Глава 2

Ален прошел в стеклянную дверь чуть раньше половины шестого и, не поздоровавшись с отцом, сел в одно из незанятых кресел. Должно быть, он сделал домашнее задание и подготовился к урокам в лицее, так как уронил рядом с собой на ковер портфель, давно потерявший форму, из-за того что Ален вечно набивал его до отказа.

Занятый разговором по телефону Эмиль Жовис разглядывал сына, и как это часто с ним случалось, у него защемило сердце. Несомненно, Ален был почти красив. Правда, у него было широкое, как у всех Жовисов, лицо, зато он не унаследовал ни смешного маленького носа, ни глаз навыкате. У него были материнские глаза — карие с золотыми блестками — и мягкий, кажущийся безмятежным взгляд.

В парнишке имелось, однако, и что-то загадочное. Он наблюдал за всем, что его окружало, в том числе и за отцом, так что нельзя было понять, что его поражает, что особенно интересует.

Эмиль часто задавался вопросом, каким его видит сын, какого он о нем мнения. Его радовало, что тот видит его в нынешнем ракурсе: деловым, компетентным, быстрым, непринужденным, знающим свое ремесло до кончиков пальцев, переходящим с одного языка на другой, любезным с клиентами, но никогда не заискивающим.

Он проделал немалый путь со времени своей работы в нотариальной конторе мэтра Депу. На протяжении многих лет он почти все свои вечера и часть ночей посвящал учебе. Результат: вот уже три года, как у них есть машина, вот уже два дня, как они живут в новой, комфортабельной квартире.

Разве не мог бы Ален время от времени выражать некоторое восхищение?

Может, не восхищение, но… как бы это сказать?.. уважение.

Да просто сознавать его нынешнее положение, как, например, малыш Дютуа, который вечно дивится.

— Интересно, как вам это удается, мсье Жовис? Вы никогда не давите на клиентов. Между тем вы были бы способны уговорить отправиться в кругосветное путешествие пенсионеров, которые просят у вас небольшую, недорогую гостиницу на берегу Ла-Манша.

В паузе между двумя клиентами он подошел к сыну.

— Это ненадолго.

— Я не спешу.

Еще на улице Фран-Буржуа у Алена уже было мало друзей. Иногда его видели прогуливающимся по улицам по каким-нибудь приятелем. Они почти не переговаривались между собой, не оборачивались на девушек.

— Кто твой новый друг?

— Это не друг. Просто один приятель, Жюльен.

— Жюльен, а дальше?

— Мазро.

— Он живет в этом квартале?

— На улице де Тюренна.

— Ты был у него?

— Нет.

— Знаешь, чем занимается его отец?

— Нет.

Это его не интересовало. Его всегда удивлял этот вопрос, как если бы отцы в счет не шли, как если бы их деятельность не имела никакого отношения к жизни детей.

Чуть позже, в машине, после того как он закрыл железные шторы в агентстве, Жовис попытался завязать разговор.

— Ты хорошо сегодня поработал?

— Не знаю.

— В классе было не слишком жарко?

— Окна оставили открытыми. Из-за уличного шума учителя было еле слышно.

Об учителях он тоже почти ничего не говорил. Они знали лишь, что учитель латыни был довольно пожилым и что он шумно сморкался.

— Вы его освистываете?

— Когда нам скучно, мы начинаем один за другим сморкаться, потом все вместе.

— И как он реагирует?

— А он не реагирует. Он тоже сморкается. Потом говорит: «Господа, когда вы закончите, я продолжу свой рассказ».

— Ты не думаешь, что он из-за вас несчастен?

— Он привык.

— А другие учителя?

— Неплохие.

Может, и Жовис тоже был в глазах своего сына «неплохим»? Он не мог пожаловаться на Алена. Хотя нельзя сказать, чтобы тот много занимался, все же оценки имел хорошие и был одним из лучших учеников в классе. Дома он оставался спокойным, скорее чересчур спокойным, большую часть времени читал, лежа на полу в гостиной или распластавшись на животе у себя на кровати.

— Почему ты не пойдешь и не подышишь свежим воздухом?

— Потому что мне не хочется.

