Изображение вновь поблекло, и его тотчас сменила фотография Эвелин Жав, ранее публиковавшаяся в газетах — в строгом купальнике на пляже в Бретани.

— Эй! Довольно! — закричал кто-то в темном зале.

А какой-то пожилой мужчина прошептал позади Мегрэ:

— Я так и знал, что это он…

Экран снова потемнел, и было какое-то облегчение в том, что зазвучала музыкальная прелюдия к фильму, титры которого побежали по полотну.

Однако Мегрэ, в отличие от остальных, не почувствовал облегчения и, как ни пытался сосредоточиться на фильме, все время мысленно возвращался на набережную Орфевр, где, как он себе представлял, в эти минуты приступили к допросу Негреля, причем в его, комиссара, собственном кабинете, поскольку именно там расположился Жанвье.

В какой-то момент мадам Мегрэ взяла его под руку, точно понимала, о чем он думает, а когда они вместе с толпой выходили из кинотеатра, не задала ему никаких вопросов и не сделала комментариев.

Сияющие огнями Елисейские поля вступали в свою вечернюю жизнь, и, как сотни и тысячи других парижан, Мегрэ раздумывал, в какой ресторан отправиться. В конце концов, чтобы далеко не ходить, выбрали ближайшее крупное заведение, специализировавшееся на рыбных блюдах и дарах моря, и пристроились там за крохотным столиком, причем Мегрэ никак не удавалось удобно поставить ноги.

О новых подробностях дела он узнал только из утренних газет на другой день, сидя в уголке привычной террасы на площади Республики. Дождь прекратился, сменившись ветром.

«МЭТР ШАПЮИ В КОНКАРНО.

Как сообщило вчера вечером радио, следователь Комельо принял после полудня решение взять доктора Негреля под стражу, и инспектор Жанвье в сопровождении своего коллеги Лапуэнта к трем часам явился на улицу Сен-Пер.

Молодого врача они нашли в обществе его невесты, мадемуазель Мартин Шапюи, и будущего тестя, адвоката Ноэля Шапюи.

Все трое встретили их спокойно, похоже ожидая подобного развития событий.

Сходя с тротуара, чтобы занять место в полицейском фургоне, доктор Негрель на мгновение задержался, что позволило фотографу сделать свое дело, и, как вы видите на снимке, на губах обвиняемого застыла горькая и одновременно доверчивая улыбка.

Мэтр Шапюи поехал вместе с ним, так что единственной добычей для журналистов оказалась Мартин Шапюи, но она ограничилась кратким заявлением:

— Я ничего не боюсь. Жильбер невиновен.

Допрос в уголовной полиции длился всего сорок минут, после чего Негрель без наручников, все такой же уверенный в себе и чуть ли не безмятежный был препровожден двумя инспекторами в одну из камер Дворца правосудия.

Журналистам, которые набросились на него в коридоре уголовной полиции, мэтр Шапюи сообщил:

— Я верю в успех, как никогда. Чтобы защитить своего клиента, мне нужно докопаться до истины, и я знаю, что сделаю это. Сегодня же вечером отправлюсь в Конкарно.

— Вы полагаете, мэтр, что истина скрыта в Конкарно?

Адвокат лишь развел руками, не сказав ни «да», ни «нет».

Этим объясняется тот факт, что в семь тридцать пять с полдюжины репортеров заняли одновременно с адвокатом места в поезде, отходящем с вокзала Монпарнас.

Защитник доктора Негреля и журналисты ехали в одном вагоне, и тем же утром добрались до бретонского порта.

Может, это воля случая, но брат жертвы, Ив Ле Терек, оказался в соседнем вагоне того же поезда. Никаких контактов с первой группой он не имел.

Доктор Жав до сих пор не покидал своих апартаментов на бульваре Османн, где о нем заботится Жозефа. Телефон его по-прежнему молчит. Около шести вечера инспектор Лапуэнт, самый молодой в уголовной полиции, посетил Жава и беседовал с ним почти два часа. Покидая здание, Лапуэнт отказался от каких-либо заявлений.

Согласно информации, которую мы не смогли перепроверить, Антуанетта Шовэ якобы проживает в отеле, название которого известно полиции, а также, вероятно, ее матери и доктору Жаву».

