Глава 1

Никто не заметил, как он появился в городе, и это вызвало у всех чувство неловкости, которое охватило бы, к примеру, семью, увидевшую вдруг, что в гостиной сидит чужой, к тому же вошедший неизвестно как — даже дверь не скрипнула.

Он прибыл не с утренним восьмичасовым поездом, и много раньше вечернего. И не на автобусе.

У него не было ни автомобиля, ни велосипеда. Миль самое меньшее на пятьдесят в окружности нет ни одного коммерческого аэродрома, и прилететь незнакомец мог бы только на частном самолете, но на «Четырех ветрах», взлетной площадке местного клуба, не приземлялась в Этот день ни одна машина.

Правда, жена Дуайта О'Брайена с примыкающей к городу фермы «Четыре ветра» — та могла бы знать, как все было, но в нужный момент, к сожалению, отвернулась в другую сторону. Она уже включила электричество, занавеси, однако, задергивать не спешила — еще не совсем стемнело — и задержалась у окна, глядя на первые хлопья снега, падавшие с низкого, почти вровень с верхушками кленов, неба. Потом в колыбели захныкал малыш, и она повернулась.

Приезжий увидел ее со спины в золотистом свете комнаты. Может быть, даже угадал, что она склонилась над колыбелью.

Шли последние минуты сумеречного дня. Машина ехала с юга, где, должно быть, зарядил дождь: кузов был залеплен густой бурой грязью, толстым слоем покрывавшей скаты; брызги ее засохли на ветровом стекле, и «дворники» двигались толчками.

Включенные фары светились так же приглушенно, как окна фермы О'Брайенов. На перекрестке машина только притормозила. Мотор продолжал работать, из выхлопной трубы тянулся дымок. Незнакомец вылез, наклонился и вытащил из кабины свой багаж — чемоданчик, вроде тех, что берут с собой футболисты, отправляясь на матч в соседний город.

Водитель, куривший сигару, коротко бросил:

— Желаю удачи!

Приезжий не дал себе труда ответить. Разом сориентировался и двинулся направо походкой, которую иные вскоре сочли странной, — не то чтобы ленивой, но какой-то нерешительной: смешно выбрасывая вбок левую ногу, он шел такими размеренными и ровными шагами, что звук их мгновенно становился привычным, и вы ждали его, как ждут скрипа знакомой двери или лестничной ступеньки.

Ноябрь только-только начинался, но здесь, во всяком случае, был уже первый день зимы. Незнакомец, если он впрямь приехал издалека, этого еще не знал. Непогода, разметавшая ржавую листву деревьев, не стихала целых трое суток; затем, к полудню, неожиданно наступило полное затишье, тучи прервали свой бег, просветы в небе задернулись, и оно начало темнеть, становясь все более плотным, тяжелым, низким, пока с него не посыпались наконец первые снежные хлопья.

Эти хлопья, на которые Лемма О'Брайен смотрела из окна, падали теперь чуть гуще, хотя все еще неторопливо, и тут же таяли на асфальте шоссе и черной земле полей.

Первым зданием по левую руку, огни которого точнее, чем окна фермы О'Брайенов, обозначали черту города, был дом старых барышень Спрейг; метрах в двадцати за ним улица шла под уклон и висел знак «Скорость 25 миль». Но барышни Спрейг уже опустили жалюзи.

Чуть дальше, в чьем-то дворе, играли дети — ловили языком снежинки; поэтому они и не заметили человека, прошедшего мимо.

Сразу за дорожным знаком засверкали первые уличные фонари; интервалы между ними становились все короче, и, наконец, их сменили светильники с матовыми плафонами. Потом по обеим сторонам улицы потянулись тротуары, и незнакомец увидел внизу небольшое, похожее на созвездие скопление огней, к которому он и приближался все тем же ровным шагом, неся чемоданчик в руке.

Дома на холме, преимущественно деревянные, были окружены газонами и деревьями, сквозь ветви которых виднелись освещенные окна и — почти в каждом из них — дети.

