Их можно было бы оправдать тем, что они растерялись, были подавлены, сбиты с толку новой обстановкой, но потом пропасть между ними не уменьшилась.

Жермена уже не показывала Дюпюшу писем отца, а Дюпюш коротко сообщал:

— Получил письмо от мамы.

А ведь от природы он был мягок и нежен! Раньше он часто думал, что они с Жерменой созданы друг для друга, что не могут не любить друг друга и эта любовь является смыслом их жизни, а теперь у него сжималось горло при мысли, что все кончилось, а он даже не понимает почему.

Сколько раз он собирался, как только придет Жермена, обнять ее и сказать… Но что?

Ничего! Ему нечего было ей сказать. Она слишком спокойна, слишком уверена в себе. Тщательно причесанные волосы, безмятежное лицо, отутюженное платье…

«Пюш!»

Дюпюш сидел в пустом вагоне и улыбался. Голосок Вероники звенел у него в ушах. Он попробовал припомнить голос Жермены: «Джо…»

Нет! Когда Вероника говорит «Пюш» — этого вполне достаточно, больше можно ничего не прибавлять. Она просто говорит «Пюш!» — и глаза ее сияют радостью и весельем. А когда Жермена произносит «Джо», это значит лишь, что она только начинает говорить.

— Джо! Госпожа Коломбани объяснила мне…

За огромными белыми домами пароходных компаний сверкнуло море. Поезд прошел совсем близко от причалов и остановился у базара, где торговали японским шелком, слоновой костью, духами и сувенирами.

Здесь, в Колоне, мужчины и женщины в белых костюмах и тропических шлемах тоже бродили от витрины к витрине, всему удивлялись, меняли деньги и отправляли открытки во все концы света. Жирные левантийцы затаскивали их в магазины совершенно так же, как в Панаме.

Дюпюш шел по улице, где были только ночные кабаре и американские бары, у стоек которых могло поместиться тридцать человек. Сейчас улица была пустынна, лишь кое-где в барах сидели и пили пиво матросы в накрахмаленных белых шапочках.

Дюпюш узнал у прохожих, где заведение Жефа. Гостиница была третьеразрядная, однако довольно комфортабельная. Здесь и сидел Жеф, он был один. Развалившись на стуле и нацепив очки, он читал американскую газету.

— Ну и ну! — поднял он глаза, — Ты откуда?

Они виделись всего раз, но с тех нор Дюпюш тоже привык обращаться ко всем на «ты».

— Эжен просил передать тебе этот пакетик.

— Ладно. — Жеф запер пакет в ящик. — Что будешь пить?

— Пиво.

В пустом и прохладном зале было приятно сидеть.

Здесь все гораздо больше, чем в кафе Монти, напоминало Европу. Салфетки стояли в полых металлических шарах, на стенах висели зеркала с гранеными краями.

— Твое здоровье! Вечером домой?

Жеф раздался еще больше, но, несмотря на жир, тело у него было сильное и мускулистое. По-прежнему он смотрел исподлобья, и по-прежнему челюсти его непрерывно двигались, словно что-то пережевывая.

— Еще не знаю. Нет ли тут для меня чего-нибудь подходящего?

Жеф внимательно рассматривал Дюшоша, словно стараясь определить, во что обошлись тому три месяца жизни в Панаме.

— Все так же потеешь?

— Потею.

— Это даже полезно, только смотрится не очень приятно. Налить еще пива? А почему ты хочешь перебраться в Колон?

— Не знаю.

— Не поладили с женой, да? Я сразу понял, что так оно и будет, и сказал об этом Че-Че. Все женщины хитры, даже самые глупые. Вот и она сразу сообразила, что тебе крышка, а раз так, зачем ты ей?

Жеф достал из желтой коробочки ароматическую пастилку, сунул ее под толстый язык и замолчал. Он вообще был неразговорчив. В разгар беседы вдруг надолго немел, уставившись в пространство, и если кто-нибудь осмеливался продолжать разговор, бросал на него свирепый взгляд.

— По-испански научился?

— Немного. Объясниться могу.

— Тогда не понимаю, почему бы тебе не заняться пароходами?

— А что это значит?

— В хорошем костюме поднимаешься на пароход и делаешь вид, что пришел кого-то встречать. А сам подбираешь солидных клиентов и везешь их к город. В лавках тебе отчисляют десять процентов, в кабаках можно выколотить до тридцати.

Жеф помолчал, рассматривая Дюпюша, и добавил:

— Ничего позорного тут нет.

