- Мой бедный Жиль, нам...
      Не договорив, Жерардина поднесла к глазам платок с таким видом, словно покидала племянника перед лицом грозной опасности.
      - Идемте, девочки. Завтра утром я зайду узнать, как тут все устроилось.
      Жиля клюнули в обе щеки, и он наконец остался один в доме, который отныне стал его домом.
      Он остался один, горло у него чуточку перехватило, и успокаивало его лишь будничное дребезжание посуды за стеной, в столовой, где накрывали на стол.
      Отогнув темную бархатную штору, Жиль увидел погруженную во мрак набережную, редкие газовые рожки, более яркую дымку над центром города и совсем рядом, в конце левого флигеля, на том же самом третьем этаже, слабо освещенное окно. Там живет его тетка, которой он еще не видел.
      Который теперь час - он не знал, а взглянуть на свои часы ему не приходило в голову. Дядина спальня произвела на него глубокое впечатление. Разве не странно, что никто не потрудился показать ему портрет этого человека? Жиль не представлял себе, как выглядел Октав Мовуазен. Был ли он высок и несколько меланхоличен, как отец Жиля? Или, наоборот, напоминал собой коренастого старика с фотографии над кроватью?
      Когда часов около семи старушка, так неприветливо встретившая Жиля, постучалась к нему, ей ответили не сразу. Наконец из комнаты, примыкавшей к спальне, донеслось: с - Войдите.
      Она вошла, сложив руки на животе и шаря по сторонам удивленным, настороженным взглядом.
      - Входите, мадам Ренке. Мне сказали, что вас зовут мадам Ренке. Как видите... я переехал. Забрел в эту комнату и решил, что тут мне будет удобней - она поменьше.
      Экономка не выразила ни одобрения, ни протеста. Она удовольствовалась одной фразой:
      - Вы здесь хозяин... Я пришла спросить, в котором часу подавать обед.
      - Когда у вас обычно обедают?
      - В половине восьмого.
      - Вот и прекрасно. Зачем менять порядки? Ему хотелось расспросить о дяде, о тетке, но он понял, что приручать экономку пока что рано.
      - В таком случае я предупрежу мадам...
      В двадцать пять минут восьмого Жиль уже стоял в столовой, недоумевая, с какой стати он так волнуется. В комнате было тепло, обстановка уютная, успокаивающая. Из кухни пахло чем-то вкусным и доносилось шарканье войлочных шлепанцев мадам Ренке.
      В глубине коридора скрипнул паркет, легонько, чуть слышно; тем не менее Жиль вздрогнул, повернулся к дверям и замер. Он увидел, как поворачивается ручка. Затем одна створка открылась.
      Жиль затруднился бы ответить, какое впечатление произвела на него тетка. Он представлял ее совершенно иной. Входя, она перехватила его взгляд, но тут же потупилась, наклонив голову в знак приветствия.
      Затем взглянула на приборы, словно желая удостовериться, что ее место за столом осталось прежним. Узнала свое салфеточное кольцо и остановилась рядом со своим стулом.
      Жиль тоже не решился сесть, и сцена приобрела бы комический характер, не войди в эту минуту мадам Ренке с большой дымящейся супницей из белого фаянса.
      Сказал Жиль "добрый вечер" или нет? Толком он не помнил. Во всяком случае, губами пошевелил. Перед обедом, у себя в комнате, он долго ломал голову, какое обращение выбрать - "мадам" или "тетя".
      Супу она налила себе совсем немножко. Жиль не посмел ни налить себе больше, ни попросить хлеба, до которого не мог дотянуться и который в конце концов Колетта сама передала ему.
      Больше всего он был, вероятно, поражен тем, что она такая маленькая, миниатюрная и молодая. Ни одна женщина не производила на него впечатление подобной хрупкости. Она показалась ему птичкой, еле прикасающейся к ветке, на которую села.
      Восхитительно тонкие черты лица, свежая кожа, прозрачная, как китайский фарфор, голубые глаза, веки в еле заметных морщинках. Только они, веки, и выдавали, что ей под тридцать.
