— Одна группа из важных людей, финансовых экспертов, должна в срочном порядке отправиться в Японию. Я не посвящен в тайны богов, но подозреваю, что ожидается банкротство крупного японского банка, и тут замешаны французские интересы.

Он занимался шлифовкой. И шлифовкой излишней.

— У меня не было возможности рассадить их по регулярным рейсам. Я организовал для них спецрейс, это совсем непросто в такие короткие сроки, особенно в период отпусков.

— Ты едешь в «Орли»? Можно мне с тобой?

Ален уже пришел в возбуждение.

— Нет, я не сразу еду в «Орли». Сначала я заеду в офис, куда должны поступить некоторые уточнения, затем в дирекцию. Мне нужно будет также уведомить всех заинтересованных лиц, затем быть в аэропорту за час до отправления самолета.

— Когда ты думаешь вернуться?

— Вероятно, не раньше двух часов ночи.

Он не покраснел. Его удивило, что он чувствует себя так легко в то время, как лжет жене и сыну.

— Для нашего агентства это крупное дело.

Тут он вытирает губы и встает.

— Крепкого вам сна, детки. Я постараюсь не шуметь, когда вернусь.

В тот момент, когда он усаживается в машину, а Бланш наблюдает за ним, облокотившись на — перила балкона, он видит, как к дому подъезжает красная машина, — это шло вразрез с его планами. Из нее вышел мужчина и, похоже даже не заметив его присутствия, направился к входной двери.

А почему бы Фаррану и не поужинать дома, прежде чем отправиться в кабаре?

Если только оно не закрывается на один день в неделю, как это делает большинство ресторанов, и таким днем не является именно понедельник?

По автостраде он ехал быстрее обычного, как если бы в его власти было ускорить бег времени. Ему не терпелось узнать.

Узнать что?

Это уже не имело значения. Он не задавал себе вопросов, главное было добраться до «Карийон Доре», войти туда, увидеть.

Он долго кружил по кварталу Елисейских полей в поисках стоянки, пока наконец не вспомнил, что есть один паркинг под авеню Георга V.

Он шагал, поглядывая на часы. Еще не было и девяти вечера, кабаре наверняка распахивает свои двери не раньше одиннадцати-двенадцати.

На углу улицы Вашингтона на него метнула вопросительный взгляд уличная девица, как бы ожидая сигнала с его стороны. Неужто он похож на мужчину, который обращается к такого рода женщинам? Когда он миновал ее, она пожала плечами и вновь заступила на свой пост.

Покружив минут двадцать, он наконец зашел в кинотеатр. Как ему показалось, билетерша тоже упорно наблюдала за ним, будто ждала, что он ее о чем-то попросит. Может, чтобы она посадила его рядом с хорошенькой девушкой?

Это был фильм про войну; оглушительно гремели пушки, самолеты, пулеметы.

Покрытые грязью мужчины с оружием наперевес гуськом пробирались через болото.

Он совершил промашку, сказав, что заедет в офис. Предположим, жене захочется с ним поговорить, она позвонит, и ей никто не ответит.

Его страхи смешны. У нее ни разу не возникало необходимости сообщить ему что-то срочное. Не было никаких оснований для того, чтобы Ален поранился или чтобы на Бланш вдруг напал какой-нибудь недуг.

Если не считать пагубных последствий ее родов, она ни разу не болела, и он не помнил, чтобы она провела день в постели. Даже когда у нее был грипп, она отказывалась мерить температуру и занималась хозяйством.

А что?! Она была счастлива! Они все были счастливы!

Что изменится от того, что он уступит небольшому любопытству и отворит дверь ночного ресторана?

Он вновь очутился на улице в час, когда все кинотеатры выплескивают на тротуары толпы своих зрителей, и ему потребовалось какое-то время, чтобы сориентироваться. Теперь на углу улицы Вашингтона стояли уже, три женщины, и похоже было, они хорошо ладили между собой.

Значит, их не смущало заниматься этим ремеслом на глазах друг у друга.

Одна из них, молодая, еще свежая, улыбнулась ему, и он чуть было из вежливости — чтобы не огорчить ее — не улыбнулся в ответ.