Он помолчал еще.

— В крайнем случае можешь не заниматься пароходами, приходящими из Франции.

Что он мог еще написать? Это было вежливое и не слишком холодное письмо. Жермена, конечно, обрадуется, не говоря уж о Кристиане.

Дюпюш подумал и приписал:

Вот и все!

Жеф сидел с газетой напротив него. Мухи жужжали в солнечных лучах, из кухни доносился запах еды.

Дюпюш заклеивал конверт, когда открылась дверь над лестницей. Довольно молодая женщина в светлом шелковом платье и большой соломенной шляпе остановилась посреди кафе.

— Уже встала? — проворчал Жеф.

— Да. Мне нужно на почту.

Она вопросительно посмотрела на Дюпюша, и Жеф пояснил:

— Этот парень будет заниматься пароходами…

Женщина пошла к выходу, и на свету Дюпюш увидел сквозь тонкий шелк контуры ее тела. Когда она вышла, Жеф сказал:

— Это Лили. Танцует в кафе-шантане «Атлантика, а живет и столуется у меня. Она редко встает так рано.

Было пять пополудни. Солнце еще пекло, но тени стали длиннее.

Вероника не умела читать, поэтому Дюпюш был вынужден обратиться к кому-нибудь другому.

Дюпюш остался доволен и этим письмом. Оба письма он отнес к поезду. На обратном пути он встретил Лили, она лениво прогуливалась вдоль лавок, и мужчины оборачивались ей вслед.

Дюпюш немного волновался — он ничего не сказал Жефу о Веронике, а между тем уже соскучился по ней.

К тому же без нее ему придется трудно — некому будет следить за его костюмами.

Вечер был утомительный. Пришлось начинать все заново, привыкать к новой обстановке, новым лицам, новому образу жизни. Когда Дюпюш вернулся в гостиницу, там сидели четыре француза, играли в белот и пили пикон-гренадин. Жеф представил Дюпюша, и ему освободили место возле играющих.

Никто, однако, не обращал на него внимания. Игроки отрывались от игры только для того, чтобы переброситься несколькими словами о делах, главным образом о предстоящих скачках, а также о неком Гастоне, который должен был дать им телеграмму из Марселя.

В столовой начали накрывать столы, и из кухни пахло так славно, что на минуту можно было поверить, будто ты во Франции.

Жеф подмигнул Дюшошу и отвел его в угол.

— Деньги у тебя есть?

— Долларов десять.

— Ладно. На первых порах, пока не начнешь зарабатывать, кормиться и жить будешь у меня, рассчитаешься потом, — проворчал он и указал на один из столов:

— Садись и ешь.

За соседним столом обедала Лили, перед ней лежал роман. Преходили и другие женщины, торопливо проглатывали тарелку супа, съедали фрукты и исчезали.

Дюпюш догадался, что это француженки из пресловутого квартала, которых опекали мужчины, игравшие в белот.

— Попроси Лили подучить тебя, — сказал Дюпюшу Жеф. — Она славная баба. Работать она начинает только в десять, поэтому успеет показать тебе места, куда ты будешь возить своих клиентов… Слышишь, Лили? Согласна?

— С удовольствием.

Все прошло очень мило. В общем, здесь было куда веселее, чем в Панаме. Строго говоря. Колон нельзя даже назвать городом: его выстроили для иностранцев, сходивших на берег во время стоянки парохода.

Несколько кварталов занимали лавки, пивные, бары, ночные кабаки. Дальше, как и в Панаме, тянулись деревянные негритянские домики. Здесь был свой негритянский квартал.

— Вы не бывали в Колоне? — спросила Лили. Она едва поспевала за размашистыми шагами Дюпюша.

Кругленькая брюнетка Лили говорила с южным акцентом — очевидно, была из Ажена или Тулузы.

— Я здесь уже полгода. А раньше работала в Калифорнии в одной эстрадной труппе… Смотрите! Квартал начинается отсюда, Двухэтажные деревянные дома, совершенно такие же, как в Панаме, только на первых этажах вместо лавок и мастерских маленькие салоны, двери которых открываются прямо на улицу.

На пороге каждого дома женщина — негритянка, мулатка или белая.

— Вот эту вы видели: она обедала у Жефа. Знаете, сколько она делает за ночь? От пятнадцать до двадцати долларов. Каждый год вместе с мужем уезжает во Францию отдохнуть месяца на два.

Лили провела Дюпюша по всем кабаре. Был тот час, когда оркестранты уже в сборе и сидят на своих местах, ожидая первых клиентов, чтобы начать играть. Перед зеркалами прихорашивались платные танцовщицы.

