Инспектор умолк на полуслове, досадуя, что брякнул лишнее.
      - Говорите, месье Ренке.
      - Прошу меня извинить, но лучше, чтобы вы знали.- Он бросил досадливый взгляд в сторону Эспри Лепара. - В некоторых из них утверждается, что по вечерам был виден свет...
      - Какой свет?
      - Вы не представляете, месье Жиль, что такое провинция. Здесь чего не знают, то выдумывают. Короче, говорят, что кто-то ходил с лампой между вашей спальней и спальней вашей тетки. Одним словом, что вы с ней... И делают соответствующие выводы. Поймите, вы - наследник Октава Мовуазена. И как только люди сочли, что настал момент броситься на вас...
      - Чго вы советуете предпринять?
      - Не знаю... Нет, не знаю.
      Но произнес Ренке эти слова с видом человека, который кое-что придумал. В самом деле, для приличия помолчав и раскурив наконец трубку, он отвел глаза и рискнул:
      - Совершенно очевидно, что если б эти господа согласились... Они ведь все заодно, не так ли? Каждый имеет влияние на остальных. Могу вам, в частности, сообщить, что нынче вечером прокурор обедает у месье Пену-Рато, а нотариус Эрвино, невзирая на подагру, отправился...
      - Если моего дядю убили...
      - Я убежден, что его убили.
      - Самое простое - найти убийцу, верно?
      Ренке заерзал на стуле. Вздохнул. Сделал несколько затяжек. Итак, он битый час говорил впустую! Жиль ничего не понял! А ведь инспектор постарался расставить все точки над "i".
      Он резко поднялся.
      - Разумеется... Но подлинного ли убийцу найдут?.. А теперь мне пора. Иногда начальник звонит мне по вечерам. Если меня не окажется дома... Все останется между нами, так ведь, месье Мовуазен? Если что-нибудь узнаю, записку на набережную Урсулинок посылать не буду,- это становится слишком опасно,- а просто предупрежу месье или мадам Лепар.
      - Еще рюмочку ликера! - машинально предложил тесть Жиля.- Ну, пожалуйста! Он у меня не крепкий.
      С минуту Жиль и отец Алисы посидели в гостиной одни, не зная, что сказать друг другу. Потом Жиль приоткрыл дверь.
      - Алиса!
      Она прибежала из кухни. За нею появилась ее мать.
      - Опять неприятности?
      - Не знаю.
      Жиль глянул на Эспри Лепара - молчите!
      - Мне надо отлучиться по делу. Вернусь через час.
      - Но на улице льет как из ведра!
      - Неважно.
      Мокрый с головы до ног, Жиль выбрался на Городскую площадь, но так и не вспомнил, где дом Армандины: он был у нее только раз, в день поминовения, когда молодая женщина буквально похитила его у выхода с кладбища. Ему пришлось зажечь несколько спичек, чтобы разглядеть номера на домах. Номер 37 оказался кокетливым новеньким особнячком, на втором этаже которого сквозь розовые гардины пробивался свет.
      Едва Жиль нажал на кнопку звонка, как дверь распахнулась, словно гостя заранее высматривали. Из полутьмы прихожей донесся приветливый, чересчур приветливый голос Бабена:
      - Входите, месье Мовуазен. Я вас ждал. На втором этаже через перила перегнулась чья-то фигура в светлом.
      - Давайте пальто, шляпу. Бабен помог Жилю раздеться.
      - Дорогу, конечно, знаете? Идемте. Наша приятельница решила не ложиться спать, пока не поздоровается с вами.
      В гостиной с ее процеженным сквозь абажуры светом Армандина в соблазнительном дезабилье привстала с кресла навстречу Жилю.
      - Вот как вы помните о друзьях, месье Мовуазен! Вы уже забыли, что я - первая, кто принимал вас в Ла-Рошели?
      Тепличная атмосфера дома внушала Жилю отвращение. Здесь тоже были приготовлены напитки. Не слушая возражений, его угостили коктейлями.
      Затем, перехватив взгляд судовладельца, молодая женщина встала и протянула Жилю холеную руку с кроваво-красными ногтями.
      - Оставляю вас вдвоем, господа. Сигары на камине, виски в серванте.
