Глава 1

Улочка была узкой, как и все остальные в старых кварталах курортного городка Сабль-д'Олонн, покрытая выщербленной мостовой, с тротуарами такими, что встречным прохожим приходилось каждый раз сходить с них, уступая место друг другу.

Двустворчатая дверь на углу здания выглядела великолепно: темно-зеленая краска по гладко струганному дереву, старинные, начищенные до ослепительного блеска молоточки из чистой меди, которые теперь можно встретить только у провинциальных адвокатов и в монастырях.

Прямо напротив двери стояли два длинных сверкающих чистотой лимузина, заставлявшие сразу представить, насколько они комфортабельны. Мегрэ знал, что они принадлежат врачам-хирургам.

«А ведь я тоже мог бы стать хирургом», — подумал он.

И располагать такой же машиной, как эти. Впрочем, может быть, и не хирургом, а просто врачом какой-либо другой специальности. Он ведь на самом деле когда-то начинал изучать медицину, по которой теперь иногда испытывал своего рода ностальгию. Если бы только отец не умер так рано…

Прежде чем ступить на порог, он вынул из кармана часы. Они показывали три часа пополудни.

В этот миг раздался тонкий звон колокола в ближайшей часовне, а затем над крышами маленьких домишек городка поплыл низкий звук колокола церкви Богоматери.

Комиссар глубоко вздохнул и нажал сигнальную кнопку электрического звонка. Вздохнул же он потому, что смешно было приходить сюда ровно в три, как будто от этого зависели судьбы мира. Еще он вздохнул потому, что. сразу услышал, как щелкнул автоматический замок, а тяжелая дверь, благодаря хорошо смазанному механизму, медленно и бесшумно отворилась, как бы сама по себе.

И он ступил внутрь, как и в предшествующие дни, превращаясь, переступив порог, в совершенно другого человека.

Впрочем, плечи его оставались теми же широкими плечами комиссара Мегрэ, да и фигура не теряла массивности. Однако с первых же шагов по просторному светлому коридору с ним происходило что-то вроде возвращения в детство, превращения в юного Мегрэ, который когда-то в своей деревеньке ранним утром шел на цыпочках, затаив дыхание, шмыгая замерзшим красным носом, в ризницу церкви, чтобы переодеться в одежду мальчика церковного хора.

Атмосфера здесь, что ли, способствовала этому превращению? Впрочем, ладаном здесь не пахло, его заменял тонкий аптечный дух. Но это был не тот тошнотворный запах больницы, а какой-то более нежный и даже изысканный аромат.

Шел он по мягкому, как ковер, линолеуму, которого раньше ему не приходилось видеть. Выкрашенные масляной краской гладкие стены были такой белизны, которую трудно даже представить в другом месте, а легкую влажность воздуха и тишину встретишь разве что в монастыре.

Он автоматически повернул направо и, склонившись в поклоне, как мальчик из церковного хора перед алтарем, негромко проговорил:

— Здравствуйте, сестра…

За окошечком застекленного кабинета сидела сестра в чепчике, перед которой лежала открытая книга приема посетителей.

Женщина мило ему улыбнулась:

— Здравствуйте, месье номер шесть. Сейчас я позвоню и узнаю, можно ли вам подняться. Наша милая пациентка чувствует себя все лучше и лучше.

Это была сестра Аурелия. В обычной жизни она бы казалась простой пятидесятилетней женщиной, но здесь, в этом форменном головном уборе, с гладким кукольным лицом, она выглядела человеком без возраста.

— Алло! — проговорила она бархатным голосом в телефонную трубку. — Это вы, сестра Мари-Анжелика?

Месье номер шесть ожидает внизу.

Мегрэ не сердился и не проявлял нетерпения. Кто знает, может быть, эта ежедневная церемония имела какое-то особое значение? Но там, наверху, его уже ждали, заранее зная, что он явится точно в три. Да и на второй этаж он мог подняться без всякого сопровождения, сам по себе.