Мегрэ сгорал от нетерпения и едва совладал с собой, чтобы не позвонить на набережную Орфевр. Комиссара стала удручать эта игра в «при сем присутствующего». Он почувствовал, что дело наконец набирает обороты, истина, возможно, где-то совсем рядом, а он вынужден томиться в ожидании новостей. Вчерашняя демонстрация в кинотеатре двух фотографий произвела на него тягостное впечатление — точно выставили напоказ нечто сугубо неприличное.

Он и мадам Мегрэ отобедали у себя в квартале, в ресторанчике неподалеку от площади Бастилии, поскольку почти все завсегдатаи разъехались в отпуска, а туристы не знали его в лицо.

Зальчик был на три четверти пуст.

К их столику подошел хозяин заведения, чтобы поздороваться с Мегрэ за руку.

— Я полагал, что вы в отпуске, комиссар.

— А я действительно на отдыхе.

— В Париже?

— Тесс!

— Вы вернулись из-за дела на бульваре Османн?

Да, явно не следовало показываться в привычных местах.

— Мы тут с женой мимоходом. Сейчас же и отбываем.

— И все же каково ваше мнение? Это дело рук молодого врача?

— Понятия не имею.

Так на самом деле и было. Комиссар не знал, располагал ли Жанвье информацией, которую утаила бы пресса. Вполне возможно, это больше всего и раздражало его.

С одной стороны, он не мог удержаться, чтобы не попробовать решить эту задачу, а с другой — у него на руках были далеко не все карты.

Когда несколько позже они устроились на террасе кафе на площади Бастилии, даже не потрудившись сменить квартал, мадам Мегрэ заметила:

— Я вот все думаю, как люди проводят время в Лондоне и Нью-Йорке?

— О чем это ты?

— Кажется, там нет таких террас.

Все правильно, ведь сами-то они добрую часть недели провели на террасах кафе. Комиссар караулил появление вечерних выпусков газет.

Две совсем еще молоденькие девчонки прохаживались перед входом в меблированные комнаты.

— Видишь, это все еще существует.

Она никак не отреагировала на ответную реплику мужа:

— Надеюсь, и не отомрет.

Появился мальчишка с кипой газет, и Мегрэ приготовил монету.

Жестом, уже ставшим непроизвольным, комиссар передал одну жене, а сам развернул другую, ту, в которой писал Лассань.

«АЖИОТАЖ В КОНКАРНО», «ЗА ИЛИ ПРОТИВ ЭВЕЛИН ЖАВ», «РАЗВОД ЗУБНОГО ВРАЧА».

Сначала Лассань почти теми же словами, что и в утреннем выпуске, сообщил об аресте Жильбера Негреля, добавив только одну деталь: доктор имел при себе чемодан, который, видимо, приготовил заранее, еще до прибытия полицейских. Мартин Шапюи настояла, чтобы ей позволили самой отнести его по лестнице.

Создавалось впечатление, что мэтр Шапюи нарочно в столь театральной манере объявил о своей поездке в Конкарно, имея целью увлечь за собой представителей прессы.

Что за этим крылось — не отвлекающий ли маневр? Или у него на этот счет имелись какие-то особые соображения?

Может быть, поступить так ему посоветовал будущий зять?

Как бы то ни было, прибыв в Бретань, небольшая группка вторглась в отель «Адмирал» на набережной Карно — Мегрэ знал это место, поскольку ему как-то пришлось вести там одно расследование, наделавшее шуму.

По обыкновению, Лассань начинал статью с описания города, его порта и древних крепостных стен.

«Говорят, еще пару дней назад здесь светило солнце, но нас встретила штормовая непогода, принесенная северо-западным ветром. Небо низкое и мрачное. Тучи несутся над городом, почти касаясь крыш, море неистовствует, а в порту ударяются друг о друга бортами рыболовные суда, предназначенные для ловли тунца.

Сразу видно, что здесь иначе, чем в Париже, относятся к происшествию на бульваре Османн. Чувствуется, что подспудно клокочут страсти, что население уже приняло ту или иную сторону. И речь идет не о том, выступают ли местные жители за или против доктора Жава или Негреля.