      Глаза Бабена смеялись. Как всегда, он курил очень крепкую сигару, опалявшую ему усы. Заложив пальцы за проймы жилета, то расхаживая взад-вперед, то останавливаясь, он иронически поглядывал на посетителя и наконец удовлетворенно бросил жирное:
      - Ну-с?
      Жиль, губы которого дрогнули, как и всякий раз, когда он усилием воли преодолевал свою робость, ответил:
      - Я полагал, что застану здесь всех этих господ.
      - Недурно, друг мой, недурно! Так вот, здесь этих господ нет; более того, можете не сомневаться, что я не собираюсь рассказывать им о нашей встрече. Садитесь.
      Жиль не пошевелился.
      - Как хотите... Кто сообщил вам новость? Мовуазен молчал.
      - Ладно! Это не имеет значения. К тому же завтра утром я все равно узнаю.
      Он опять засмеялся, налил себе выпить и принялся мерить шагами гостиную.
      - Опять недруги?
      - Не понимаю, что вы имеете в виду.
      - А жаль. Вы мальчик неглупый, из вас мог бы получиться толк. Вот уже четыре месяца я наблюдаю за вами, месье Мовуазен. Хотите, я откровенно выскажу вам свое мнение? Так вот, отказываясь прислушаться к советам людей, которых вы почитаете своими врагами, вы обожжете себе крылышки. Я знаю, вам это безразлично. Вы в возрасте, когда кончают самоубийством из-за простого "нет" или даже заурядной интрижки. Беда в одном: кроме вас, пострадают и другие, у которых, быть может, нет желания умирать.
      И тут Жиль, напрягшись сверх всякого предела, задал вопрос:
      - Вы знаете, кто отравил моего дядю? Серые глаза судовладельца с любопытством уставились на него.
      - Неплохо, неплохо! - повторил Бабен, играя цепочкой от часов.
      Затем подошел к двери и распахнул ее. На мгновение Жиль увидел за туалетным столиком полуобнаженную Армандину.
      - Прошу прощения, дорогая.
      Бабен тщательно притворил дверь и плюхнулся в глубокое кресло, шелковая обивка которого сморщилась под его тяжестью.
      - Садитесь, Мовуазен. Ну, кому я сказал? И отмякните немножко, черт побери, иначе у вас нервы лопнут... Так и есть. Очень мило! Передо мной!.. Сигару? Нет? Только сигарету?.. Тем хуже!.. А теперь слушайте и постарайтесь не валять дурака.
      VII
      В ванной по-прежнему шумела вода и слышался стук флаконов; казалось, в гостиной все еще незримо присутствует розоватое холеное тело, минуту назад мелькнувшее перед Жилем, и в воздухе разлито что-то интимное и жаркое, очень нежное и очень грубое одновременно, нечто такое, что наводит на мысль о плотской любви, для которой и выстроен был особняк. Это ударяло в голову, расслабляя тело в безвольном физическом блаженстве.
      Утопая в кресле, слишком для него мягком и настолько низком, что колени оказывались выше лица, Жиль пристально смотрел на курившего перед ним человека.
      Как это ради забавы делают иногда дети, он смотрел на Бабена так пристально, что видел лишь его сигару - слабый огонек под белесым пеплом. Потом вокруг этой точки вырисовалось другое лицо: губы толще, чем у судовладельца, нос картошкой, курчавые волосы, низкий лоб Каренский, импресарио, который тоже не выпускал изо рта сигару; его фигура в сдвинутом на затылок котелке и с вечно заложенными за спину руками была знакома всем театрам Европы.
      Именно Каренскому Жиль был обязан первым большим разочарованием в жизни.
      Ему едва исполнилось десять. Своего неизменно меланхоличного, улыбающегося отца, который играл на стольких инструментах и делал форменные чудеса с самыми обыденными предметами, он считал одним из замечательнейших людей на свете. О, если бы отец захотел...
      Выступали они тогда в Копенгагене: Каренский переезжал из города в город с полной эстрадной программой. Жиль не очень понимал, почему отец так недоволен, что его выпускают первым, сразу после поднятия занавеса.
