Неподалеку проходили народные гулянья, и доносившаяся с улицы громкая музыка накладывалась на звуки, льющиеся из проигрывателя в самом ресторане. Посетителей было немного, и большинство из них сбросили пиджаки, многие вообще заглянули сюда по-соседски.

Ну чем не доказательство верности Мегрэ той программе отдыха, что он для себя наметил?

— Есть развлечения, о которых непрестанно говорят и даже мурлыкают сложенные о них песенки, но никогда не удосуживаются позволить их себе, — заявил он в начале трапезы. — Например, вкусить чего-нибудь во фритюре в бистро на берегу Марны. Признайтесь, Пардон, часто ли дам доводилось приобщаться к такому времяпровождению?

Доктор задумался и так долго медлил с ответом, что развеселил свою супругу.

— Всего один раз, — сказала она, — когда у мужа еще не было пациентов.

— Вот видите! А мы дважды. Плюс к тому планируем бесцельно побродить, взявшись за руки, по парижским улочкам…

— Увы, виной всему нехватка времени, — вздохнул Пардон.

— Так вот, на сей раз у меня его немерено. Как по-вашему, чем мы занимались после обеда? Сели в автобус, причем он — о, чудо из чудес! — оказался полупустым, и прокатились до площади Сент-Огюстен. И ни одной пробки по пути. Потом пешочком прошлись вдоль всего бульвара Османн…

— И даже ни разу не останавливались?

— Представьте себе, нет.

Мегрэ, само собой разумеется, рассмотрел здание, где проживал доктор Жав. Перед тщательно отлакированными воротами толпилась кучка ротозеев, на которых с досадой косился полицейский в форме. При столь громком происшествии оказаться в толпе зевак! Такое с комиссаром приключилось впервые и очень его позабавило. С одной стороны к дому примыкал магазин восточных ковров, а с другой — бутик, должно быть, страшно дорогой модистки, так как в витрине красовалась всего одна шляпка.

Именно таким — добротным, дорогим, чуточку старомодным — он и представлял себе это здание.

Потом они с мадам Мегрэ прошлись до площади Терн, выпили по рюмочке на террасе кафе, а затем, словно два провинциала, проездом оказавшиеся в Париже, по авеню Ваграм и Елисейским полям добрели до дому.

— Получилось великолепно! — подвел итог Мегрэ.

И был вознагражден первым благодарным взглядом жены, поскольку в точности повторил официантке названия тех блюд, которые они когда-то здесь пробовали. Казалось, все вокруг приводило Мегрэ в восторг — музыка, парочки, что направлялись на гулянье, гребцы лодок на Марне, ночь, начинавшая понемногу их обволакивать. Чувствовалось, что ему хочется сбросить пиджак по примеру остальных, но он не решался сделать этого, видимо стесняясь Пардона.

Мадам Мегрэ подняла глаза на доктора, без слов говоря ему: «Видите, он выздоравливает».

Мегрэ и в самом деле будто помолодел. Другим было невдомек, что весной он утомился гораздо сильнее, чем все предполагали, пусть и не признавался в этом даже самому себе. Порой его выматывали абсолютно пустячные усилия, и комиссар начал задумываться, не кончит ли он свои дни, как Бодар.

Бодар, один из его коллег, сотрудник службы общей информации — порядочный и до крайности щепетильный человек, внезапно подвергся несправедливым нападкам.

Мегрэ, как мог, защищал его, но за всем этим делом угадывались политические игры высокопоставленных чиновников, которым шкура Бодара была нужна, чтобы обелить самих себя.

И они преуспели в интригах. Бодар почти полгода отбивался, защищая скорее свою честь, чем положение, и однажды утром, поднимаясь по парадной лестнице здания на набережной Орфевр, упал замертво.

Возможно, именно из-за случая с Бодаром комиссар и принял решение уйти в отпуск и позволить себе те маленькие удовольствия, от которых был вынужден надолго отказаться. Такие, как этот ужин на берегу Марны.