Нет, все концентрируется вокруг самой Эвелин Жав, в центре внимания семейства Ле Терек.

Уже на вокзале произошел знаменательный инцидент.

В тот момент, когда мы вместе с мэтром Шапюи сошли с поезда, из другого вагона появился Ив Ле Терек, и все выглядело так, будто он поджидал нашу группу, причем теперь перед нами предстал совсем не тот человек, с которым мы разговаривали в парижском отеле «Скриб».

Резким, надменным окриком он вдруг выделил нас в потоке прибывших пассажиров:

— Месье, не знаю, что вы собираетесь тут раскопать, но предупреждаю, что буду преследовать любого из вашей братии за распространение сведений, порочащих мою сестру или семью.

Признаться, за всю нашу журналистскую карьеру мы впервые столкнулись с подобным предостережением, и оно ни в коей мере не помешает нам выполнить профессиональный долг.

Стоило пару часов побродить по городу, как причина столь агрессивного поведения Ива Ле Терека заметно прояснилась. Семейство Ле Терек входит в клан крупных буржуа, заводчиков, которые замкнулись в своем мирке и мало контактируют с остальным населением.

Мы полагаем, что многое поняли, увидев старый, величественный дом Ле Гереков, возвышающийся на бульваре Бугенвиль, обращенный фасадом к морю. Это огромное строение в неоготическом стиле, с башней и узкими оконными проемами немедленно вызывает в памяти монастырь или церковь. Камень мрачен и угрюм. Солнце, должно быть, редко проникает в комнаты с тяжелыми балками на потолках.

Именно здесь провела детство и юные годы та, которой было суждено стать мадам Жав. Семейство Ле Терек обитало в этом убежище вплоть до самой смерти отца, и только после его кончины Ив построил современную виллу в конце пляжа, называемого «Белые пески».

Мы видели также и завод, запах от которого разносится более чем на двести метров — в сезон там работают три сотни женщин в возрасте от четырнадцати до восьмидесяти двух лет.

Почему в этом городе контраст между хозяевами и обыкновенными людьми значительно заметнее, чем повсюду? А может быть, такое ощущение вызвала у нас непогода — хмурое небо, ветер и хлещущие струи дождя?

Мы разговаривали с рыбаками на набережных, забредали в лавочки и бары. Слушали и задавали вопросы. Все, конечно, единодушно жалели Эвелин Жав, никто не радовался ее смерти. Но можно было услышать, к примеру, и такое:

— Это когда-нибудь должно было случиться.

Далеко не всегда удавалось добиться чего-либо сверх этой ремарки. Здешние жители подозрительно относятся к чужакам, тем более к журналистам. Кроме того, большинство из них зависят от семейства Ле Терек, зарабатывая себе на жизнь у них или у других заводчиков, которые стеной за них стоят.

И все-таки в одной из бакалейных лавок невзрачная старушка с перевязанной крест-накрест на груди черной шалью кое-что высказала нам, несмотря на предостерегающие взгляды хозяина, пытавшегося заставить ее помолчать:

— Этот бедняга доктор просто не мог знать, на ком женится. Он приехал из Парижа. Отдыхал и верил всему, что ему рассказывали. Не поленись он собрать правдивые сведения — много чего узнал бы об этой девице.

И прежде всего добрые люди рассказали ему о зубном враче, месье Лемере — славный был паренек.

Несмотря на угрозы Ива Ле Терека, нельзя не пересказать эту историю, истинность которой нам подтвердил заслуживающий доверия человек, фамилию которого мы называть не будем.

Эвелин тогда исполнилось шестнадцать лет, но вовсю судачили о том, что у нее это было не первое похождение такого рода. Она лечилась у некоего зубного врача по имени Ален Лемер, кабинет которого располагался напротив почты, а сам он к тому времени был уже лет пять как женат и имел двоих детей.

— Но все-таки Эвелин ходила к этому врачу всю зиму, каждый Божий день, и дожидалась его после окончания консультаций не из-за плохих зубов, — поведала нам старушка. — Я сама видела, как она простаивала, прислонившись к стенке и следя глазами за окнами второго этажа.