Улица де Понтье выглядела более оживленной, чем днем. Неоновые вывески-красные, синие, желтые или зеленые — указывали на кабаре, бары, рестораны.

Когда он подходил к «Карийон Доре», у него почти перехватило дыхание, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы протянуть руку к двери и толкнуть ее.

— Вашу шляпу, мсье.

В углу, огороженном балюстрадой, гардероб обслуживала девушка в коротенькой юбочке. Слева он увидел стойку бара из красного дерева и табуреты, которые почти все были заняты.

Освещение цвета танго — как говорили когда-то — было таким скупым, что требовалось время, чтобы привыкнуть к полумраку.

— Вам столик получше, мсье?

Метрдотель старался увлечь его за собой к центру зала, где крошечный подиум окружали столики — каждый со своим ведерком со льдом и бутылкой шампанского с большой золоченой пробкой. Жовис чуть было не уступил нажиму, но тут повернулся в сторону бара и увидел свободный табурет по соседству с женщиной в желтом платье.

— Я предпочитаю остаться здесь.

— Как вам угодно.

«Не вышло» — казалось, сказал про себя метрдотель, как до него это сделала девица на углу улицы Вашингтона.

Он взгромоздился на табурет. Бармен положил перед ним на стойку салфетку, вопрошающе взглянул на него.

— Что вам подать?

— Можно кружку пива?

— Сожалею, но у нас нет пива. Только шампанское, виски, джин и водка.

Все, наверное, поняли, что он впервые переступил порог заведения такого рода, и его соседка отвернулась, чтобы скрыть улыбку, а может, чтобы подмигнуть Леону.

Леон оказался небольшим человечком, розовым и толстощеким, каких можно повстречать где угодно. Жовис решил, что он похож на парикмахера.

— Виски, — пробормотал Эмиль.

Виски он пил всего раза два-три, один раз в день рождения Ремакля, который в баре на площади Бастилии угостил виски все агентство. Оно оказалось не очень вкусным, но не таким уж и крепким.

Он посмотрел на желтоватую жидкость, которую наливали в его бокал.

— Разбавить водой?

— Да, пожалуйста.

— Налей и Мне, Леон.

Соседка повернулась к нему и бросала любопытные взгляды.

А он искал глазами Фаррана, удивляясь, что не видит его. За стойкой сидели в основном мужчины, если не считать его соседки и темноволосой девицы в золотом платье, облокотившейся на стойку на противоположном от них конце.

Почему он решил, что это была Алекса?

Платье плотно обтягивало ее тело, и под ним у нее явно ничего не было надето. Интересно, как она надевает и снимает его.

Тело было гибким, с плавными линиями и, вероятно, нежным и упругим при прикосновении. Их взгляды встретились. Она не улыбнулась, но в ее глазах он прочел любопытство.

Неужели они ни разу не видели в «Карийоне» такого мужчину, как он? Три клиента за стойкой были помоложе его и обсуждали какую-то киносделку. Жовис не слышал всего, он понимал лишь, что речь идет о смете, о гарантированном составе исполнителей, о совместном производстве с Германией.

Когда он вынул сигарету из кармана, Леон поднес ему зажженную спичку, а соседка — зажигалку.

Он заколебался между двумя огоньками, и коль скоро бармен казался ему более важной персоной, то выбрал спичку.

Женщина рассмеялась.

— Это не очень любезно по отношению ко мне.

— Прошу простить. Я не сразу сообразил, что…

— Пустяки. Вы часто сюда заходите?

Она знала, что нет: ведь они не были знакомы, а она, вероятно, уже давно работает в этом заведении.

— Сегодня в первый раз.

Не следовало жульничать. Это сразу заметят и станут его остерегаться. У него была неспокойна совесть, и он считал себя кем-то вроде шпиона.

— Парижанин?

— Да. В общем-то, да. Всего несколько дней, как я живу в пригороде Парижа.

— Вам везет.