      Он вспомнил ледяные кулисы этого театра, железную лестницу, где чуть не сломал ногу, уборную, которую Мовуазены делили с двумя маленькими танцовщицами-двойняшками, настолько похожими, что их то и дело путали. Он вновь видел Каренского во фраке и котелке (когда тебя зовут Каренским, ты можешь одеваться как тебе заблагорассудится), заполняющего своей тушей узкие коридоры и создающего вокруг атмосферу приниженности и боязни.
      Однажды вечером номер Жерара Мовуазена был снят без предупреждения, перед самым выходом. Отец Жиля побледнел.
      - Я с ним поговорю! - объявил он.
      - Разумно ли это, Жерар?.. В твоем теперешнем состоянии?..
      Еще через несколько минут Жиль впервые увидел отца у стойки бара. Мовуазен одну за другой опрокинул несколько рюмок, затем - один ус кверху, другой книзу - проследовал в кабинет Каренского.
      На мальчика никто не обратил внимания. Взволнованный, он стоял у облупившейся двери. До него доносились раскаты голосов. Вдруг дверь распахнулась. Отец пятился назад. Каренский почти вплотную наступал на него, изрыгая гнусные ругательства, и, перед тем как с грохотом захлопнуть дверь, выплюнул сигару прямо в лицо Мовуазену.
      Отец Жиля сгерпел это, не моргнув глазом. Сына, он, к счастью, не заметил. Он поднялся к себе в уборную и упал на стул.
      - Ну что?
      - Ничего.
      В тот вечер Жиль многое понял. Он понял, что бывают люди, которые могут выплюнуть окурок в лицо ближнему, и люди, у которых есть одно право - пятиться и бледнеть...
      Теперь Бабен казался ему огромным, сделанным из чего-то более твердого и массивного, чем остальные люди, и Жиль инстинктивно вцепился в подлокотники кресла, словно и ему вот-вот придется пятиться.
      Однако слова, полившиеся из-под прокуренных усов судовладельца, оказались совсем не теми, каких ожидал Жиль.
      - Знаете ли вы, Мовуазен, что я питаю к вам симпатию? Вы, вероятно, не поверите, но это так. Я каждый день наблюдаю, как вы проходите мимо. Мне известен почти каждый ваш шаг. С каждым днем вы все больше напрягаете силы, чтобы устоять в борьбе с окружающим и разобраться в том, что вам непонятно. Вам страшно, но вы все равно не отступаете... Жизнь - странная штука. Вот у меня сын. О дочерях я не говорю - это пошлые дуры. Как их мать... Но сын-то по крайней мере должен бы походить на меня. А он - тряпка, баба и прожигает жизнь в Париже в в кругу молодых дегенератов. Вы же целых три месяца, всегда один, пытаетесь стать мужчиной... Но поймите, Мовуазен, вы - сын своего отца, а не своего дяди. Вам ясно, что это значит? Когда я вижу вас на улице, мне больно. Вот почему я посоветовал вам прийти сюда. Я хочу сказать, что задача вам не по плечу, что вас неизбежно сотрут в порошок...
      Временами внимание Жиля притуплялось. Слова он слышал, но они утрачивали всякий смысл, и собеседнику, восседавшему перед ним с потухшей сигарой в зубах, приходилось трогать его за колено, чтобы вернуть к действительности.
      - Взгляните на меня: перед вами приблизительный портрет вашего дяди. Он дебютировал в качестве шофера. Я начал с того, что разгружал суда. Мы из другого теста, нежели маменькины сынки,- иначе бы нам не стать, чем мы стали, понятно? Ваш дядя был гадина еще почище, чем я. Вот почему он так быстро заставил трепетать перед ним людей с положением, крупных буржуа - Плантелей, Пену-Рато и прочих, кто богат уже не в первом поколении. Им пришлось терпеть его, потому что он был сильней их, больнее кусался. Пока Мовуазен был жив, они притворялись, будто считают его своим7как притворяются сейчас, считая своим меня. Но стоит мне завтра околеть... И вот приплываете вы, девятнадцатилетний мальчик, длинный, в трауре, с глазами, которые силятся все понять, с перенапряженными нервами и болезненной восприимчивостью... Поверьте, вы из другой породы. Вы - овца, а не волк. Что бы вы ни предприняли, вас подловят, Мовуазен, уже подловили. Повторяю, я так настойчив лишь потому, что вы мне симпатичны. Неважно, кем убит ваш дядя - вашею теткой Колеттой или кем-нибудь другим...