Когда они зашли за четой Пардон на улицу Пикпюс, доктор бросил всего одну фразу:

— Жав вернулся домой.

— А Негрель? — спросил Мегрэ.

— Не знаю.

Было забавно узнавать новости от Пардона, ничего не смыслившего в ремесле комиссара. Во время обеда они больше не возвращались к этой теме. Теперь, когда мужчинам подали кальвадос, а женщинам ликеры, супруги, как это обычно делалось после вечерних застолий на улице Пикпюс, сдвинули кресла и принялись вполголоса беседовать.

Было безветренно, с реки тянуло сыростью. Какая-то парочка крутила патефон на лодке, и та под звуки нежных песен дрейфовала по воле волн.

— Перед выездом, — произнес Пардон, — я позвонил Деберлену. Оказывается, он неплохо знает Жава, вместе с ним проходил интернатуру, и они встречались до самого последнего времени.

— Что он рассказал?

— Жав, похоже, выходец из очень простой семьи в Пуатье. Сын банковского бухгалтера и учительницы. Отец умер, когда Жав был совсем юным, так что воспитала его мать. Высшее образование смог получить только благодаря стипендии, и его студенческая жизнь, по-видимому, была не из легких.

По словам Деберлена, Жав — зубрила, умен, замкнут, обладает железной волей. Увлекался кардиологией, видимо, потому, что его отец скончался от стенокардии, и все думали, что он станет специализироваться в этой области медицины.

Вместо этого он осел в жалком врачебном кабинете в Исси-ле-Мулино и вел изнурительную жизнь большинства пригородных врачей, вкалывая по четырнадцать-пянадцать часов в сутки.

Ему было около тридцати восьми — тридцати девяти лет, когда, проводя отпуск в Безеке, близ Конкарно, он познакомился с Эвелин.

— То есть с девицей Ле Терек?

— Да. Они, очевидно, воспылали друг к другу любовью, и все закончилось свадьбой. Деберлен бывал у Жавов на бульваре Османн, куда его приятель перебрался почти сразу же после женитьбы. У него сложилось о Жавах мнение как о крепкой семье.

Эвелин, на его взгляд, женщина красивая, хотя никто на улице не обернется ей вслед в восхищении. Детство ее в доме отца-вдовца было безрадостным. Застенчива, держалась неприметно, с ее лица не сходила, как выразился Деберлен, какая-то жалостливая улыбка.

Деберлен убежден, что у нее нелады со здоровьем, но из-за скрытности Жава ничего о характере ее болезни не знает.

Вот, пожалуй, и все, что мне удалось разузнать. Могу лишь добавить, что Жавы, судя по всему, были рады рождению дочери.

Они частенько выходили в свет и примерно раз в неделю принимали гостей у себя. Деберлен, очевидно, единственный из прежних друзей Филиппа, кто продолжал с ними видеться.

— Откуда вам стало известно, что Жав вернулся в Париж?

— Да по радио сказали.

У Мегрэ тоже был приемник, но никогда и мысли не возникало слушать его.

— В семичасовых последних известиях сообщили, что расследование идет своим чередом и что доктор Жав, крайне подавленный, прибыл домой, на бульвар Османн.

Они сидели на террасе пригородного бистро, глядя на отражавшиеся в водах Марны огни и потягивая выдержанный кальвадос. Чем в эти минуты занимался Жанвье?

Горбил спину у него в кабинете на набережной Орфевр, выбивая показания подозреваемых и свидетелей и поджидая рапорты коллег, рассыпавшихся по Парижу и другим местам с заданиями? Заказал ли за отсутствием времени на ужин традиционные бутерброды и пиво?

Пардон, видимо заметив мимолетную тень ностальгии на лице комиссара, спросил:

— Не слишком тянет на работу?

Мегрэ, не таясь, взглянул ему в глаза и, не долго подумав, ответил:

— Нет.