Улица называлась Вязовой и была одной из самых нарядных в городе. Другие пересекали ее или шли параллельно, и всюду попадались такие же газоны, деревья, почтовые ящики на краю тротуара, такие же коттеджи, выкрашенные в белый, желтый, светло-зеленый цвет.

У подножия холма огни внезапно и необъяснимо исчезали, уступая место черному провалу, где сверкало лишь несколько слишком сильных, слепящих ламп. Неизвестный пересек железную дорогу, мост над клокочущей рекой, откуда видны большие тусклые окна кожевенного завода.

Со стороны могло бы показаться, что он уже бывал здесь: так как ни разу не спросил дорогу и уверенно шел туда, куда, видимо, ему и требовалось.

Чарли сам долго был убежден, что кто-то в другом городе дал приезжему адрес его бара.

Почему незнакомец не остановился у первой же неоновой вывески, сразу за речкой? Там, в здании с красным фасадом, помещался другой бар — «Погребок». Из-за решетчатой двери доносились взрывы смеха, запах пива и виски чувствовался даже на середине проезжей части.

Может быть, неизвестный знал, что «Погребок», как всегда по субботам, переполнен рабочими, превращающими у стойки в наличные свои чеки на зарплату?

Не остановился он и на Главной улице, где привлекал к себе взгляды «Моуз», единственный приличный отель в городе, в холле которого в кожаных креслах с плевательницами по бокам вечно восседают, вытянув ноги лицом к улице, приезжие коммивояжеры.

Он миновал и магазин Вулворта[1], свернул влево, на довольно еще оживленную торговую улицу, потом вправо, на другую, где светились всего четыре окна, и лишь после этого попал в бар к Чарли.

Он толкнул дверь так, словно уже открывал ее много раз; несколько секунд, не больше, постоял, как будто осматриваясь или снова вживаясь в когда-то знакомую атмосферу, и, не поздоровавшись, направился к стойке.

— Привет приезжему! — бросил Чарли, вытирая место перед ним.

От Чарли ничто не ускользнуло — ни чемоданчик, ни привычка выбрасывать вбок левую ногу, ни то, что в этот час не может быть поезда или автобуса, а брюки у пришельца — в грязи.

— Первый зимний денек! — продолжал бармен, заметив снежинки на серой шляпе посетителя.

Чарли со всеми держался сердечно и непринужденно, рассчитывая, что ему ответят тем же.

«А этот посмотрел на меня так, будто я манекен с витрины», — жаловался он после.

Не понравилось Чарли и другое: жест, которым незнакомец, не ответив ему и вроде бы даже не слыша его, вытащил из кармана сигарету — одну, а не всю пачку.

Потом он оглядел бутылки в баре с таким видом, словно перед ним никого нет — только пустое пространство. Вынул из того же кармана спичку — одну, а не весь коробок, чиркнул ею о лакированную стойку и в перерыве между двумя затяжками распорядился:

— Пива!

Через дверь в глубине было видно, как хлопочет на кухне Джулия. Радиола негромко наигрывала какой-то мотив, и — неизвестно почему — при появлении незнакомца все замолчали.

Первым подал голос Юго, сидевший спиной к стене на последнем табурете у края стойки.

— Добро пожаловать! — бросил он из своего угла. поднял стакан с виски и одним духом выпил.

Потом рассмеялся и начал стрелять глазами по сторонам: он уже порядком захмелел.

Говоря по правде, больше всего задело Чарли то, что, войдя, неизвестный не выказал ни малейшего удивления.

В других местах, например на Главной улице, он нашел бы такие же бары, как в любом городе Соединенных Штатов, но ему пришлось бы исколесить сотни миль, чтобы попасть в нечто похожее на заведение итальянца.

Зал с ярким, а не приглушенным, как обычно, освещением был довольно просторен, разделен, как на корабле, лакированными деревянными перегородками и меблирован светлыми столами и стульями из канадской сосны.

