жесты, когда они ели суп и вытирали губы. Мадам Бернар выглядела старше своих лет. С тех пор как заболела их консьержка, она большую часть дня проводила в привратницкой, замещая ее.

Они разговаривали, но Жовисам не было слышно, о чем они говорят.

Чувствовалось лишь, что они спокойны, расслабленны, свободны от дневных забот.

В тот вечер, в такой же момент, Жовис подумал, что их сотни тысяч семей в одном только Париже, кто вот так ест суп в синеватых сумерках.

— О чем ты думаешь? — спросила у него Бланш.

Он долго ничего не отвечал, замечтавшись.

— Я думаю о тех людях в доме напротив.

— О Бернарах?

— Вряд ли эта женщина доживет до глубокой старости.

Однако она до сих пор жива. А полицейский спустя несколько месяцев был убит в перестрелке.

Почему он вспоминает о Бернарах именно здесь, в столь отличной обстановке? Его мысль следует сложным путем: сначала Клерви, тот момент, когда они с женой подъехали на машине к дому, опередив грузовичок с вещами.

Первое увиденное ими лицо принадлежало инвалиду с красноватыми глазами и лысым черепом, который сидел в окне четвертого этажа.

Он помнит чувство, которое возникло у него в тот момент Это было не совсем разочарование, но он злился на себя за то, что не ощущает большего воодушевления, и остаток дня прошел немного как в тумане.

Ему было трудно убедить себя в том, что все это не сон, что эта квартира принадлежит ему, точнее, будет ему принадлежать, когда он покончит с выплатой ссуды.

Сколько они здесь проживут? Лет через шесть, восемь, десять Ален покинет их, женившись или поступив на работу в другой части города. Они останутся вдвоем, как Бернары с улицы Фран-Буржуа.

Правильно ли он поступил, когда…

Он не был в этом уверен в свой первый день в Клерви, так же как и во второй. Был ли он в этом уверен накануне, когда они всей семьей шагали по пыльной дороге и открывали для себя колокольню, хутор, настоящих крестьян, игравших в карты в прохладе деревенского бистро?

Он подглядывал за Бланш, стараясь прочесть сожаление на ее лице.

На улице Фран-Буржуа они были окружены мелким людом, славными соседями, которые хоть и вели серенькую жизнь, но не особенно об этом переживали. Они мирились с собственной посредственностью, не ропща, как мирились с невзгодами, болезнями, немощью старости.

Бланш ничего не сказала, когда обнаружила, что в Клерви нет церкви. А ведь обыкновенно она ходила к воскресной мессе. Когда они решали пораньше выехать за город, она бежала на шестичасовую утреннюю службу в церковь святого Павла, и когда мужчины вставали, завтрак был уже готов.

Будучи сама верующей, не ставила ли она своему мужу в упрек то, что он таким не был? Она никогда об этом не говорила, никак не намекала ни на Бога, ни на религию.

Он был уверен, что она, молясь за него, ждет того дня, когда он встанет на правильный путь.

Хоть она и вышла замуж за грешника, но все же добилась, чтобы они венчались в церкви.

— Без этого моя тетка не даст своего согласия, а она моя опекунша.

Бланш в ту пору не было еще и девятнадцати — Ее тетка исправно ходила к первой утренней службе и ежедневно причащалась. Она была одной из тех редких обитательниц Кремлен-Бисетра, кто присутствовал еще и на вечерней молитве.

— При условии, что это произойдет рано утром и что мы никого не пригласим в церковь, — проворчал тогда отец Эмиля, убежденный атеист.

Свидетельницей у Бланш была подруга ее тетки, а Эмиль попросил быть его свидетелем своего коллегу, после того как убедился, что тот крещеный.

Алена тоже крестили.

— «… избави нас ото зла…»

Отчего он об этом вспоминает — так вот, ни с того, ни с сего, в атмосфере, столь мало благоприятной для такого рода мыслей?

Зло. Добро. Для Бланш все было четко. Она была уверена в себе, и, вероятно, отсюда шло ее душевное спокойствие.

