Жиль знал почему. С помощью тестя он составил почти полный перечень капиталовложений Октава Мовуазена.
      Некоторые открытия не удивили его. Мовуазен, например, владел сорока процентами акций фирмы "Басе и Плантель"; доля его в "Рыбных промыслах Бабена" выражалась примерно такой же цифрой. Несколько раз принудив Жерардину нотариально признать свой долг, он сделался практически безраздельным хозяином торгового дома Элуа. Неожиданностью для Жиля оказалось то, что в таком же положении находились другие предприятия, например гараж на Рошфорском шоссе, многие бензоколонки, одна электростанция и склад минеральных удобрений. Точно так же дело обстояло и с небольшим местным банком Уврара на улице Дюпати.
      Обладатель нескольких десятков миллионов, Мовуазен не брезговал, однако, и делами помельче: он был совладельцем значительной части рыбачьих баркасов, так что неуклюжие их хозяева в синих свитерах являлись, по существу, простыми его служащими.
      - Зачем он ходил сюда? - спросил Жиль, которому становилось все больше не по себе под провожавшими их взглядами.
      - Чтобы смотреть. Только смотрел он по-особенному. В гараже разом замечал малейшую неполадку. Здесь с одного взгляда определял, хорош ли улов и по какой цене пойдет треска или рыба соль. Попробовал бы после этого какой-нибудь хозяин баркаса или рыботорговец надуть его!..
      В тот момент, когда они огибали один из каменных столов, отчаянно зазвонил колокол. Началась распродажа, толпа сгрудилась вокруг аукционщика.
      - Идемте. Дольше вашему дяде незачем было смотреть.
      Они снова прошли по набережным до Большой часовой башни, нырнули под нее и заглянули в лавочку на углу, торговавшую табаком и газетами.
      - В это время здесь продают только местные газеты. Ваш дядя брал "Птит Жиронд", "Франс де Бордо" и "Уэст-Эклер".
      Старая торговка в черном так пристально уставилась на Жиля, что забыла дать сдачи.
      - Восемь утра. Открываются магазины. Парикмахер с улицы Дю Пале снимает с окон ставни... Ваш дядя заходил, оставлял шляпу на вешалке и со вздохом удовлетворения располагался в кресле. Во время бритья парикмахер непрерывно болтал, но Мовуазен не разжимал губ.
      Одни и те же повторяющиеся, как припев, слова: "Октав Мовуазен молчал... Октав Мовуазен слушал, не разжимая губ..."
      Куда бы и в какое время дня они ни заглядывали, повюду им попадались его следы, но это были следы отшельника.
      Это казалось сущим бредом. Как мог человек провести всю жизнь в таком абсолютном одиночестве? Неужели он никогда не испытывал потребности в разрядке, в общении с себе подобными?
      Даже в Ниёль, в дом кузины, где он родился, Мовуазен ездил не для того, чтобы узнать, как живут родственники, или поговорить с ними. Колетта рассказывала: он тяжело опускался в кресло у камина и неподвижно сидел, пока его двоюродная сестра чистила овощи или прибиралась.
      Девять утра. Банк Уврара. Узкое помещение, разделенное надвое балюстрадой из светлого дуба. Объявления о выпуске ценных бумаг. Две машинистки, и в кабинете, дверь которого распахнута, сам Жорж Уврар, маленький лысый попрыгунчик с боязливым взглядом.
      - Я думаю, нам нет смысла еще раз выспрашивать его,- вполголоса бросил Ренке.- У меня с ним был долгий разговор. Мовуазен появлялся одновременно со служащими. Шляпы не снимал. Он вообще никогда не обнажал головы, словно считал это унизительным для человека, чья фамилия Мовуазен. Он распахивал дверцу, проходил за балюстраду и склонялся над почтой, которую начинали разбирать. Потом садился в кресло Урвара, почтительно остававшегося стоять, и пробегал телеграфные сообщения о курсе бумаг на иностранных биржах. Иногда все тем же толстым красным карандашом набрасывал приказ...