      - Не ею! - вставил Жиль.
      - Вполне возможно. Однако результат остается прежним: осудят Колетту или оправдают, твердыня Мовуазенов поколеблена. Те, кто ненавидели Мовуазена - а его ненавидели все,- кинутся теперь на вас. Чего вы добиваетесь? Занять место дяди в деловой жизни города? Заставить плясать под свою дудку людей вроде Плантеля, меня, сенатора и прочих? Да вы же правил игры - и то не знаете! Ничего вы не знаете! И еще выбрали себе в наставники своего тестя, этого честного работягу, который всю жизнь был блеющей овцой и останется ею до смерти.
      Лицо Бабена осветилось почти доброй улыбкой. Судовладелец поднялся.
      - Послушайте моего совета, молодой человек. Пойдите к Плантелю. Или напишите, если вам так легче. Скажите ему, что вы с женой намерены попутешествовать и просите его сохранить за собой руководство вашими делами. Это наивернейший способ спасти вашу тетку, если, разумеется, ее еще можно спасти. Я не знаю, что произошло. Может быть, все это лишь случайности. Случайность, что бедная сумасшедшая мадам Соваже отравилась, чтобы отомстить мужу. Случайность, что ее смерть слишком поторопились использовать как оружие против вас.
      - Что вы хотите сказать?
      - Ничего. Взбаламучивая тину, никогда не угадаешь, что выплывет на поверхность. Не сомневаюсь, что кое-кто из моих знакомых сегодня малость струхнул. Одно отравление сослужило им службу. Второе, да еще обнаруженное по неизвестно чьему доносу, придает делу такой неожиданный размах, что трудно сказать, чем это кончится. Но поскольку - справедливо или нет - общественное мнение обвиняет вашу тетку, ей, вероятно, за все и расплачиваться. Не ищите в моих словах тайного смысла. Синдикат, потому что он действительно существует, боялся вашего дяди. Синдикат почувствовал себя успокоенным, когда девятнадцатилетний мальчик высадился в Ла-Рошели и вступил в права наследования. Я только посмеивался, глядя, как эти господа обхаживают вас, и готов был аплодировать вам, когда вы обманули их надежды. Сегодня положение осложнилось. Октав Мовуазен кем-то убит, и даю вам слово Бабена - мне об этом известно не больше, чем вам. Только помните: игра пошла крупная. Когда в кафе вспыхивает драка, невозможно угадать, куда полетят столы и стулья; поэтому женщин и детей отводят в сторону.
      - Вы имеете в виду мою тетку?
      - И ее, и вас, и вашу крошку жену. Стоит ли упрямиться, мой маленький Жиль? Вы ничего не знаете и не узнаете-даже того, откуда сыплются удары. Ваш дядя - и тот не подозревал, что его отравляют. Просветить нас на этот счет может лишь содержимое сейфа... Это все. Поступайте как знаете. А сейчас отправляйтесь к жене - она вас ждет - и хорошенько подумайте.
      Не обращая больше внимания на собеседника. Бабен подошел к двери и распахнул ее. Жиль увидел ночник под абажуром цвета сомон, широкую, всю шелковистую кровать, обнаженную руку и склоненное над книгой лицо Армандины.
      - Уже легли? Наш юный друг хочет попрощаться с вами. Входите, Мовуазен.
      Жиль вышел из особняка в таком смятении, что проскочил улицу Журдана, и лишь потом вспомнил, что Алиса ждет его у родителей. Ему пришлось повернуть обратно. Перед ним, как живой, стоял отец, он видел его, бледного от унижения и бессильного бешенства в тот день, когда импресарио выплюнул ему в лицо сигару. И, шагая под дождем, он сжал кулаки и крикнул:
      - Я не сдамся!
      Лепары ожидали Жиля в столовой.
      - Что он сказал? - осведомилась его жена, доедая птифуры.
