- Вы не знаете его, Жиль. Это золотое сердце. Именно поэтому он...
      Иронический огонек непроизвольно блеснул в глазах Жиля, когда, уставившись на тетку и вспоминая о кузинах - то одну, то другую ему поочередно прочили в жены,- он объявил:
      - Я зашел, чтобы сообщить вам важную новость. Я женюсь.
      Чтобы не выдать себя, Жерардине пришлось взяться за лорнет, всегда лежавший у нее на раскрытой инвентарной книге.
      - Вот как? Можно полюбопытствовать - на ком?
      - На одной знакомой девушке. Зовут ее Алиса. Она дочь одного из моих служащих.
      - Поздравляю, Жиль. Надеюсь, вы навели необходимые справки и понимаете, что делаете. Несмотря на молодость, вы быстро научились решать все самостоятельно. Я же хоть и сестра вашей матери, но никогда не позволю себе...
      - Оглашение состоится завтра или послезавтра. Свадьба будет скромная - только свои. Вас, разумеется, я прошу быть.
      Бедная тетя! Он был очень жесток к ней, потому что наслаждался ее растерянностью, хотя в то же время жалел ее.
      Целых десять лет после смерти мужа она сражалась с жизнью, как настоящий мужчина. В минуту деловых затруднений обратилась к Мовуазену, но тот не только не помог, а, напротив, окончательно утопил ее.
      От некогда процветавшей фирмы Элуа, одного из самых старых торговых домов Ла-Рошели, остался, в общем, один фасад. А тут еще этот лоботряс Боб по трое суток не является домой; косенькая Луиза, видимо, так и не выйдет замуж; даже более привлекательная младшая-и та, как поговаривают в городе, состоит в связи с женатым человеком.
      Тем не менее Жерардина, не сдаваясь, продолжала борьбу за фирму и семью во имя несбыточной надежды спасти свой выводок.
      - Вы останетесь на набережной Урсулинок? Тогда вам нужно оборудовать дом.
      - Я уже подумал об этом, тетя. Все будет сделано. А теперь время обеденное и...
      - Кстати, слышали новость?
      Жерардина неожиданно собралась с силами. Как она могла забыть, что у ней есть чем ответить на удар, нанесенный Жилем?
      - Какую?
      - Разве тетя Колетта ничего вам не сказала? У вас с ней, кажется, по-прежнему хорошие отношения?
      - Очень.
      - Значит, она просто была слишком взволнована. Сегодня утром умерла мадам Соваже, и возникли непредвиденные осложнения. Так, по крайней мере, говорят. До свиданья, Жиль! Если я вам понадоблюсь, помните: я сестра вашей матери и, несмотря ни на что...
      Она подчеркнула "несмотря ни на что" и оборвала фразу.
      Не успел Жиль уйти, как Жерардина бросилась к телефону.
      - Алло! Это вы, Плантель?.. Говорит Жерардина... Да, только что ушел. Он женится... Что вы сказали? Тем лучше? Почему?.. Представляете себе, это... Как? Вы уже в курсе?.. Да-да, дочь его служащего, фамилию я не запомнила... Ну, если вы так смотрите на вещи...
      Жиль совсем промок, пока добрался до набережной Урсулинок, еще более темной, чем остальные улицы. Был час, когда возвращаются из рейса последние грузовики. Их темные силуэты с красной точкой заднего фонаря разворачивались у въезда в гараж, напоминая собой каких-то гигантских животных.
      Жиль, не задерживаясь, прошел мимо. Лишь у самой решетки он остановился как вкопанный, с изумлением разглядев впереди маленькую, прижавшуюся к прутьям фигурку. Тетя Колетта. Как всегда, в черном, видно только бледное лицо. Боязливым жестом она схватила его за рукав и сдавленно вскрикнула:
      - Жиль!
      - Добрый вечер, тетя! Почему вы тут мокнете?
      - Идемте, Жиль. Я все объясню по дороге. Если бы вы знали...
      - Я знаю: она умерла.