Она не вела себя вызывающе. Разговаривала с ним мило, непринужденно. В ее лице — ничего особенного. Ее нельзя было назвать ни красавицей, ни уродкой свежая, мягкая, без претензий.

Почему же он смотрел через ее плечо на ту, другую, которую считал Алексой?

— Чинь-чинь!

Если бы его отец… Если бы его мать…

Она залпом осушила свой бокал.

— Вы любите шотландское виски?

— Не так чтобы очень. Предпочитаю пиво.

— Я тоже. Впрочем, я родом из Эльзаса. Из Страсбура. Вы знаете Страсбур?

— Я там был два раза.

— Вы обедали в «Обетте»?

Он уже собирался ответить, что нет, как тут узнал в зеркале, находившемся за строем бутылок, лицо и крепкие плечи своего соседа из Клерви. Фарран стоял неподвижно, вполголоса беседуя с метрдотелем, обводя взглядом зал и бар, по-хозяйски разглядывая каждого посетителя.

Когда же он пробирался сквозь толпу к женщине в золотом платье, он обронил на ходу:

— Привет, Ирен.

— Привет, Жан.

Он мимоходом бросил безучастный взгляд на Жовиса, а спустя мгновение уже касался губами в легком поцелуе шеи той, что, несомненно, была Алексой.

Несколько пар еще танцевали на подиуме, когда вдруг музыканты перестали играть. Раздалась барабанная дробь, погас свет, и синеватые прожекторы высветили возникшую как бы ниоткуда рыжую женщину в костюме 1900 года.

Оркестр играл теперь «Приди ко мне, котик», а женщина ходила вокруг подиума мелкими пританцовывающими шажками, мимоходом похлопывая концом своего веера по лысому господину, сидевшему так, что ей было легко до него дотянуться.

Посетители, занимавшие места за столиками, смотрели во все глаза; те же мужчины и женщины, что находились у стойки, будучи уже пресыщены, едва обращали внимание на этот номер, и разговоры вполголоса продолжались.

— Это Мабель, — шепнула Ирен. — Она танцевала френч-канкан в «Табарене», пока его не снесли, чтобы выстроить там гараж.

На Мабель была экстравагантная шляпа с цветами, платье, какие носили в те времена-с подкладным задом, или панье, из переливающегося шелка, вокруг шеи-боа из перьев. Когда она при каждом антраша подбирала юбку, то открывались ее высокие ботиночки из черной кожи.

— Это здесь единственная настоящая танцовщица, но у нее уже не такая красивая грудь, как требуется, и ее выпускают первой. Ирен говорила однообразным тоном — без чувства, без зависти.

— Пойду приготовлюсь, ведь я выхожу после нее. До скорого.

Получалось, что она назначала ему что-то вроде свидания, и это смутило его, поскольку он ничего для этого не сделал. Он лишь отвечал на ее вопросы.

Их диалоги были просты, без каких-либо двусмысленностей.

— Хорошо повеселись, душка.

Он поискал глазами Фаррана, встретил его взгляд — он был устремлен на Жовиса. Может, это было всего лишь случайностью. Жовис отвернулся и чуть позже заметил; что Алекса, похоже, наблюдает за ним.

На подиуме Мабель, уже сбросив свое боа из перьев в сторону публики, расстегивала платье, которое спустя несколько мгновений упало к ее ногам.

Она осталась в пышном нижнем белье, по моде того времени, и теперь настал черед нижних юбок и лифа.

Все это под музыку. Пританцовывая. С шутливыми жестами, обращенными к зрителям первого ряда.

Он поискал глазами телефонную кабину, потому что помнил о сцене между Ирен и Фарраном. В общественных местах у кабин обычно бывает застекленная дверь, так что любой, проходя мимо…

Ему это казалось странным со стороны девушки, которая мгновение назад стояла рядом с ним. Она держалась совсем просто, разговаривала с ним как с товарищем. Правда, для здешней публики должно быть привычно заниматься любовью.

Четыре музыканта были облачены в полосатые пиджаки. Из-за прожекторов лица их различались с трудом. Вот танцовщица направляется к лысому клиенту, которого до этого похлопала своим веером, и приглашает его расшнуровать ей корсет.