Все верно. Дело о драме на бульваре Османн обещало стать одним из самых щекотливых и захватывающих из числа известных ему. Уже сама обстановка, в которой произошло преступление, придавала ему отличный от других, более деликатный характер. Всегда трудно выявлять степень виновности фигурантов из определенных кругов общества, потому что малейший просчет грозил обернуться неприятными последствиями. В данном случае речь шла о медиках. Среди представителей некоторых профессий корпоративный дух сильнее, чем у всех прочих. Это присуще офицерам или учителям, колониальным чиновникам и даже — как бы курьезно ни выглядело — служащим почты и телеграфа.

Ведущему официальное расследование Жанвье, наверное, труднее собирать сведения на Жава и Негреля, чем Мегрэ, который опирался на дружеское расположение Пардона.

Кроме того, бедняге Жанвье не повезло со следователем, ибо Комельо прослыл человеком, с которым трудно найти общий язык. Он панически боялся прессы. Любая статейка в печати, касавшаяся закрепленных за ним дел, вызывала у него дрожь или повергала в неистовую ярость.

— Главное — ни слова репортерам! — неизменно рекомендовал следователь.

При этом, опасаясь критики со стороны нетерпеливых хроникеров, сам Комельо был готов выдавать за виновного первого же подвернувшегося человека и понапрасну держать его за решеткой.

За время своей службы Мегрэ довелось раз пятьдесят, если не все сто, противостоять ему, порой рискуя служебным положением.

— Ну чего вы тянете с арестом?! — орал этот недомерок, топорща остроконечные усики.

— Чтобы он сам себе надел хомут на шею, — парировал Мегрэ.

— А может, чтобы он ударился в бега за границу. То-то загалдят тогда бульварные газетенки…

Жанвье не обладал ни терпением Мегрэ, ни его способностью принимать упрямый либо отсутствующий вид всякий раз, как только Комельо заносило. Комиссар был уверен, что именно из-за этого следователя Жанвье ухитрился обозлить газетчиков, отказывая им с самого начала в самых элементарных сведениях.

— А как с Жильбером Негрелем?

— Ничего нового, помимо того, о чем я вам уже рассказывал. Он из породы нелюдимов. Его мало кто видит вне службы у профессора Лебье, и я не имею ни малейшего понятия о его личной жизни. Такое впечатление, что он небогат, раз еще не помышляет о собственной врачебной практике. Если только не подумывает о конкурсе на замещение должности преподавателя, метя в профессора.

Было бы, пожалуй, недурно позвонить вашему другу доктору Полю, судмедэксперту, и выяснить результаты вскрытия. От чего умерла Эвелин Жав? В прессе не упоминалось ни о револьвере, ни о ноже, ни об удушении.

Но, погибни она в результате несчастного случая, какой смысл буквально скрючивать пополам ее тело и засовывать его в шкаф?

— Скажите-ка, Пардон, в течение какого времени после смерти можно сгибать тело человека?

— Это зависит от трупного окоченения. А оно, в свою очередь, связано с целым рядом факторов, включая температуру окружающей среды. Иногда — в пределах одного часа, при иных обстоятельствах — нескольких часов.

Это никак не продвигало Мегрэ к разгадке тайны. Впрочем, комиссар и не собирался увлекаться этим делом. Он решил, что будет выступать в роли рядового француза, вынужденного, как и все остальные, следить за развитием событий по газетам — и не более того.

Сейчас он — самый обычный гражданин, а вовсе не полицейский. Единственно, что не давало ему покоя, так это мысль об ответственности за работу всей уголовной полиции, которая впервые легла на плечи Жанвье, да еще в период отпусков, когда отсутствовала по меньшей мере половина личного состава.

В первую очередь следовало бы выяснить, находился ли Жав в момент смерти жены в Каннах. Проверить это было несложно, и Жанвье должен был об этом подумать.

Вот только сам Мегрэ ничего не знал о результатах ведущегося расследования.