— Вот это «Атлантик», где я работаю. Это самый лучший местный кабак. Здесь вам отчисляют двадцать процентов с заказа и тридцать за шампанское. Мой стол вон там, направо… Если приведете клиента и мне, я тоже не останусь в долгу.

Они вышли из розовато-лилового «Атлантика» и перешли в «Мулен-Руж».

— Это кабак похуже. Танцорки здесь цветные. У нас в «Атлантике» это запрещено.

После «Мулен-Ружа» они зашли в «Тропик». Женщины здесь были уродливы, скатерти — сомнительной чистоты.

— Впрочем, ночью это не важно. Вам надо только водить клиентов из одного кабака в другой. А если они захотят ужинать, то лучший ресторан помещается вот там, за «Тропиком».

Одновременно зажглись все световые вывески, улицы заполнились толпой американских матросов.

— До скорого! Мне пора на работу.

Дюпюш долго бродил по городу, потом вошел в бар, сел на табурет, заказал виски. Отовсюду неслись оглушительные звуки джаза. Подъезжали такси, привозившие пассажиров с пароходов.

С ними были красивые женщины, чаще всего блондинки. Одни были в вечерних платьях, другие в пляжных пижамах. Повсюду шныряли негры, торговавшие всем, чем угодно, — цветами, веерами, арахисом и ломтями арбузов. Чернокожие мальчишки распахивали дверцы машин, чистили обувь, предлагали лотерейные билеты.

Какой-то мужчина уселся рядом с Дюпюшем, заговорил по-английски и предложил с ним выпить. Уже сильно пьяный, он упорно пытался вспомнить те несколько французских слов, которым выучился в департаменте Нор в последние месяцы войны.

— Амьен… Компьень… — повторял он бессмысленно.

Затем сообщил Дюпюшу, что едет на Таити, купит там остров и будет возделывать землю. Он очень боялся остаться в одиночестве и держал Дюпюша за плечи, чтобы тот не ушел.

— Чикаго знаете?

— Нет.

— Новый Орлеан знаете?

— Нет.

Он приходил в отчаяние от того, что не может объясниться по-французски, и Дюпюш напрасно старался втолковать ему, что понимает по-английски.

Дюпюш все же уловил смысл его речи: он пьян с самого отъезда из Чикаго и решил не протрезвляться до приезда на Таити — иначе не побороть дорожную скуку.

Бармен делал Дюпюшу какие-то таинственные знаки. Американец вытащил пачку долларов, бросил деньги на стойку и поволок Дюпюша в другой бар.

— Таити знаете?… Таити здорово! Замечательно!..

Ницца знаете? Тоже здорово, тоже замечательно…

Они выпили и в следующем баре. Здесь американец чуть не рассердился — к коктейлю не подали маслин.

— Он с вами? — спрашивали у Дюпюша.

— Нет. Я совсем его не знаю.

— А вам хоть известно, с какого он парохода?

Пьяного пытались расспросить, но он только требовал маслин. Названия своего судна он не помнил. Около трех утра сел на тротуар и, подперев голову руками, грустно уставился на свои ноги.

В кармане у него оставалось самое меньшее триста долларов, и Дюпюш раздумывал, не взять ли их на сохранение.

— Вы с того судна, что пришло вчера? — спрашивал он американца.

— А мне плевать!

— Вам надо вернуться на пароход. Постарайтесь вспомнить название.

Вокруг них собрались прохожие. Кто-то сказал, что на Таити идет «Амьен», прибывший вчера. Он уходит этой ночью, Кое-как Дюпюшу удалось впихнуть американца в такси. Приехали в порт, Дюпюш пошел справиться.

— «Амьен»? На нем уже выбирают якорь!

Американца погрузили в моторную лодку, которая мгновенно исчезла во тьме. Дюпюш стоял на пристани, потрясенный, словно сам чуть не отстал от парохода.

Ему захотелось повидать Лили, и он зашел в «Атлантик». Она сидела за столиком с иностранцем и смогла только издали улыбнуться.

Он был женат, и его жена осталась где-то на другом конце канала. Он не скучал по ней, нет, но в этот грустный предрассветный час ему было не по себе, и он невольно повторял слова американца:

— Таити!.. Здорово, замечательно!..

В Амьене все тоже завидовали ему, узнав, что он едет в Южную Америку. Наверное, и Таити такой же мираж.