Она не выставляла напоказ своих убеждений. Хотя в доме и имелся бронзовый Христос, но он не висел на стене, а лежал в ящике стола вместе с лентами, катушками, лоскутками, которые могут однажды понадобиться.

Вот только, прежде чем поднести ко рту первый кусок, она слабо шевелила губами, читая про себя молитву.

У него на глазах Ирен, лицом к зрителям, снимает с себя трусики, а за полчаса до этого Эмиль проник в ее плоть.

Со злостью… Как Фарран… Он сделал это не нарочно… Теперь он задается вопросом, откуда у него взялось это внезапное желание уничтожить…

Не явилось ли это подражанием? Может, голоса за стеной пробудили в нем инстинкты, о которых он и не подозревал или которые притухли за время долгого совместного проживания с Бланш?

— Ваше здоровье! Осушите свой бокал, пока шампанское холодное… — И поскольку вновь зажигаются лампы, бармен добавляет:

— Сейчас она придет.

Эта история про хозяйку, угощающую новых клиентов шампанским, вранье. Это как если бы агентство «Барийон» оплачивало пребывание в Ницце всем, кто обращается в фирму в первый раз.

Они считают его простачком, почти не удосуживаясь скрывать свою игру.

Чего они от него ждут?

— Чинь-чинь!

Он залпом осушил свой бокал. Ему было необходимо помочиться. Дадут ли они ему выйти из бара? Он соскользнул со своего табурета — на миг у него закружилась голова — и двинулся к небольшой двери, возле которой совсем недавно стоял Фарран. На ней можно было прочесть «Туалеты». Наверное, они следят за ним взглядом, проверяют, не пошел ли он в другое место.

По дороге он задел стул, на котором сидела темноволосая женщина.

— Прошу простить.

Простить за что? За что тут можно просить прощения? Все дозволено, даже раздеваться догола!

Он посмеивается. Они думают, что уже справились с ним, но он не глупее их. Фаррана беспокоит все то, что он нарассказывал своей жене в предыдущие ночи.

Как он обнаружил, что Эмиль это слышал?

Все просто, черт возьми! Если перегородка была так тонка, что пропускала все звуки в одном направлении, то она неизбежно пропускала их и в обратном направлении.

Так что Фарран, или его жена, или оба они вместе слышали его и Бланш, как они разговаривали у себя в спальне.

Их речи, должно быть, казались наивными, смешными.

— Жан, ты представляешь себе?

Поскольку Фаррана звали Жаном — он это помнил, он все помнил, у него была необыкновенная память, г-н Арман даже несколько раз поздравил его с этим.

— Да… — должно быть, проронил озабоченный Жан.

— А если они слышали то, что я рассказываю, когда мы занимаемся любовью?..

Ее это забавляло. Не исключено, что она так же бы вела себя и кричала, если бы перегородки и вовсе не существовало. Кто знает? Может, это возбудило бы ее еще больше.

В уборной он разглядывает себя в зеркале, и ему кажется, что у него перекошенное лицо, незнакомый взгляд, саркастическое выражение.

Он тщательно вымыл руки — как будто этот жест имел огромное значение, вытерев их о полотенце со сшитыми концами, в котором нашел относительно сухой кусок.

Продолжая стоять перед зеркалом, он закурил сигарету.

Неправда, что он боится. Он способен оказать им сопротивление. Несмотря на то, что произошло у него с Ирен, он честный человек и у него чистая совесть. С шампанским или без оного, но им не заставить его говорить то, чего он не хочет.

Разве он сейчас не спускает за одну ночь такую сумму денег, на которую можно было бы купить Алену его мопед, и даже не один, а два?

Это его право, а что, нет? Ведь у каждого есть право раз в жизни сделать что-то особенное, что позволило бы ему выйти за рамки обычной рутины, разве не так?

Он всегда очень много работал. Этого никто не может отрицать. И если он добился своего нынешнего положения, то сделал это благодаря собственной энергичности, вечерним курсам, своему самоотречению.