      Неужели пройдет целый день, а они так и не обнаружат ни одного человеческого порыва, ни одного перебоя в ритме этой неумолимой машины?
      Жиль не посмел поинтересоваться у тетки, как она познакомилась с Октавом Мовуазеном. Вопросы на этот счет задавал ей Ренке, и она ответила с полной откровенностью.
      К тому времени ее мать уже стала полным инвалидом. Восемнадцатилетняя Колетта служила билетершей в кинотеатре "Олимпия", что на Плас д'Арм. Одевалась она с ног до головы в черное, и это подчеркивало хрупкость ее фигурки под белокурой шапкой мягких волос.
      Каждую неделю, по пятницам, когда в кино меньше всего зрителей, Мовуазен входил в зал после начала сеанса. Билетерши группкой стояли у входа с электрическими фонариками в руках.
      Мовуазена отводили в ложу. Иногда он переходил в атаку немедленно. Бра^ билетершу за рукав и шептал:
      - Останьтесь.
      Иногда выжидал, потом приоткрывал дверь ложи, делал знак...
      Вот и все, что было известно о его сексуальной жизни. Правда, успех сопутствовал ему не всегда. От Колетты, например, он ничего не добился, хотя возобновлял свои попытки в течение нескольких недель.
      Однажды утром в домике на улице Эвеко раздался звонок. Это был один из служащих Мовуазена. Открыла ему Колетта, занимавшаяся уборкой.
      - Здесь живет блондинка-билетерша из "Олимпии"?
      - Да, месье. А что?
      - Ничего. Благодарю вас.
      Так Мовуазен узнал адрес Колетты. Узнал он и время, когда она уходит на работу.
      Теперь он поджидал ее на улице, тяжелый, невозмутимый. Это тянулось еще несколько недель. Тем временем Мовуазен сумел купить дом. где Колетта с матерью были всего лишь квартирантками.
      - Если бы вы были полюбезней...
      В тот вечер, когда он, прижав ее к каким-то воротам, сделал это предложение, она убежала. Месяц спустя он попросил ее выйти за него замуж.
      - Я не знала, что делать,- призналась Колетта Полю Ренке.- Он мог согнать нас с квартиры. В его власти было выставить меня из кинотеатра и помешать мне найти другое место...
      Мовуазен ничего не изменил ради нее ни в особняке на набережной Урсулинок, ни в своем образе жизни. Она спала в большой супружеской кровати, рядом с толстым, одышливым человеком. В шесть утра слышала, как он встает и совершает туалет. Видела его только за едой.
      Однажды зимой Колетта подхватила тиф, и Мовуазен, смертельно боявшийся заразиться, переселил ее в одну из комнат правого флигеля, которую она занимает до сих пор.
      К ней пригласили доктора Соваже. Много недель подряд он навещал ее дважды в день, а когда она пошла на поправку, родилась их большая любовь.
      Вспоминал ли Мовуазен о жене, к которой даже не заглядывал из боязни заразиться?
      Призадумался он лишь два месяца спустя. Однажды, тяжело ступая и задевая плечами за стены коридора, он проследовал в правый флигель. Услышав взрывы смеха, он нахмурился, а когда распахнул дверь, увидел перед собой счастливых молодых любовников.
      - С тех пор он ни разу не заговорил со мной. Он потребовал, чтобы я ела за одним столом с ним. Каждый месяц я находила на своей салфетке конверт с тысячью франков пенсии, которую, женившись на мне, он назначил моей матери...
      Одним словом, брак тоже не вывел Мовуазена из его одиночества.
      - Я никогда не знала, о чем он думает, - добавила Колетта. - Вначале я полагала, что он просто скуп, но затем поняла, что это нечто более страшное...
      Нечто более страшное!..
      Утро было ясное. Жиль шел с Ренке по улице Дюпати к Почтовой площади, и солнце играло на древних камнях ратуши.
      В этот час, еще не омраченный дневными трудами и заботами, город казался веселым и радостным. Молодые служанки, не жалея воды, намывали окна квартир и каменные плиты парадных, и за распахнутыми навстречу солнцу рамами угадывалась интимность спален, еще теплых после ночи.