Он поднимается со стула, глупо улыбаясь. Она ластится к нему. Это мужчина лет шестидесяти, ухоженный, изысканно одетый, в обычной жизни он, должно быть, является кем-то важным — директором или замдиректора. Завтра он будет выговаривать опоздавшему служащему, усталой машинистке.

Стягивая с себя панталоны с фестончиками, женщина сопровождает эти движения мимикой «испуганной невинности», но на ней еще остается рубашка из тонкого, прозрачного батиста.

Еще один круг. Вот она оказывается лицом к публике, останавливается, поворачивается спиной. Рубашка слетает с нее через голову в тот самый момент, когда смолкает музыка.

У Жовиса сжалось горло при виде обнаженного тела, этой спины, этих ягодиц. Ему интересно, повернется ли сейчас женщина к ним лицом. Конечно же нет! Прожектора гаснут, зажигаются лампы. Она уже исчезла.

Сексуально его это не взволновало. Едва ли он сумел бы объяснить, что происходит в нем в этот момент. Прежде всего он чувствовал стеснение оттого, что находится здесь, как и мужчина с лысым черепом, как и прочие, что последовали за метрдотелем в первый ряд.

— Желаете повторить?

Он обернулся. Бармен держал бутылку над его бокалом, и он не отважился возразить.

— Мне налить и мадемуазель Ирен тоже?

Эта деталь его шокирует. Значит, все подстроено. Их было несколько человек, действовавших согласованно, с тем чтобы вытянуть из клиентов как можно больше денег, и он, Жовис, являлся одним из таких клиентов.

Это не мешает ему испытывать некоторое сверхвозбуждение — от музыки, света, от недавнего присутствия рядом с ним девушки, о существовании которой он еще накануне даже и не подозревал, а также — несмотря ни на что — от этого обнаженного тела, которое под лучами прожекторов становится как бы символом.

Ему приходят на память стоны, слова, произнесенные женщиной за перегородкой, ее хрипловатый голос, всхлипывания.

Можно было подумать, что любовь является для нее неким исполненным драматизма испытанием, раздирающим душу, неким культом со своим ритуалом, который надо выдерживать до конца.

Лишь Фарран сохранял спокойствие, иронию. Куда он теперь направляется?

Вот он проходит рядом с Жовисом, пробирается сквозь толпу, достигает небольшой двери возле гардероба. Мгновение спустя новая барабанная дробь возвещает о следующем номере, несколько секунд традиционной темноты, и перед зрителями предстает Ирен.

Она смотрелась примерной девочкой, что вызвало еще большее смятение у Жовиса. У него могла быть дочь, а не сын. Такой, какой он видел ее сейчас на расстоянии и при этом освещении, — ей можно было дать не больше четырнадцати, как Алену.

Он ощутил сильное искушение уйти. Он уже увидел. Зачем ему знать больше?

Он повернулся к стойке и встретился взглядом с Леоном, который, казалось, приказывал ему остаться.

Это было смешно! Маленький пухленький человечек не говорил ему ни слова, и в его синих глазах не было никакого особенного выражения. Однако Жовис не отважился бы спросить у него:

— Сколько с меня?

Кроме того, он считал себя обязанным посмотреть номер Ирен, которая до этого так мило с ним разговаривала. У нее теперь уже была обнажена грудь-грудь молоденькой девушки — маленькая и круглая. Ему показалось, что она ищет его глазами, делает ему знак.

Она не отвернулась, как первая танцовщица. Когда Ирен сбросила с себя последнюю одежду, она осталась отважно стоять лицом к публике, но треугольник между ног, который, должно быть, был у нее светлым, как и волосы, прикрывал черный шелк.

Бармен аплодировал. Эмиль тоже счел своим долгом похлопать, Ирен же тем временем пробиралась к двери в глубине зала. Алексы на своем месте в конце стойки уже не было. Он удивился, когда спустя несколько мгновений обнаружил ее уже в прямом узком черном платье посреди подиума, где ее встретили аплодисментами.

Чей-то голос произносит у него над ухом:

— Это звезда.