      Жиль сообразил наконец, что своим взглядом смущает ее и мешает ей есть. Но не успел он отвести глаза, как в свой черед почувствовал на себе робкий взгляд Колетты, украдкой посматривавшей на племянника.
      Обед прошел в полном молчании. Вдруг кровь прилила к щекам Жиля. У него же было достаточно времени, чтобы приготовить коротенькую речь! Но до чего трудно ее произнести! Пожалуй, не легче, чем первое новогоднее поздравление, которое он продекламировал родителям, когда ему было три года.
      - Мадам... Тетя... Я хотел вас просить, чтобы... чтобы вы ничего не меняли из-за меня в домашнем укладе. Извините, что я вас...
      Она нахмурилась. Наклонила голову - он уже подметил за ней эту привычку женщин, которым довелось много страдать, - и пробормотала:
      - Вы здесь, по-моему, у себя. Она встала. Выждала несколько секунд, просто так, из вежливости. Затем наклонила голову.
      - Доброй ночи, месье!
      Он чуть было не попррсил ее остаться. И потом весь вечер злился на себя, что не сделал этого. Нескольких слов, одного жеста, казалось ему, было достаточно, чтобы...
      Мадам Ренке уже убирала со стола, не обращая внимания на Жиля. Однако предупредила его:
      - Если пойдете в город, не забудьте взять ключ - он виси г за дверью. А решетка у нас никогда не запирается.
      В тот вечер у него создалось впечатление, что атмосфера в доме предельно сгущена - малейшее движение, и поверхность разом зарябит от волн. Тишина тоже угнетала его. Он слышал, как мадам Ренке поднимается на чердак - она, понятное дело, ночует у себя в мансарде. Некоторое время она расхаживала над головой у Жиля, затем раздался скрип матрацных пружин.
      В крайнем окне левого флигеля все еще горел свет. Набережная Урсулинок была пустынна. А когда на нее все-таки забредал прохожий, его шаги долго звучали в тишине; затем где-то дважды хлопала дверь.
      Жиль стал раздеваться. По привычке выложил на комод содержимое карманов и с минуту повертел в руках маленький плоский ключ, с такой непонятной торжественностью врученный ему нотариусом Эрвино.
      Зачем ему, Жилю, этот ключ? Он все равно не знает шифра, без которого не отопрешь дядин сейф, вделанный в стену справа от кровати, над ночным столиком, и такой заурядный с виду.
      Жиль полез в шкаф за пижамой, но тут же вздрогнул: он услышал шум автомобиля, и ему показалось, что машина остановилась где-то рядом с особняком.
      Он метнулся к окну, раздвинул шторы. В самом деле, на набережной канала, метрах в пятидесяти от дома, стояла машина. Фары тут же потухли, дверца хлопнула, и какой-то мужчина быстрыми шагами направился к решетке. Открыл калитку, пересек двор.
      Жиль бросился к дверям. В длинном коридоре было темно, по через секунду зажегся свет, и на лестничной площадке появилась женская фигура.
      Ну, стоит ли так волноваться? Разве ему не рассказывали, что у Колетты уже много лет есть любовник и муж ее это знал.
      Однако все старания были тщетны-смятение не проходило. Чтобы не выдать себя, Жиль выключил свет и, словно на часах, застыл в дверном проеме.
      Он отчетливо слышал, как с гвоздя, о котором говорила ему мадам Ренке, снимают ключ, как осторожно отпирают входную дверь. Потом наступила тишина. Что они делают там, внизу? Наверно, обнимаются?
      Теперь они поднимались наверх. Лестничный ковер заглушал их шаги. Первой показалась тетя Колетта, позади которой, держась за ее руку, шел мужчина; она мельком взглянула в сторону Жиля, но не увидела его.
      Затем любовники повернулись к нему спиной и скрылись в коридоре левого флигеля.
      Жиль был слишком возбужден, чтобы раздумывать. Зачем ему, например, понадобилось босиком красться к дверям тетки? Он и без того знал, что парочка сейчас в спальне. И какое ему было до этого дело? Из-под двери пробивался свет, и звуки, доносившиеся из комнаты, чем-то напоминали шепот в исповедальне.