Однажды я видела их вместе — они катались на автомашине доктора, и она так к нему прижималась, что невозможно было представить, как он умудряется рулить.

А мадам Лемер и вовсе застала их в позе, не вызывавшей никаких сомнений в происходившем. Она была женщиной гордой. Начала с того, что вышвырнула девчонку, отвесив ей оплеуху, а потом из их квартиры целый час доносились звуки ссоры. Забрав детей, она уехала к родителям в Ренне и через несколько недель потребовала развода.

Весь Конкарно знает об этом, включая и семейство Ле Терек, которое такой оборот дела очень раздражал. Полгода они держали свою дочь в монастыре, не знаю уж где, но кончилось тем, что она добилась возвращения. А тот, бедный, был вынужден убраться отсюда, потому что его обвинили в совращении малолетней.

Вот только он у нее был не один. Я могла бы вам назвать других женатых мужчин, очень приличных и видных, за которыми она бегала. Совладать с собой не могла.

Потом Ле Гереки пытались выдать ее замуж, но здесь никто не захотел на ней жениться. Одно время их дом посещал молодой нотариус из Ренна, но, все про нее разузнав, потихонечку смылся.

Можете представить, как обрадовались Ле Гереки, узнав, что в нее втюрился молодой доктор из Парижа».

Мадам Мегрэ сидела рядом с мужем и, видимо, почти то же самое читала в другой газете, потому что, явно шокированная, вдруг подняла глаза от страницы и спросила:

— И ты всему этому веришь?

Он предпочел не отвечать, зная, что жена не любит смотреть в лицо некоторым реалиям жизни. После стольких совместно прожитых лет она предпочитала сохранять видение мира, сформировавшееся во времена детства и юности. А точнее, просто цеплялась за эти взгляды, не слишком в них веря.

— И это в шестнадцать лет! — вздохнула она.

— Полагаю, что этим она занялась еще раньше.

— Но ты же видел ее фотографию.

А Лассань продолжал:

«Доктор Лемер, который мог бы подтвердить нам эту историю, обустроился сейчас в Марокко, а его бывшая жена — как нас просветили, вторично вышедшая замуж — живет теперь на Юге.

Мы поискали подружек детства Эвелин и нашли троих, учившихся вместе с нею в школе, двое из них уже замужем и завели детей. Третья, друг семейства Ле Терек, живо отбрила нас:

— Все это ложь. И вообще, кому до этого дело?

Когда мы стали расспрашивать вторую, ее муж, присутствовавший при этом, запретил ей отвечать нам.

— Не вмешивайся. Ты же прекрасно знаешь, что это не принесет тебе ничего хорошего. Ко всему прочему вести расследование — дело полиции, а не журналистов.

Жена его умолкла и, как нам кажется, не без сожаления.

Разоткровенничалась только последняя из трех, продолжая во время беседы заниматься хозяйством.

— Все в школе, а потом и в лицее знали, что Эвелин больна и в любой момент может умереть. Она сама сказала нам об этом, и к тому же нас предупреждали о необходимости бережно к ней относиться. Об этом она тоже знала и говорила так: «Мне нужно сполна воспользоваться жизнью, поскольку не уверена, доживу ли до двадцати лет».

Наши игры ее не интересовали. На переменах она забивалась в угол и о чем-то мечтала. Однажды — в ту пору ей было лет четырнадцать — она мне уверенно заявила:

— Я влюбилась, — и назвала имя одного очень известного в городе сорокалетнего мужчины, с которым мы почти каждый вечер сталкивались, возвращаясь домой из лицея. — Он не обращает на меня внимания, потому что принимает за несмышленую девчонку, но все равно будет моим.

Эвелин завела привычку последней уходить из школы, чтобы идти по улицам в одиночку. Если не ошибаюсь, дело было в декабре. Темнело очень рано.

Кажется, через месяц после нашего разговора она мне говорит:

— Все в порядке.

— Что?

— Ну, о чем я тебе говорила.

— Ты добилась?..

— Еще не совсем, но почти. Уже побывала у него дома.

Этот мужчина был холостяком и слыл — да и до сих пор остается — волокитой. Я не поверила Эвелин. И прямо ей об этом сказала.