Ответ на свой вопрос он получил уже следующим утром, когда в восемь часов отправился за газетами. Накануне Пардоны подвезли их около полуночи к самой двери дома. Чуть позже, раздеваясь перед сном, мадам Мегрэ прошептала:

— Обещаешь, что не ринешься на службу?

— Даю тебе слово.

— Тебе уже настолько лучше! Всего три дня, и ты — совсем другой человек. Неужели из-за одной погибшей женщины ты должен растерять все то полезное, что дал тебе отдых?..

— Не будет этого.

Она успокоилась, увидев, что муж открыл буфет и достал бутылку кальвадоса.

— Последнюю капелюшку… — пробормотал он.

Мегрэ пил не потому, что нервничал, пал духом или стремился поднять настроение, наоборот — этим вечером он чувствовал себя раскрепощенным. То была последняя маленькая радость сегодняшнего дня.

Вот разве что утром он уже не стал дожидаться, стоя у окна, пока жена прибирает постель, а сразу же устремился к газетному киоску. Это не было нарушением данного обещания. Делом на бульваре Османн комиссар не занимался. Он всего-навсего вкупе с другими читателями следил за его ходом, а это отнюдь не одно и то же.

Заголовки в газетах были еще более броскими, чем накануне, и самый примечательный из них гласил:

«ДИЛЕММА ДВУХ ВРАЧЕЙ».

В конкурирующем издании выражались осторожнее:

«ТАЙНА ЧЕТЫРЕХ КЛЮЧЕЙ».

Конечно, по сути все сводилось почти к одному и тому же. Однако создавалось впечатление, что полиция несколько ослабила первоначально введенную ею информационную блокаду, ибо наконец-то приводились сведения, которые не могли поступить из иных, нежели набережная Орфевр или кабинет следователя, источников.

Сначала очень сжато излагалось заключение судебномедицинского эксперта.

«В результате проведенного доктором Полем вскрытия установлено, что синяк на правом виске жертвы, о котором мы уже сообщали вчера, стал следствием удара, нанесенного незадолго до смерти, но не настолько сильного, чтобы привести к летальному исходу. При этом речь идет не о применении какого-то тупого инструмента, а скорее о кулаке или падении на паркетный пол.

Гораздо более загадочным представляется след от укола на левом бедре Эвелин Жав, поскольку его, вне всякого сомнения, сделали шприцем для подкожных инъекций.

Что ей было введено? Это станет ясно только после изучения экспертами внутренних органов и тканей.

Жертва не была наркоманкой и не кололась сама, потому что в этом случае были бы заметны следы от прежних инъекций. К тому же ее муж в этом вопросе категоричен…»

Мегрэ пристроился на той же самой, что и вчера, террасе кафе на площади Республики; небо так же отдавало спокойной голубизной, а воздух был теплым и влажным.

После вчерашних вечерних возлияний вина и кальвадоса он заказал кофе и попыхивал трубкой, просматривая три колонки более или менее сенсационных материалов.

Совершенно неожиданным оказался тот факт, что Жав в прошлую субботу отсутствовал в Каннах и возвратился туда «Голубым экспрессом» в воскресенье утром.

Отчета об итогах допроса врача не приводилось. Но Мегрэ, отлично представлявший обстановку на набережной Орфевр и знавший, как журналисты интерпретируют полученные ими сведения, сразу же понял, что тут не обошлось без заморочек.

Поначалу Жав вроде бы ссылался на субботнюю послеобеденную автомобильную прогулку до Монте-Карло и проведенную там же ночь в казино.

Ему не повезло, так как служащие аэропорта Ниццы заметили его машину, которая была припаркована там с полудня субботы до десяти утра воскресенья.

В общем и целом Жанвье потрудился на славу. Мегрэ представлял себе, сколько потребовалось телефонных звонков, чтобы воссоздать последовательность событий.

В субботу в девять пятнадцать утра Эвелин Жав, приехавшая в аэропорт на такси, вылетела в Париж.