Но нет! Они были пунктуальны до маниакальности.

Сестра Аурелия улыбалась ему, а он поглядывал на лестницу, покрытую красной ковровой дорожкой, на которой вот-вот должна была появиться сестра Мари-Анжелика.

Та, в свою очередь, приветливо ему заулыбалась, скрывая ладони в широких рукавах форменного серого платья.

— Вы хотите подняться, месье шестой?

Кроме того, он знал, что она обязательно скажет ему шепотом, как будто сообщая секрет или некую сенсационную новость:

— Нашей милой пациентке все лучше и лучше…

Он так и продолжал идти на цыпочках и, может быть, даже покраснел бы, если бы под тяжестью его тела заскрипели ступени лестницы. К тому же он несколько отворачивал лицо в сторону, чтобы до сопровождающей не донесся запах кальвадоса, который он пил каждый день после завтрака.

От пробивающихся сквозь квадратики оконных стекол солнечных лучей на полу коридора виднелись четкие косые полосы, как на картинах, изображающих святых.

Иногда им на пути попадался стоящий у стены столик на колесах, а иногда больная, которую везли, судя по ее отрешенному взгляду, в операционную.

Неизменно каждый раз ему встречалась, как бы случайно, сестра Альдегонда, направляющаяся к общей палате с двадцатью койками, которая, проходя мимо, со смиренной улыбкой говорила ему:

— Здравствуйте, номер шестой…

А сестра Мари-Анжелика уже открывала дверь палаты под номером шесть.

В палате на него смущенно смотрела женщина, сидящая на своей постели. Это была его жена, мадам Мегрэ, у которой всегда было такое выражение лица, будто бы она хотела сказать: «Мой бедный Мегрэ, как ты изменился…»

Почему же и здесь, в палате, он продолжал ходить на цыпочках, говорить каким-то не своим, не свойственным ему мягким тоном, а действовать так, будто боялся разбить фарфоровую чашку?

Он поцеловал жену в лоб, бросил взгляд на ночной столик, на котором лежали апельсины и пирожные, а потом, нахмурясь, на лежащее на одеяле вязание.

— Опять?

— Сестра Мари-Анжелика разрешила мне немного повязать, — поспешно сказала жена.

Существовали и другие церемониалы. Например, он вежливо здоровался с соседкой жены по палате, старой девой Ринкэ. Отдельную палату его жене предоставить не могли.

— Здравствуйте, мадемуазель Ринкэ…

Она зыркнула на него живым, но недобрым взглядом.

Его посещения явно ее раздражали. Все то время, пока он находился в палате, ее помятое лицо сохраняло недовольное выражение.

— Присаживайся, мой бедный Мегрэ…

Жена была больна, и ее срочно пришлось оперировать через три дня после их прибытия на отдых в Сабль-д'Олонн.

Тем не менее именно он был для нее «бедный» Мегрэ.

Хотя стояла жара, он ни за что бы не снял пиджак, поскольку сестра Мари-Анжелика время от времени, Бог знает, зачем, заходила в палату. Она то переставляла стакан с водой, то приносила градусник, то еще что-нибудь.

И каждый раз шептала, бросая смущенный взгляд в сторону Мегрэ:

— Извините меня…

Что касается мадам Мегрэ, то она каждый раз при встрече спрашивала:

— Ты что-нибудь ел?

Вот тут уж она была не права. Что еще он мог делать, кроме как есть и пить? И если сказать по совести, то он никогда прежде столько не пил.

На другой день после операции врач ему посоветовал:

— Не задерживайтесь у нее более получаса…

Теперь же это стало для него привычкой. Даже своего рода ритуалом. Он оставался у нее не более тридцати минут. Говорить было не о чем. Кроме того, смущало присутствие раздраженной старой девы. Да по правде сказать, он и в доброе время не слишком-то много рассказывал жене, оставаясь с ней вдвоем. Сейчас он как раз и задавался вопросом, почему так поступал.