— Ладно! Тогда проследи за мной завтра.

Я так и сделала. Он поджидал ее на углу, и они двинулись к дому, куда и вошли, затем там зажегся свет и задернулись занавески.

— Ну, что? Разве я тебе солгала? — спросила она меня на другой день.

— Нет.

— И недели не пройдет, как я стану настоящей женщиной.

Больше мне Эвелин об этом ничего не рассказывала, но я месяц спустя видела, как вечером она выходила из того же дома.

Знаю, что у нее были и другие мужчины. Однако потом она больше не откровенничала. И я ее не осуждаю, ведь она же была больна, не так ли?»

Согласно Лассаню, существовал и противоположный лагерь, где Эвелин защищали, причем доходило до того, что к этому делу примешивали политические вопросы.

«В результате приезда мэтра Шапюи страсти накалились до предела, и едва он расположился в номере отеля, как, не умолкая, стал трезвонить телефон — ему без передышки высказывали разные мнения, как анонимно, так и открыто.

Конечно, если верны собранные нами сведения и соответствуют действительности дошедшие до нас слухи, о которых мы не убоялись сообщить читателям, несмотря на угрозы Ива Ле Терека, то дело на бульваре Османн предстанет, вероятно, в новом свете».

А Мегрэ между тем хотел бы получить ответы на два вопроса: знала ли Эвелин о связи мужа с дочерью Жозефы и был ли Филипп Жав в курсе отношений жены с доктором Негрелем? Интересно, удалось ли Жанвье, заменившему его в кабинете на набережной Орфевр, прояснить эти два момента.

Потом Мегрэ вспомнил и о другом вопросе, которым задавался в первый же день: почему Эвелин Жав оказалась нагишом, когда ее обнаружили в запертом шкафу?

Куда исчезла ее одежда?

Все это выглядело как драма с тремя действующими лицами или даже как некий водевиль, с той лишь разницей, что один из персонажей уже распрощался с жизнью, а другой вскоре может потерять голову или по меньшей мере свободу.

— Ты считаешь, что все это нужно было вываливать? — спросила мадам Мегрэ.

Да, он был убежден, что нужно говорить все или ничего.

— Если то, о чем пишут газеты, правда, она — несчастная женщина, которую следует скорее пожалеть, чем поносить.

Мегрэ заранее знал, какова будет реакция жены. Помолчав, она продолжила:

— Это не причина, чтобы кого-то убивать, да еще таким трусливым способом.

Она была, конечно, права, но кто убил мадам Жав?

И почему? Это «почему» его особенно интриговало.

Только больше зная об Эвелин, можно понять, что двигало убийцей.

Последние годы, по крайней мере два, она находилась как бы между двумя мужчинами: с одной стороны — муж, с другой — доктор Негрель.

Если предположить, что в какой-то момент ее любили оба, то в субботу, когда она погибла, ее не любил ни один из них. Филипп Жав, по причинам неизвестным Мегрэ, но о которых он, как ему казалось, догадывался, все больше и больше отдалялся от нее и влюбился в Антуанетту Шовэ. Жильбер Негрель обручился с девушкой, которая, видимо, могла составить ему прекрасную пару.

Знала ли об этом Эвелин? Говорил ли он с ней о разрыве? А собственно, что за связь была между ними?

Сведения, полученные из Конкарно, позволяли набросать общую картину. Эвелин не дожидалась, когда мужчины начнут за ней ухаживать. Она брала их на абордаж.

«Я его добьюсь!» — заявила она, будучи девчонкой, своей подруге, имея в виду некоего сорокалетнего мужчину. И добилась-таки своего.

Не поступила ли она так же и с Негрелем, когда он стал посещать бульвар Османн?

«Я его добьюсь!»

В этот период ее муж уже влюбился в Антуанетту. Ему приходилось вечерами уходить на консультации, и Эвелин с Негрелем оставались наедине. Негрель в ту пору еще не был знаком с дочерью мэтра Шапюи. Прилежный и усидчивый в работе, он шел тогда лишь на случайные любовные интрижки.

Все это выглядело вполне правдоподобно. Негрель не ведал о прошлом внешне благонравной женщины, казавшейся ему совершенно беззащитной перед жизненными невзгодами.