Вот именно, своему самоотречению! Он не был святым. Как и у всех, у него бывали моменты искушения, и он прекрасно знал, когда женился на Бланш, что ее нельзя назвать хорошенькой женщиной.

Он предвидел также, что она очень скоро подурнеет и что не доставит ему некоторых наслаждений-каких именно, он предпочитал не уточнять, но о которых каждому случается мечтать.

Кто-то вошел, когда Жовис как бы беседовал сам с собой перед зеркалом, и он вышел из туалета, вновь окунулся в тепло, музыку, туман, из которого внезапно показывались розовые головы и цветные пятна женских платьев.

Где Фарран? Встревожен ли он его долгим отсутствием?

Эта мысль вызывает у него улыбку. Это он — Жовис — держит того, другого.

К примеру, стоит ему лишь спросить у него:

— Да, кстати, а где Малыш Луи?

Ведь из-за перегородки прослушивались не одни только истеричные приступы.

Не нужно забывать и о машинах.

Подумал ли об этом Фарран? Те машины, что «свистнул» Малыш Луи! Разве это слово не говорит само за себя?

Поэтому что для них значит одна бутылка шампанского?! Им необходимо умаслить его, привлечь на свою сторону. Эмиль неправильно сделал, что дал столько денег Ирен. Если у него с ней все вышло так просто, то это потому, что она получила инструкции.

Она бы переспала с ним и задаром.

Вот она сидит в баре, и на сей раз Алекса занимает табурет рядом с ней.

— Мне не нужно тебе ее представлять. Ты видел, как она танцует. Она наша звезда.

— Не заливай! — возражает ей та таким же хрипловатым голосом, как и у жены Фаррана. — Послушайте, Ирен уверяет, что вы потрясающи.

— В чем?

— Слышишь, Ирен? До него не доходит.

Он сообразил и повел себя развязнее.

— Чинь-чинь!

Никогда прежде ему не доводилось так часто слышать эти два слова, которые теперь уже больше не шокируют его своей вульгарностью. Он отвечает:

— Чинь-чинь!

Они обе пьют, а Алекса положила свою теплую ладонь ему на колено.

— Надеюсь, вы сюда еще вернетесь. Вы были на Таити?

— Нет.

— Я была там в прошлом году с одним клубом. При отъезде с острова вам надевают на шею гирлянды из «тиаре», так называется тамошний цветок. Когда корабль уже удаляется от острова, цветы бросают в воду и, если они не тонут, то это, кажется, означает, что вы туда вернетесь…

Ну а здесь, когда Леон ставит кому-нибудь бутылку от лица хозяйки, это означает то же самое. Чинь-чинь! За хозяйку!

Он уже больше не видит Фаррана. Он не знает, сколько сейчас времени, не отваживается взглянуть на свои наручные часы.

— Вы много ездите? — расспрашивает неистощимая Алекса.

Тут вмешивается Ирен:

— Он продает путешествия. Как ты мне говорил? Ах да, это звучит забавнее.

Он торговец отпусками.

— Я работаю в туристическом агентстве.

— Директором! — уточняет Ирен.

— А у вас от этого не возникает желания тоже отправиться в отпуск?

— Не в одно время со всеми. Для нас это самая горячая пора.

— Для нас тоже.

Он видит себя в зеркале, что находится позади бутылок, — лицо еще больше перекосилось, глаза блестят, щеки горят. Что он тут делает, рисуясь перед этими двумя женщинами и распуская хвост, как павлин? Разве ему неведомо, что его водят за нос, что все заранее подстроено?

Самое смешное будет, если они предложат ему купить подержанную машину-машину, которую «свистнул» Малыш Луи!

»… избави нас ото зла… «.

Слова воскресают у него в памяти, как на уроке катехизиса.

»… Всевышний… не дай нам поддаться искушению… «.

А он поддался? Разве он защитился от «лукавого»? Он усмехается, не зная уже, то ли он богохульствует, то ли действительно верит в добро и зло.