      Вот так же своим ровным шагом шел куда-то Мовуазен...
      - Сюда, месье Жиль. Сейчас половина десятого.
      Ваш дядя садился вот здесь, а зимой заходил в кафе и занимал угловой столик...
      Маленькую терраску кафе "У почтамта" окаймляли подстриженные самшиты в зеленых ящиках. Хозяин, еще не умытый и не причесанный, бросил чистить кофеварку и поспешил к дверям. Посреди площади, на цоколе из белого камня, мелодраматически высилась статуя мэра Гиттона в мушкетерской шляпе с пером.
      - Что прикажете, месье?
      - По стакану белого вина.
      Из соседних учреждений доносилось стрекотание пишущих машинок. На втором этаже почтамта, где центральный переговорный пункт, заливались телефонные звонки. Какой-то мужчина, без пиджака, судя по сантиметру на шее - портной, вышел подышать утренним воздухом.
      - Так вот, здесь он пробегал три свои газеты и выпивал стакан белого. Он-то добавлял в него "виши", но я подумал, что вам это придется не по вкусу...
      Обстановка, атмосфера, шумная городская жизнь - все располагало к оптимизму, но Октав Мовуазен не улыбался, никогда не улыбался. Рабочие в голубых комбинезонах, взваливая мешки на плечо, разгружали машину со льдом.
      - Прочтите надпись на грузовике, - негромко посоветовал Ренке. "Океанские холодильники".
      Шестьдесят процентов акций. Еще одно предприятие, где дядя Жиля был почти безраздельным хозяином.
      И Жиль почувствовал, что начинает понимать. Все эти люди, отправлявшиеся делать свою работу, видели только внешнюю сторону вещей гладкие голубоватые глыбы льда, грузовики, неторопливо катящие по неровной мостовой...
      Октав Мовуазен, где бы он ни находился, всегда оставался в центре событий. Он знал, что в эту самую минуту Уврар говорит по телефону с Парижем и клерк записывает для маклера биржевые приказы, которые он, Мовуазен, несколькими минутами раньше нацарапал своим толстым красным карандашом.
      Сорок грузовиков Мовуазена циркулировали по дорогам депар гамента, и на всех перекрестках их ожидали люди, и у каждого почтового отделения водители сбрасывали почтарям мешки с корреспонденцией.
      Когда одетый с иголочки Плантель торжественно водворялся в своем кабинете красного дерева, там мысленно присутствовал и Мовуазен, уже знавший, какие траулеры вернулись ночью в порт, уже прикинувший на клочке бумаги, велик ли улов трески...
      Вагоны вот-вот уйдут .. Рабочие и служащие наспех перекусывали, сдавали смену, возвращались домой, спешили на работу, беспокойно поглядывая на уличные часы ..
      Мовуазен одиноко сидел на залитой солнцем терраске, потом швырял на столик монету, расплачивался за выпитое и ровно в десять уходил.
      Его знал каждый. Он внушал страх даже тем, кто не работал на него. При встрече с ним люди боязливо приподнимали шляпу, хотя заранее были уверены, что услышат в ответ лишь невнятное бурчание.
      - Мовуазен прошел?
      - Прошел...
      Тем же размеренным шагом он возвращался к причалам. У холодильников в рыболовной и грузовой гавани был в это время час пик. Там рыбу не выставляли на каменные столы, а с утра до вечера перекладывали льдом, заколачивали в ящики, грузили в вагоны, отправляли целыми поездами.
      Мовуазен знал, над каким бухгалтером или начальником службы ему следует наклониться, чтобы с одного взгляда схватить точные цифры. Он наперед знал, что за товар доставит из Ливерпуля или Bepена то или иное судно, где он будет выгружен, продан и какую даст прибыль.
      Так, изо дня в день, пребывали в зависимости от него сотни рабочих и служащих. Два десятка важных, импозантных особ вроде Плантеля с трепетом следили за каждым движением его красного карандаша. Весь город сталкивался с ним на улицах...
      Так тянулось долго, почти двадцать лет, пока в этой толпе не нашелся человек, посмевший принять решение и убрать Мовуазена.