Может, с матерью, когда Эмиля рядом не было, он поддерживал более тесные отношения? Жовис не осмеливался спросить об этом жену. Самое большее, на что он отваживался, это изредка задавать осторожные вопросы.

— Он рассказывает тебе о своих товарищах?

— Редко.

— Ты не находишь, что он несколько скрытен?

— Наверное, все дети в определенном возрасте ведут себя так, как он.

Разве это не было в характере Бланш? Знал ли когда-нибудь ее муж, о чем она думает в глубине души? Она ни на что не жаловалась, даже когда они жили, скорее, бедно. В ту пору, до рождения Алена, она шила для соседок, делая это по вечерам, пока он изучал бухгалтерский учет и языки.

Она никогда не сетовала на усталость. Никогда не расходилась с ним во мнении.

Следовало ли из этого заключить, что она была неизменно согласна с ним или же она просто смирялась?

Они любили друг друга. Когда он думал о ней, то делал это с нежностью, и в эту нежность вкрадывалась частичка жалости.

Она не знала ни своего отца, ни своей матери, «погибших при крушении поезда», когда была совсем юной: официальная версия для тех, кто задавал вопросы.

Правда была иной, хотя и здесь тоже речь шла о поезде. Ее отец, сельскохозяйственный рабочий, много пил и грубо обращался со своей женой.

Они жили в унылой северной деревне Сент-Мари-ле-Клоше, которую Руаль Шадье держал в страхе, поскольку каждую субботу напивался в кабаке сильнее, чем в прочие дни, и искал ссоры.

Однажды они с женой отправились поездом в Лилль, поручив одной соседке приглядывать за Бланш, которой едва исполнилось два года. На обратном пути Шадье, которому вино ударило в голову, вошел в раж и где-то среди свекольных полей столкнул свою спутницу с поезда.

Смерть наступила мгновенно.

— Она сама выпрыгнула… Не знаю, что вдруг на нее нашло… У нее всегда было немного не в порядке с головой…

Тем не менее с помощью свидетельских показаний было установлено, что именно Шадье сбросил ее на шпалы. Из жандармерии ему удалось сбежать. Была устроена охота на человека; он продержался в лесу три дня. Хотя он в конце концов и сдался, сделать это его заставило чувство голода.

Спустя три, года в тюрьме он покончил с собой.

Бланш выросла в душной квартирке своей тетки Жозефины Буйе, портнихи, у которой тоже, возможно, было немного не в порядке с головой.

— Твоя мать, должно быть, счастлива, раскладывая наши вещи в новой квартире.

— Наверное.

Ответ Алена прозвучал не совсем утвердительно. В глубине души ему это было неинтересно. Утром в комнатах еще лежали тюки с бельем и различными предметами.

Нужно было, чтобы каждая вещь заняла, свое место, чтобы у людей появились новые жесты, чтобы они привыкли к новому освещению, к новым звукам, к иной обстановке.

— А твои товарищи рассказывают тебе, чем они собираются заниматься позднее?

— Некоторые — да. Но таких мало.

— Они не знают?

— Есть и такие, кто знает. Те, кто пойдут по стопам отцов.

— А остальные?

— Я знаю одного, который хочет стать химиком.

— А ты?

— Когда придет время, будет видно.

Ален лениво следил за движением на автостраде, которое ему было знакомо, так как случалось, они ездили по воскресеньям в парк Фонтенбло.

Была ли эта его отрешенность чем-то возрастным или же обуславливалась его характером, врожденным равнодушием ко всему, что его окружало?

Въехав в Клерви, они увидели детей, игравших на новехоньких улицах, где совсем юные деревца клонились по воле легкого ветерка. Мимо пролетали самолеты, почти стрелой взмывая в безоблачную высь.

Старик с трубой и с красноватыми глазами сидел на своем месте, в окне, как неодушевленный предмет, являющийся частью городского пейзажа. Похоже, он ничего не видел. Был ли он слеп? Может, его сажали на это место определенное число раз в день, чтобы он подышал свежим воздухом?

Почти все окна были распахнуты, и из них доносились музыка, голоса, перечислявшие по радио новости, в буквальном смысле слова кудахтала чья-то разгневанная мать, и на мгновение в окне мелькнули ее растрепанные волосы.