Уже вернувшаяся Ирен берется за свой бокал, прошептав:

— Очень мило, что вы меня угостили.

— Тес!

Растянувшаяся на длинной кушетке в стиле Рекамье Алекса, казалось, была поглощена грезами. Перед несуществующим зеркалом она любовалась линией своего тела, которую подчеркивала движением руки, гладила грудь, живот, бедра, изображая экстаз.

— Она потрясающа, не правда ли?

— Я в этом не разбираюсь.

Не будучи участником этой игры, он все же ощущал на себе ее воздействие.

Все разворачивалось как бы в иной реальности, и ему не верилось, что он действительно находится в баре с незнакомой женщиной, которая обращается с ним как с давним другом.

Она уронила свою туфлю, которую, поколебавшись, он поднял и снова надел ей на ногу, что вынудило его дотронуться до ее щиколотки.

Он не ощущал от этого сексуального волнения, возможно, так было потому, что именно его в нем и пытались вызвать, как и во всех тех, кто находился там в качестве клиентов.

Его волнение было другого рода. Он наблюдал за барменом, как наблюдал за Фарраном — тот снова появился в зале, он стоял, прислонившись спиной к двери. Молодая гардеробщица застыла на своем посту; метрдотель, официанты…

Он ощущал себя в центре организации, которая завораживала его и внушала ему некоторый страх. Все происходило как в хорошо отлаженном механизме.

Людям едва ли требовалось шептать что-либо друг другу на ухо. Достаточно было незаметных знаков. Каждый на своем месте автоматически исполнял свою роль.

Он был всего лишь незаконно вторгшимся чужаком… Даже не клиентом… Так как он не являлся настоящим клиентом, это наверняка обнаруживалось по его поведению, по его манерам…

— Вот увидите, сейчас у нее будет оргазм…

Он вздрогнул, живо взглянул на Ирен, которая говорила это самым естественным тоном.

— Я не утверждаю, что она и в самом деле испытывает оргазм. В конце концов, это всего лишь номер.

Так оно и происходило. Атмосфера становилась все тяжелее, тишина все глубже, тревожнее, что подчеркивали редкие аккорды контрабаса.

Это походило на культ. Бескровное лицо Алексы было запрокинуто назад, пурпурные губы приоткрылись в оскале, а тело корчилось в когтях болезненного наслаждения.

Он хотел было заговорить, но соседка сделала ему знак молчать. Даже завсегдатаи в баре прервали свои негромкие разговоры. Все смотрели в напряженном волнении, ожидая развязки.

Пусть это было обманом, фальшью, но тем не менее, как далеко он теперь был из-за них от своей честной, мужественной жизни. Если бы он вдруг увидел перед собой Бланш и даже своего сына Алена, он бы, вероятно, даже не удостоил их взглядом.

Рука Ирен судорожно впилась ему в плечо, и этот жест не вызвал у него стеснения. Вонзалась ли она ему в кожу ногтями из-за нервного возбуждения?

Он почти не чувствовал этого.

Последняя судорога, и вот Алекса вскакивает на ноги. Затем, в то время как ее с облегчением приветствуют крики «браво», она в ответ на них стаскивает с себя длинное узкое черное платье и размахивает им у себя над головой как флагом.

Вспыхивает свет — на сей раз золотистый, как ее кожа.

— Ты не находишь, что она прекрасна?

Она только что сказала ему «ты». Она соскальзывает со своего табурета и шепчет:

— Идем.

У него не было времени для колебаний и раздумий. Однако он знал. Им играют как куклой. Все было фальшивым.

Нет. Все было не таким уж фальшивым, поскольку, возвращаясь к себе домой, Фарран и его жена…

— Что она с тобой делала?

Он следует за Ирен в сторону гардероба, не зная точно, куда она его ведет. Она направляется не к той двери, возле которой по-прежнему стоит Фарран, а к выходу.

— Мы сейчас вернемся, — говорит Ирен девушке, которая ищет шляпу Жовиса или только делает вид, что ищет.