      "Сейчас пойду лягу", - клялся себе Жиль.
      И все-таки не двигался с места, хотя холодел при мысли, что его в любую минуту могут застать.
      Образумила его только усталость. Он попытался сосчитать удары часов на колокольне храма Спасителя. Одиннадцать? Двенадцать? Жиль так и не разобрал.
      Измученный, мрачный, с необъяснимой тяжестью на душе, он вернулся к себе и бросился на постель.
      Уснул он не сразу. Впечатления дня, как в детстве, потянулись у него перед глазами; увидел он и то, что было раньше-девушку и парня в желтом плаще; толстые ноги Жажа в черных шерстяных чулках с красными подвязками; тетушку Элуа, шествовавшую с таким видом, словно она отводит племянника в пансион.
      И вдруг Жиля охватила тоска. Ему показалось, что почва ушла у него из-под ног и его, беспомощного, несет куда-то в неведомый мир.
      Последним он увидел клоуна, которого встретил когда-то в одном из венгерских цирков: загримированный для выхода на арену, этот человек был до странности схож с нотариусом Эрвино. Даже голос у него был такой же саркастический.
      Сначала это происходило где-то на грани сна и яви. Зачем у его дверей стоят и подслушивают, если он один и спит?
      Жиль отогнал от себя образ клоуна и попытался не слышать его голос, чтобы отчетливей разобраться в шорохах, тихих, как топотание мыши.
      И вдруг у него перехватило горло. Он проснулся. Ощущение было такое, что рядом кто-то есть. Вот что-то сдвинулось, что-то шаркнуло по мрамору комода
      Револьвера у Жиля отродясь не было. Ему стало страшно. Разом взмокнув от пота, он лежал под простынями и спрашивал себя, где здесь выключатель, но никак не мог вспомнить.
      К тому же, если это грабитель, стоит ли ему мешать? Прийти на помощь некому - дом пуст. С Жилем без труда сумеют покончить. Он представил себе, как его душат - долго, мучительно...
      Он был уверен, совершенно уверен, что не спит и что одна из дверей вероятно, та, которая ведет в дядину спальню, - приоткрыта.
      И тут он потерял способность рассуждать. Заметался в постели, словно отбиваясь от врага. Замахал руками, что-то задел, и тишину особняка разорвал грохот.
      Разбил Жиль, однако, всего лишь ночник опалового цвета, принесенный тетушкой Элуа из дому: племянник имел неосторожность сказать, что находит его изящным.
      Шум так перепугал Жиля, что он вскочил. Под дверью дядиной спальни был виден свет.
      Жиль забыл всякую осторожность. Ему было слишком страшно. Им двигала смутная потребность узнать все и обрести наконец покой. Он ринулся к двери, опрокинул стул. Ушиб ногу и невольно вскрикнул:
      - Ай!
      Он был уверен, абсолютно уверен, что это не сон. И вот доказательство: как раз в тот момент, когда он распахнул дверь в дядину спальню, там еще горел свет.
      Правда, он тут же потух, и Жиль не успел ничего увидеть. Он только услышал шаги человека, натыкавшегося на мебель, и другая дверь-та, что выходила в коридор,- тут же захлопнулась.
      Жиль упустил время. Он ничего не видел. И еще слишком плохо знал дом, чтобы безошибочно найти дорогу в темноте.
      Когда он выбрался в коридор, там уже никого не было; и все-таки Жиль не ошибся, потому что лампы еще горели.
      - Кто здесь? - зазвенел в пустоте его голос. Никакого ответа. Полная тишина.
      - Кто здесь?
      Жиль кинулся в левый флигель. Постоял у дверей тетки, прислушался, но постучать не посмел.
      Когда, обескураженный и напуганный, он возвращался к себе, навстречу ему по лестнице, ведущей на чердак, спустилась мадам Ренке в черном капоте, но без чулок.