Звук пощечины поставил точку в ее речи, и, как бы уже успокоившись, тот же голос подытожил:

— Ты получил по заслугам!

Он взглянул на сына. Тот, ни разу в жизни не получивший пощечины, и бровью не повел, не стал возмущаться, не выказывал никакой жалости к ребенку.

— Мне нравится этот вход.

С этими словами Жовис прошел в двойную стеклянную дверь, как те, что на площади Бастилии, только в отличие от них здесь двери не открывались автоматически.

Они попали в холл, вымощенный мраморными плитами. Консьержа здесь не держали. Одну из стен украшали три ряда почтовых ящиков с указанием фамилий жильцов и номеров квартир. Над каждым ящиком, возле отверстия диаметром три-четыре сантиметра, покрытого никелированной сеткой, — кнопка звонка.

— Позвоним?

Это забавляло Эмиля, но не Алена. Он нажимает на кнопку. Немного спустя раздается гул, затем голос, принадлежащий Бланш.

— Я видела машину, — говорит она. — Я знаю, что это вы.

— Узнаешь мой голос?

— Конечно.

— Что на ужин?

— Ракушки Сен-Жак.

— Мы поднимаемся.

Лифт двигается мягко и быстро и не дрожит, как в большинстве парижских домов. На улице Фран-Буржуа, Где они жили на четвертом этаже, не имелось лифта, лестница была темная, вечно грязная, и на каждой лестничной площадке пахло по-своему.

Он поцеловал жену в лоб, снял пиджак, сел за стол, Мадлен между тем швырнул свой портфель через общую комнату. Тюков в углах больше не было.

Мебель слегка поменяла свои места, а на стенах висели литографии.

— Так хорошо? Я не знала, куда деть «Аустерлицкое сражение». В конце концов решила, что тебе захочется иметь его в нашей комнате.

Он предпочел не говорить ей, что нужно будет все поменять, начиная с мебели, которая покупалась ими от случая к случаю, большей частью у старьевщиков или на распродажах. Она была разнородной, чересчур тяжелой, чересчур темной для современной квартиры, а литографии были усеяны желтыми либо коричневыми точками.

Он знал, что ему хочется купить: скандинавскую мебель светлого дерева, с простыми линиями. Они поговорит об этом позднее, когда Бланш и Ален пообживутся в Клерви.

— Телемастер приходил?

— Да. Телевизор работает, только вот когда самолет пролетает слишком низко, изображение начинает прыгать.

— На улице Фран-Буржуа помехи возникали всякий раз, как только под окнами заводили мотоцикл или мопед.

— Он не мог допустить, чтобы при нем ругали его квартиру, старался во что бы то ни стало выглядеть бодрым и веселым, даже если эта веселость становилась деланной.

— Да, кстати, я виделась с женой управляющего, мадам Лемарк.

— Она нанесла тебе визит?

Управляющий жил в доме напротив, в Глициниях, ибо каждый квартал носил вместо номера название цветка. Они вот жили в Примулах.

— Ну и как она тебе?

— Достойная женщина, которая знает чего хочет.

Я была в универсаме, и она подошла ко мне.

«Вы ведь мадам Жовис, не так ли?»

Бланш ответила, что да, несколько смутившись при этом, так как была робкой и легко краснела.

— «Мой муж говорил мне про вас и мсье Жовиса.

Кажется, у вас большой сын, который учится в лицее.

У нас-то сын и дочь, оба уже обзавелись семьями, так что вы видите перед собой бабушку».

Ален ел и, казалось, не слушал что говорят.

— Можно мне еще одну ракушку Сен-Жак?

— Если только твой отец…

— Нет, спасибо. Мне хватит.

— Она спросила, работаю ли я. Я ответила, что нет.

Ей также захотелось знать, возвращаетесь ли вы домой обедать, затем она воскликнула: «Бедняжка моя! Что же вы будете делать целыми днями! С пылесосами, стиральными машинами и всей современной бытовой техникой женщина быстро управляется с хозяйственными делами…»

— Что она тебе предложила?