      Кто-то во время этих ежедневных странствий, в момент, когда Мовуазен пил или ел,- потому что попотчевать его мышьяком в чистом виде было просто немыслимо,- напряг нервы и за несколько недель медленно отравил его.
      День Октава Мовуазена начинался в кухне на набережной Урсулинок, где мадам Ренке приготовляла ему утренний кофе, который он сам наливал себе в чашку с красными и синими цветочками.
      День его кончался на той же самой набережной Урсулинок, где он перед сном со вздохом удовлетворения подсаживался к бюро с цилиндрической крышкой.
      Все остальное время след его шел через бывшую церковь и рыбный рынок, через парикмахерскую к банку Уврара, через кафе "У почтамта" к...
      Ренке не выказывал никаких признаков усталости или отвращения вероятно, потому, что был невосприимчив к эмоциональной стороне этой странной погони за смертью.
      А вот Жиль иногда замедлял шаг и закрывал глаза, чтобы не видеть, как вибрирует солнечный свет над портом, не слышать звонких голосов и смеха многоцветной толпы; чтобы наперекор всему отвлечься и выбросить из головы синие и зеленые суда, белые и коричневые паруса, отблески на воде, босоногого мальчишку с удочкой, резкий запах вина на набережной Урсулинок у выложенных штабелями бочонков, рыбную вонь в гавани для моторных траулеров - все, вплоть до воздуха, в котором чувствуешь движение каждой его молекулы и у которого своя жизнь, свой ритм, температура, аромат.
      Жиля подмывало остановиться, жестом отогнать от себя этот коренастый бесчувственный призрак, за которым они гнались, широко раскрыть глаза, наполнить их впечатлениями, вздохнуть полной грудью, ответить смехом на смех прохожих,-словом, вновь начать жить...
      - Одиннадцать утра,- все так же невозмутимо констатировал Ренке, поглаживая свою серебряную луковицу.- Теперь мы отправляемся в "Лотарингский бар". Месье Бабен уже целый час сидит на своем месте и наблюдает за нами в просвет между занавесками.
      II
      Вся светлая в светлой от солнца гостиной, где единственным темным пятном была копна ее волос, она, как девочка, вприпрыжку побежала навстречу вернувшемуся Жилю.
      Разве он нахмурился? Впрочем, замешательство, в которое его привело бившее в глаза солнце, могло навести и на такую мысль. Поэтому Алиса, скорчив рожицу, взмолилась:
      - Не брани меня, Жиль. Она не вернется к завтраку...
      Алиса опять была почти нагой - в пеньюаре, который так не нравился Жилю, хотя он не говорил об этом. Слишком плотный, гладкий, текучий шелк, при малейшем движении облегавший тело, напоминал ему двусмысленную атмосферу будуара Армандины, а лебяжья опушка придавала этому одеянию какую-то поддельную величавость.
      - Ты сердишься?
      Нет. Просто немножко удивлен. Чуточку растерян. Он только что расстался с меланхоличным Ренке. Поднимаясь по лестнице, перебирал свои невеселые мысли. Он не мог так сразу поддаться игривому настроению жены, которая, стащив с мужа пальто и шляпу, приподнялась на цыпочки и чмокнула его в губы, а теперь, с блестящими глазами и оживленным лицом, льнула к нему.
      С первых же дней Алиса взяла привычку чуть ли не до вечера оставаться в дезабилье и выходить в таком виде к столу. Жиль ни разу не сделал ей замечания. Но она, вероятно, все же перехватила взгляд мужа, когда он переводил его с нее на тетку, неизменно одетую в черное.
      Как бы то ни было, теперь Алиса одевалась перед едой и даже демонстрировала в столовой известную буржуазную чопорность.
      - Она не вернется к завтраку...
      Расспрашивать Жиль не решился. Он вообще не произносил больше имени Колетты, словно опасался выдать себя.
      - Да ты не бойся - ее не арестовали. Она позвонила, что задержится у своего адвоката по крайней мере до часа и позавтракает у матери, чтобы не ломать нам день.