Но различие состояло в другом. Скажем, открытая дверь в глубине являла глазам настоящую семейную кухню, где орудовала жена Чарли, как раз собиравшаяся усадить детей за стол.

Если бы кто-нибудь из посетителей захотел поесть, ему предложили бы не сосиски или сандвич, а настоящий домашний обед с супом.

Бывали в баре только завсегдатаи, приятели хозяина, и Чарли не приходилось осведомляться, что они будут пить. Он не обслуживал, а как бы угощал, знал их жизнь, семью, заботы.

А приезжий смотрел на все рыбьими глазами, словно в этом нет ничего особенного.

— Вы из Канады? — с вызовом в голосе полюбопытствовал Чарли.

С равным успехом он мог бы бросить камень в воду.

Но от камня, брошенного в воду, хотя бы расходятся круги, а этот тип бровью не повел, словно глухой: Чарли даже удостоверился, нет ли у него в ухе слухового аппарата.

Задетый за живое, он не отставал:

— Что-нибудь с машиной?

Тут незнакомец раскрыл наконец рот. Но лишь затем, чтобы равнодушно отозваться:

— Я приехал не на машине.

Казалось, он нарочно старается выглядеть неприятным, отталкивающим человеком. Чарли, видавший всякого рода людей, которые проезжают через город или останавливаются в нем, тщетно пытался определить, к какому сорту людей отнести чужака.

Судя по внешнему виду, он был из тех, кто ходит по домам, предлагая патентованные щетки и пылесосы.

Низенький, не столько толстый, сколько жирный, он, казалось, разменял уже пятый десяток; некоторая неухоженность в его облике наводила на мысль о том, что перед вами холостяк. Пальцы правой руки, в которых он держал сигарету, пожелтели от табака, а полукруг такого же цвета под нижней губой доказывал, что он всегда докуривает до самого конца.

Одет он был как житель большого города — светло-синий костюм, черные ботинки, слишком легкие для здешних мест. Заношенное демисезонное пальто цвета оконной замазки тоже мало подходило для зимы на Севере.

В баре было восемь человек, и всем не терпелось возобновить прерванный разговор. Почему же они не решались на это, в замешательстве поглядывая на чужака? Первым нарушил молчание опять Юго: он наклонился к соседу и начал втолковывать:

— Мы у нас в краях…

Так всегда: стоит ему набраться, и он на своем невразумительном английском начинает вспоминать родные горы, расположенные где-то там, на востоке Европы.

Юго не слушали. Да ему это было и не нужно. Время от времени он поворачивался к Чарли, делал знак — долей! — и залпом, без содовой, проглатывал виски.

Музыка смолкла, и Чарли, как всегда во время последних известий, включил приемничек, пристроенный между бутылками. Джеф Саундерс, штукатур, и Пинки возобновили партию в кости.

— Бывали у нас в городе?

Чарли злился на себя за то, что делает столько авансов, но удержаться не мог. Любопытство мучило его, как ребенка. А ведь он был человек с опытом, не какой-нибудь там вчерашний иммигрант вроде Юго или поляков и латышей, работавших на кожевенном заводе и посещавших «Погребок», где слышалась речь на всех языках.

Фамилия его была Моджо, родился он в Бруклине и никогда не видел Неаполя, откуда приехал его дед.

Начал Чарли рассыльным в зеленном магазине и, до того как обзавестись собственным делом, поработал барменом во многих городах — Детройте, Чикаго, Цинциннати.

Он затруднился бы сказать, где встречал людей, подобных человеку, заглянувшему сегодня в бар, но приезжий ему определенно кого-то напоминал. Чарли слушал радио ив то же время украдкой наблюдал за неизвестным.

Он заметил, что у того нет обручального кольца, а поношенная рубашка не менялась уже несколько дней — Номер в гостинице сняли?

— Пока нет.

— Может, и не достанете.