— Они устроили ясли-сад в Васильках, возле ротонды. Там присматривают за детьми в возрасте от полугода до пяти-шести лет, чьи матери работают в Париже или других местах. Пока их набралось десятка три, но предполагается, что будущей зимой их станет больше, так как все квартиры будут проданы. Для ухода за детьми у них есть только один человек-мадам Шартрен, жена коммивояжера, занимающегося винами: того почти никогда не бывает дома, и у них нет детей…

— Полагаю, мадам Лемарк предложила тебе…

— Она спросила меня, не соглашусь ли я поработать примерно шесть часов в день: три часа — утром и три часа — после обеда. Оплачивается это не очень хорошо — шестьсот франков в месяц.

— Что ты ответила?

— Что поговорю об этом с тобой.

— Чего бы тебе хотелось?

— Ты ведь знаешь, я обожаю возиться с детьми, особенно с малышами.

Она бросила быстрый взгляд на Алена, который хотя и сохранял невозмутимость, но выглядел, скорее, насупившимся. С пяти лет он жаловался на то, что у него нет ни брата, ни сестры.

— У всех моих товарищей есть. Почему же у меня нет?

Бланш и Эмиль затруднялись ему ответить. В том, что он оставался единственным ребенком, не было их вины. Вследствие родов у Бланш началась родовая горячка, обернувшаяся самым худшим, и Бланш пришлось прооперировать.

Мальчик часто возвращался к этой теме лет до десяти, а потом речи об этом уже больше не заводил. Можно было подумать, что он знает.

— У меня и правда не будет здесь много работы, а дополнительные шестьсот франков в месяц…

— Мы вернемся к этому разговору.

В восемь часов на западе еще было видно солнце красивого красного цвета.

— А не прогуляться ли нам? — предложил Эмиль.

— В чем есть?

— Конечно. Просто побродим по улицам. Ты с нами, Мадлен?

— Нет. Я буду смотреть сериал по второй программе.

Приходилось привыкать и к новой терминологии. Здесь говорили не «улицы», а «авеню», хотя это не были еще ни улицы, ни авеню. Это не было похоже ни на деревню, ни на город, и вряд ли можно было говорить о поселке, не принижая себя при этом.

На улице было приятно тепло, и Бланш взяла мужа под руку. Затем она стыдливо убрала руку.

— Почему ты не держишься за меня?

— Не знаю. На нас смотрят.

Это действительно было так. И они ощущали странное чувство. Они единственные, кто медленно расхаживал между рядами новеньких многоэтажек.

Почти на всех балконах виднелись праздные мужчины, женщины.

Говорить «балкон» тоже было не принято. На чертежах фигурировало слово «терраса». Некоторые из них уже были украшены цветами, преимущественно геранью в прямоугольных цементных ящиках.

Несколько мужчин читали. Толстая женщина в цветастом платье поедала конфеты, положив пакетик рядом о собой на перила.

Старика с красноватыми глазами на своем месте не было. Должно быть, его внесли в комнату, как заносят в дом высохшее на солнце белье.

Говорили они мало, испытывая невольное волнение, и так дошли до границы.

Застройка кончалась. Дорога уже была нецементированной. Большая яма указывала на местоположение будущего бассейна; бульдозер, экскаваторы, походившие на чудовищных насекомых, притаившихся в засаде.

Грунтовая дорога шла через пустырь, и метров через сто под лучами заходящего солнца волновались колосья пшеницы.

Было ли им обоим грустно?

— Может, вернемся? — спросила Бланш.

Ему показалось, что у нее по телу пробежала дрожь.

Да и ему самому было как-то не по себе. Он чувствовал себя несколько потерянным — ничего прочного, основательного вокруг — как в бытность свою ребенком, когда его вечером посылали с каким-нибудь поручением и он бежал по пустынным улицам.

— Что ты думаешь об этом предложении?

Он не сразу понял.

— А-а! Работа в яслях.

— Это ясли-сад. Там не одни только малыши.

— Тебе бы хотелось там работать?

— Думаю, да.

Ей, наверное, приходилось делать над собой усилие, чтобы так отвечать.

— Из-за шестисот франков?