      - Это еще не все. Какой ужас, Жиль! Я не посмела войти в дом... Утром он позвонил мне, сообщил новость. Я не заподозрила опасности, хотя и голос его, и каждая фраза звучали как-то необычно. Впечатление было такое, словно на него обрушился страшный удар. Я даже подумала, неужели он до сих пор любил ее...
      Колетта не выпускала руку Жиля и тащила его вдоль канала, то замедляя, то убыстряя шаг и не обращая внимания ни на дождь, ни на лужи, хлюпавшие у них под ногами.
      Чтобы побыстрей добраться до центра, они пошли через пешеходный мое гик.
      - Сейчас к нам зашел брат мадам Ренке. Вы, наверно, его уже видели. Он инспектор полиции, но всегда ходит в штатском. Работает в одном из отделов городского комиссариата. Похоже, что...
      Она до крови прикусила губу, и Жиль еле удержался, чтобы не обвить рукой хрупкую талию тетки,- такой потерянный у нее был вид.
      - В разрешении на предание земле отказано. Морису предложили не выходить из дому, у дверей поставили полицейского.
      - Что?
      - Клянусь вам, Жиль, он не убивал ее. Я знаю, понимаете, знаю: он не способен на это. Недаром же он так долго терпел. Нет, это исключено!.. А вы имеете право зайти к нему. Если зайду я, будет скандал. Я долго колесила по улице Минаж. Дверь задрапирована черным, но тело увезла санитарная машина.
      - Успокойтесь, тетя. Я ничего не понимаю. Что произошло?
      - Ренке сказал сестре...
      Она не плакала. Она задыхалась, и, чтобы перевести дух, ей пришлось замолчать и широко раскрыть рот, как рыбе, вытащенной из воды. Прохожие стали оборачиваться. Жиль, еще не осознавший весь драматизм положения, подумал, что, если их узнают, по городу пойдут нелепые слухи.
      - Перед смертью мадам Соваже написала сестре, которая замужем за торговцем велосипедами с улицы Дюпати. Уже в одиннадцать утра та была у прокурора. В письме покойница просила в случае смерти отправить тело на вскрытие, утверждая, что, как ей кажется с некоторых пор, ее постепенно отравляют. Вам ясно, Жиль? Началось расследование. На улицу Минаж направили двух врачей, и те не дали разрешения на предание земле. Следствие ведет городской комиссар, почему Ренке и смог предупредить сестру. Вы обязательно должны повидаться с Морисом. Насколько я его знаю, он может потерять голову и...
      Колетта несколько раз споткнулась на неровной мостовой улицы Вильнёв, но по-прежнему шла быстрым шагом, таща за собой Жиля.
      - Главное, скажите ему, что я знаю - он не сделал этого, что я верю в него, что... Я больше не могу, Жиль! Я так боялась, что вы не придете. У меня не хватило терпения ждать вас дома. Понимаете, я уверена, что эта женщина решила отомстить. Видя, что конец неизбежен, она могла сама принять яд.
      Они пересекли безлюдный в этот час рынок и нырнули под аркады улицы Минаж. Действительно, перед домом врача расхаживал полицейский в форме и кучками стояли спорившие между собой зеваки.
      - Не ходите дальше, тетя. Если вас узнают... Жиль соображал, где оставить Колетту на время его визита к доктору Соваже.
      - Стоять на улице вам нельзя. На углу есть кафе...
      Не спрашивая согласия тетки, Жиль распахнул дверь. Несколько завсегдатаев играли на бильярде. На вошедших устремились любопытные взгляды.
      - Рюмку рома или коньяку для мадам, - распорядился Жиль. И тихо добавил: - Обещайте, что дождетесь меня и не будете волноваться.
      - Вы-то хоть верите мне, Жиль? Клянусь вам, он невиновен. Я это чувствую, знаю. Я...
      У самого дома врача полицейский остановил Жиля:
      - Вы куда?
      - К доктору Соваже.
      - Лечитесь у него?
      - Нет, я просто его знакомый, Жиль Мовуазен.
      - Вам известно, что мадам Соваже скончалась и ведется следствие?
      - Да.
      - Повторите, как вас зовут.
      Жиль повторил, постовой сделал пометку в блокноте.
      - Проходите.