Зло, «лукавый — это Фарран, светловолосый дьявол, хорошо сложенный, с обнаженной грудью, с плоским животом, в шортах, на террасе прикуривающий от золотой зажигалки…

Жовис одолел его!.. Он его разыскал… Он уже занимался любовью с одной из девиц, той, про которую его сосед небрежно заявил, что овладел ею в телефонной кабине.

— Кстати, здесь есть телефонная кабина?

— Хочешь позвонить жене?

— Во-первых, я не говорил, что собираюсь кому бы то ни было звонить…

Во-вторых, я лишь спросил, есть ли тут кабина… В-третьих, телефонную кабину можно использовать и для других целей, а не только для того, чтобы звонить…

И… бац! — говоря это, он смотрит Ирен прямо в глаза, но, поскольку девица никак не реагирует, добавляет:

— Так же как кровать служит не только для того, чтобы на ней спать…

Бац — по новой, что, нет? Теперь до нее дошло?

Он сбросил с себя путы. Именно об этом ни одна из них не догадывается.

Они думают, что он говорит так потому, что выпил несколько бокалов шампанского, и не подозревают о том, насколько важен для него этот вечер.

Важен! Некоторые слова он мысленно произносил как бы с большой буквы.

Он обрубил один конец… Он избавился от… Это было нелегко объяснить, но он чувствовал себя свободным. Свободным и сильным.

Вздор — вот подходящее слово! Добро, зло — все это вздор, вам понятно?

Он им этого не говорит. Он видит рожу бармена — тот не сводит с него глаз, и когда Жовис отворачивается, пользуется этим, чтобы подлить ему шампанского.

На стойке уже третья по счету бутылка. А что потом?

Разве у Бланш есть право ставить ему это в упрек? Разве он не был примерным супругом и разве она не должна поблагодарить его за то, что он выбрал ее из тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч других?

А она могла бы раздеться посреди кабаре, показать свою грудь, живот, ягодицы?

Нет! Тогда что же?

Он переспал с Ирен, которая в «этом разбирается и которая поведала своей подружке Алексе, что он необыкновенный.

Алену тоже было не в чем его упрекнуть. Если бы Жовис того не захотел, то Алена вообще бы не было на свете.

»… избави нас… «.

— Где он? — спрашивает Жовис, оглядываясь по сторонам, как будто вспомнил о срочной встрече.

— Кто?

— Высокий блондин, который стоял до этого в глубине бара?

— Наверное, он ушел.

— Вы с ним не знакомы, ни та, ни другая?

Ответила одна Алекса:

— Я с ним знакома, как знакома со всеми клиентами, ни больше, ни меньше.

Их сюда столько приходит!

— Он часто здесь бывает?

Она лгала, и было забавно заставлять ее лгать.

— Заходит время от времени…

Она уже убрала свою руку с бедра Эмиля и теперь смотрела на него с некоторой настороженностью.

— Не каждый вечер?

— Тебе в голову, зайчик, приходят странные мысли. Отчего ты решил, что он приходит сюда каждый вечер?

— Не знаю. Я думал…

— Что ты подумал?

— Я думал, что он тут вроде хозяина.

— У нас тут не хозяин, а хозяйка-мадам Порше. Она живет наверху и с тех пор, как потеряла ногу в автомобильной катастрофе, уже больше не спускается сюда.

— Это старая женщина?

— Десять лет назад это была лучшая в Париже исполнительница стриптиза.

— Как она стала владелицей этого заведения?

— Выйдя замуж за тогдашнего хозяина — Фернана Порше.

— А что стало с Фернаном Порше?

— Он умер.

— Как?

Он играет, стараясь припереть ее к стенке. Ему все известно, а она не знает, что ему все известно.

— Несчастный случай.

— Автомобиль?

— Нет. Огнестрельное оружие.

— Он покончил с собой?

— Он не сам это сделал.

Это явилось для него ударом, и он осушил свой бокал шампанского.

— А остальные?

Ни та, ни другая не понимает смысла вопроса.

— Какие остальные? О чем ты говоришь?

Он становится опрометчив, но чувствует себя непобедимым. Они ничего не могут с ним сделать. Он обрел свободу, он способен бросить им вызов.