      - Что тут стряслось? - осведомилась она.
      - Сам не знаю. Мне послышался шум. Экономка включила свет в комнате Жиля, увидела разбитый ночник, опрокинутый стул.
      - Сдается мне, вы сами и нашумели. Часто вы бродите во сне?
      Жиль не ответил. Он расширенными глазами глядел на комод: среди вещей, выложенных им с вечера из карманов, недоставало одной - ключа от сейфа.
      Он выдавил наконец:
      - Не знаю.
      - Приготовить вам горячий отвар?
      - Нет. Благодарю.
      - Теперь вы успокоились? Я могу идти спать? Ему удалось изобразить подобие улыбки.
      - Конечно. И прошу прощения. Когда мадам Ренке ушла, Жиль подбежал к окну. Машина с потушенными фарами стояла на месте.
      Мужчина, без сомнения, еще не вышел из дому. Он где-нибудь спрятался, может быть даже в спальне Колетты, и выжидает, пока Жиль заснет.
      Жиль поймал себя на том, что бормочет вполголоса:
      - На худой конец, во Французском банке есть второй ключ.- И несколько раз повторил: - Почему? Почему? Почему?
      Он весь взмок от пота, как в тот вечер, когда напился. И с трудом сдерживал слезы.
      - Я проторчу у окна сколько потребуется. Я увижу его. Я буду знать!
      Но Жиль ничего не увидел, п'отому что проснулся утром в постели, на которую его свалила усталость.
      Грузовики Мовуазена уже выезжали из бывшей церкви, и машина незнакомца давно исчезла в холодном рассвете, занимавшемся над набережной Урсулинок.
      Ни одно из событий наступившего дня не было само по себе сколько-нибудь примечательным, но совокупность их повлекла за собой такие важные последствия, что эта дата стала одной из самых важных в жизни Жиля Мовуазена.
      Доказательством этого с самого начала явились кое-какие признаки, неуловимые мелочи, над которыми лень задуматься и которые поражают нас позднее, когда мы наконец отдаем себе отчет в том, что они были предзнаменованием.
      Например, этот смягченный, утренний свет... Этот серо-белый мир, где все звуки, и прежде всего пароходные гудки, казались особенно пронзительными, более того -душераздирающими. Они напоминали Жилю Тронхейм и еще множество северных городов, в каждом из которых он вот так же просыпался в гостиничных номерах, неразличимо похожих друг на друга.
      Посмотрев на себя в зеркало, обрамленное черным с золотом, он нашел, что лицо у него уже не такое опухшее, а черты более отчетливы, чем раньше: насморк прошел. Усталость после тревожной ночи, беспорядочные хождения по городу, многодневная неопределенность- все это сказывалось теперь в тусклом цвете кожи, заострившемся носе, поджатых губах и суженных зрачках, которые темными блестками посверкивали сквозь щели век.
      Что-то в Жиле изменилось: наверное, поэтому он открыл чемодан со своими вещами и, как нередко делал при жизни родителей, когда они втроем останавливались в очередном безликом номере, принялся перебирать содержимое: карточки, заткнутые за рамку зеркала; коробку из-под конфет, которую когда-то подарили его матери и в которой он держал галстуки; красивую шаль, перекупленную Мовуазенами у одного восточного жонглера.
      Жиль замкнулся в себе. Особняк на улице Урсулинок как бы исчез - от него осталась лишь эта комната. Ла-Рошель уменьшилась до размеров пейзажа, обрамленного квадратом окна: край канала, кусок набережной, две далекие башни, замыкающие порт, и, слева, окно Колетты с еще не отпертыми ставнями.
      Когда тетушка Элуа ворвалась к нему, он покраснел, а заметив, что она взирает на него с удивлением и не без упрека, покраснел еще больше.
      - Вы перебрались в другую комнату?
      Губы у Жиля чуть дрогнули, как у каждого робкого человека, когда он принимает решение. И голосом, сколь возможно более безразличным и отчетливым, объявил:
      - Да. Эта мне нравится больше, и я собираюсь обставить ее на свой вкус.