      II
      Тогда, днем, в коридоре было так темно, что ручку двери, ведущей в приемную, пришлось искать чуть ли не на ощупь. Теперь, вечером, Жиль изумился его запущенности. При свете электрической лампы с почерневшим от грязи абажуром коридор казался еще более длинным и узким, стены неровными и обшарпанными. В глубине, сквозь полуоткрытую застекленную дверь, виднелся дворик, загроможденный помойными ведрами и бачками.
      Жиль нагнулся и подобрал цветок. Кто-то, ничего еще, видимо, не зная, принес покойнице цветы.
      Дверь в приемную была распахнута. Свет горел, но комната была пуста; пуст оказался и кабинет, где царил полный хаос.
      Подавленный тишиной, безлюдьем и убожеством, Жиль кашлянул, чтобы дать знать о себе, но не услышал в ответ ни звука. Зато взгляд его нащупал металлический шкафчик, на белой эмали которого рельефно выделялись красные сургучные печати.
      В конце концов Жиль добрался до помещения, которое явно не могло служить ни гостиной, ни столовой: в этой комнате, где, шпионя за мужем, проводила большую часть дня мадам Соваже, еще стояла ее коляска. Здесь тоже все было в беспорядке: простыня на полу, на засаленном диване подушка сомнительной чистоты.
      Внезапно Жиль обернулся: в проеме еще одной, последней двери, глядя на него, стоял доктор Соваже. Он глядел пристально, словно не узнавал посетителя. Волосы у него были всклокочены, лицо небритое. Без воротничка, в расстегнутой рубашке, в коричневых войлочных шлепанцах, он стоял и смотрел, а за спиной его, как декорация, виднелась бедная кухня, с порога которой на пришельца глазела нелепая толстая девица.
      - Где Колетта? - безразличным тоном спросил врач.
      - Пришла со мной. Но ей лучше не заходить. Она ждет в кафе на углу.
      Врач вяло махнул рукой, словно приглашая: "Входите, если угодно".
      Он имел в виду кухню. На столе, покрытом клеенкой, стояли белый эмалированный кофейник и две чашки, валялись крошки хлеба. У толстой девицы, несомненно служанки, вид был не менее ошалелый, чем у хозяина. Опустив руки, она застыла у плиты и даже не догадалась предложить Жилю стул. Прядь волос цвета конопли спускалась ей на лицо, большая бесформенная грудь вздымала корсаж.
      - Что она сказала?
      Морис Соваже говорил тихо, не подымая глаз. У Жиля перехватило горло при мысли, что перед ним человек, который почти десять лет исступленно любил Колетту и которого с такой фантастической преданностью любит она.
      Все здесь свидетельствовало о тошнотворно убогом существовании - и полутемные, выходящие во дворик комнаты, и этот диван, заменявший врачу кровать, и железная лестница, ведущая на антресоли, в комнату покойницы.
      Эта женщина, еще молодая и уже калека, проводившая целые дни в своей коляске; эта толстая бестолковая служанка, на которой лежало все хозяйство...
      - Она верит, что вы этого не делали.
      Ливо врача не просветлело. Он лишь посмотрел на Жиля лишенным всякого выражения взглядом и спросил:
      - А вы?
      - Я тоже.
      Тем не менее Жиль никогда еще не был так близок к тому, чтобы понять преступника, никогда и нигде еще не окунался в атмосферу, в которой преступление казалось бы таким возможным, чтобы не сказать неизбежным.
      - Они всё перерыли, всё перевернули вверх дном, - продолжал доктор. Забрали мои письма, опечатали шкафы; сегодня, самое позднее - завтра меня арестуют.
      Служанка икнула, хрипло зарыдала и закрыла лицо грязным передником.
      - Вы считаете, что вас арестуют? Соваже кивнул, опустился на некрашеный табурет и отрешенно уставился на свои шлепанцы.
      - Я убежден, что она отравилась, - вздохнул он. - Я всегда чувствовал, что дело кончится плохо. В последние дни она стала какая-то странная - более спокойная, я бы сказал даже, умиротворенная.