В общем-то ничего особенного. Но почему же теперь ему ее так не хватало?

Но здесь ему приходилось терпеть и ждать, когда же кончатся эти полчаса. После нескольких минут его пребывания, мадам Мегрэ для приличия бралась за свое вязание. И как только она могла целыми днями, с утра до вечера, выдерживать присутствие этой мадемуазель Ринкэ?

Потом она искоса бросала взгляд, рассказывая что-нибудь, приговаривая:

— Не так ли, мадемуазель Ринкэ?

Мегрэ, по ее мнению, должен был понимать, что она хотела сказать именно ему, догадываться о другом смысле ее слов.

Женщины не любят показывать другим свои слабости и беспомощность. Не была исключением и мадам Мегрэ, даже если обе женщины были прикованы к постели.

— Я тут написала открыточку сестре… Будь добр, отнеси на почту.

Он сунул открытку с изображением белого здания с зеленой дверью в карман пиджака.

Может быть, это и глупо, но он имел особую систему. А вот куда сунул теперь? В левый или правый карман? Эта путаница доставит ему беспокойство сегодня вечером в одиннадцать часов.

Схема же его была такова. Каждый карман одежды имел собственное предназначение уже долгие годы. Можно даже сказать, всегда. В левом кармане брюк лежал кисет с табаком и носовой платок, из-за чего в платке всегда оказывались табачные крошки. В правом кармане брюк хранились пара курительных трубок и мелочь. Задний левый содержал портмоне, раздутый от всяких не всегда нужных бумажек так, что одна ягодица комиссара казалась толще другой.

Ключей он с собой, как правило, не носил, поскольку постоянно их терял. В пиджак же почти ничего не клал, разве что коробок спичек. Когда же покупал газеты или требовалось отнести письма на почту, то просто совал их в левый карман, не особенно заботясь.

Так ли он поступил и в этот день? Вероятно, так.

Сидел он возле окна с матовыми стеклами. Сестра Мари-Анжелика несколько раз входила и выходила, искоса поглядывая на него и чуть ли не задевая. Была она молода, на лице ни одной морщинки.

Какой-нибудь идиот решил бы, что она в него влюблена, видя, как она спешит его встретить на лестнице, как неловко ведет себя в палате, роняя вещи из рук. Но он-то знал, что она просто очень наивная молодая девчонка, от которой, собственно, и исходила идея называть его «номером шесть». Она как бы чувствовала, что его угнетает людское любопытство и он. терпеть не может, чтобы к чему бы то ни было приплетали его имя.

Да и вообще, любил ли он бывать в отпуске? В течение года обычно вздыхал: «Как здорово иметь свободные дни и часы, которые можешь использовать по собственному разумению и желанию…» Этого он не мог позволить себе в кабинете на набережной Орфевр.

Отпуск представлялся ему счастьем, в которое невозможно поверить. Может быть, теперь ему не хватало мадам Мегрэ?

В общем-то нет! Просто он знал себя. Ворчал и брюзжал, хотя где-то в глубине души сознавал, что пройдет время, может год или даже месяцев шесть, и он, несмотря ни на что, скажет себе: «Боже мой! Как же я счастлив был в Сабль!»

И даже эту клинику по прошествии времени он вспомнит как вполне приличное место. Вспомнит, как нечто далекое, даже краснеющие щечки сестры Мари-Анжелики.

Комиссар никогда не доставал из кармана часы, находясь в палате, прежде чем колокол в часовне пробьет половину четвертого. А не хитрила ли мадам Мегрэ, когда говорила:

— Уже время, дорогой, тебе пора…

— Я позвоню завтра утром, — сообщал он, вставая, как будто это было какой-то новостью.

Она и так знала, что он звонит сюда каждое утро.