      Алиса оглушала Жиля своими движениями, улыбками, всем непринужденным стремительным весельем, переполнявшим ее в это утро.
      - Тебе скучно завтракать вдвоем со мной?
      - Ну что ты!
      - Нет, я знаю. Не спорь! Ты же немножко неравнодушен к Колетте, правда?
      Алиса потащила его к роялю, на котором были разложены какие-то шелковые ткани.
      - Я так скучала все утро, что позвонила в "Самаритен" - пусть пришлют образчики для новых занавесей. Позже посмотрим...
      На столе, друг против друга, всего два прибора И пурпурное пятно великолепный омар.
      - Я воспользовалась случаем и заказала на завтрак то. что нравится мне...
      А нравилось ей, равно как в одежде и тканях, все пряное, острое или дорогостоящее, такое, о чем она издавна мечтала.
      Внезапно игривость Алисы сменилась серьезностью, хотя, разумеется, ненадолго.
      Она проверила, закрыта ли дверь на кухню.
      - Знаешь, о чем я думала утром?.. Конечно, тебе, может быть, не понравится, что я суюсь в эти дела... Я спрашивала себя, уж не мадам ли Ренке... Эта женщина немножко пугает меня, и я вполне могу представить, как она подсыпает яд в суп или кофе... Кстати, ты сказал, что днем тебя не будет, и я позвонила Жижи, чтобы она приходила к полднику. У нее сегодня выходной. Я правильно сделала?
      - Конечно, дорогая.
      - Еще кусочек омара?
      Отсутствие Колетты оказывало на Жиля странное действие. Отчасти у него даже полегчало на сердце, потому что вместе с теткой ушла неловкость, сковывавшая теперь их всех за столом. С другой стороны, в голову ему лезли мысли об адвокате, молодом красивом парне, и о тех долгих часах, которые тетка проводит вдали от него, Жиля.
      - Если бы ты знал, как мне хочется, чтобы эта история поскорей кончилась! Обойщик, который приносил сегодня ткани на выбор, счел долгом напустить на себя соболезнующий вид. Жижи, когда я ее приглашала, и та пошутила: "Боюсь, как бы от вас меня не отправили прямо во Дворец правосудия..." О чем ты думаешь, Жиль?
      - Об этом...
      - Вот послушай, какие у меня планы. В гостиной вместо плотных темных штор-гардины из светлого шелка цвета свежей соломы или зеленого миндаля. Здесь, в столовой,- ситец из Жуй с большими красными цветами... Тебе нравится?
      - Да, да...
      Но подумал он: "Нет!" Ему было не по себе от ее хлопот по устройству дома. Он предчувствовал, что Алиса все перекроит здесь на свой вкус, нисколько не похожий на его собственный.
      Он злился на себя за свое дурное настроение, терзался угрызениями совести и, как всегда, когда оставался наедине с женой, испытывал смутный страх перед будущим.
      - Идем! Кофе в гостиную я подам сама.
      Она развернула переливавшиеся на солнце шелка. Завела разговор о том, что надо сменить обивку стульев. На каждом шагу ее пеньюар распахивался, и у Жиля мелькнула мысль, что это не случайно.
      Так и есть: она внезапно бросилась на кушетку.
      - Иди сюда, Жиль!..
      В непритворно неистовом порыве страсти Алиса стиснула его так, что он чуть не задохнулся, прикусила ему губу. А он думал о том, что дверь не заперта и сюда в любой момент могут войти Марта, мадам Ренке или его тетка, если вдруг вернется.
      - Ты меня любишь?
      Никогда еще она не была столь полна жизни и пыла, даже не подозревая, как это шокирует Жиля. В ту минуту, когда они замерли щека к щеке, ему показалось, что широко раскрытый глаз Алисы смотрит через его плечо, и он вспомнил свое первое впечатление от Ла-Рошели - те же растрепанные волосы, тот же темный глаз, вперившийся в иллюминатор "Флинта".
      Алиса не стала любовницей ни Жоржа, ученика в парикмахерской, ни других молодых людей, которые вот так же стискивали ее в объятиях, к губам которых она прижималась губами, но Жиль отдавал сеое отчет, что главное не в этом.