Не прошло и часа, как в тот же самый аэропорт прикатил на своей машине ее муж и осведомился насчет самолета. Но до полудня рейса по расписанию не предвиделось.

Совершенно случайно оказалось, что «Вискаунт» фирмы «Бритиш эруэйс», задержавшийся из-за неполадки в моторе, был готов к вылету в Лондон. Жав поднялся на его борт, а столицу Великобритании тотчас же покинул рейсом на Париж, куда и прибыл в два часа пополудни.

Однако консьержка здания на бульваре Османн была непреклонна: Жава она не видела, как, впрочем, и его супругу.

Привратницей работала некая мадам Дюбуа, женщина, по описанию репортера, еще молодая и приветливая, имевшая десятилетнего сына. Муж покинул ее спустя несколько дней после рождения ребенка, и с тех пор никаких известий о нем она не получала.

Добавляли также, что она провела пару часов на набережной Орфевр и по выходе оттуда отказалась сделать какое-либо заявление.

Публиковали и ее фотографию, но оценить, насколько женщина привлекательна, было невозможно, оттого что она прикрыла лицо правым локтем.

Мегрэ представлял себе дома на бульваре Османн: они относились к одной и той же эпохе и были построены примерно одинаково. Просторным привратницким в них предшествовало некое подобие салона, а двойные стеклянные двери позволяли консьержкам наблюдать за входящими и выходящими жильцами и посетителями.

Мадам Дюбуа видела, как в восемь утра пришла на работу Жозефа, а в девять — доктор Негрель. Она заметила также, что десять минут первого он покинул дом, в два часа вернулся, а в полшестого ушел совсем.

Как ни странно, ни доктор Жав, ни его жена на глаза ей не попадались.

Однако Эвелин Жав непременно должна была как-то проникнуть к себе на этаж, раз ее обнаружили там мертвой.

В газете утверждалось также, что припертый к стене Жав в конечном счете отказался что-либо сообщить о том, как провел субботнее послеобеденное время в Париже, ссылаясь на необходимость сохранять профессиональную тайну.

Его не стали задерживать. Как, впрочем, согласно самым последним новостям, не задержали и доктора Негреля, что, должно быть, нещадно терзало душу следователя Комельо.

Прибыв в аэропорт Орли в одиннадцать пятнадцать утра, мадам Жав доехала автобусом «Эр-Франс» до бульвара Капуцинок. Водитель вспомнил ее благодаря поразившему его воображение отвечавшему духу Лазурного берега белому костюму. Но костюм исчез, как, впрочем, и подобранные ему в тон туфли, не обнаружили и нижнего белья жертвы.

После бульвара Капуцинок следы молодой женщины терялись — вплоть до девяти часов утра понедельника, когда слесарь в присутствии Жозефы и Негреля открыл дверцу шкафа.

Проблему осложняла и ситуация с ключами. По газетным данным, таковых насчитывалось четыре, и они одновременно подходили как к жилой, так и к рабочей половине апартаментов. Один из них был на руках у Жозефы, другой вручили доктору Негрелю на то время, пока он подменял своего коллегу. Третий принадлежал Жаву, четвертый доверили консьержке.

У Эвелин Жав ключей ни от одной из двух квартир на бульваре Османн вообще не было.

Это означало, что кто-то должен был открыть ей дверь.

Если, разумеется, консьержка не солгала и не передала ей свой ключ.

Если бы только патологоанатом Поль мог поточнее определить момент смерти! В его отчете говорилось: «В субботу между четырьмя часами пополудни и десятью вечера».

В четыре Негрель, как и Жозефа, еще находились в здании на бульваре Османн. Врач покинул его полшестого, Жозефа — около шести, поскольку заняться ей было нечем и предстоял ужин с дочерью.

Что касается Жава, то он находился в Париже с двух часов дня и вечером без пяти восемь уехал с Лионского вокзала «Голубым экспрессом».