      - Но я же телеграфировала Бобу в Париж, чтобы он возвращался. У него есть знакомый художник-декоратор, и мы решили...
      - Нет, у себя я хочу устроиться по-своему.
      Это был первый сюрприз, преподнесенный Жилем всем, с кем он общался в последние дни. Держался он по-прежнему скромно, почти застенчиво; тем не менее чувствовалось, что воля его непреклонна.
      - Как у вас вчера прошла встреча с этой женщиной?
      - Прекрасно.
      - Накормили вас по крайней мере прилично?
      - Мадам Ренке превосходная кухарка.
      - Что она говорила?
      - Мадам Ренке?
      - Ваша тетка.
      - Ничего особенного.
      Жиль притворился, будто не замечает, как встревожена Жерардинз Элуа.
      - Кстати, наш друг Плантель приглашает вас к завтраку. Он хочет хотя бы предварительно ввести вас в курс дел вашего дяди, а теперь ваших.
      Почему бы не пойти до конца? Негромко, но с упорством капризного ребенка Жиль отчеканил:
      - Передайте господину Плантелю, что я не смогу позавтракать у него. Я очень утомлен. Кроме того, мне надо кое-что сделать.
      - Я помогу вам. Вы же знаете, Жиль: я в полном вашем распоряжении. Мои дочери тоже. Они уже вас обожают. Что касается Боба, то я уверена: вы с ним столкуетесь, как будто дружили всю жизнь.
      - Разумеется, - уклончиво проронил он.
      - Чему вы намерены посвятить день?
      - Трудно сказать, тетя. Разным мелочам. Понимаете, за короткий срок я перезнакомился со столькими людьми, что мне нужно отдохнуть.
      - Эта ваша мадам Ренке хоть сменила воду для цветов?
      - Право, не знаю.
      Жерардина сбросила пальто и сменила воду в вазах.
      - А вы не позавтракаете с нами? В семейном кругу, без посторонних?
      - Благодарю, тетя. Я позавтракаю здесь.
      - Когда я вас увижу?
      - Завтра, хорошо? Да вы не беспокойтесь - я сам зайду. Но конечно, если вам неудобно...
      Жерардина ушла, сильно обеспокоенная, и ее телефонный звонок на целый день испортил Плантелю настроение.
      А Жиль вышел на второй этаж и не торопясь осмотрел все комнаты. Выбрал себе старинный секретер, несколько книжных полок, рамки для фотографий отца и матери.
      - Извините, мадам Ренке. Не найдете ли минутку помочь мне?
      Экономка тоже удивилась и забеспокоилась. Тем не менее спустилась вниз вслед за Жилем.
      - Почему вы не распорядитесь, чтобы из гаража прислали рабочего. Он вам все поднимет.
      - Потому что я предпочитаю поднять мебель сам.
      В спальне она мельком глянула на фотографии, потом на Жиля, который показался ей теперь совсем другим человеком, и почти дружелюбно спросила:
      - Вам больше ничего не надо? Внизу есть недурные коврики.
      Жиль вместе с ней пересмотрел ковры, выбрал один. На лестнице ему встретилась тетя Колетта, направлявшаяся в город; в трауре и креповой вуали она выглядела еще более хрупкой.
      Они довольно церемонно раскланялись и разминулись.
      Часов в одиннадцать Жиль тоже вышел из дому и впервые после встречи с Армандиной у кладбищенской ограды оказался один на улице. Он постоял под сводом бывшей церкви, глядя, как выкатываются и вкатываются грузовики Мовуазена и суетится Пуано, управляющий с железным крючком вместо руки, так и не посмевший подойти к хозяину, которому его еще не представили.
      Оттуда Жиль отправился на улицу Минаж, где жил доктор Соваже, любовник его тетки. Рынок торговал вовсю. Был большой субботний базар, и под аркадами узкой, плохо вымощенной улицы, стоя среди своих корзин, надсаживались горластые крестьянки.