В палате телефона не было, но внизу на звонки отвечала сестра Аурелия. Она всегда начинала так:

— Наша милая больная прекрасно провела ночь. — Иногда добавляла: — Скоро придет месье капеллан и составит ей компанию…

Будучи здесь пленником, он испытывал раздражение от этой регулярной, размеченной по часам, как расписание поезда, жизни. Обязаловка всегда повергала его в ужас. Его просто бесила мысль, что он должен находиться там-то и там-то в определенное время, как прибывающий на станцию состав. Но тем не менее он скрупулезно соблюдал созданное самим же расписание.

Но вот в какой момент оказалась у него в кармане пиджака бумажка? И в каком кармане, левом или правом? Это была лощеная бумажка в клеточку, вероятно вырванная из записной книжки страничка. Слова были написаны четким, как ему показалось женским, почерком:

«Сжальтесь, найдите возможность повидаться с больной из палаты номер пятнадцать».

Подпись отсутствовала. И не было ничего другого, кроме этих слов.

Итак, он сунул открытку жены в карман пиджака. Находилась ли уже там эта записка? Точно сказать он не мог, потому что глубоко руку в карман не засовывал. А потом, когда опустил открытку в почтовый ящик напротив крытого рынка? Куда же он сунул эту бумажку?

Его поразило слово «сжальтесь».

Собственно, почему он должен сжалиться? Если кому-то захотелось с ним поговорить, то это можно было сделать нормальным путем. Ведь не Римский же он папа. К нему всегда мог свободно обратиться любой.

Сжальтесь… Это как-то очень сочеталось с той бархатной атмосферой, в которую он погружался каждый раз во второй половине дня, с резиновыми улыбками монахинь и взглядами Мари-Анжелики.

Нет! Он пожал плечами. Как-то плохо вязалось, чтобы Мари-Анжелика подсунула ему эту записку в карман.

Скорее, это могла быть сестра Альдегонда, находившаяся в коридоре у дверей общей палаты, когда он проходил мимо. Что касается сестры Аурелии, то ее отделяло от него окошечко.

Впрочем, это не совсем точно. Он вспомнил, что, когда уходил, она вышла из кабинета и проводила его до входной двери.

А почему это не могла сделать мадемуазель Ринкэ? Он ведь стоял рядом с ее кроватью. А еще на лестнице ему попался доктор Бертран…

Мегрэ надоело ломать голову. Да и какое значение все это имело? Но тем не менее в половине одиннадцатого он все-таки нашел записку. Сделал он это, поднявшись к себе в номер в отеле «Бель эр». Как обычно, перед сном он вывернул карманы и вытащил все содержимое, чтобы разложить на комоде.

Как и в предшествующие дни, он довольно много выпил. Без особой причины. Просто так была организована его жизнь в Сабль.

Например, спустившись из своего номера вниз в девять утра, он просто вынужден был выпить.

Утром в восемь самая маленькая и смуглая из горничных, Жюли, приносила постояльцам кофе в постель.

Почему же он должен был в это время спать, когда уже давно привык подниматься в шесть?

Вот и еще одна мания. Отпуск ведь — спи сколько хочешь. Но он просто привык в течение трехсот двадцати дней в году вставать с рассветом, обещая себе: «Ну уж в отпуске-то я отосплюсь, наверстаю!»

Окна его номера выходили на море. На дворе стоял август. Спал он с открытым окном. Старенькие шторы из красного репса не очень-то задерживали солнечные лучи, и яркий свет вместе с шорохом волн на пляже прогонял его сон.

А тут еще соседка слева, дама с четырьмя детьми от шести месяцев до восьми лет, которые все вместе проживали в одном номере.

Целый час слышались крики, споры, снование туда-сюда… Он отчетливо представлял, как она, полуодетая, сунув ноги в домашние туфли, непричесанная, воюет со своей оравой ребятишек, рассовывая одного в постель, другого в угол, давая подзатыльник старшему, который тут же ревел, ищет куда-то засунутые туфельки девчонки… И еще она безуспешно пытается зажечь спиртовку, чтобы подогреть бутылочку с соской. До Мегрэ из-под двери доносится запах спирта.