Это, видимо, не встревожило незнакомца; он тоже изучающе осматривал посетителей — одного за другим.

Радио передавало последние известия: речь какого-то политика, забастовки, ураган, опустошающий в эти минуты равнины Среднего Запада и уже унесший двадцать две жизни.

Затем радиостанция в Кале, что милях в шестидесяти от города, перешла к местным новостям:

«Труп Мортона Прайса, фермера из Сент-Джон оф Лейк, обнаружен в его пикапе, опрокинувшемся в придорожный кювет».

Все навострили уши: на этот раз речь шла об их краях, и фамилия погибшего была знакома каждому. Мортона Прайса застрелили за рулем его машины: пуля прошила ему правую сторону груди. Произошло это чуть позже полудня, когда фермер выехал из Кале, куда явился за покупками.

Дорогу домой он выбрал самую короткую — шоссе вдоль озера, на котором его и нашли два часа спустя; заправщик на бензоколонке видел, как Прайс в своем пикапе ехал мимо с каким-то неизвестным.

— Еще пива? — с улыбкой спросил Чарли.

— Захочу — сам скажу.

— Как вам угодно.

.Заговор составился тут же. Этого не заметил только Юго, не умолкавший ни на минуту. Посетители и хозяин, обменявшись выразительными взглядами, принялись посматривать в сторону незнакомца.

Прайса убили милях в сорока от города, и радио предупредило, что преступник, вероятно, попробует удрать на попутных машинах.

На стене, рядом со стойкой, висел телефон, но воспользоваться им в сложившейся обстановке было совершенно невозможно.

— Пойду-ка домой обедать, — объявил Джеф с многозначительной миной.

— Погоди минутку: мой черед угощать.

Чарли хотелось провернуть дело самому. Разлив виски по стаканам, он направился в кухню и на некоторое время исчез из виду.

В доме был черный ход, который вел в переулок, но Чарли явно им не воспользовался — он отсутствовал слишком недолго.

В таких обстоятельствах естественным тоном не очень-то поговоришь. К счастью, рядом играли в кости и можно было сделать вид, что наблюдаешь за игрой.

Не послал ли он с поручением сынишку? Вполне вероятно. Кроме того, он наверняка принес из спальни револьвер: его белый передник заметно оттопырился.

Вид у него теперь был довольный, он даже насвистывал.

— Сдается, вы и теперь не хотите позволить мне угостить вас для первого знакомства?

Чарли сказал это не без опаски: незнакомец пристально смотрел на него, и бармен ничего не видел, кроме его больших темных глаз. Неужели чужак сообразил, зачем Чарли ходил на кухню? Его мясистые красные губы сложились в странную гримасу — насмешливую и презрительную одновременно.

— Если уж так настаиваете, налейте мне пива. Но я вас ни о чем не просил. Я никого ни о чем не прошу.

— Даже показать дорогу?

Чарли тут же струхнул: не слишком ли определенно поставлен вопрос, не слишком ли прозрачный получился намек?

— Или подвезти на машине?

Этих слов, произнесенных спокойным, невыразительным тоном, оказалось достаточно: в зале сразу потянуло холодком. На мгновение все, кроме Юго, словно замерли, руки как бы застыли в воздухе, затем опять задвигались, медленно и неловко.

— Виски?

— Пива.

Чарли, толстый, почти лысый, ростом был не выше, пожалуй даже ниже, приезжего; руки его, обнаженные по локоть, густо поросли черными волосами.

— Долго собираетесь у нас пробыть?

— Не знаю.

— Летом тут недурно, хотя кожевенный завод портит весь вид; зато зима суровая.

Чарли говорил, чтобы не молчать; он то и дело поглядывал на стенные часы и прислушивался к шагам на улице.

Когда наконец завыла сирена, бармен побледнел и машинально сунул руку под передник. Такого поворота он не предвидел. Не подумал о тех кратких секундах, когда окажется в опасности, без прикрытия. Предполагал, что шериф поведет себя осторожней, хитрей.