      Между зеленой лавкой и невзрачным галантерейным магазинчиком медная дощечка возвещала: "Морис Соваже, врач. Прием с 14 до 18, по субботам с 10 до 12".
      Жиль собрался было позвонить, но заметил, что дверь приоткрыта, и на другой, эмалевой, дощечке прочел: "Просьба входить без стука".
      Миновав пахнущий аптекой коридор, он вошел в приемную, где уже молчаливо ожидали своей очереди шесть человек, и присел на стул у плетеного столика со старыми журналами.
      Пациенты, не произнося ни слова, поглядывали друг на друга. Из-за двери доносились неясные голоса. Потом открывалась другая дверь, и пациент уходил. Доктор высовывал голову в приемную:
      - Следующий.
      На второй раз он заметил Жиля и нахмурился. Быть может, он уже видел его на улице в обществе Плантеля или Жерардины Элуа?
      Очередь приближалась, и с каждым разом врач выглядел все более озабоченным. Это был шатен с длинными, зачесанными назад волосами, выразительным лицом и на редкость живыми глазами, которые, должно быть, везде привлекали к нему внимание. У отца Жиля был такой же взгляд, выдающий скрытое внутри пламя; вот почему он так часто смотрел в сторону или поспешно начинал улыбаться.
      - Следующий.
      Жиль вошел в кабинет в несколько подавленном состоянии и сразу почувствовал, что на душе у врача не легче, чем у него.
      - Я не болен, - предупредил Жиль, останавливаясь посреди кабинета, такого же убогого, как и приемная.- Прошу извинить за беспокойство, но... - Губы дрожали у него так, что он лишь с трудом договорил спокойным тоном: - Я пришел просить вас вернуть мне ключ.
      Не сама ли простота, с какой было выражено требование, заставила врача потерять голову? Он затравленно оглянулся, подошел к одной из дверей, резко ее распахнул и вполголоса, словно стьщясь своих слов, пробормотал:
      - Извините. Моя жена имеет привычку подслушивать.
      Плантель-сын рассказывал об этом Жилю.
      Мадам Соваже вот уже много лет калека и передвигается по квартире в коляске с ручным приводом. Мало-помалу ревность ее приняла болезненные формы, обострилась настолько, что несчастная проводит целые часы у дверей мужнего кабинета, ловя каждый доносящийся оттуда звук.
      - Садитесь. Прошу прощения, но... Но у меня не г ключа, клянусь вам. Не понимаю, с чего вы взяли...
      - Однако вы знаете, о каком ключе идет речь, не так ли?
      И тот и другой дрожали: доктор - из-за своего неуравновешенного характера; Жиль - потому, что испугался собственной смелости.
      - Предполагаю, что вы намекаете на ключ от сейфа.
      - Разве сегодня ночью вы не пытались завладеть им? Подходя к этому дому, я опознал вашу машину.
      Врач понурил голову. Чувствовалось, что он колеблется. Что, если в комнате Жиля, а затем в спальне
      Октава Мовуазена действительно побывал кто-то другой? Не Колетта ли?
      - Послушайте, месье, я не знаю, что вам наговорили эти люди...
      - Какие люди?
      Блестящие глаза Соваже впились в молодого человека. Лицо его выражало удивление и еще что-то- может быть, нерешительность, может быть, первые признаки симпатии.
      - Из синдиката.
      Врач снова подошел к двери, проверяя, не подкатила ли к ней больная свою коляску.
      - Бабен, Плантели, сенатор, мэтр Эрвино и прочие.
      - Почему вы называете их "синдикатом"? Опять та же нерешительность желание что-то сказать и боязнь заговорить.
      - Правда ли, что ваши родители были... были артистами мюзик-холла?
      - Правда.
      - Значит, вы ничего не понимаете в делах и никогда не общались с подобными людьми?
      В воздухе повеяло глухой, но грозной яростью, злобой, вселяющей страх.
      Доктор стиснул руки.
      - Простите, что ничего не могу вам объяснить, по крайней мере сейчас. Положение вашей тети и мое... Поверьте, месье Мовуазен, я не лгу, утверждая, что у меня нет ключа. Тем не менее могу заверить вас, что он будет вам возвращен, что это не кража, что никто не посягает ни на вас, ни на ваше состояние. Ваш дядя был чудовищем, и...