      - Ничего нового. Завтра увидимся, папа. А сейчас нам пора домой.
      В этот вечер город, через который они прошли, прижавшись друг к другу, раскрылся Жилю с новой стороны. Эти маленькие домики, целые кварталы маленьких, почти неотличимых друг от друга домиков... В одном недавно перекрасили окна и двери. Перед другим палисадник чуть побольше, чем обычно. Кое-где виднеются балконы. Вот в том есть гостиная, а в этом нет...
      Здесь живут люди, среди которых они с Алисой толкались в темном кинозале и которые потом, принаряженные и довольные собой, пили аперитив в "Кафе де ла Пе"...
      Овцы, как цинично выразился Бабен.
      Там и сям высятся особняки, твердыни семей, издавна богатых и влиятельных...
      И наконец, здесь же обитают люди, подобные Октаву Мовуазену и Раулю Бабену, взбесившиеся овцы, выходцы из низов, которые дерзнули пойти на штурм твердынь и которым нехотя уступили местечко наверху.
      - Как выглядит эта женщина? - на ходу поинтересовалась Алиса.
      - Какая женщина?
      - Армандина. Говорят, она первая красавица Ла-Рошели. Я видела ее всего один раз, и то мельком. Она одевается в Париже и...
      Когда они подошли к особняку на набережной Урсулинок, Жиль отметил про себя, что в бывшей дядиной спальне горит свет. Это, наверно, тетка с тревогой ждет их возвращения.
      Ему не терпелось увидеть ее, оказаться рядом с нею. Сейчас именно она в наибольшей опасности. Завтра ее, несомненно, вызовут к следователю, и кто знает, выйдет ли она оттуда свободной.
      - Ты не собираешься лечь?
      - Мне надо сказать два слова Колетте.
      - Не задерживайся. Я совсем засыпаю.
      Жиль взлетел по лестнице и, задыхаясь, вбежал в спальню Октава Мовуазена. Колетта, сидевшая в старом кресле, медленно повернула голову.
      - Дело плохо, так ведь, Жиль?
      - Кто вам сказал?
      - Я допыталась у мадам Ренке. Сначала она изворачивалась, потом все выложила... Я была уверена, что вы зайдете.
      - Да, я хотел вас видеть.
      - Ваша жена, без сомнения, ждет вас, Жиль... Я пришла сюда, чтобы попробовать новые комбинации, но сейф по-прежнему не открывается.
      Они уже давно составили список слов из четырех букв и перепровбовали их, но безуспешно.
      - Вам тоже нужно лечь, тетя.
      Странное дело! Пока Жиль поднимался по лестнице, ему казалось, что он должен многое сказать тетке; но теперь, стоя перед ней, он не знал, о чем говорить. Его вновь охватил глухой страх, безотчетная тревога. Ему хотелось и уйти и остаться.
      - Да, я, пожалуй, лягу, - вздохнула она, вставая. - Завтра день у меня будет нелегкий, правда?
      Колетта старалась показать, что не теряет мужества. Улыбкой поблагодарила Жиля за его заботливость.
      - Когда же все это кончится? - тем не менее прибавила она, покачав головой. - Почему они все против меня? Что я им сделала?
      Голос у нее срывался. Она напрягала последние силы, чтобы не поддаться слабости раньше, чем уйдет к себе и останется одна.
      Когда Колетта вышла из комнаты, Жиль машинально выключил свет, притворил дверь, и они очутились в длинном узком коридоре, где тускло горела одна-единственная лампочка. Они шли вдоль стены, невольно касаясь друг друга. Так они поднялись к ней. Теперь им оставалось только обменяться рукопожатием и проститься, но они все стояли, растерянно и нерешительно поглядывая друг на друга.
      Колетта первая протянула ему свою маленькую руку. Губы ее раскрылись, собираясь произнести: "Спокойной ночи, Жиль!.."
      Но язык ей не повиновался. На ресницах, блеснув в слабом свете лампы, набухли две слезы.
      - Колетта!
      Внезапно Жиль схватил тетку за плечи. Она была такая маленькая, такая легкая. Он почувствовал, как его затопляет волна безмерной нежности, безмерное желание утешить ее и...