Что же до двух стариков из номера справа, то тут разыгрывалась своя комедия. Они без конца что-то монотонно бубнили, и было трудно разобрать, кто говорит, женщина или мужчина. Скорее можно было подумать, что они читают псалмы.

Ко всему прочему, нужно было ждать, пока освободится ванная на этаже, прислушиваясь к звукам спускаемой воды и шуму душа.

В номере Мегрэ был небольшой балкончик. Он выходил на него в халате, и перед ним представало великолепное зрелище — сверкающий морской простор в голубовато-белой дымке. Виднелись на пляже и первые зонтики, первые любители окунуться в цветастых купальниках.

Когда Мегрэ, чисто выбритый, с незамеченным клочком пены возле уха, спускался вниз, он закуривал уже третью трубку. Что заставляло его отправляться на кухню, так сказать, за кулисы? Ровным счетом ничего. Он мог бы, как и все прочие, пойти в светлый зал столовой, где толстенькая лощеная официантка с невообразимо огромной грудью, Жармен, обслуживала посетителей.

Так ведь нет. Он толкал дверь столовой, где обычно питались хозяева, потом открывал дверь, ведущую на кухню. Как раз в это время мадам Леонар, водрузив на нос очки, обсуждала с поваром меню. Месье же Леонар поднимался из подвала. Его в любое время дня можно было застать поднимающимся из подвала, хотя при этом он никогда не был пьян.

— Хороший сегодня денек, комиссар…

На месье Леонаре были домашние туфли и рубаха с засученными рукавами. А на кухне уже стояли наготове зеленый горошек, свежая морковь, зеленые перчики и начищенная картошка в кастрюлях. На деревянном струганом столе были разложены куски мяса; тушки рыбы, соль или тюрбо ждали, когда их почистят от чешуи…

— Стаканчик белого, комиссар?

Первый стаканчик за день. Белое вино патрона. Впрочем, прекрасное легкое белое вино с зеленоватыми искорками.

Мегрэ не мог заставить себя расположиться на пляже среди мамаш с детьми и потому просто шел в сторону Рембле, время от времени останавливаясь.

Смотрел на море и разноцветные фигурки купающихся, которых становилось все больше и больше. Потом, где-то на уровне центра города, сворачивал вправо и по узкой тропинке доходил до крытого рынка.

Комиссар медленно обходил прилавки с мясом, как будто собирался набрать продуктов человек на сорок. Потом останавливался в рыбном ряду, глядя на еще трепыхающуюся морскую живность, и даже тыкал спичкой в омара, который тут же вцеплялся в спичку клешней.

Здесь он выпивал свой второй стаканчик вина, поскольку напротив находилось маленькое бистро, в котором, спустившись на ступеньку вниз, как бы оказываешься в продолжении рынка, настолько сюда проникали возбуждающе-вкусные его запахи.

Потом, проходя мимо церкви Богоматери, Мегрэ покупал газету и усаживался на открытой террасе, всегда за один и тот же столик. Не подниматься же в номер, чтобы читать газету. И так же постоянно, как всегда, гарсон терпеливо ждал его заказа, будто он мог заказать что-нибудь кроме своего обычного стаканчика.

— Белого вина, пожалуйста…

Следует заметить, что это было просто случайностью.

Иногда он не пил белое вино месяцами.

В одиннадцать утра Мегрэ заходил в кафе и оттуда звонил в клинику, чтобы услышать, как сестра Аурелия отвечает елейным голоском: «Наша милая пациентка прекрасно провела ночь…»

У Мегрэ была в запасе еще целая куча подобных уголков, куда он заходил, когда наступало время.

В зале столовой у него тоже было свое излюбленное место, как раз напротив столика со стариками соседями из номера справа.

В первый день пребывания в отеле он после кофе заказал рюмку кальвадоса. С тех пор официантка Жармен неизменно спрашивала его:

— Ваш кальвадос, месье комиссар?