      Внезапно он переменил тон. Жиль тоже расслышал легкий скрип в соседней комнате.
      - Договорились, месье. Сейчас я выпишу вам рецепт.
      Взгляд врача стал почти умоляющим: было ясно, что мадам Соваже подслушивает за дверями.
      Врач присел к столу, набросал несколько слов в блокноте и, протянув листок Жилю, проводил посетителя до самой двери.
      - Следующий.
      На улице Жиль прочел кое-как нацарапанные строки: "Извините. Нас подслушивали. Умоляю, не мучьте свою тетку. Встречусь с вами, где и когда захотите".
      Нашел ли врач возможность позвонить Колетте Мовуазен после ухода Жиля? Видимо, да, потому что не успел Жиль вернуться в особняк на набережной Урсулинок и сесть за стол, как появилась его тетка, еще более бледная и возбужденная, чем накануне.
      - Извините, что заставила ждать, - чуть слышно проронила она.
      И, не смущаясь присутствием мадам Ренке, расставлявшей на столе закуски, положила рядом с тарелкой Жиля маленький плоский ключ.
      - Вы напрасно подумали на доктора. Он тут ни при чем. Он сидел у меня в спальне и не знал, что я делаю.
      Было видно, что Колетта принуждает себя есть. Она, конечно, ждет вопросов и приготовила на них ответы. Чувствовалось, что эта женщина обостренно восприимчива, как те растения, которые съеживаются от каждого прикосновения; теперь уже не ей, а Жилю пришлось уставиться в тарелку.
      Время от времени тетка украдкой посматривала на него. Перехватив несколько ее взглядов, Жиль прочел в них удивление и нечто вроде нерешительности, а может быть, и желания заговорить.
      Но она не заговорила, и Жиль не нарушил молчания. Лицо его оставалось серьезным, и тем не менее впервые за много дней на душе у него было легко.
      Жиль обрадовался, очутившись в уже привычной атмосфере своей комнаты: теперь он был здесь у себя.
      Он долго всматривался в одну из фотографий отца и нашел, что в молодости тот, вероятно, был еще больше похож на доктора Соваже.
      Он представил себе влюбленную пару, двух людей, еще не ставших его родителями и встречавшихся под аркадами улицы Эскаль, неподалеку от частной музыкальной школы, откуда всегда просачивалась музыка.
      Шифр, слово из четырех букв... Ключ от сейфа нагрелся в руке Жиля. Молодой человек прошел в дядину спальню, вставил ключ в замок сейфа, но так и не сумел повернуть.
      На бюро с цилиндрической крышкой, единственном светлом предмете в комнате, стоял телефон. Жиль набрал номер фирмы "Басе и Плантель". Трубку взял Эдгар Плантель.
      - Месье Плантель, это Жиль. Прошу прощения за беспокойство...
      Собеседник запротестовал, сказал, что он сожалеет, что Жиль не пришел к завтраку, уверил в своей преданности, в своём...
      - Я хотел спросить, могу ли я завтра зайти к вам в контору. Нет, лучше в конторе. Мне надо поговорить с вами о синдикате.
      Кашель на другом конце провода.
      - Но... Я... Разумеется. Если хотите, встретимся у вас, я сейчас приеду.
      И Жиль тем же кротким, но твердым тоном, какой избрал с этого утра, повторил:
      - Нет, лучше у вас в конторе. Благодарю, месье Плантель.
      Затем, усталый после ночи, проведенной почти без сна, растянулся на кровати. Стал думать о своей тетке и докторе Соваже. И всякий раз мысль о них возвращала его на улицу Эскаль, где когда-то встречалась другая пара - его отец и мать.
      Он спал? Может, просто дремал? Когда Жиль поднялся, уже начало темнеть, и он, не зажигая лампы,
      долго смотрел, как над портом гаснут последние полосы света.