      Он не размыкал рук и думал, удивляясь отчетливости своей мысли и чуточку этого страшась. Алиса любит потому, что любит. Она любит любовь, веселье, движение, плотскую радость.
      Куда это она уставилась своим открытым глазом? Думает ли о чем-нибудь и она? Они близки, как только могут быть близки два человека, и ни один из них ничего не знает о другом, каждый живет своей, вовеки непостижимой жизнью.
      Жиля охватила печаль, но печаль ясная, и ясность эта все нарастала, пока на душе у него опять не стало легко.
      Страхи и угрызения совести рассеялись. Остались только неуловимая горечь и ощущение чего-то, во что он верил и чего никогда не было.
      Когда Жиль наконец поднялся, он посмотрел в угол комнаты, куда минуту назад глядела его жена, и увидел в позолоченной рамке фамильного портрета вздрагивающий солнечный зайчик.
      - Вроде бы звонят? - спросил он.
      - Не слышу...
      Он чуть не выбранил ее за то, что она не спешит привести себя в порядок. Она лежала на кушетке с зарумянившимися щеками, с губами еще влажными от поцелуев, и, когда в дверь постучали, Жиль поймал на ли-. це Алисы счастливую улыбку.
      - Это Жижи! - объявила она.
      Жиль не сомневался: она нарочно все подстроила. Расставила ему ловушку. Сколько бы Алиса ни притворялась удивленной, она - Жиль был уверен в этом - знала, в котором часу явится ее подружка.
      Придерживая рукой наспех запахнутый пеньюар, Алиса подбежала к дверям, расцеловалась с гостьей.
      - Ты уже здесь, старушка?
      Она ничего не добавила. Она просто направилась к кушетке, чтобы поправить подушки.
      Жиль, у которого еще оставалось время, поднялся на третий этаж и с минуту постоял на пороге дядиной спальни.
      В одиннадцать утра они с Ренке завернули в "Лотарингский бар", как это ежедневно делал Мовуазен. Бабен с сигарой в зубах восседал на своем месте у окна, перед ним стоял полупустой стакан. Увидев, как вошедшие садятся за столик, он саркастически ухмыльнулся, но не сказал ни слова.
      Что за отношения связывали Бабена с Октавом Мовуазеном? Оба они, как заявил Бабен, были одной породы. Оба начинали с нуля. Для обоих жизнь стала жестокой борьбой.
      Известное сходство между ними было и в том, как они проводили день. Ни дом, ни семья не играли для них никакой роли. Бабен - это было известно каждому- возвращался к себе лишь по обязанности и выказывал домашним, включая сына и двух дочерей, презрительное безразличие.
      Вся жизнь его сосредоточивалась в уголке кафе, откуда, массивный, застывший, неподвижный, он направлял ход своих дел.
      Мовуазен, всегда один, шел по улицам города, выдерживая свое расписание так же строго, как его грузовики.
      Бабен время от времени заказывал что-нибудь выпить.
      В одиннадцать утра оба отшельника встречались. Не двигало ли ими нечто вроде потребности помериться взглядом? Руки они друг другу не подавали, заверил Жиля Ренке. Входя, Мовуазен издавал ворчание, которое могло при нужде сойти за "Доброе утро!", и делал рукой еле приметный жест. Потом подходил к стойке красного дерева. Делать заказ ему было не надо: хозяин бара, человек с мордочкой кролика, тут же приносил бутылку портвейна.
      Их не интересовало, одни они в кафе или нет. Те несколько фраз, которыми они обменивались, были понятны только им.
      - Эрвино ездил в Ла-Паллис?
      - С четверть часа назад вернулся. Я видел.
      - Подрядчик-строитель возомнил, что может работать в одиночку. Адвокату поручено описать его имущество...
      - "Светлячок"?
      - Судно Плантеля задержано на Азорах местными властями за лов рыбы в запретных водах. В ход пущены самые высокие связи. Поднят на ноги сам министр торгового флота...