Отказываться Мегрэ как-то не решался. Чувствовал он себя отяжелевшим. Палило солнце.

В Рембле асфальт размягчался под ногами, шины автомобилей оставляли в нем четкие отпечатки.

Он поднимался в номер, но ложиться не собирался, а усаживался отдохнуть в кресло, выдвинув его на балкон.

Лицо он прикрывал газетой.

«Сжальтесь, найдите возможность повидаться с больной из палаты номер пятнадцать…»

Встречая комиссара в разных уголках города, можно было решить, что он здесь постоянный житель, как и игроки в карты, собиравшиеся каждый день во второй половине дня в пивной. А ведь прошло всего девять дней, как они с женой приехали сюда. В первый же вечер оба соблазнились съедобными ракушками. Было огромное наслаждение съесть после Парижа целое блюдо этих даров моря, только что выловленных и приготовленных.

Почувствовали себя после этого плоховато оба. Даже мешали спать соседям своей беготней. Мегрэ выздоровел уже на другой день, но его жена испытывала смутные боли. На вторую ночь ее стало знобить. Они посчитали, что это пройдет.

— Мне всегда от ракушек становилось плохо, а тут я еще переела.

Но еще через день ей стало так нехорошо, что пришлось вызвать врача, доктора Бертрана, а он срочно отправил ее в клинику.

И вот потекли неприятные часы хождения туда-сюда, новые лица, просвечивание желудка, анализы…

— Уверяю вас, доктор, что это все от ракушек, — повторяла мадам Мегрэ с вымученной улыбкой.

Но врачи не улыбались, да и сам Мегрэ тоже. Острый аппендицит, грозящий перитонитом, требовал срочной операции.

Во время самой операции он вышагивал по коридору, как и некий молодой человек, ожидавший, когда у его жены начнутся роды. Тот тоже шагал, грызя ногти до крови.

Вот так он и стал «месье номер шесть».

В последующие дни он обрел новые привычки, в частности неслышное хождение на цыпочках, умение приторно улыбаться сестре Аурелии, а затем и сестре Мари-Анжелике. Научился даже улыбаться постылой старой деве.

После всего кто-то воспользовался этим и сунул ему в карман дурацкую записку.

А все же, кто это такая — больная из палаты номер пятнадцать? Мадам Мегрэ наверняка ее знала. Она вообще знала всех, не будучи знакома лично. Была в курсе их мелких дел. Случалось, что она сильно, как в церкви, понизив голос, рассказывала мужу:

— В одиннадцатой палате лежит очень приятная дама. Однако она так несчастна… Наклонись-ка пониже… — И уже на ухо мужу шептала: — У нее рак груди…

Потом мадам Мегрэ украдкой бросала взгляд в сторону старой девы, и это должно было означать, что у той тоже рак.

— Если бы ты только видел тут одну молодую девицу!

Очень хорошенькая… Ее перевели в общую палату…

Палаты здесь распределялись, как в пассажирском поезде, образуя три класса: общая палата соответствовала третьему классу, палата на двоих — второму, а высшей в иерархии была одноместная.

О чем же здесь еще могли говорить? В основном разговоры велись какие-то детские. Да разве и сами добрые сестры не выглядели инфантильными?

Пациенты жили со своей завистью, мелкими, передаваемыми шепотом секретами… Они, как скряги, копили приносимые сладости и жадно прислушивались к тому, что делается в коридоре.

«Сжальтесь…»

Так могла написать только женщина. Но почему пациентка из пятнадцатой палаты нуждается именно в нем?

Может быть, не стоит принимать все это всерьез, а просто обратиться к сестре Аурелии и попросить разрешения посетить ту, имени которой он даже не знал?

Солнце горячими лучами заливало не только пляж, но и весь город. Все вокруг превращалось в настоящее марево, и когда человек попадал в тень, то у него перед глазами плавали красные пятна.

Ладно! Он покончил со своей сиестой, сложил газету, надел пиджак, закурил трубку и спустился вниз.