      Он передернулся, как в судороге, схватился за голову, вцепился пальцами в волосы и успокоился с такой же быстротой, с какой на него накатило.
      - Извините меня. Эти господа даже не потрудились соблюдать вежливость. А мои коллеги умудрились не сказать мне ни слова... Вам лучше уехать, Жиль.
      И Жиль понял, что врач советует ему покинуть не только дом на улице Минаж, но и особняк на набережной Урсулинок. Недаром он тут же прибавил:
      - Что вам там делать?
      Странное это было впечатление - расплывчатое и в то же время отчетливое, как иногда во сне. Во тьме улиц Жиль видел двух затравленных людей, которые ищут друг друга, соединяются и вновь расстаются; видел, как сам он бродит по городу то под руку с теткой, то держа за руку Алису.
      Получалась уже не одна, а две пары, и люди пытались их разлучить, тащили в разные стороны. Жерардина Элуа со свирепым смехом обнажала крупные зубы; Бабен, покусывая сигару, подстерегал Жиля за окнами "Лотарингского бара"; на губах Плантеля играла тонкая ироническая улыбка светского человека; Пену-Рато пускал слюни; Эрвино с лицом клоуна саркастически...
      - Вы взяли адвоката? Врач вытаращил глаза.
      - А ведь верно. Мне придется взять адвоката.
      - Есть у вас на примете стоящий?
      - Не знаю. Ничего я не знаю. Новая судорога. На врача накатывало так неожиданно, так неудержимо, что становилось жутко. Жиль неуверенно продолжал:
      - Они не могут не признать вас невиновным. Чтобы посадить человека, нужны улики.
      - Да, разумеется... Но вам лучше вернуться к Колетте. Скажите ей... Скажите, что хотите. Что не надо отчаиваться, что я... я...
      Не выдержав, Соваже издал нечто похожее на крик, выскочил из кухни и ринулся по железной лестнице наверх. Жиль услышал, как он грохнулся на кровать и завыл по-звериному.
      - Мне страшно, - простонала служанка, ошалело хлопая глазами. - Не уходите. Я боюсь оставаться с ним. Скажите, месье, его вправду заберут?
      Так и не сообразив, что ей ответить, Жиль молча удалился, вновь прошел через комнаты, где царил хаос, проследовал по длинному коридору и в конце его натолкнулся на полицейского в форме.
      Рядом с ним стоял штатский, чье лицо показалось Жилю знакомым, но молодой человек не придал этому значения. Однако, углубившись метров на пятьдесят под аркады, он услышал позади торопливые шаги и обернулся.
      - Прошу прощения, месье Мовуазен. Я брат мадам Ренке. Мне известно, что мадам Колетта ждет вас на углу. Не знаю, следует ли ей говорить, но это произойдет сегодня вечером.
      - Сегодня вечером? - недоуменно повторил Жиль.
      - Я жду комиссара с минуты на минуту. Понимаете, прокурор опасается, как бы доктор не покончил с собой. Вот его и...
      Они молча ждали в уголке кафе, пока официант принесет сдачу. Бильярдисты смотрели на них с нескрываемым любопытством.
      - Пойдемте, Колетта.
      Жиль был не в силах выдерживать пронзительный взгляд тетки, ждавшей от него известий - каких, не важно. Выйдя из кафе, он свернул с нею в темный переулок, обнял ее за плечи, и они молча сделали несколько шагов.
      - Что он сказал? - выдавила наконец Колетта. - Как он себя чувствует?
      - Хорошо.
      Жиль не решался заговорить, боясь разрыдаться. Он чувствовал, что тетка вся сжалась и дрожит. И, как десять минут назад на кухне у врача, ему почудилось, что он тоже участник этой драмы. Их было не двое, а трое, нет, четверо, и все четверо бились в темной паутине враждебного города.
      - Они не могут не признать его невиновным. Колетта покачала головой:
      - Они слишком рады, что он... что мы в их руках. Поверьте, Жиль, они все, все нас ненавидят. Не знаю, как вам это объяснить...- И вдруг спросила: - Он хоть поел?
      - Конечно, тетя. Он гораздо спокойнее, чем я думал. Велел передать, чтобы вы не беспокоились...