— Гляди-ка! — удивился Юго каким-то неестественным голосом. — Где-то драка.

Сирена приближалась с оглушительным воем, словно вбирая в себя весь воздух города; потом, у самого бара, внезапно смолкла. Захлопали автомобильные дверцы, в зал ворвался холодный уличный воздух, и на пороге, с крупнокалиберным револьвером в руке, появился Брукс в сопровождении двух помощников.

За все это время — а оно показалось вечностью, — незнакомец даже не пошевелился. Сигарета, приклеившаяся к нижней губе, так и торчала у него во рту. Большие короткопалые, очень белые руки лежали на коленях ладонями вниз.

— Этот? — спросил Брукс, наставив оружие на незнакомца.

Обращался он к Чарли; очевидно, бармен и вызвал его.

Помощники шерифа, проделав охватывающий маневр, встали справа и слева от приезжего. Поймав взгляд начальника, ощупали бока и карманы неизвестного, но оружия не нашли.

— Мы у нас в краях… — завел Юго, слезая с табурета: ему, видимо, не понравились действия шерифа.

Вот теперь незнакомец в первый раз позволил себе почти откровенно улыбнуться. Но не сказал ни слова, не встал, сохраняя полное спокойствие.

Брукс смутился: он не знал, как подступиться к нему.

— Поедете со мной.

— Если захочу.

— Не захотите — все равно поедете.

— Нет, только если захочу. Час закрытия баров еще не наступил, и выпить стакан пива в этом заведении не преступление, даже не проступок.

В глуховатом голосе приезжего, как в крике некоторых птиц, было что-то неуловимо неприятное.

— Он прав, — поддержал Юго, пытаясь вклиниться между неизвестным и полицейскими.

Его без разговоров отпихнули.

— Лучше не будем спорить, — проворчал Кеннет Брукс, хотя и не очень уверенно.

Незнакомец выгреб из кармана мелочь, отсчитал и положил на стойку то, что был должен за пиво.

Потом соскользнул с табурета, неторопливо застегнул пальто, взял чемоданчик и поправил шляпу, чуть-чуть сдвинув ее на затылок.

Все опять подивились его странной походке: он шел к двери, слегка выбрасывая левую ногу вбок. Один из полицейских опередил его и повернул дверную ручку.

Он вышел на тротуар, и снежинки ореолом завихрились вокруг его головы. У бара столпилась кучка прохожих, но незнакомец не удостоил их внимания.

Он сунул голову в приотворенную дверь и, ни к кому в отдельности не обращаясь, невыразительным голосом бросил:

— До скорого!

Глава 2

Наутро все случившееся утратило прежнюю весомость, начало казаться чем-то нереальным: осталось лишь ощущение неловкости, карикатурности, и участники разыгравшейся сцены старались не думать о ней, стыдясь первых своих впечатлений.

Расчищая от снега дорожку перед баром, Чарли силился подавить в себе неприятное воспоминание о минувшем вечере. Как всегда зимой, в зале стало под конец слишком жарко, в воздухе, окутав головы, повис густой дым. Какой это бражник сказал, что пьяницы в нимбе голубоватого табачного дыма выглядят прямо как апостолы? Выпито было много; люди, как и следовало ожидать, разгорячились, наговорили друг другу такое, что лучше не повторять при утреннем свете.

В час ночи, когда Чарли закрыл бар, снег валил вовсю. Он уже покрывал асфальт густым слоем, хотя ноги все еще оставляли черные следы. Снегопад продолжался почти всю ночь, и толщина снежного покрова достигла пяти дюймов. К утру белый безмолвный город выглядел так, словно вы смотрите на него сквозь газовую вуаль.

Ветра не было вовсе. Там и сям еще падали мелкие; хлопья; иногда с крыш, мягко шлепаясь о землю, сползали целые сугробы. Струйки дыма мирно тянулись к небу, откуда сочился однообразный, словно приглушенный свет.