      Эта бутылка портвейна на прилавке... Мовуазен пил не такой портвейн, как все. Ему подавали его собственный. Когда запасы иссякали, он посылал в "Лотарингский бар" новый ящик.
      "Надо будет справиться у врача, - подумал Жиль,- можно ли подсыпать мышьяку в портвейн так, чтобы пьющий не заметил привкуса".
      Бабен?.. Но тогда придется предположить соучастие хозяина бара, этого человека с мордочкой кролика...
      Итак, пока что только две версии: либо Бабен, либо мадам Ренке.
      - Пошли...
      Новый осмотр и обход всех служб в гараже. Иногда, на ходу, бумага на подпись. Затем безмолвный завтрак наверху, с глазу на глаз с Колеттой.
      Теперь наступило время сиесты. Мовуазен уходил к себе и тяжело опускался в кресло. Около часа неподвижно сидел, свесив руки, смежив глаза, открыв рот и, как уверяет мадам Ренке, похрапывая.
      - Из-за сердца он никогда не пил кофе в полдень - ни в столовой, ни у себя...
      Жиль посмотрел за окно и увидел Ренке, который ожидал его у решетки, наблюдая за снующими взад-вперед грузовиками. Проходя мимо своих комнат, он услышал взрывы смеха и почувствовал себя неловко, словно был уверен, что Алиса поверяет сейчас подружке интимные тайны.
      - Вот и вы, месье Жиль!.. Теперь наступает время, когда он подписывал дневную почту. Кстати...
      Ренке отвел молодого человека подальше от толпы, кишевшей вокруг машин.
      - Не знаю, представляет ли это какой-нибудь интерес... Отправляясь завтракать, я повстречал одного своего бывшего коллегу. Среди анонимных писем, ежедневно поступающих в полицию в связи с нашим делом, попалось и такое, где Пуано обвиняется в том, что как-то вечером он в пьяном виде произносил угрозы по адресу своего хозяина. Кажется, он его действительно ненавидел.
      - Я знаю.
      Жиль помнил о растрате Пуано и поведении Мовуазена. Но как мог управляющий гаражом, вечно занятый в бывшей церкви, отравить его дядю?
      Они вошли в просторный зал. Жиль заглянул в конторку к тестю, у которого, когда его отрывали от дела, всегда был такой вид, словно он застигнут на месте преступления.
      - Скажите, папа...
      Странное дело! Сегодня ему было труднее, чем раньше, произнести "папа", обращаясь к этому честному труженику с кустистыми бровями и гладким, как слоновая кость, черепом.
      - Мой дядя заходил к вам в это время, не правда ли?
      - Да, заходил. Ни слова не говоря, садился на мое место. Он мог бы оборудовать себе кабинет, но не хотел. Когда я однажды заикнулся об этом, он посмотрел на меня так, словно давал понять, что я суюсь не в свое дело. У него не было даже ручки - он брал мою. Исходящие на подпись лежали вот в этой серой папке. На первый взгляд казалось, что он их не читает, но на самом деле он прекрасно знал, что подписывает. Чернила он разбрызгивал - рука у него была тяжелая. Время от времени он отдувался и поглядывал через стекла. Потом вставал и прощался: "До свиданья, месье Лепар!" Он всегда прибавлял "месье", даже когда обращался к последнему из водителей-учеников, но произносил это слово так... В общем, трудно было понять, то ли он над тобой потешается, то ли презирает тебя...
      И опять причалы, опять улицы, разрезанные солнцем надвое - один тротуар в тени, другой весь сверкает.
      - Он вторично наведывался в банк Уврара, - рассказывал Ренке. - В этот час из Парижа поступает свежий биржевой бюллетень. Приходят также центральные газеты. Мовуазен покупал их разом полдюжины. Они оттопыривали ему левый карман, высовывались оттуда... Таким образом, месье Жиль, мы проследили его путь примерно до четырех часов. В течение следующего часа программа варьировалась. Именно этот промежуток в распорядке дня вашего дяди доставил мне больше всего хлопот. Иногда он добирался до Плас д'Арм и заходил к сенатору Пену-Рато... Сам я туда не совался - меня просто не пустили бы на порог... Иногда он отправлялся на улицу Гаргулло и вваливался в контору мэтра Эрвино. Не здороваясь, проходил через комнату клерков и распахивал обитую дверь в кабинет нотариуса, даже если у того сидел клиент. Наведывался Мовуазен и в контору фирмы "Басе и Плантель". Это бывало в дни собраний так называемого синдиката. Меня лично поразила одна подробность: ваш дядя всегда являлся на эти заседания последним и неизменно уходил первым...