— И из-за них тоже. Из-за всего. Я говорю себе, что мадам Лемарк, быть может, права…

У него защемило сердце. Конечно, речь шла не о предательстве. Это слишком громко сказано. Но не выглядело ли это так, будто Бланш, не успев обосноваться тут, уже сбегает из их новой квартиры?

Ведь это главным образом о ней думал он, покупая эту квартиру, ведь это ей надлежало проводить здесь свои дни. Ему хотелось поместить ее в светлую и веселую обстановку, предоставить ей максимум комфорта.

На самом деле, с тех пор как помещения на площади Бастилии были модернизированы, он особенно невзлюбил улицу Фран-Буржуа, темный коридор, лавки, распространявшие крепкие запахи, лестницу, на которой каждого подстерегала опасность сломать себе шею, сомнительные обои…

Она бросила на него быстрый взгляд.

— Тебе это неприятно?

— Да нет. Почему это должно быть мне неприятно?

Как ты говоришь, мадам Лемарк, наверное, права. В качестве жены управляющего она, должно быть, одной из первых поселилась в Клерви.

— Первой, она мне это говорила. Была зима. Из-за снега пришлось остановить работы, и замерзли трубы.

Значит, обе женщины проболтали довольно долго.

О чем еще они говорили? Мало-помалу, через несколько дней, это вылезет наружу.

Он думал о скандинавской мебели. Стоило ли труда? И если ему так сильно ее хотелось, если ему не терпелось докончить разом со всем старьем, не было ли это нужно и прежде, всего ему самому?

Они сделали круг, и теперь он смотрел в просвет между высокими домами на бледную зелень крошечных деревьев, на фасады; внизу, из-за тени, они делались бледно-серыми, тогда как последние этажи заходящее солнце окрашивало в розовый цвет.

— Сходи туда завтра и посмотри, что это такое.

— Все не так срочно. Мне еще нужно разложить кое-какие вещи.

Она отступала, может, оттого, что не была уверена в себе, а может, чтобы угодить ему.

— К чему тянуть? — пробормотал он, закуривая сигарету.

Когда они без четверти девять вернулись домой, Алена в гостиной уже не было, телевизор не работал, не оказалось сына и на кухне, где он любил перекусывать, стоя возле холодильника.

В его комнате, где он улегся в кровать, царил полумрак, а на столе были разбросаны книги и тетради.

Обычно он ложился спать в девять, но случалось, на него вдруг нападала такая усталость, что он немедленно забирался в постель. Порой это являлось формой протеста, способом показать, что он надулся.

— Все в порядке, сынок?

Тот в ответ кивнул.

— Спокойной ночи, Ален.

— Спокойной ночи.

Никогда не знаешь наперед! Эмилю бы так хотелось видеть их счастливыми!

Он чувствовал себя их должником. Он взял на себя заботу о них. Бланш и Ален зависели от него. Их малейшее дурное настроение становилось критикой в его адрес, и если случится, что однажды их и в самом деле постигнет несчастье, то это явится его крахом.

Он не знал, чем себя занять до десяти часов. Газету он прочел еще утром.

У Бланш всегда находилось какое-нибудь дело: убраться, заштопать носки, пришить пуговицы.

Он вышел на террасу и стал смотреть, как спускается ночь, как в квартирах напротив зажигаются лампы. Некоторые жильцы не опускали штор и оставляли окна открытыми. Он видел силуэты людей, ходивших взад-вперед под люстрами, среди мебели, которая была чужой для него, но своей, родной для них.

В какой-то момент он вот так открыл для себя сразу три интерьера на разных этажах. Меньше чем в метре над потолками четвертого этажа сновали ноги жильцов пятого. Это походило на какой-то немой балет. Можно было бы поиграть в отгадывание слов по движущимся губам.

Вот какая-то женщина в желтом пеньюаре выходит из гостиной и тут же возвращается туда с плачущим младенцем на руках.

Она качает его, расхаживая по комнате, в то время как ее муж продолжает читать иллюстрированный еженедельник. Она что-то ему говорит, и муж стремительно встает, берет у нее из рук ребенка, принимается, в свою очередь, мерить шагами комнату, напевая песню, которой не слышно.

Пара была молодой, неумелой. Вот зажигается лампа на кухне, и женщина ставит кипятить воду, чтобы простерилизовать рожок.