Вечером Чарли не пил. Он вообще не пил, разве что капельку джина, да к тому же не раньше, чем закроет на засов дверь за последним клиентом. Тогда он выходил из-за стойки, садился на один из высоких табуретов, наливал себе рюмку и, потягивая спиртное, просматривал газету. Это было для него разрядкой.

Около десяти вечера, уступив настояниям собравшихся, он позвонил шерифу Бруксу, своему приятелю и клиенту, но тот чуть не отшил его.

— Есть что-нибудь новенькое? — осведомился Чарли, одновременно пытаясь утихомирить Юго, горланившего песню на родном языке.

— Когда будет, сам позвоню, — лаконично отозвался шериф, но, видимо пожалев о своей резкости, все-таки добавил:

— Пока — ничего.

В эту минуту Брукс, вероятно, допрашивал задержанного, и кто-то из завсегдатаев бара принялся, не скупясь на детали, рассказывать истории о допросах «третьей степени»[2], вычитанные в романах с продолжением.

Транслируя последние известия, радио всякий раз возвращалось к убийству Мортона Прайса. Однако лишь в полночь, заканчивая передачи, оно объявило, что полиция вышла на след преступника. Не намекало ли оно на приезжего? Может быть, он все-таки сознался? Или Кеннет Брукс раздобыл улики?

За несколько минут до закрытия Чарли позвонил шерифу.

— Кеннет? Всего одно слово — он?

— Ложись спать, Чарли, и не лезь ко мне со своими выдумками.

.Сегодня воскресенье, большинство лавок закрыто.

Бильярдная, что напротив бара, заработает только в час.

Однако в кафетерии на углу уже кормят первым завтраком.

На Холме за рекой раздался жидкий колокольный звон в католической церквушке. Она всегда первой сзывает своих немногочисленных прихожан, и сейчас они, зябко поеживаясь, наверняка бредут по улицам к заутрени.

В протестантских храмах служба начнется попозже — не раньше десяти.

Сейчас почти во всех домах время яичницы с беконом, кофе, шлепанцев, халатов и споров, кто первым займет ванную.

Мальчишки в кварталах на Холме наверняка уже катаются по прихваченному льдом асфальту наклонных улиц, а Дуайт О'Брайен с первым светом отправился на своем маленьком трескучем самолете в горы, где у него охотничий домик.

Человек двенадцать в городе, все больше крупные фермеры, по воскресеньям летают на собственных самолетах на рыбную ловлю или охоту. Другие охотники уехали с рассветом стрелять уток на озеро. До него меньше двух миль, и подуй хоть слабенький ветер, сразу стали бы слышны выстрелы.

— Доброе утро, мистер Моджо.

Улица была безлюдна, Чарли, поглощенный расчисткой снега, не глядел по сторонам и потому с трудом сохранил спокойствие, увидев перед собой на белизне тротуара вчерашнего незнакомца все в той же серой шляпе, светлом пальто, синем костюме и черных ботинках.

— Я же сказал: зайду еще, верно?

— Очень рад за вас.

— Насколько я понимаю, ваше заведение закрыто и чашку кофе можно получить только напротив?

— По воскресеньям мы открываемся не раньше чем через час после церковной службы — такой уж в нашем округе порядок.

— Что ж, загляну попозже.

Неизвестный не улыбался, но явно был доволен шуткой, которую сыграл с Чарли. Выбрасывая ногу вбок, он перебрался через улицу и вошел в кафетерий.

Чарли вернулся в бар, поставил лопату к стене — ему не терпелось сообщить Джулии новость. Волосы у нее были накручены на бигуди, по дому разносилась музыка, наверху слышались крики детей — они ссорились.

— Кеннет отпустил его.

— Ничего другого не оставалось.

— Что ты хочешь этим сказать?

Супругам Моджо в разговорах между собой случалось употреблять итальянские выражения, но ни он, ни она родным языком по-настоящему не владели.