      Потом он пошел одеваться. Чуть было не надел свой тронхеймский балахон и выдровую шапку, но в последний момент передумал.
      - Вернетесь к обеду? - бросила ему вдогонку мадам Ренке, приоткрыв дверь из кухни.
      По тону ее он понял, что она уже считает его почти своим.
      - Конечно, - ответил Жиль.
      Он быстро зашагал по набережным. Опять увидел ярко освещенные витрины, которые, одну за другой, рассматривал в день приезда, затем более темные окна магазина Элуа. Чуть было не завернул к Жажа. Но большие часы на башне уже показывали пять. Жиль не знал, в котором часу закрывается контора "Пюблекса". Не знал даже, чем занимаются в этой конторе.
      Он был очень оживлен, очень взволнован. Не успел он занять позицию на площади Ла Кай у витрины часовщика, торговавшего также старинными безделушками, как из дома напротив гурьбой, словно стайка школьниц, высыпали девушки.
      Одни, вскочив на велосипеды, разлетелись по улицам. Другие, разбившись на группки, пошли пешком. Три девушки, одна из которых вела свой велосипед, двинулись по узкой улице Тампль, мимо вытянувшихся вдоль нее продовольственных магазинов.
      Среди них была та, что первой попалась Жилю на глаза после высадки в Ла-Рошели.
      Он пошел сзади. Одна из ее спутниц, тусклая блондинка, обернулась и толкнула подружку локтем. Затем все три разом обернулись и прыснули со смеху.
      Игра продолжалась, но Жиль не отставал. Он невозмутимо и упорно следовал за ними, а они оборачивались, подталкивали друг друга и заливались хохотом. Он уже не понимал, где находится. С трудом узнал улицу Пале и универмаг "Единые цены". Затем они опять нырнули во мрак, а чуть дальше их снова озарил свет витрин.
      На Плас д'Арм хохотушки остановились и, не переставая смеяться, расцеловались на прощание.
      Девушка с причала направилась к парку, аллеи которого заливал театральный свет оранжевых лампионов.
      Сперва она шла быстро, покачивая бедрами, потом пошла медленней, но не оборачиваясь. Неужели она не слышит шагов Жиля? Он нагонял ее. На углу улицы и уходившей в глубь парка аллеи они поравнялись.
      Успела она свернуть в аллею или нет?..
      Над ухом у нее чей-то голос спросил:
      - Почему вы смеетесь надо мной?
      Ничуть не удивленная, она круто повернулась и с улыбкой на юном пухленьком личике, глядя Жилю прямо в глаза, возразила:
      - Я смеюсь не над вами. Я смеюсь вместе с вами.
      На мгновение им показалось, что они одни во времени и пространстве. Они даже забыли о том, что в трех метрах от них бегут машины. Подальше, в глубине аллеи, на скамье, выкрашенной в зеленый цвет, сидела еще одна парочка.
      Девушка двинулась по аллее с такой естественностью, словно гулять по ней давным-давно вошло у них в привычку.
      На ходу она размахивала руками. Если бы на газоне росли маргаритки, одна из них обязательно оказалась бы сорванной. Смотреть на спутника она теперь избегала.
      - Почему вы были в меховой шапке? Он ответил столь же серьезно, как если бы вел переговоры с Плантелем:
      - Потому что я приехал из Норвегии.
      - А я приняла вас за безбилетника. Они вышли из освещенного круга, вступили в тень, и Жиль впервые оказался в роли влюбленного: он так
      часто наблюдал на улицах и в общественных садах за такими парочками, остро завидуя их спокойной непринужденности.
      - Как вас зовут? - наконец отважился он.- Если мой вопрос вам неприятен, можете не отвечать.
      - Алисой. А вы Мовуазен-племянник?
      - Откуда вы знаете? Она весело улыбнулась.
      - Да уж знаю!
      - Нет, вы ответьте. Как вы узнали?
      - Угадайте.
      Они разминулись с новой парочкой, которая рука об руку вступила в освещенный электричеством круг и выбрала как раз этот момент для очередного поцелуя.