Возникла ситуация, в которой смешалось что-то от комедии и что-то от драмы.

Эвелин, столь жадная до полнокровной жизни, торопившаяся взять все от, вероятно, недолгого пребывания в этом мире, оставалась одинокой в обществе двух мужчин, каждый из которых любил кого-то на стороне.

У мужа была Антуанетта — и та чем-то напоминала ее саму! — а у Негреля — Мартин Шапюи, жениться на которой он решил столь же твердо, как в свое время Эвелин добивалась сорокалетнего мужчину в Конкарно.

Ей не оставалось ничего, кроме драгоценностей, поскольку ребенок, похоже, не занял важного места в ее жизни и его передали на попечение няни.

Страсть к приобретению драгоценностей, которые она даже не носила, тоже бросала некий любопытный отсвет на ее характер.

Не из жадности же она скупала их, как это делают некоторые женщины, убеждая себя в том, что драгоценности — капитал, который полезно иметь на черный день.

Мегрэ в глаза не видел никого из участников этой драмы. Он познакомился с ними только по газетным статьям. Тем не менее он подозревал, что коллекционировать драгоценности заставляло Эвелин нечто вроде мести.

Имей он возможность позвонить на набережную Орфевр, спросил бы у Жанвье: «С какого времени она начала приобретать или требовать, чтобы ей дарили ценные украшения?»

Сам он готов поклясться, что по времени это совпало с началом романа доктора Жава и Антуанетты, в любом случае — с момента, когда Эвелин обнаружила, что ее больше не любят.

Как бы то ни было, но она оставалась одной из Ле Гереков. Это ее богатство, это деньги Ле Гереков, позволили мужу обосноваться на бульваре Османн и стать модным врачом. Разве не купила она его? Разве не доходы от завода Ле Гереков стали финансовым источником их хозяйства?

И вот он больше ее не любил. У него появилась другая женщина. Он оплачивал ее квартиру на улице Вашингтон, содержал, когда она оставила работу. И по ее, Эвелин, разумению, делал это на деньги, принадлежавшие Ле Герекам. Тогда-то она и принялась их транжирить. А чтобы сделать это побыстрее, покупала себе драгоценности или требовала их от мужа.

Жанвье имел возможность проверить это по банковским счетам. Мог также узнать, передавалась ли часть доходов от завода напрямую Эвелин или ее мужу.

Их окружение с бульвара Османн ни о чем не догадывалось. Пациенты доктора тоже. А сам он ходил по тоненькому канатику. Имел ли он право на неумеренные требования жены резко ответить «нет»?

Он любил Антуанетту, ставшую для него утешением после неудачной попытки обрести любимую жену. Не счел ли он за благо откупаться, исполняя прихоти жены, — лишь бы его оставили в покое.

Положение Негреля было ничуть не лучше, чем у него.

Жильбер не отверг домогательств Эвелин. Эта женщина его взволновала, и он стал ее любовником. Но что же отталкивающее, в свою очередь, обнаружил в мадам Жав Негрель?

А быть может, встретил Мартин и после этого все его планы на будущее были связаны с ней.

Вот только Эвелин, насколько можно было судить, не желала порывать с ним. Она домогалась его любви, приходила на улицу Сен-Пер, звонила из Канн. Кинулась в аэропорт, лишь бы свидеться с ним в субботу.

Чего она хотела, чего требовала от Негреля?

Она стала жалкой в своем стремлении добиться недостижимого счастья. Ведь дантист из Конкарно после развода с женой и думать перестал о ней, предпочитая покинуть город.

Другие тоже, воспользовавшись ее доступностью, спешили положить конец их связи.

Поведение Эвелин напоминало безуспешные попытки выбраться попавшего в стремнину пловца, который в отчаянии хватается за гнилушки.

Любовь бежала от нее. Счастье ускользнуло. Но Эвелин, упрямая по натуре, уверовавшая в бредущую за ней по пятам смерть, вопреки здравому смыслу продолжала упорствовать. А кончилось все согнутым пополам трупом в шкафу.

Согласно официальному заключению судебно-медицинского эксперта, ее сначала ударили или отшвырнули так, что она ударилась то ли о мебель, то ли о стену.