— До свидания, комиссар…

Звучит, как прощание и как напутствие.

Все вокруг любезны и улыбчивы. Один он старый ворчун. Проливной дождь или дискуссия с кем-нибудь принесли бы ему сейчас облегчение.

Опять зеленая дверь и звон колокола. Даже не нужно смотреть на часы.

— Здравствуйте, сестра…

Почему же ему не поклониться, раз так здесь принято? На очереди сестра Мари-Анжелика, которая ждет на лестнице.

— Здравствуйте, сестра…

И вот уже месье номер шесть на цыпочках снова входит в палату мадам Мегрэ.

— Как ты себя чувствуешь?

Она пытается улыбнуться, хотя это плохо у нее получается.

— Не нужно приносить мне больше апельсины. Они у меня остаются…

— Ты должна знать здесь всех больных…

Почему она вдруг подала ему знак? Он взглянул на кровать мадемуазель Ринкэ. Старая дева лежала, повернувшись лицом к стене.

— Что-то не так? — пробормотал он.

— Речь не о ней… Подойди поближе…

Все это выглядело несколько таинственно, как в пансионате для благородных девиц.

— Этой ночью умерла одна больная…

Мадам Мегрэ следила за покрывалом старой девы, которое слегка шевельнулось.

— Это было ужасно. Крики доносились даже сюда… потом приходили родственники… В течение трех часов сновали взад и вперед. Многие больные так разволновались…

Особенно когда увидели, что на соборование пришел капеллан. Он старался не шуметь, но все равно все всё знали…

Тут мадам Мегрэ едва слышно прошептала, указывая на соседку по палате:

— Она считает, что теперь наступила ее очередь…

Мегрэ не нашелся, что сказать. Он продолжал стоять, тяжеловесный и здоровенный, как человек из совсем другого мира.

— Знаешь, это была девушка… Очень красивая и молоденькая, кажется из пятнадцатой палаты.

Мадам Мегрэ удивилась, почему он как-то насторожился и нахмурился, сдвинув широкие брови и машинально вытащив из кармана трубку.

— Ты уверена, что она из пятнадцатой палаты?

— Ну да… А почему ты спрашиваешь?

— Да так просто…

Он представил жену на своем месте. О записке говорить, конечно, не следовало. Мадам Мегрэ непременно пришла бы в ужас.

— Что ты ел?

В этот момент мадемуазель Ринкэ тихонько заплакала. Лица ее не было видно, только редкие волосы на подушке, но покрывало колыхалось в ритме всхлипов.

— Тебе не стоит сегодня долго здесь задерживаться…

Конечно, ему здесь с его медвежьим здоровьем было не место. И вообще не место в этой обители, полной больных и сестер со скользящим, бархатным шагом.

Прежде чем уйти, он спросил:

— Ты знаешь, как ее звали?

— Кого?

— Девушку из пятнадцатой палаты.

— Элен Годро.

Только теперь комиссар заметил, как красны глаза у сестры Мари-Анжелики и что она как бы хотела что-то ему сказать. Не она ли сунула ему в карман эту записку?

Но он был сейчас не в состоянии расспрашивать ее об этом.

Все здесь совсем не напоминало обстановку, в которой он привык действовать, пыльные коридоры уголовной полиции, людей, которым он привык смотреть прямо в глаза, усадив в кабинете, прежде чем начать допрос, задавая прямые и грубые вопросы.

Впрочем, все это его не касалось. Умерла какая-то девушка. Ну и что? Кто-то сунул ему в карман ничего не значащую записку…

Он следовал по замкнутому кругу, как цирковая лошадь. По сути дела, дни у него проходили действительно, как у цирковой лошади, кружащейся по арене. Теперь, например, пришло время посетить пивную Рембле.

Он отправлялся туда, как на некое важное свидание, хотя, по сути дела, его там ничего не ждало.