Они с Бланш и Аденом в роли младенца разыгрывали когда-то ту же пантомиму в своей квартире на улице Фран-Буржуа, и теперь Жовис задавался вопросом: а не наблюдали ли за ними люди из дома напротив?

Внизу находилась рыбная лавка. Напротив, помнится ему, жил полицейский, который с важным видом застегивал портупею перед каждым выходом на работу, а по вечерам, в штатском, носил красные шлепанцы.

На четвертом этаже пожилая женщина, одна за круглым, покрытым плюшем столиком, поджидала до полуночи, а часто и дольше, свою дочь, г Она дремала, и можно было предсказать тот момент, когда, заснув, она уронит голову набок.

Не пытался ли он, переехав жить в Клерви, спастись и от всего этого тоже?

Эмиль выкурил одну за другой две сигареты. Курил он мало. В конторе мог это делать лишь в маленьком помещении, принадлежавшем лично ему, Где он и укрывался порой на несколько минут. Малыш Дютуа, тот ходил курить в туалет.

— Ты по-прежнему не знаешь, дадут ли тебе неделю отпуска в августе?

— Все будет зависеть от погоды. Если она испортится…

А впрочем! Хорошая погода или плохая — десятки миллионов людей разъезжали по свету на протяжение всего лета, и только он успевал немного перевести дух, как уже нужно было заниматься лыжными отпусками.

Свой же отпуск он, как и его коллеги, брал частями, в межсезонье, что почти всегда мешало ему отдыхать с женой и сыном.

— Ален разочарован тем, что снова едет в Дьепп.

— Знаю. Ему бы хотелось поехать в Испанию, или в Грецию, или в Югославию.

К сожалению, туда я не смог бы приезжать к вам на выходные.

Из-за своего свадебного путешествия они оставались верны Дьеппу, куда отправлялись почти каждый год, всегда останавливаясь в одной и той же гостинице над утесом.

— Годика через два-три он будет разъезжать один.

Бланш испугалась.

— В пятнадцать лет!? Ведь ему только-только исполнилось тринадцать.

— Если бы ты знала, сколько поездок я организую для юношей и девушек этого возраста…

Ален еще только поступил в коллеж, а они уже представляли себе, как он станет бакалавром, потом как он улетит из гнезда навстречу одному только Богу известно какой судьбе.

— Я немного устала. Не лечь ли нам спать?

— Сейчас иду.

Он разделся, почистил зубы, повернул ручку транзистора, который стоял в ванной, чтобы можно было Слушать последние известия. Дверь между спальней и гардеробной оставалась открытой. Бланш раздевалась со своего края постели, без ложной стыдливости, без кокетства, немного на манер сестры.

Стоит ей оказаться под простыней — и она тут же уснет. Ну а он — ему это было заведомо известно — он еще будет пытаться прогнать сон, чтобы услышать звуки за стеной.

— Спокойной ночи, Эмиль.

— Спокойной ночи, Бланш.

Не зная в точности почему, он на мгновение прижал ее к себе. Он чувствовал себя в долгу перед ней. Она вела себя в эти дни мужественно. Не показала, что новая обстановка, в которую перенеслась по его воле вся семья, сбивает ее с толку, что ей немного страшно.

— Все устроится, вот увидишь!

— Конечно! Все уже устроилось.

Тут она добавила:

— Спасибо, Эмиль.

За что спасибо? Она была как какая-нибудь псина, которая благодарит за простую ласку, и он спрашивал себя: а достаточно ли часто давал он ей возможность это делать?

В предпоследнюю ночь сцена в соседней квартире длилась не больше часа. Он ничего не видел. Он не знал главных действующих лиц, которые были для него только голосами.

Однако впечатление было сильным. Это имело для него такое же значение, как и рассказ, поведанный ему однажды утром во дворе муниципальной школы его товарищем Фердинаном, тем, что подглядывал в замочную скважину за своими родителями, когда те занимались любовью.

— А я тебе говорю, что нет! Начала мать, — протестовал Фердинан, когда Жовису инстинктивно хотелось видеть женщину в роли жертвы или уж по крайней мере в пассивной роли. — Она была совсем голая.