      Мокрое пальто сковывало его движения. Он выронил шляпу, которую держал в руке.
      - Колетта! Не надо!..
      Жиль не в силах был видеть ее такой одинокой, такой затерянной в этом безжалостном мире, который описал ему Бабен. Пальцы его судорожно стиснули ее плечи. Он безотчетно привлек тетку к себе, прижал к груди, ощутил щекой ее волосы.
      Щека, прижавшаяся к его щеке, завитки волос, слеза, трепещущее тело какое нежное, какое теплое ощущение!..
      Вдруг Колетта слегка повернула лицо, желая то ли взглянуть на Жиля, то ли что-то сказать, и губы их встретились. Жиль закрыл глаза и, сам не понимая, что делает, долгим поцелуем прижался к ее губам, вдохнул ее дыхание; потом резко оттолкнул тетку и в смятении ринулся вниз.
      - Это ты, Жиль?
      Алиса, которая уже легла, услышала, как в гостиной отворилась и захлопнулась дверь. Удивленная отсутствием мужа она ждала его, напрягая слух.
      - Жиль!..
      Наконец, забеспокоившись, она нехотя встала, босиком подошла к двери, распахнула ее. Гостиная была погружена во тьму. Алисе стало страшно.
      Она нервно щелкнула выключателем и чуть не подскочила от изумления: в одном из кресел, вытянув ноги, сидел Жиль. Пальто он не снял. Волосы, которые он растрепал, схватившись руками за голову, падали ему на лицо.
      - Что ты делаешь в темноте?
      - Ничего. Думаю. Извини, пожалуйста.
      - Ложись скорей. Я замерзла. И послушно, без всякого выражения на лице он последовал за нею.
      Часть третья Поездка в Руайан
      I
      Будильник был заведен на шесть утра, и когда он зазвонил, между полосками ставень еще не забелел свет. Услышав, что Жиль встает, Алиса пошевелилась и машинально протянула руку, словно для того, чтобы удержать, как делала это сквозь сон, если муж двигался.
      - Что ты?..
      - Ничего, дорогая, спи.
      Он укрыл ее одеялом и прошел в ванную. Пока Жиль одевался, прислуга Марта спустилась в кухню, и он услышал, как она мелет кофе и разводит огонь.
      Около четверти седьмого Жиль, как обычно, появился на кухне.
      - Не беспокойтесь, Марта...
      Он взял в шкафу чашку, налил себе кофе, и в этот момент раздался негромкий стук во входную дверь.
      - Передайте мадам, что я вернусь не раньше двенадцати.
      Жиль спустился вниз, снял дверную цепочку, отодвинул засов, вышел на улицу навстречу уже занимавшемуся рассвету и увидел Поля Ренке, который топтался на месте, чтобы согреться. Свежий воздух, пощипывавший нос и кончики пальцев, казался особенно резким, как это всегда бывает "в день, когда мы встаем слишком рано".
      - Начнем, если вы не против, - предложил Поль Ренке, поздоровавшись с Жилем.
      Механики только что выпустили на линию первый грузовик, и под сводами бывшей церкви стоял рев с трудом запускаемых моторов.
      - Так вот, он приходил, становился у ворот, закладывал руки за спину и молчал. Зимой он носил толстое черное пальто, то самое, что изъял вчера комиссар, летом - темно-синий пиджак, несколько великоватый и широкий, который он не застегивал, так что был виден жилет...
      - Насколько я понимаю, к этому часу являются только механики?
      - О нет! По утрам ворота всегда отпирал Пуано. Не забывайте, что именно сейчас идет заправка горючим и маслом, и если кто-нибудь из водителей захочет погреть руки на...
      В эту минуту Жиль заметил выходившего из гаража Эспри Лспара, который удивленно воззрился на молодого человека.
      - Вы никогда не говорили мне, что приходите сюда к шести утра.
      - Но я же заменяю месье Пуано.
      - А я еще задерживал вас допоздна!..
      - Пустяки!
      У оптового виноторговца открылись ставни: На другой стороне канала служанки выставляли помойные бачки на край тротуара.