Кровоподтек свидетельствовал о предварявшей смерть бурной сцене. Что это было — ревность?

Филипп Жав имел алиби, но выглядело оно сомнительно, поскольку исходило от Антуанетты и Жозефы.

Негрель провел послеполуденное время субботы на бульваре Османн, и при этом Жозеф по большей части находилась в квартире напротив.

Когда Эвелин была раздета? До или после смерти?

Если до, то следовало допустить возможность, что Негрель поддался страсти и парочка уединилась в комнате позади кабинета. Может быть, потом между ними вспыхнула ссора? Возможно, Эвелин угрожала, что помешает женитьбе своего любовника? Не ударил ли он ее и потом, обезумев, не сделал ли роковой укол?

В таком случае возникает вопрос: ошибся ли он ампулой или сделал смертельный для нее укол преднамеренно?

Правомерны были обе версии. Обе объяснимы, как и предположение, что он спрятал труп в шкаф, навел порядок в комнате и, заметив одежду на полу или на чем-то из мебели, унес ее, чтобы позднее уничтожить.

Труднее представить себе доктора Жава, который, прилетев из Канн, сначала заскочил к любовнице, а затем помчался к жене на бульвар Османн, чтобы, раздев, заняться с ней любовью.

Если ее убил именно он, то явно при других обстоятельствах. Но при каких? Мыслимо ли представить себе какую-нибудь циничную, квазинаучную махинацию? Например, Жав задумал избавиться от жены, чтобы разом заполучить и свободу, и деньги. Он проследил за нею в Париже, обеспечил себе алиби, побывав на улице Вашингтон, а потом, когда ушел его заместитель, заявился на бульвар Османн и осуществил свой план.

При любом раскладе непреложным оставался один факт — ключи, если, конечно, газеты написали правду на сей счет. По их сведениям, существовало только четыре ключа, открывавших обе двери, которые выходили на лестничную площадку. Один был у Жозефы, другой — у Жава, третий — у консьержки, а четвертый временно передали Негрелю.

Если только по каким-то трудным для понимания причинам консьержка не солгала, то кто-то же открыл дверь Эвелин?

Жозефа стоит на том, что не она.

Жав утверждает: ноги его не было на бульваре Османн.

Негрель клянется, что не видел в тот день мадам Жав.

Впрочем, Негрель соврал уже дважды, хотя обе его лжи можно оправдать мужской деликатностью.

Сначала он отрицал связь с мадам Жав.

Затем утверждал, будто она никогда не посещала его квартиру на улице Сен-Пер.

— Пусть он сам все это и разматывает! — вдруг проворчал вслух Мегрэ, подавая гарсону знак принести еще пива.

— Ты говоришь о Жанвье?

Он действительно в этот момент думал о Жанвье. Его раздражало, что сам он бродит в темноте, в то время как у людей на набережной Орфевр на руках карты, позволяющие быстро во всем разобраться.

— По-твоему, он недостаточно хорошо ведет дело?

— Напротив, он все делает прекрасно. Не его вина, что Комельо, ни с чем не считаясь, захотел арестовать Негреля.

— Ты полагаешь, он невиновен?

— Понятия не имею. Но в любом случае это ошибка — отдать его под арест до получения дополнительных сведений. Особенно теперь, когда мэтр Шапюи начнет игру.

Недаром он отправился в Конкарно.

— На что же он надеется?

— Доказать, что у доктора Жава были весомые причины избавиться от жены.

— А разве это не так?

— Так, конечно, но и у его клиента их не меньше.

— Ты уверен, что не хочешь сходить на работу?

— Нет. Тем более что в моем кабинете расположился Жанвье. Хорошо еще, что он курит только сигареты, а то с него сталось бы воспользоваться моими трубками.

От этой мысли он испытал облегчение и посмеялся над собой.

— Не бойся, я не ревную к этому бравому Жанвье.

Просто немного неспокойно на душе. Ладно, пошли!..

— Куда?

— Мне все равно. Пройдемся по набережным, если хочешь, со стороны Берси.

При этом мадам Мегрэ, которая подумала о своих ногах, подавила вздох.