— Ну все остальные! Банда!

Он указывает на Леона, затем на метрдотеля, официантов и заканчивает гардеробщицей.

Леон никак не реагирует, но упорно смотрит на обеих женщин, как бы давая им инструкции. Конечно, главарь не он. У него не тот вид. Вот у Фаррана, у того вид главаря. Но Леон, по-видимому, является кем-то важным, солидным, к примеру адъютантом.

— А ты хохмач?

— А почему бы мне не быть хохмачом? Разве я вам не сказал, что торгую отпусками? Отпуска — это весело! Я занимаюсь отпусками, и я весел…

Теперь настал его черед положить руку на бедро Алексы и сказать ей уверенным тоном:

— Завтра я вернусь и трахну уже тебя.

Уф! Впервые в жизни он произнес это слово, и ему это далось не без труда.

— Я уже заранее знаю, что ты мне сделаешь, что ты попросишь, чтобы я тебе сделал. Я знаю и как ты станешь кричать.

Ее улыбка уже не выглядит столь естественной, и ему кажется, что он немного напугал ее.

Тогда он решил пойти дальше, гораздо дальше. Хватит с него этой его щепетильности порядочного человека. С этим кончено. Кон-че-но.

— Я сейчас скажу, что ты у меня попросишь. Давай подставляй свое ухо.

И он повторил, совсем тихо, слова, услышанные из уст соседа.

— Тебя это удивляет, да?

Она смотрит на бармена, и тот удаляется как бы для того, чтобы обслужить других клиентов. На самом же деле он покидает бар и направляется к небольшой двери рядом с туалетами.

— Держу пари, он сейчас отыщет Фаррана!

— Что?

— Я сказал Фаррана.

— Кто это? Кто-нибудь, кого ты знаешь?

Он глядит на них — лукавый, смеющийся, напуганный, все вместе. Ему не хотелось заходить так далеко. Он забыл, что ему не полагается это знать.

— А вы нет?

— Здесь не принято спрашивать фамилию клиента. Только его имя. Вот у тебя какое имя?

— Эмиль.

Ирен уже стушевалась, предоставив руководство действиями Алексе. Та же почти без иронии говорит:

— Так я и знала.

— Почему?

— Потому что оно тебе очень подходит.

У него мелькнула смутная догадка, что она смеется над ним, и это его рассердило.

— Ты забываешь, что я о тебе знаю больше, чем ты обо мне. Может, я и зовусь Эмилем, но я не…

Он резко остановился. Только сейчас он замечает отсутствие бармена.

Точнее, он видит, как тот внезапно возникает рядом с небольшой дверью, а он-то все это время считал, что тот находится у него за спиной.

— Откуда он идет?

— О ком ты говоришь?

— О Леоне.

— Вероятно, из туалета.

— Нет. Он вышел из другой двери. Куда она ведет?

— За кулисы. Нам все ж таки нужно одно место, чтобы там переодеваться, складывать аксессуары и другое — для хранения бутылок.

Он обвел взглядом зал, и его беспокойство возросло. Большая часть клиентов уже ушла, остались лишь три пары за столиками, и музыканты складывают свои инструменты.

Это не отрезвило его полностью, но его апломб поуменьшился. Внезапно ему нестерпимо захотелось поскорее оказаться снаружи, оставить эту западню.

Ибо это была западня, и вот он уже начинает вырываться.

— Сколько с меня, бармен?

— Вы ведь не собираетесь вот так вот уйти, когда эти дамы еще не допили своего шампанского.

Он взглянул поочередно на Алексу и на Ирен, он увидел их другими, не такими, как прежде. Они не были двойниками, но их улыбка выглядела вымученной, черты — напряженными, как бы угрожающими.

Может, он все это выдумывает.

— Пусть они его допьют.

Ирен, кажется, поняла Бог знает какой сигнал бармена.