Зальчик заведения был ярко освещен. Возле окна, выходящего на море и пляж, сидела кучка завсегдатаев, на которых ему и смотреть было нечего, поскольку никого из них он вообще не знал. Просто это были курортники, которых всегда можно было здесь застать в это время.

В глубине, в уголке за бильярдным столом, стояла пара столиков, вокруг которых сидели суровые и молчаливые люди, а гарсон внимательно следил, подстерегая малейший жест с их стороны.

Это были важные персоны, богатенькие граждане, проживающие в городе, своего рода ветераны. Некоторые из них застали то время, когда эта пивная только строилась, а иные помнили Сабль-д'Олонн еще до возникновения Рембле.

Здесь они собирались каждый раз во второй половине дня для игры в бридж. И каждый раз пожимали друг другу руки, обмениваясь короткими, ставшими ритуальными фразами.

Они привыкли к присутствию Мегрэ, который в карты не играл, а следил за ходом партии, куря трубку и попивая белое вино.

Его здесь уже приветствовали взмахом руки. Только комиссар местной полиции месье Мансюи, который и представил Мегрэ этим людям, подходил, чтобы пожать ему руку.

— Вашей жене лучше?

Мегрэ ответил, что жена чувствует себя хорошо, и тут же машинально добавил:

— Сегодня ночью в клинике умерла одна девушка…

Проговорил он негромко, но слова его прозвучали как-то грубо в тишине, царившей вокруг столиков.

По выражению лиц присутствующих он понял, что совершил какую-то оплошность. Да и комиссар полиции подал ему знак не продолжать.

Хотя он уже неделю наблюдал за игроками, Мегрэ еще недостаточно разбирался в их тактике, а на сей раз и вообще ограничился тем, что следил за лицами играющих.

Арматор месье Лурсо с багровым лицом и седыми волосами был стар, но высок и еще достаточно бодр. Из всех он, пожалуй, был наиболее сильным игроком, и, когда его партнер допускал ошибку, смотрел на него таким взглядом, что тот поеживался.

Торговец недвижимостью и земельными участками Депати выглядел более подвижным, обладал насмешливым взглядом шутника, несмотря на свои семьдесят лет.

Были здесь подрядчик строительных работ, судья, судостроитель и помощник мэра. Самому молодому уже стукнуло сорок пять — пятьдесят. Он явно заканчивал партию. Поджарый, породистый, нервный брюнет, обладавший некой изысканностью, если не сказать, манерностью.

Сыграв последнюю карту, он обычно вставал и направлялся к телефонной кабинке. Мегрэ взглянул на часы — они показывали половину пятого. Именно в четыре тридцать этот игрок каждый день звонил по телефону.

Комиссар Мансюи, который поменялся местами со своим соседом на следующую партию, наклонился к коллеге и тихонько прошептал:

— Умершая — его свояченица…

Человеком, каждый раз звонившим жене во время партии в бридж, был доктор Беллами.

Жил доктор Беллами менее чем в трехстах метрах отсюда в огромном белом доме, стоящем почти сразу за казино, точнее, между казино и молом. Его хорошо можно было разглядеть в оконный проем. Вокруг располагались другие самые красивые дома в городе. Фасад светлый, чистый, с широкими и высокими окнами, как-то сразу навевал мысли о клинике, настолько он казался спокойным и благородным.

Между тем доктор Беллами невозмутимым возвратился к столам, где его ждали и уже были розданы карты.

Месье Лурсо, не любивший перерывов в торжественной обстановке игры в бридж, пожимал плечами. Таким он, наверное, был уже не один год. В лице же доктора ничего не дрогнуло, он оставался невозмутимым. Взглянув на карты, он лишь обронил:

— Двойка треф…

Сегодня во время игры он неоднократно коротко поглядывал в сторону Мегрэ, хотя и делал это незаметно.

Взгляды его были настолько коротки, что их можно было перехватить только на лету.

«Сжальтесь…»

Почему же это слово вертелось в голове и досаждало комиссару во время этой партии?