Газета напечатала фотографии Жозефы, выходившей из дома дочери на улице Вашингтон. Это была рослая, сухопарая, несколько мужиковатая особа. Репортер давал понять, что ее двадцатидевятилетнее чадо — Антуанетта — отнюдь не отличалось безупречным поведением, тем не менее они превосходно друг с другом ладили.

На бульваре Османн у Жозефы была своя комната на седьмом этаже, как и у всей прочей обслуги апартаментов здания, но при малейшей возможности она старалась ночевать у дочери, где для нее специально держали кровать.

Так было в субботу вечером, а также и в воскресенье.

В отличие от консьержки Жозефа не стала прятать лицо от застигнувшего ее врасплох фотографа и глядела в камеру вызывающе.

Няня в Каннах продолжала вести затворническую жизнь вместе с дочерью Жавов на вилле «Мария-Тереза», и местные журналисты безуспешно названивали ей в дверь.

Последняя новость публиковалась в нижней части третьей колонки: Ив Ле Терек, брат Эвелин Жав, руководивший заводом в Конкарно, прибыл в Париж и остановился в отеле «Скриб».

Мегрэ допил кофе, поколебался, не заказать ли что-нибудь еще, но в конце концов сложил газеты и отправился вышагивать по периметру площади.

Вообще-то каждое уголовное дело напоминает другое или даже несколько других, потому что мотивы, толкающие на убийства, как и способы их совершения, не столь уж и многочисленны. Однако применительно к этому конкретному происшествию комиссар напрасно ворошил память в поисках каких-либо аналогий. Он знал четверых или пятерых медиков-преступников. Один из них лет пятнадцать тому назад в Тулузе прикончил свою пациентку, прописав ей заведомо смертельную дозу токсичного лекарства. Лишь три года спустя чисто случайно выяснилось, что он задолжал этой женщине крупную сумму и не нашел иного способа избавиться от долгового бремени.

Второй врач примерно тогда же в Центральном массиве внутримышечно ввел не тот препарат, что сам же указал в рецепте. Потом он заявлял, будто совершил непреднамеренную ошибку, и благополучно выкрутился, ибо было сочтено, что перепутать ампулу после изнурительного приемного дня вполне возможно, тем более что в палате больного царил полумрак.

Похоже, и Эвелин Жав была убита таким же образом.

Но в отличие от этих прецедентов в ее деле фигурировали два врача, а не один.

Был ли заинтересован в ее устранении муж? Она была богатой, и лишь благодаря женитьбе на ней Жав смог выбраться из пригорода, где вел безрадостную, полную лишений жизнь, и стать врачом парижского бомонда.

А не завел ли он любовную связь на стороне? Может, намеревался создать новый семейный очаг? Или супруга, проведав о каких-нибудь его шашнях, угрожала разводом?

Все могло быть. Даже драма на почве ревности. Ведь никто не знал, при каких обстоятельствах Эвелин покинула Канны в субботу утром. Как она объяснила необходимость поездки супругу? Достигли они согласия в этом вопросе? А если да, не подозревал ли Жав, что у этого вояжа жены иная, нежели ему было заявлено, цель?

Лишь один факт был неопровержим: врач сразу же и самым быстрым видом транспорта помчался вслед за ней и прибыл в Париж ненамного позже.

Не была ли Эвелин любовницей молодого Негреля?

И при утвердительном ответе, как долго? Не она ли внушила мужу мысль обратиться именно к нему с просьбой о подмене на время отпуска?

Негрель тоже мог иметь основания отделаться от нее.

Предположим, у него были совсем иные планы в отношении своего брака, тогда как она настаивала на том, чтобы развестись и выйти замуж за него.

Или же….

Мегрэ не стал возвращаться к себе на бульвар Ришар-Ленуар, а предпочел продолжить прогулку по Большим бульварам — такими пустынными он видел их нечасто.