      - Когда его заберут?
      Они дошли до канала. В особняке на набережной Урсулинок свет горел только в одном окне - в столовой на третьем этаже. Невозмутимая мадам Ренке, без сомнения, ждет их у накрытого стола, на котором лампа вычерчивает жаркий световой круг.
      Вот так же когда-то двое людей, став нераздельной парой, покинули этот город, скитались по свету и нашли конец в маленьком норвежском порту... И всего несколько часов назад Жиль сжимал в объятиях девушку, глаза которой сверкали рядом с его глазами и которую он просил навсегда соединиться с ним.
      Рука его крепче стиснула плечи тетки. Он уже не сознавал, кого обнимает-ее, Алису или свою мать. Рядом с ним, мужчиной, по незнакомой дороге шла женщина, и она страдала.
      В непроизвольном порыве нежности он наклонился к Колетте. Прижался щекой к ее щеке, почувствовал, как завитки ее волос скользнули по коже. Прикосновение было теплым и влажным: она беззвучно плакала.
      - Бедная, бедная моя тетя!
      Ее хрупкие пальцы благодарно и осторожно сжали ему локоть, и Колетта чуть слышно выдохнула:
      - Жиль!
      Есть она не стала. Чувствовалось, что, несмотря на утомление, у нее просто не хватает мужества покинуть теплый уют столовой и запереться у себя в спальне. Когда ее взгляд падал на Жиля, она силилась улыбнуться, словно извиняясь за свою печаль и подавленность. Мадам Ренке, прислуживая им, была еще немногословней, чем обычно; время от времени она останавливалась и наблюдала за обоими.
      - Хочу сообщить вам новость, тетя. Только не считайте, что я думаю лишь о себе...
      Ход мыслей у него был сложный, и он не знал, как их выразить. Ему хотелось поговорить об Алисе, но лишь потому, что через нее он чувствовал себя ближе к Колетте, что события этого вечера приобретали в такой знаменательный для него день особую значительность и глубину, что любовь Жиля теснее приобщала его к драме, переживаемой теткой и доктором.
      - Я женюсь, тетя.
      Мадам Ренке замерла с тарелками в руках. Колетта медленно подняла голову, и в ясных ее глазах Жиль прочел удивление и печаль. Она тут же спохватилась и, пытаясь сгладить впечатление, улыбнулась, но улыбка получилась у нее тоже грустная.
      - Женитесь, Жиль?
      Колетта обвела взглядом комнату, в которой они целую зиму встречались каждый вечер. Казалось, она старается представить себе здесь нового человека, непрошеную гостью.
      И Жиль, чувствуя за всем этим нечто туманное, но могущее в любую минуту вырваться наружу, торопливо добавил:
      - Я женюсь на дочери Эспри Лепара. Вы его знаете - это наш служащий, с такими густыми бровями. Раньше он сидел в кассе, а теперь ходит сюда работать со мной. Ей восемнадцать.
      Глаза Колетты затуманились, лицо омрачилось.
      - Правильно делаете, Жиль, - вздохнула она, отложила салфетку и поднялась.
      Уходить ей по-прежнему не хотелось.
      - Я очень устала. Мне, пожалуй, лучше отдохнуть. Доброй ночи, Жиль! Доброй ночи, мадам Ренке! Но та запротестовала:
      - Нет, я пойду с вами. Вас надо уложить в постель.
      Это было зловеще, как бесцветный зимний день, когда кажется, что солнце уже никогда не вернется. Печатали газету плохо: строчки наползали друг на друга, краска была бледная, бумага дешевая.
      "ГРОМКОЕ ДЕЛО ОБ ОТРАВЛЕНИИ В ЛА-РОШЕЛИ"
      Каждое слово, каждая фраза изображали драму в циничном, отталкивающем свете.
      "Громкое дело об отравлении, способное удивить лишь того, кто никогда не слышал о некой скандальной истории, которая тянется с давних времен..."
      Морис Соваже превратился в доктора С., "хорошо известного в нашем городе".
      Колетта именовалась "супругой недавно скончавшегося и одного из самых примечательных ла-рошелъских деятелей, чье наследство явилось предметом оживленных толков".