— Я сейчас скажу тебе одну приятную вещь, лапушка. Ты говорил, что вернешься сюда завтра из-за Алексы. Завтра у нее выходной. Она только что мне призналась, что ей хочется. Понимаешь? Мы сейчас премиленько разопьем еще одну бутылку, а потом отправимся втроем в дом по соседству…

Он держится за стойку бара, так как табурет под ним качается. Нахмурив брови, он силится понять. Зачем они хотят затащить его в меблированные комнаты в соседнем доме?

— Это западня? — спрашивает он, еле ворочая языком.

Леон, не дожидаясь его ответа, уже откупорил бутылку и теперь разливает шампанское по бокалам.

— Какая западня? Зачем бы мы стали устраивать тебе западню? Нам обеим просто хочется позабавиться с тобой…

»… и избави нас… «.

Нет! Хватит с него этих песен.

— Зачем вы ходили за кулисы? — внезапно спросил он, повернувшись к бармену.

— Чтобы сказать хозяйке, что все идет хорошо.

— Хозяйка ведь наверху.

— Есть внутренний телефон.

— Кто принял решение прекратить музыку?

— Никто. Музыканты сами знают, когда им играть, а когда нет. Их уже не слушали, да и танцующих больше нет.

Одна из трех пар направляется к выходу. Остаются две пары и одинокий клиент в баре — англичанин, дремлющий за своим стаканом виски и время от времени зовущий Леона, чтобы тот его наполнил.

— Чинь-чинь!

Нет! И «чинь-чинь» тоже не надо! Ни «чинь-чинь», ни «избави нас ото зла».

Ему довольно тягостно, что он дошел до такого. Он даже не знает, как это началось. Разумеется, это была его вина. Все всегда происходило по его вине.

Бланш никогда не принимала решений. Она делала то, чего хотелось ему. Она была покорной женой. Покорной!

А разве Ирен не была покорной в меблированных комнатах? Нет ничего проще.

И Ален был покорным. Если он и нарушал родительскую волю, то тайком, так, чтобы отец не знал, делает он это или нет. Он это делает, это точно. Может, он прямо сегодня поделился со своими товарищами:

— Вчера во время прогулки я принял скучающий вид, как будто мною пожертвовали при этом переезде. Сработало. Я скоро получу свой мопед.

Все они жульничали. Все жульничают. Да и сам Жовис ведет сейчас самую крупную игру в своей жизни.

Он допьет бутылку с двумя этими девицами, коль скоро так надо. В противном случае они способны вообще не выпустить его из этого кабака.

Одному Богу известно, кто сейчас стоит за небольшой таинственной дверью.

Вот и еще одна пара уходит. Остается последняя — обнимающиеся влюбленные.

Мужчина цинично мнет грудь своей спутницы, как будто они здесь одни.

Так, значит, прикончив бутылку…

Ах да! Он помнит… Он покорно пойдет с Алексой и Ирен…

Может, было бы не так уж и неприятно оказаться втроем в меблированных комнатах. Все трое голые! Ну как?

Однако не следует. Это еще одна западня. На улице он поглубже вдохнет воздуха и уйдет.

Рядом находятся другие ночные кабаки, рестораны, которые еще открыты.

Если потребуется, он побежит, и никто не осмелится броситься за ним вдогонку. Только бы добраться до Елисейских полей, а там ему останется лишь забрать свою машину…

Доказательство того, что он не так уж и пьян, — он очень хорошо помнит место, где оставил машину. В подземном паркинге на авеню Георга V. Ему придется медленно вести машину, стараясь не нарушать правил, так как если его остановят полицейские, то, возможно, они заставят его пройти тест на алкоголе… алкоголе-метре… Ну и слово! Такое слово трудно выговорить, особенно сегодня ночью!

Внезапно от одной мысли весь его пыл остывает.

А что если Фарран и в самом деле находится за кулисами, как он подумал?

Что если Фарран последует за ним на своей красной спортивной машине?

На автостраде Жовису ничего не грозило — из-за огней и оживленного движения. Но когда он свернет направо, когда он окажется на пустынной дороге Клерви и выедет на мост через железную дорогу?

О подобных случаях можно прочесть в газетах. Их показывают по телевидению.

Они боятся его, это точно Сколько их задействовано в этих махинациях?