      Ренке вытащил из кармана большие серебряные часы-луковицу и махнул Жилю рукой. Это означало, что им пора - пора идти в порт, как когда-то, в этот же час, туда ежедневно направлялся Октав Мовуазен.
      Пять дней назад, когда Колетту вызвали к следователю, Жиль попросил Ренке встретиться с ним еще раз в гостиной у тестя. Свидание состоялось утром, часов в десять. Мадам Лепар, повязав голову косынкой, занималась уборкой: на подоконниках второго этажа проветривались матрацы.
      Жиль долго обдумывал шаг, на который отважился: этот шаг был самым трудным в его жизни.
      - Присаживайтесь, месье Ренке, и, ради бога, не обижайтесь на меня, что бы вам ни пришлось услышать. От вашей сестры я знаю, что вы недовольны своим положением в полиции. Знаю, что комиссар вас не любит и что вы давно потеряли надежду на повышение. Знаю, наконец, что вы мечтаете об отставке, которую получите только через три года...
      Жиль едва осмеливался смотреть в лицо этому честному, совестливому человеку, не сводившему с него широко раскрытых глаз.
      - Вот я и подумал, месье Ренке, не согласитесь ли вы подать в отставку чуть пораньше и поступить на службу ко мне. В обстановке вы разбираетесь лучше, чем я. У меня нет никого, кому можно было бы довериться, и город я знаю плохо. Правда, у меня была мысль пригласить частного сыщика из Парижа, но у него меньше шансов на успех, нежели у вас, а у меня нет никакой гарантии, что он окажется честен...
      Но самое трудное было впереди.
      - Я расспросил мадам Ренке. Она сообщила мне, какое у вас жалованье и какая будет пенсия через три года. Я сделал подсчет и полагаю, что если предложу вам двести тысяч франков...
      К изумлению Жиля, Ренке не подскочил на стуле, а лишь покачал головой.
      - Для меня это не новость, месье Жиль. Буду с вами откровенен. Вчера поздно вечером ко мне зашла сестра и все мне рассказала, только что не назвала сумму. Меня смущает одно: не будут ли мне вставлять палки в колеса. С другой стороны, мне очень хочется помочь бедной мадам Колетте: ей предстоит борьба с сильным противником. Словом, я согласен, месье Жиль, только вот сумма чересчур велика. Понимаете, это будет выглядеть так, словно я продался.
      В тот же вечер, не дожидаясь официальной отставки, Ренке испросил отпуск и наутро явился в кабинет, который Жиль устроил себе на третьем этаже особняка, напротив окон тетки.
      С тех пор Ренке целыми днями сновал по городу, ведя расследование независимо от полиции.
      Последняя нагрянула на набережную Урсулинок и обшарила весь особняк. Теперь прохожие уже не давали себе труда скрывать любопытство: они останавливались прямо посреди улицы и глазели на дом, где совершилось убийство.
      Что касается Колетты, то она, целых три раза побывав во Дворце правосудия, сохраняла, несмотря на свое лихорадочное состояние, неожиданное хладнокровие. Вот только за столом их разговоры с Жилем почти прекратились. Тетка и племянник избегали смотреть друг на друга и порою, прощаясь перед сном, даже не обменивались рукопожатием.
      - По-моему, ты с ней не слишком любезен, Жиль,- заметила как-то Алиса.
      Что мог он ответить жене?
      - Иногда кажется, что ты тоже ее подозреваешь.
      - Клянусь, Алиса, нет!
      - Тогда я ничего не понимаю. Как раз в тот момент, когда ей особенно нужна поддержка... К столу она выходит в самую последнюю минуту и всякий раз отыскивает предлог, чтобы уйти сразу же после еды... Ренке что-нибудь раскопал?
      - Еще нет.
      - Ты считаешь, что они решатся забрать Колетту?
      Покамест, во всяком случае, ее не арестовали. Зато полиция изъяла личные вещи Октава Мовуазена и все бумаги, хранившиеся в бюро с цилиндрической крышкой. Вокруг особняка и гаража постоянно шныряли агенты, и накануне мадам Ренке была в свой черед вызвана к следователю.
      В это утро Жиль и Ренке решили по мере возможности воспроизвести день Октава Мовуазена.
      По заключению экспертов, последний был отравлен постепенно возраставшими дозами мышьяка в течение нескольких недель.