      Все это было грубо, как иные черно-белые рисунки с резкими контрастами и слишком жесткими линиями.
      "Сегодняшняя драма представляет собой лишь развязку другой, более давней драмы. Нашим землякам до сих пор памятна внезапная женитьба одного из самых богатых граждан города на билетерше из кинематографа. Через два года после свадьбы муж с болью в сердце обнаружил..."
      Все это выглядело до ужаса вульгарно. Дом врача. Несчастная калека жена, снедаемая ревностью и, так сказать, брошенная. Любовники, которым стало невтерпеж дожидаться ее кончины и которые явно ускорили развязку...
      "По всей видимости, установлено, что врач, в чьем распоряжении имелись любые медикаменты, в течение нескольких недель ежедневно давал жене небольшое количество мышьяка, дозируя его так, чтобы..."
      Пробило десять. Небо было ясное, день на редкость светлый; где-то, очень далеко, слышались пароходные гудки. Из окна Жиль увидел, как у решетки остановился мужчина в коричневом пальто и растянул мех огромного фотоаппарата.
      Скоро особняк на набережной Урсулинок станет местной достопримечательностью.
      Жиль машинально повернул голову к окну тетки и заметил Колетту, спрятавшуюся за тюлевой занавеской. Она тоже видела фотографа.
      Он бросился в кухню. На столе лежала газета - та же, которую он только что прочел.
      - Надеюсь, вы не дали ей этот номер? - спросил он мадам Ренке.
      - К несчастью, она сама вынула его из почтового ящика.
      - Что она сказала?
      - Ни слова. Месье Соваже забрали. Утром заходил мой брат. Мадам передала ему письмо для доктора. Адвокатом он, кажется, выбрал Козеля. Это один из лучших в городе... Что же будет, месье Жиль?
      Жиль не ответил, вышел из кухни, спустился по лестнице и направился в бывшую церковь. Он чувствовал, что все с любопытством посматривают на него.
      - Не подниметесь ли ко мне, месье Лепар? Служащий сложил бумаги, взял очки в стальной оправе, ручку, сине-красный карандаш.
      - Иду, месье Жиль.
      С чем бы ни обращались к бухгалтеру, вид у него всегда был виноватый.
      Жиль поднялся с ним в кабинет, который устроил себе рядом со спальней.
      - Вы хотите поработать со мной над бумагами Элуа?
      - Нет, месье Лепар, я пригласил вам не для этого. У меня к вам важный вопрос.
      Жиль решил не медлить - события подгоняли его.
      - Месье Лепар, вы согласны выдать за меня свою дочь?
      Служащий посмотрел на него ничего не выражающими глазами, потом попробовал улыбнуться.
      - Почему вы задаете мне подобный вопрос, месье Жиль? Вы с ней не знакомы, и к тому же...
      - Что "к тому же"?
      - Право, не знаю... Не может же быть, чтобы вы...
      - Месье Лепар, я официально прошу у вас руки Алисы, с которой, должен в этом признаться, всю зиму речался тайком.
      Больше Лепар не сказал ни слова. Он словно окаменел.
      - Вчера, когда я спросил Алису, согласна ли она стать моей женой, никто не мог предвидеть, что нашей семьей займутся газеты. Подумайте хорошенько, месье Лепар. Если хотите, посоветуйтесь с женой. Жду от вас ответа во второй половине дня, хорошо?
      - Да, да. Я...
      И бухгалтер вышел, стукнувшись на ходу о дверную притолоку.
      В коридоре Жиль увидел Плантеля, следовавшего за мадам Ренке.
      - Не помешаю?
      - Входите. Я только что посватался.
      Плантель сделал жест, означавший: "Неважно. Речь пойдет не об этом".
      В кабинете у Жиля Плантель был впервые, и, когда он оглядел стеллажи из некрашеного дерева, на которых выстроились папки с бумагами Мовуазена, губы его искривились в горькой усмешке.
      - Вы позволите? - спросил он, усаживаясь. - Третий этаж - это теперь для меня высоко. Надеюсь, вы читали газету?
      - Да, прочел.