      Когда они шли по улице Эвеко, Жиль посмотрел на окна дома, где жила мать его тетки, но никого не заметил сквозь занавески. Уж не надеялся ли он увидеть Колетту?
      Улица Эскаль: стены, которые были свидетелями любви его родителей; сводчатые ворота бывшей частной музыкальной школы.
      Ренке извлек из кармана блокнот, сверился со своими записями.
      - Часов около пяти ваш дядя заворачивал к мадам Элуа...
      Они прошли под Большой часовой башней и выбрались на залитые солнцем набережные, где в этот час было особенно людно. Теплые дни в этом году наступили рано, на террасах кафе было полно народу, и люди с любопытством поглядывали на наследника Мовуазена, шагавшего мимо них в сопровождении бывшего инспектора полиции.
      - Зайдете? Жиль колебался.
      - Я получил кое-какие сведения от одного здешнего кладовщика - он дальняя родня моей жены. По его словам, стоило вашей тетке завидеть на тротуаре фигуру Октава Мовуазена, как у нее вырывалось: "А вот и медведь!" Так его всегда называли в этом доме. Когда ваш дядя брался за ручку двери, ваша тетушка Элуа нажимала на кнопку звонка, проведенного наверх, в квартиру. Это означало, что пора готовить поднос с чаем и нести его вниз...
      Жиль с Ренке остановились у пристани для судов, курсирующих между городом и островами Ре и Олерон. Одно из них должно было вот-вот отвалить, и матросы, сбиваясь с ног, загоняли на палубу упирающихся коров. Толпа покатывалась со смеху.
      - Иногда он заставал в магазине вашего кузена Боба, но тот немедленно исчезал. Ваш дядя не желал его видеть. Он называл его не иначе как гаденышем, и мать не осмеливалась протестовать. "Где этот гаденыш, ваш сынок?" - осведомлялся Мовуазен, не снимая шляпы и не вынимая рук из карманов. Он любил бродить по магазину. Брал коробку сардин, канистру с керосином, осматривал, обнюхивал. "У кого купили? Почем?.." И все трепетали. Мадам Элуа знаком призывала приказчиков к молчанию. Если в магазине оказывался капитан, явившийся сделать заказ, Мовуазен слушал, потом внезапно вмешивался в разговор и двумя-тремя категорическими фразами решал вопрос. Вскоре сверху спускалась служанка с подносом, вносила чай в конторку вашей тетки, и лишь после этого туда заходил Октав Мовуазен. Зимой он становился к печке и грел спину. Летом снимал шляпу, утирал лоб и опять нахлобучивал ее на голову. Полдничал ваш дядя всегда одинаково: две чашки слабого чая и тосты, которые он намазывал апельсиновым повидлом. Как и везде, он садился на место мадам Элуа, с таким видом, словно он здесь хозяин. Без стеснения просматривал попадавшиеся под руку письма, счета, векселя... Вот и все, что мне удалось узнать, месье Жиль. Если все-таки зайдете, мне, пожалуй, лучше вас подождать.
      В полутьме магазина, куда не проникало солнце, Жиль с трудом различил лицо и темный силуэт тетки. Ему показалось, что она следит за ним; он собрался с духом, пересек улицы и повернул дверную ручку.
      Вопреки его ожиданиям, Жерардина Элуа даже не поздоровалась. Она осталась стоять у прилавка, наблюдая за двумя приказчиками, которые готовили заказ к отправке. Держалась она еще более прямо, чем обычно. Оправленная в золото камея, как всегда, была приколота строго посредине корсажа.