— Убийца пойман, — равнодушно пояснила Джулия. — Об этом передали по радио в восьмичасовой сводке.

Чарли разом струхнул — даже сильнее, чем на гроту аре, увидев перед собой незнакомца, хотя об этой минуте лучше не вспоминать. На сковороде потрескивал бекон, в воздухе пахло свежим кофе. Чарли распахнул дверь, прикрикнул на расшумевшихся детей.

— Кто он?

— Беглец из какой-то канадской тюрьмы. Нашли его собаки — их привезла полиция. Парень изголодался и бродил вокруг одной отдаленной фермы, неподалеку от места, где застрелил Прайса. Сопротивления не оказал.

При нем нашли револьвер, еще заряженный четырьмя патронами, и бумажник убитого.

Оба помолчали. Джулия понимала, чем озабочен муж.

— Ты его видел?

— Да.

— Говорил с ним?

— Да.

— Он знает, что это ты предупредил шерифа?

— Как он может не знать? — взорвался Чарли.

— Думаешь, злится на тебя?

— Злится или нет, мне все равно.

Моджо уселся за стол в совершенном бешенстве. Два раза во время завтрака порывался встать и позвонить шерифу. Почему Кеннет не дал себе труда ввести его в курс? Уж не злится ли и он на Чарли?

Моджо вообще не любил воскресенье. В этот день из-за чего-нибудь обязательно выходишь из себя, а детям только этого и надо: они становятся совсем уж невыносимы. К счастью, в десять их, кроме младшего, уносит из дому, и не возвращаются они до ночи. А он должен прибраться в баре — там в этот день особенно грязно. И ему не хватает приятелей-завсегдатаев, чьи физиономии с самого утра мельтешат перед ним по будням.

Как бы то ни было, он ошибся, хотя на его месте ошибся бы любой горожанин, не исключая Брукса: Кеннет знает людей в десять раз хуже Чарли. Его только на второй срок переизбрали шерифом, а ему уже под пятьдесят, и раньше он возглавлял артель лесорубов.

Правда, в ранней молодости Брукс провел пять лет в Провиденсе[3] — был служащим страховой компании, но этим и исчерпывается его знакомство с большими городами.

А Чарли в разгар «сухого закона»[4] работал, к примеру, в Чикаго в ночном клубе, где собирались чуть ли не все гангстеры, и ему случалось обслуживать самого Аль Капоне[5].

В Нью-Йорке, в одном из не слишком спокойных кварталов Бронкса, он принимал ставки для букмекера[6], и как-то ночью типа, которому он минутой раньше налил двойное виски, пришили прямо у выхода из бара.

В Детройте… Чарли мог бы часами рассказывать подобные истории в доказательство того, что разбирается в людях, особенно в людях известного сорта.

Собственником, а им он теперь был, не станешь без некоторого знания людей, и Чарли по-прежнему верил, что ошибся не так уж непростительно. Прежде всего, как удалось приезжему сразу же отыскать их квартал? Это не совсем обычный квартал, и даже подойдя к нему вплотную, нужен известный нюх, чтобы не проскочить мимо.

В этом смысле он похож на бар Чарли: тот тоже не имеет ничего общего с остальными барами.

Его посещают шериф и другие приличные люди: заведующий почтой, местные ремесленники, один адвокат-холостяк. Все, кого это интересует, знают, что здесь единственное место в городе, где принимают ставки во время скачек и бейсбольных чемпионатов. На выборах Чарли продает до двухсот голосов. Иногда, часам к десяти вечера, сюда заворачивают, мирно пропустить стаканчик и поболтать девочки вроде Мейбл и Авроры.

Это не проститутки. Проституток в городе вообще не водится, если не считать пожилой пьянчужки, живущей поблизости от кожевенного завода; по субботам к ней, сунув в карман плоскую бутылку виски, закатываются рабочие.