      - Вчера вы ходили на улицу Минаж, верно?
      - Да, ходил.
      - Ну, так вот. Сейчас это знает уже полгорода, и люди говорят, что вы заодно с вашей теткой.
      - Почему заодно? В чем?
      - Выслушайте меня, Жиль. Вы молоды. Этой зимой вы сочли себя вправе жить как вам заблагорассудится, не слушая, что вам советуют старшие. Только вчера, например, я узнал, что вы намерены жениться на какой-то здешней девице. Это ваше дело. Но я, к сожалению, вынужден напомнить вам, что вы - наследник своего дяди Мовуазена, который был моим другом. Здесь его дом. Вам прекрасно известно поведение его жены. В этих обстоятельствах, особенно после того, что произошло вчера, выказывать ей симпатию, которая может быть превратно истолкована,- значит идти на скандал. Сегодня утром я виделся с вашей тетушкой Элуа. Она к тому же ваша опекунша. Быть может, вы не знаете законов, но служащий, избранный вами в советники, подтвердит вам, что существуют меры, к которым нам придется прибегнуть, если вы...
      Плантель встал, стряхнул пепел с сигары, взял шляпу и неторопливо надел ее.
      - Вот все, что я хотел сказать, друг мой. Надеюсь, вы меня поняли?
      III
      Впечатление было такое, что их здесь не ждали. Храм был пуст, словно его давным-давно закрыли. Лишь за одной из колонн, перед кем-то пожертвованным образом, горело несколько свечек. Здание было освещено не лучше, чем улица, шаги отдавались гулко, как в доме, где уже много лет не живут.
      Никто не встретил вошедших, никто не сказал им, куда идти и что делать; поэтому Жерардина, хорошо знакомая с церковными порядками, сама провела их к первым скамьям справа.
      Свадьба была немноголюдная. Семью Мовуазенов представляли только Жерардина и Боб - барышни Элуа остались у самого входа. Со стороны Лепаров присутствовали сам Лепар с женой и брат ее, дряхлый, совершенно глухой дядя Алисы, которого пришлось пригласить, чтобы не обидеть старика, тем более что он собирался завещать племяннице принадлежащий ему домик.
      На хорах не было ни души. У всех невольно возникал вопрос: уж не ошиблись ли они днем? По левую руку от главного прохода сидела еще одна группа людей, без сомнения пришедших сюда с той же целью, и обе группы принялись настороженно следить друг за другом, словно пытаясь угадать, чья очередь первая.
      - Ручаюсь, это их дочка! - шепнула Алиса на ухо Жилю и, не удержавшись, огласила смехом пустоту храма.
      В самом деле, паре, сидевшей напротив, явно перевалило за сорок. Эта чета, видимо, давно жила в незаконном браке, и прыщавая девочка, сопровождавшая жениха и невесту, была, скорее всего, их дочерью. Что побудило их легализовать свои отношения? Первое причастие девочки?
      Жиль несколько раз оборачивался: время от времени входная дверь скрипела, плиты гудели от чьих-то шагов, кто-то отодвигал стул. Издали Жиль узнал Жажа, которую впервые видел в шляпе. Толстуха преклонила колена перед образом. Уж не она ли свечки за него, Жиля, поставила?
      Накануне он опять заглянул к ней. После своего решения жениться он стал бывать у нее особенно часто. Жажа сидела перед ним в обычной позе опершись локтями о стол.
      - Завтра, во время венчания, держи ухо востро. По слухам, тебе готовят неприятный сюрприз.
      - Кто? Что мне могут сделать?
      - Не знаю, малыш. Но я слышу, о чем шепчутся, и предупреждаю тебя. Послушай меня, уезжай в Ниццу или еще куда-нибудь со своей крошкой, коли ты за нее так держишься.
      Доктора Соваже уже четвертую неделю держали в тюрьме, несмотря на все попытки его адвоката добиться, чтобы врача до суда освободили из-под стражи. Вокруг его дела шла какая-то возня, которая злила и пугала Жиля своей необъяснимой таинственностью.