Вот они на тротуаре. Как-то странно видеть прохожих, витрины, улицу, дома, но Ирен уже переступает порог соседней двери, над которой красуется надпись: «Меблированные комнаты».

— Вот увидишь, здесь очень хорошо.

Они поднимаются на лифте, пересекают коридор, и молодая женщина бросает кому-то невидимому:

— Я иду в четвертый.

Он не ожидал оказаться в современной гостиной, обставленной со вкусом, где в ведерке их поджидала бутылка шампанского.

— Ты не откупоришь ее? Я умираю от жажды. В сущности, мне никогда не нравилось виски, от него у меня остается неприятный привкус во рту.

Она смотрится в зеркало, заново накладывает немного голубых теней на веки.

— Ты никогда здесь не был? Погоди. Я тебе помогу.

Она сама откупоривает бутылку.

— Ты ведь женат, да? Я уверена, что у тебя красивая жена. Может, покрасивее меня. Признайся, ты бы предпочел прийти сюда с Алексой!

Он попытался возразить.

— Тсс! Я видела, как ты на нее смотрел. То же самое творится со всеми мужчинами. Я всего лишь закуска. В следующий раз ты получишь Алексу. Я постараюсь не слишком тебя разочаровать. Ты не пьешь?

— Пью.

Уже нельзя было отступать назад так, чтобы не задеть при этом ее самолюбие и не создать, возможно, инцидент с держателями меблированных комнат или с Фарраном, которого он подозревал в том, что тот является владельцем «Карийона».

— Я тебе не нравлюсь?

— Нравишься.

— Мой номер не отшлифован. Мне нужно еще над ним поработать, но мы вынуждены периодически менять программу. Существуют ведь завсегдатаи, есть такие, что приходят два-три раза в неделю, главным образом из-за Алексы.

— Кто тот высокий блондин, что был с ней в баре?

— Не знаю. Наверное, один из ее друзей.

— Он тоже часто приходит?

— Время от времени.

Она лжет. Ей неприятно говорить на эту тему. Она наполняет бокалы и приглашает его чокнуться.

— Тебе не кажется, что здесь жарко? Ты позволишь?

Она снимает платье, под которым на ней надеты только трусики и лифчик.

— А ты не раздеваешься?

Повернувшись к нему спиной, она наклоняется над диваном, который под ее несколькими точными движениями превращается в кровать.

— Погоди, я помогу тебе.

Она развязывает ему галстук, расстегивает рубашку.

— Где, ты говорил, живешь?

— В окрестностях Парижа.

— В пригороде?

— Не совсем. Чуть дальше.

Кончиками ногтей она чертит узоры на его обнаженной коже, и он вздрагивает.

— Ты не хочешь меня?

Он неловко ответил:

— Не знаю.

Он разозлился на себя за эту фразу, за этот знак согласия.

— В сущности, ты потрясающий тип.

— Почему?

— Потому что на твоем лице можно прочесть все, что ты думаешь.

— И что же я думаю?

— Ты боишься меня. Иди сюда! Выпей еще бокал.

Он послушно идет, отказавшись от сопротивления, которое ни к чему бы не привело. Они оба голые, и это кажется ему почти естественным.

— Ложись сюда. Нет. Ближе. Не двигайся.

Он думает о телефонной кабине, о тех голосах в соседней комнате, о словах, что выкрикивала в бреду женщина, и, вероятно, именно это его и спасло.

Он ничего не видит, никуда не смотрит.

— Теперь давай… Тише…

Думать ему тоже не хочется. Он вне реального мира и времени. Это не его, не Эмиля Жовиса, охватывает внезапно какое-то бешенство и он…

— Что ты делаешь?

Может, она и не испугалась по-настоящему, но уж точно удивилась.

Когда он в конце концов рухнул лицом на плечо женщины, она прошептала:

— Ну ты даешь!

Он встает не сразу, так как ему хочется плакать от унижения. И он тоже только что произносил, почти выкрикивал в определенный момент услышанные за перегородкой слова, и можно было подумать, что он старается раздавить эту белую женщину в своих объятиях.

Она украдкой наблюдает за ним, наливает себе выпить. Может, она и в самом деле перепугалась в тот момент?