А все-таки при виде отплывающего парохода у Дюпюша сжималось сердце. Все равно сжималось, куда бы этот пароход ни шел. Особенно больно было ему глядеть на пассажиров. Они стояли во всем белом на чистой палубе и улыбались: пассажиры всегда улыбаются — впереди у них долгие беззаботные дни. Они будут переходить из столовой в салон, из салона в бар. Будут играть в бридж или в игры, в которые всегда играют на палубах, — простые и наивные, как игры детей…

А остановки! Все перекликаются, собираются группами. Смотрят в бинокль на приближающийся берег, осведомляются, по какому курсу ходят здесь их деньги.

Все забавляет пассажира; негр, продающий открытки, шофер такси, говорящий на невероятной смеси нескольких языков, форма автомобильных кузовов, мундиры таможенников.

Дюпюш вернулся в гостиницу. Жеф сидел за столом с двумя теми же клиентами, что накануне. Они даже не разговаривали, а, не глядя друг на друга, наслаждались прохладой. Жеф указал Дюпюшу на стул. В общем, все это очень напоминало вечера у братьев Монти с той разницей, что здесь было посветлей и почище, а посетители — белые.

Дюпюш заказал анисовую с водой и устало опустился на банкетку. Сначала он не догадывался, чего ждут эти посетители, но вскоре понял. Подошли две женщины.

— Больше не могу — умираю с голоду! — объявила одна.

Другая поцеловала одного из мужчин и, не говоря ни слова, села.

— Два жарких!

Жеф поглядел на Дюпюша, и тот покраснел.

— Держу пари, что ты не побрезгуешь луковым супом, — сказал Жеф. — Эй, Боб! Три луковых супа.

— Много народу приехало?

— С французского парохода почти никого. Два-три чиновника с женами. Одна пара даже привезла с собой мальчонку. А потом пришел чилийский пароход. У них, как всегда, затруднения с валютой. Ничего не могут себе позволить и только спрашивают: «А сколько это будет на песо?»

Все позевывали. Жеф сидел, откинувшись на спинку кресла, чтобы удобнее было пристроить брюхо на столе.

Рубашка у него выбилась из брюк.

— Берта больше ничего не говорила?

— Пусть только пихнет! Я ей глаза выцарапаю.

Это сказала маленькая блондинка лет сорока, с потасканным уже лицом. Недавно тут произошел скандал.

Раньше Берта входила в их компанию и столовалась у Жефа, но однажды завязалась потасовка из-за англичанина, которому Берта рассказала кое-что о своей подружке.

— Деде наглупил…

Деде, Бертин сутенер, из-за этого скандала не мог больше играть в карты у Жефа. Вот почему он вместе с отверженной подругой ужинал сейчас в маленьком ресторанчике у одного немца.

Суп быв отличный, и Дюпюш ел с удовольствием.

— Смотри-ка! — удивился он, — У вас есть даже настоящий швейцарский сыр!

— А ты думал!..

Одна из женщин бросила:

— Вы, вероятно, бельгиец?

— Нет. А почему вы так решили?

— Выговор такой… Но вы, во всяком случае, с севера?

— Да, из Амьена.

— Я знавала одного типа оттуда. Он держал кафе возле канала…

Дюпюш извинился. Он не знал никакого кафе возле канала.

— Правда, что вы занимаетесь пароходами?

— Хочу попробовать.

— Тогда смотрите, не водите клиентов к Берте! Тащите их к Изабелле или ко мне, мы с ней всегда поладим.

Изабелла, брюнетка с длинным острым носом, поддакивала. Время шло незаметно, приятно пахло луковым супом. Дюпюш раскурил сигарету, его сосед зевнул во весь рот.

— Что если пойти поспать?

Они жили не у Жефа, а снимали неподалеку меблированную комнату. Жефу предстояло сидеть в кафе еще целых два часа. Но это не мешало ему утром первым быть на ногах. Все знали, что Жеф спит не больше трех часов. Днем он иногда позволял себе подремать несколько минут, сидя на стуле, и уверял, что этого для него достаточно.

— Твоя комната на втором этаже, третья, — сказал он Дюпюшу. — Уборная в конце коридора.

Дюпюш не знал, следует ли ему жать всем руки на прощание. Он все же пожал. Его проводили взглядами до самой двери.

Что же дальше? «Амьен» медленно идет по каналу, его мощные прожекторы освещают берега, на мостике стоят капитан и лоцман, пассажиры спят в каютах, пьяница-американец — тоже. Интересно, стащил у него водитель моторки триста долларов?..

А почему бы нет?