Есть Малыш Луи, который «угоняет» машины. Затем следует сменить номера, технический паспорт. Или кто-то из администрации торгует техническими паспортами, или же какой-нибудь специалист фабрикует поддельные.

Где-то имеется гараж.

— Что с тобой?

— Ничего. Мне жарко.

— Выпей. Шампанское тебя остудит.

Он смотрит на нее с горькой иронией. Судьба посмеялась над ним. Если сегодня ночью с ним должно что-то случиться, как выражается Бланш, то он до последнего момента будет жалеть о том, что ему попалась Ирен. Так как в конечном счете это было случайностью.

Могло оказаться так, что, когда он вошел, место рядом с Алексой было бы свободно. Он бы на него сел. Она бы повела себя, как ее товарка, потому что все они так себя вели. Значит, в соседние меблированные комнаты он бы отправился с Алексой.

А Алекса в точности соответствовала тому типу женщины, обладать которой хотя бы один раз — он мечтал всю жизнь.

Казалось бы, он еще может это сделать. Они предложили ему пойти втроем в дом свиданий.

Но это было не так. Бесполезно строить иллюзии. Все вокруг него изменилось. Последняя пара ушла. В гардеробе осталась висеть только одна его шляпа, сама же гардеробщица исчезла. Англичанин тоже.

Освещение было теперь не цвета танго, а пронзительного белого цвета, и вот уже две старые женщины принимаются подметать серпантин и разноцветные шарики.

Леон — не прежний жизнерадостный бармен, тот человек-шар, что улыбался с добродушным видом. Холодно глядя, он наполняет бокалы, как бы приказывая Жовису пить.

А вообще-то, почему он должен это делать?!

— Нет!

Он удивился, услышав, как в тишине прозвучал его голос, так как считал, что разговаривает мысленно.

— Кому ты говоришь «нет»?

Он взглянул на них — все более меняющиеся, все более жесткие, они крепко сжимают его с обеих сторон как бы для того, чтобы помешать ему убежать.

— Не знаю. Я думал…

— О чем?

— О… о своей жене.

Он сочиняет, пытается выиграть время. Главное — не упасть. Если, слезая со своего табурета, он упадет, то окажется в их власти.

Теперь он знает, когда это началось. С переезда! Потому что это не было настоящим переездом. Это было предательством. Вырвавшись оттуда, он предал их всех.

Его раздражали не одни только рисованные обои, но и славные люди с улицы Фран-Буржуа.

Кто это сказал: «Гордыня тебя погубит! «?

Не важно. Он предал их — своего отца, полицейского из дома напротив, его супругу, которая замещала консьержку — кстати, консьержка умерла, — а также бедняжку Бланш, которую он пересадил на новую почву, как какую-то вульгарную герань.

Странно было думать о Бланш как о герани. Герань тоже спокойная, смиренная, действует успокаивающе и не отличается от любой другой герани.

Существуют сотни тысяч цветков герани, как существуют сотни тысяч Бланш, которых не отличить друг от друга, когда, прижимаясь к стенам, они идут за покупками или когда они направляются к первой мессе.

Он предал также и Алена, у которого в качестве друга будет только Уолтер и которому придется расстаться с лицеем Карла Великого, чтобы каждое утро отправляться в Вильжюиф.

Он думает быстро. Это не мешает ему слушать обеих женщин. Ирен описывает платье, которое будет на ней в ее будущем номере и как медленно она будет раздеваться.

— Я прекрасно понимаю, что делаю неправильно. Слишком спешу. Это сильнее меня.

Еще немного — и он уснет, как тот англичанин. Он вздрогнул.

— Счет! — крикнул он чересчур громко, как если бы его голос по-прежнему покрывался грохотом оркестра.

— Завтра заплатите или в любой другой день.

— Что это значит?

Его самолюбие задето, и он жестко глядит на Леона.

— Я не имею права заплатить? И почему же, позвольте узнать? Что, у меня не такие деньги, как у других?

Алекса берет его под руку, заставляет слезть с табурета.

— Идем, лапушка.