— Чем ты руководишь?

До него не сразу дошло.

— Ты думаешь, я чем-то руковожу?

— Наверняка ты не простой служащий.

Ему видно ее в туалетной комнате, дверь которой она оставила открытой.

— А ты не идешь?

Мыться у нее на глазах было тяжким испытанием.

— Ты, наверное, занимаешь важный пост, а может, у тебя вообще собственное дело.

— У меня нет собственного дела.

— Заметь, я нелюбопытна.

— Я руковожу туристическим агентством.

Он добавил, позаимствовав выражение г-на Армана:

— Вообще-то я продаю отпуска.

Он быстро одевается, прикидывая, сколько же ему следует ей дать. Он не имеет об этом ни малейшего понятия. Роскошь помещения не оставляет его равнодушным.

— Кому я должен заплатить за шампанское?

— Ты кладешь на столик столько, сколько считаешь нужным.

— А за тебя?

— Это входит в счет.

Он пытается сосчитать, поворачивается к ней спиной, чтобы порыться у себя в бумажнике. Он достал оттуда сначала две банкноты по сто франков, добавил еще одну, затем еще.

Пока она стояла перед зеркалом, он положил их на стол.

— Ты не угостишь меня еще одной бутылкой в «Карийоне»?

Он не решился сказать «нет». Его часы показывали десять минут второго.

Вообще-то после того, что он наговорил Бланш, ему следовало бы вернуться домой около двух часов, но Бланш была далеко, в другом мире, столь же нереальном, как и их квартира.

Девица раза два-три обошла комнату, как будто проверяла, не забыла ли чего-нибудь, и когда он снова посмотрел на столик, банкноты уже исчезли.

— Пойдем. Минут через двадцать мне нужно будет повторить мой номер. Нам случается в некоторые вечера выходить до пяти раз. Бывают дни, когда зал набит до отказа и мы перестаем пускать посетителей. По понедельникам же клиентов мало.

Он проследовал за ней в коридор, в лифт, на мгновение вновь оказался на улице и, лишь углубившись в густую вибрирующую атмосферу «Карийон Доре», начал испытывать страх.

Ему показалось, что гардеробщица смотрит на него иначе, чем когда он пришел в первый раз. Похоже, Леон высматривает его поверх голов, завлекает, а поскольку свободных табуретов не было, то он пересадил двух клиентов.

Это удивило Жовиса. Он принялся искать Фаррана и не нашел его, чуть позже он увидел, как тот возвращается в зал, придя с улицы.

Может, он тоже был в номерах по соседству? Может, он брал с собой одну из девиц, к примеру Алексу? Нет! Алекса беседовала с клиентом на другом конце стойки.

— Леон, бутылку «Мумма».

Можно было подумать, что этого ждали. На стойке мгновенно появляются ведерко и бутылка.

У него больше нет желания пить. Он не пьян, хотя и склонен воображать себе всякие вещи. Откуда, например, это ощущение опасности?

Разве Ирен не подает знак Леону? А тот, в свою очередь, разве не делает знак приближающемуся Фаррану?

Тот проходит за спиной у Жовиса, затем за спиной у Ирен и, ущипнув ее за затылок, говорит ей:

— Все в порядке, моя прелесть?

Он не останавливается, направляется на свое место, которое занимал в начале вечера, с другого боку от Алексы. Похоже, он знаком с ее собеседником, и они принимаются вполголоса болтать втроем. Из-за музыки, других разговоров, шарканья ног танцующих невозможно разобрать, о чем они говорят.

Почему Алекса смотрит на него, как будто в его облике, в его поведении да просто в его присутствии здесь есть что-то удивительное?

Время от времени она наклоняет голову, чтобы лучше слышать, но не сводит с него глаз, и он мог бы поклясться, что речь идет о нем.

— Чинь-чинь!

Ирен, чокаясь, дотронулась своим бокалом до его бокала, как в той комнате, и залпом проглотила свое шампанское.

— Пойду готовиться.

Она оставляет его одного в баре, где он не знает, как ему следует вести себя.