      С течением времени интерес публики к делу отнюдь не ослабел; напротив, страсти распалялись все сильнее, и, увы, по-прежнему против врача. Теперь по воскресеньям, например, горожане совершали прогулки на набережную Урсулинок, чтобы увидеть местную достопримечательность- дом любовницы отравителя.
      Словно по чьему-то тайному приказу, в оборот пускались все новые слухи, подогревавшие общественное мнение...
      Наконец в левом приделе открылась дверь. Мальчик-служка в красном одеянии, накрахмаленном стихаре и грубых, подбитых гвоздями башмаках взошел на амвон и зажег две свечи. Жиль в душе надеялся, что зажгут все свечи. Правда, он сам потребовал венчанья без всякой помпы, но всего два огонька - это было слишком уж бедно.
      Еще через несколько секунд служка появился снова, теперь уже предшествуя священнику. В ту же минуту из глубины церкви показался пономарь.
      - Мы - первые, - прошептала Алиса, когда он поравнялся с ними.
      Она ничуть не волновалась. На ней было светлое платье, сшитое на заказ в Ла-Рошели, выходное пальто, новые туфли и шляпа, тоже новая, потому что обычно она ходила с непокрытой головой. Эспри Лепар, весь в черном, с туго накрахмаленной манишкой, выглядел среди присутствующих самым важным, а жена его, маленькая разбитная толстушка, во время церемонии то и дело умиленно сморкалась.
      Жиль не отрываясь смотрел на священника, бормотавшего положенные молитвы, и, неизвестно почему, думал о Колетте.
      Ее самой в церкви не было. Жиль не посмел пригласить тетку, чье присутствие на свадьбе вызвало бы скандал. Не решился он и устроить свадебный завтрак на набережной Урсулинок: в этом случае ему было бы слишком больно просить ее не появляться за столом. Кроме того, тетушка Элуа отказалась встречаться с нею.
      - Завтракаем у меня, - объявила она.
      Тут уж запротестовал Жиль, понимая, что его будущим тестю и теще будет не по себе в доме на набережной Дюперре.
      В домике Лепаров на улице Журдана было слишком тесно.
      Завтрак в одном из городских ресторанов тоже исключался.
      Вот почему его заказали на постоялом дворе в Энанде, в десяти километрах от Ла-Рошели.
      - Согласны ли вы взять... Жиль произнес "да" серьезно, почти печально. Алиса бросила свое "да" так, словно отпускала шутку, и тут же с улыбкой повернулась к Жилю.
      - Не угодно ли дамам и господам проследовать в придел? - протараторил пономарь, и вторая пара поднялась со своих мест.
      Направляясь через церковь к выходу, Жиль отметил, что на его свадьбу собралось не так уж мало народу, особенно женщин. У одной из колонн стояла на коленях мадам Ренке. Жажа незаметным жестом подбодрила его. Потом она не раз повторяла:
      - Если бы ты видел, малыш, какой ты был бледный!
      Жиль действительно волновался, но меньше, чем ожидал. Он твердил про себя: "Вот мы и женаты. Теперь мы - пара".
      Почему он не испытывал радости? Чего ему не хватало? И почему перед глазами у него по-прежнему стояла Колетта, которая столько плакала за последние три недели и сейчас совсем одна ждет их на набережной Урсулинок?
      Утром, завязывая ему галстук, она все-таки заставила себя улыбнуться.
      - Поздравляю, Жиль. И от всего сердца желаю счастья.
      Улыбка у нее получилась дрожащая, как солнечный свет перед ливнем. На последних словах голос у нее сорвался.
      - До вечера!
      Когда новобрачные подходили к дверям, Жиль услышал на улице крик и подумал, что Жажа, видимо, не напрасно предостерегала его.
      На паперти толпились люди - те самые, которые не пропускают ни одного сборища. Жиль не знал, что так уж всегда бывает на свадьбах. Он решил, что они пришли сюда в пику ему. К тому же крик раздался снова.
      Кричал газетчик, парень лет двадцати, который расхаживал взад и вперед, надсаживаясь во все горло:
      - Покупайте "Монитёр"! Сенсационный выпуск! Врач-отравитель! Возможная эксгумация Октава Мовуазена!