Мейбл и Аврора — маникюрши и живут на одной улице с Чарли, снимая меблированные комнаты в доме Элинор Адаме, вечно разглагольствующей о своих хворобах, слабом здоровье и потихоньку попивающей джин для поддержания сил.

Но что значат эти детали для постороннего человека?

Холм, Вязовая улица, квартал коттеджей, окруженных лужайками и кленами, — тут все понятно с первого взгляда. Любой сразу сообразит, что здесь живут «белые воротнички» — врачи, юристы, управляющие и заместители управляющих, многодетные семьи с прислугой, приходящей один или несколько раз в неделю.

Достаточно прочесть надписи на почтовых ящиках, чтобы знать, чьи фамилии упоминаются местной газетой в связи с балами, благотворительными базарами, свадебными торжествами.

А вот район кожевенного завода кишит людьми, понаехавшими отовсюду; это пять-шесть сотен мужчин и женщин, многие из которых говорят на никому не понятных языках.

Последние двадцать лет фермеры, коренные жители края, осевшие здесь, как правило, еще несколько поколений назад, добиваются, чтобы завод снесли; на каждых выборах этот вопрос обсуждается особенно оживленно.

Эти богатые фермеры редко появляются на людях, а уж в барах — почти никогда, предпочитая встречаться в своем клубе, каменном здании напротив городского сада. Зимой, когда их угодья покрыты снегом, они уезжают на солнце — во Флориду или Калифорнию.

На улице, где живет Чарли, находятся, во-первых, его бар, затем, прямо напротив, бильярдная — мрачный, не очень опрятный зал с почерневшими картинами на стенах; из-за них вид у помещения еще более сомнительный.

Через несколько домов — лавка старьевщика, ссужающего деньги под заклад. Он — один из немногих городских евреев. В одной витрине выставлены ружья и фотоаппараты с бору по сосенке, в другой — бижутерия; сама лавка завалена старыми чемоданами и саквояжами.

На той же улице располагаются меблированные комнаты Элинор Адаме и в самом конце, чуть в глубине, кинотеатрик, тоже не такой, как обычно: невзрачный, с соблазнительными афишами неизменно сексуального содержания. Чарли в него не ходит. Есть там еще склад похоронного бюро, столярная мастерская и павильон аттракционов, набитый автоматами; за несколько никелей можно загнать полдюжины шаров в лунки, пострелять из пулемета по картонным кораблям, сыграть партию в автоматический бейсбол или записать свой голос на пластинку.

Так вот, приезжий разобрался во всем этом. Заранее знал, что он здесь найдет, и пришел прямо сюда, не задерживаясь на Главной улице и ни у кого не спрашивая дорогу.

Накануне Чарли, может быть, и ошибся. Слишком поторопился. Поддался общему настроению. Тем не менее он готов поставить десять против одного, что приезжий все равно остановится у мамаши Адаме.

Зато подробности того, что произошло у шерифа, Чарли узнал только в одиннадцать утра. Звонить Бруксу он не стал — был слишком обижен, но тот в конце концов сам вошел в бар через черный ход, когда хозяин, выстроив бутылки на стойке, принялся наводить блеск на зеркальные полки.

Кеннет Брукс — мужчина шести футов росту и соответственной комплекции, любит ходить в расстегнутом пиджаке, выставляя напоказ серебряную звезду[7], приколотую зимой к жилету, летом — к рубашке, и не снимает с пояса револьвер самого крупного калибра. Жена у него болеет, и живется ему нелегко. Когда Брукс не в настроении, он заворачивает к Чарли пропустить стаканчик — преимущественно по утрам: в это время в баре либо вообще никого, либо одни завсегдатаи.

Сегодня они дуются друг на друга, и Брукс, сдвинув шляпу на затылок, лишь ворчливо бросает:

— Привет!

— Привет! — отвечает Чарли, который в нормальной обстановке, по давно заведенному обычаю, придвинул бы шерифу стакан — пусть нальет себе выпить, хотя по закону бар еще должен быть закрыт.