Близ ворот Сен-Дени комиссар вошел в пивную и, устроившись за столиком, заказал пиво и попросил принести ему письменные принадлежности.

Раз уж он теперь относился к представителям широкой общественности, то будет играть эту роль до конца, и с его губ не сходила ироническая улыбка, пока он царапал печатными буквами фразу:

«НО КАКОГО ЧЕРТА ОНА БЫЛА ГОЛЫШОМ?»

На конверте комиссар вывел имя Жанвье и адрес набережной Орфевр. Подписываться он, понятно, не стал.

Люди, дающие советы полиции, делают это редко. Он представил себе, как вытянется лицо Мерса из лаборатории в случае, если к тому обратятся с просьбой идентифицировать отпечатки пальцев, — ведь у него были образцы папиллярных узоров Мегрэ.

Впрочем, слишком уж невинно выглядело его письмо, чтобы Жанвье отдал такое распоряжение. Скорее всего, он просто пожмет плечами.

И тем не менее, возможно, именно в этом была загвоздка. Одно из двух: либо молодая женщина разделась сама, либо это сделал за нее кто-то другой после ее смерти.

Ранений на теле не обнаружили, следовательно, кровавых пятен не должно было появиться на одежде, поэтому Мегрэ не усматривал ни единой стоящей причины для того, чтобы преступнику полностью обнажать жертву.

Но с какой стати ей самой вздумалось оголиться между четырьмя часами пополудни и десятью вечера? Решила сменить белый костюм, в котором прилетела? Но она сделала бы это по ту сторону лестничной площадки, в своей квартире, где находились все ее вещи.

— Захотела искупаться? Тоже нелепо.

В одной из газет приводился подробный план апартаментов Жавов. Правая половина состояла из прихожей, большой гостиной, салона меньших размеров, который называли будуаром, трех комнат, столовой, кухни и ванной. Левая, где практиковал доктор Жав, была спроектирована почти так же, но назначение помещений было иным.

Верно ли, что это было одно из самых шикарных медицинских заведений Парижа? Большая гостиная превратилась в приемную, где стояла мебель, выдержанная, как утверждала газета, в стиле ампир. Будуар, оформленный в том же духе, служил Жаву кабинетом — в нем он расспрашивал своих клиентов об их недугах, прежде чем перейти в соседнюю комнату, где проводил медицинский осмотр.

Далее симметрично одной из комнат правой половины апартаментов располагалось отделение для диагностики и процедурная.

Затем шла лаборатория, уставленная высокими, до самого потолка, шкафами. В не используемой по назначению ванной складывали дорожные чемоданы и хозяйственные сумки, а в кухне хранили инвентарь для уборки помещений, а также все то, что не знали, куда девать.

Оставалась еще одна комната, обставленная как обычная спальня, в которой Жавы привечали какого-нибудь заезжего друга или, бывало, сам доктор, переутомившись, отдыхал после обеда.

Но, как установили, постель в ней не расстилалась.

Если же предположить, что Эвелин была убита в квартире напротив, то зачем, спрашивается, подвергать себя риску, перетаскивая тело через лестничную площадку, когда в жилой части вполне хватало шкафов?

И зачем куда-то прятать одежду?

Может, к примеру, убийца хотел вернуться за трупом, намереваясь освободиться от него, сбросив в Сену или пристроив где-нибудь в лесу в окрестностях Парижа?

Но предположение такого рода сразу же влекло за собой новый вопрос — о средствах транспортировки. Жав, как известно, прибыл из Канн без машины, оставив ее на стоянке в аэропорту Ниццы.

А был ли автомобиль у Негреля?

Об этом пресса умалчивала.

Если убийца действительно рассчитывал скрыть тело, значит, весьма вероятно, машина у него имеется….

Мегрэ снова пустился в путь, машинально останавливаясь перед витринами, знакомыми ему по той простой причине, что они с женой чаще всего ходили в кинотеатр, расположенный как раз напротив.