      С другой стороны, врач, лечивший Мовуазена, показал, что покойный страдал болезнью сердца. Вот почему он всегда носил в левом кармане жилета круглую картонную коробочку с пилюлями, в состав которых входил дигиталин. Однако аптекарь Боке с угла площади Ла Кай, изготовлявший эти пилюли, утверждал, что никогда не добавлял в них ни грана мышьяка.
      - Как видите, месье Жиль, мы с точностью до минуты следуем распорядку дня вашего дяди. Выяснить, каков был этот распорядок, оказалось нетрудно. Во-первых, потому, что Октава Мовуазена все знали и все с ним здоровались. Во-вторых, потому, что он никогда ничего не менял в своем, так сказать, образе жизни. Для пущей точности мне следовало бы зайти в гараж, заглянуть в застекленную конторку и просмотреть вчерашние счета. Выговоров он никому не делал, но если что-то ему не нравилось, вытаскивал из кармана толстый красный карандаш и писал несколько слов, редко больше. И каждый до смерти боялся обнаружить у себя на столе его записку...
      Большинство траулеров вернулось в порт еще ночью, но несколько моторных к парусных баркасов еще тянулись вереницей между двумя башнями, направляясь к причалу вблизи маленького кафе Жажа.
      - В этот час ваш дядя выкуривал первую трубку... Парикмахер, подметавший салоп, дверь которого была распахнута, проводил их взглядом.
      - Смотрите-ка, с вами не здороваются! А вот с Октавом Мовуазеном здоровались все, хотя и знали, что он не ответит. Разве что буркнет нечто невнятное.
      И молодой длинноногий Жиль пошел тяжелым медленным шагом, как Октав Мовуазен во время утренней прогулки.
      На улицах еще было безлюдно, но около рынка уже царило оживление: туда один за другим подъезжали грузовички рыботорговцев. Жажа, упершись руками в бедра, во весь голос переговаривалась с экипажем только что причалившего судна, палуба которого была заставлена корзинами с рыбой.
      - А, вот и ты! - вскричала она, завидев Жиля. - Что ты тут делаешь в такую рань? Кофе-то хоть пил? Зайди, пропусти стаканчик - ты же посинел от холода.
      Она затащила его к себе. За мраморными столиками замаривали червячка кумушки с рыбного рынка, ожидавшие, когда зазвонит колокол.
      - Иди-ка сюда. Я тебе кое-что покажу. Жажа увела Жиля в кухню.
      - Правда, что ты взял этого к себе на службу? Ренке остался ждать у входа в кафе.
      - Не знаю, правильно ли ты поступил. В общем-то я не люблю шпиков. Не говорю уж о том, что ходят слухи, будто его сестрица... Послушай, сынок. Это, конечно, не мое дело. Но я вижу, как ты бродишь тут, тощий, словно бездомный кот, и у меня сердце разрывается, когда я слышу, что болтают. Говорят, эта Ренке долго жила со своим хозяином в надежде, что он не забудет ее в завещании. Уверяют, что она вполне могла подмешать ему кой-чего в кофе. Делай как знаешь, но будь хотя бы настороже... Чем тебя угостить? Рюмочку? Нет-нет, выпьешь! Чокнись с Жажа!
      Она без разговоров налила ему рюмку.
      - А теперь беги. У меня дел по горло.- И крикнула в зал: - Иду, иду, детки! Не ворчите!..
      Жиль и Ренке проталкивались через кишевшую на рынке толпу, перешагивая через окровавленных акул и скатов, шлепая по кучам потрохов. Люди оборачивались и глядели им вслед. С особенным любопытством смотрели они на Мовуазена-племянника. Подумать только, такой молодой! И все же кумушки отнюдь не выражали симпатии к нему.
      Рыбаки волокли тяжелые корзины с рыбой и расставляли их на каменных столах.
      - С товаром остается хозяин баркаса, - пояснил Ренке. - Он обязательно присутствует при распродаже, а матросы, вымыв судно, отправляются к Жажа или в другой бар, чтобы пропустить стаканчик... На вашего дядю эти люди смотрели еще враждебнее, чем на вас.