В зеркале ювелирного магазина он увидел свое отражение — брови насуплены, выражение лица от долгих раздумий чуть ли не свирепое — и рассмеялся.

В сущности все это ничего не значило. Все его рассуждения не опирались на прочный фундамент. И ему вдруг стало понятно состояние умов обычных людей, черпающих сведения о криминальных делах только из газетных россказней.

Был или нет у преступника автомобиль — не важно.

Разве не приходилось ему по меньшей мере трижды за время службы в уголовной полиции сталкиваться с убийцами — в том числе с одной женщиной, — которые отвозили свои жертвы в вокзальную камеру хранения на такси? Достаточно запастись объемистым чемоданом или сплетенной из ивовых прутьев корзиной, повсеместно используемой в торговле.

А не намеревался ли в данном случае преступник обезобразить погибшую до неузнаваемости перед этой последней поездкой, с тем чтобы сделать ее опознание невозможным?

Если это дело рук Негреля, то почему он не вернулся завершить злодеяние в воскресенье, когда ему ничто не мешало, поскольку Жозефа находилась у дочери?

Ответ, однако, напрашивался сам собой: в выходной день у него не было никакого повода для визита в здание на бульваре Османн и консьержка, безусловно, заметила бы, как он проходит под аркой, тем более если затем покидает дом с тяжелым чемоданом в руке.

— Судя по виду, ты в отличном настроении, — бросила комиссару жена, открыв дверь.

Это все потому, что он подтрунивал над самим собой.

Мегрэ играл нынче в сыщика-любителя — он, который всегда насмехался над ними. Там, у себя на набережной Орфевр, они оперировали точными данными и при возникновении гипотезы располагали возможностями проверить, верна ли она.

Мадам Мегрэ была почти готова — оставалось лишь надеть шляпку и натянуть перчатки. Сегодня он решил сводить ее отужинать в итальянский ресторан на бульваре Клиши.

Как ни странно, в этой области Мегрэ не импровизировал. И если впрямь не строил планов насчет того, как проводить свои дни, и давал волю фантазии, из этого вовсе не следовало, что он не придерживался основополагающей идеи.

Как Мегрэ вчера вечером признался Пардону, он сейчас потакал своим маленьким прихотям, чего ежедневная работа не позволяла ему делать.

Он вновь побывал у дядюшки Жюля, насладился пескарями во фритюре и жареной кровяной колбаской. Возможно, все прошло не столь же восхитительно, как двадцать лет тому назад, но он остался доволен.

Его вполне устраивало наблюдать по утрам из окна за суетой на бульваре Ришар-Ленуар или за грузовиками, вползающими в пакгауз Катуара и Потю и выбирающимися оттуда.

Итальянский ресторан на бульваре Клиши, куда он повел супругу, был ему не знаком. Он никогда там не бывал, но, не раз проходя мимо и вглядываясь в утопающий в полумраке интерьер, сделал зарубку у себя в памяти: было бы неплохо как-нибудь отведать здесь спагетти.

Мегрэ придумал и еще кое-что, но не стал говорить об этом жене из боязни, что она поднимет его на смех. Может, он все же решится отыскать малолюдное местечко где-нибудь на площади Вогезов или в парке Монсури?

Комиссар горел желанием усесться там на скамейку и пробыть долго-долго в мире и покое, ни о чем не думая, посасывая трубку и наблюдая за играющими детьми.

— Ты готов? — обратилась к нему мадам Мегрэ, натягивая белые нитяные перчатки.

Она надушилась, как делала это всякий раз в воскресенье или в те вечера, когда они ходили в кино, и была одета в цветастое платье.

— Минуточку.

Ему оставалось всего лишь вырезать заметки из утренних газет и вложить их в желтого цвета папку.

После ужина они никуда не спеша, словно заурядные туристы, пройдутся до базилики Сакре-Кер и одолеют Улицу Лепик, а мадам Мегрэ будет время от времени останавливаться, чтобы отдышаться.