Глава 1

Неспешный поезд под дождем

На перегоне между двумя небольшими станциями, о которых Мегрэ никогда и не слыхивал, да в темноте почти ничего и не разглядел на них, разве что штрихи дождя в ярком свете фонаря и силуэты людей, толкавших тележки, комиссар нечаянно поймал себя на мысли: а что, собственно говоря, он тут делает?

А не вздремнул ли он на миг в чересчур жарко натопленном купе? Полностью сознание вроде бы не отключалось, поскольку он четко представлял себе, что едет в поезде, слышит монотонный перестук колес, и даже мог бы поклясться, что, как и ранее, порой различает в бескрайних угрюмых просторах полей светлячки одиноких ферм. И все это плюс запах сажи, что смешался с испарениями от его намокшей одежды, по-прежнему воспринималось им как реальность, равно как и постоянный гул голосов, доносившихся из соседнего отделения, но в то же самое время она, эта реальность, до некоторой степени потеряла для него актуальность, и он уже затруднялся точно определить ее координаты в пространстве, а особенно во времени.

С таким же успехом он мог бы сейчас находиться в другом месте, в любом ином, ползущем по сельской местности пассажирском составе второстепенной важности, мог он и обернуться Мегрэ-юношей пятнадцати лет от роду, возвращавшимся на точно таком же пригородном поезде, состоявшем из древних вагончиков, чьи перегородки потрескивали при каждом рывке локомотива. А в ночи на каждой остановке слышались бы те же самые голоса, деловито сновали бы у вагона с почтой и багажом такие же люди, заливался бы аналогичный свисток начальника станции — сигнал к отправлению.

Мегрэ приоткрыл глаза, затянулся уже потухшей трубкой и рассеянно взглянул на соседа, устроившегося в другом углу. Ну чем не пассажир того самого поезда, который доставлял во времена оны мальчишку Жюля к отцу? Вполне мог бы сойти за графа или владельца замка, как, впрочем, и за важную шишку из какой-нибудь деревни или любого мелкого городишка.

Незнакомец был одет в костюм для гольфа из светлого твида и плащ из тех, что продаются лишь в некоторых очень дорогих магазинах. Шляпа — охотничья, зеленого цвета, с заткнутым за ленточку крохотным фазаньим перышком. Рыжеватые перчатки он не снял, несмотря на жару, ибо господам подобного класса никоим образом не положено так делать при поездках на железнодорожном транспорте или в автомобиле. И даже в сильный, как сегодня, дождь на его до блеска начищенной обуви не было ни пятнышка.

Выглядел он лет на шестьдесят пять. Ну разве не забавно, что мужчина его возраста с таким тщанием относится к малейшим деталям своей внешности? Как и все, еще балуется играми, в которых силится хоть в чем-то выделиться среди простых смертных? Цвет лица у спутника был розовым, характерным для людей его породы, в серебристо-белой щеточке усов проглядывал желтый венчик от постоянного курения сигар. В то же время во взгляде соседа не чувствовалось той абсолютной уверенности в себе, которую должен был бы излучать человек его облика. Со своего места он явно наблюдал за Мегрэ и пару-тройку раз вроде бы даже пытался заговорить; комиссар тоже порой удостаивал его коротким взглядом, а тем временем поезд — грязный и мокрый — снова трогался в путь, устремляясь в мир тьмы с прорезавшимися там и сям, разбросанными далеко друг от друга огоньками; иногда на охраняемом переезде за окном угадывалась чья-то фигура на велосипеде, пережидавшая, пока пройдет их состав.

Грустил ли о чем Мегрэ? Скорее находился в каком-то неопределенном, пограничном состоянии. Точнее, был выбит из привычной колеи. И в первую очередь из-за того, что три последних дня слишком много пил, причем в силу необходимости, а не в удовольствие.

Дело в том, что комиссар участвовал в международном конгрессе полицейских, проходившем в этом году в Бордо. На дворе стоял апрель. Когда он покидал Париж, все были уверены, что после долгой и монотонной зимы вот-вот грянет весна. Но в Бордо в течение всего этого времени непрерывно шел дождь, сопровождавшийся ледяным ветром, туго стягивавшим одежду вокруг тела.

К тому же по чистой случайности отсутствовали те несколько друзей, с кем он привык общаться на подобных форумах, такие, например, как мистер Пик. Каждая страна исхитрилась послать в Бордо только молодых профессионалов в возрасте от тридцати до сорока лет, и ни с кем из них комиссар, естественно, никогда раньше не встречался. Все они как один держались с ним чрезвычайно любезно, с подчеркнутым респектом, как и подобает относиться к старшему коллеге, которого они уважают, но полагают, что он слегка устарел и вряд ли шагает в ногу со временем.

В этом ли была загвоздка? Или же причиной его скверного настроения послужил нескончаемый дождь? Да еще все то вино, которым вынудила нагрузиться участников конгресса местная Торговая палата?

— Надеюсь, ты там не скучаешь? — осведомилась мадам Мегрэ в разговоре с мужем по телефону.

В ответ он проворчал нечто маловразумительное.

— Попытайся хоть немного отдохнуть. Совсем ведь замотался и неважно выглядел при отъезде. В любом случае развеешься, отвлечешься от забот. И смотри не простудись.

А может, вся суть проблемы в том, что он как-то внезапно, разом, почувствовал себя стариком? Даже дискуссии на конгрессе, почти все время вертевшиеся вокруг использования новых научных методов в оперативной работе, его не заинтересовали.

Вчера вечером состоялся прощальный банкет. А сегодня утром — заключительный прием, на сей раз в ратуше, за которым последовали обильные возлияния за обедом. В Париже ему предписывалось явиться на службу только в понедельник, поэтому комиссар пообещал Шабо на обратном пути навестить того в Фонтэне-ле-Конт.

Шабо ведь тоже не молодел с годами. Когда-то, еще во время своей двухлетней учебы на медицинском факультете в Нантском университете, Мегрэ подружился с ним. Шабо там штудировал право. Они жили в одном и том же пансионате. Два или три раза он сопровождал друга, по воскресеньям навещавшего мать в Фонтэне.

Ну а за все прошедшее с тех пор время они виделись от силы раз десять, не более.

— Когда же ты соберешься погостить у меня, в Вандее?

Не обошлось и без вмешательства мадам Мегрэ.

— А почему бы тебе, возвращаясь из Бордо, не заскочить к твоему приятелю Шабо?

По-хорошему он должен был бы прибыть в Фонтэне уже часа два назад. Но ошибся поездом. В Ниоре, где была пересадка, пришлось довольно долго томиться в зале ожидания, потягивая рюмку за рюмкой, и он так и не решился позвонить Шабо, дабы тот встретил его на машине.

В конечном счете он не сделал этого потому, что Жюльен сразу же при встрече стал бы настаивать на том, чтобы Мегрэ разместился у него, а комиссар терпеть не мог ночевать у кого-либо в гостях.

Он решил остановиться в отеле. И лишь оттуда выдать звонок Шабо. А вообще-то зря он согласился сделать этот крюк — куда заманчивее было бы провести этот нечаянный двухдневный отпуск у себя дома, на бульваре Ришар-Ленуар. Как знать? А вдруг в Париже дожди уже прекратились и наконец-то наступила весна.

— Так, значит, они вас все же вызвали…

Мегрэ вздрогнул от неожиданности. Совершенно неосознанно он, должно быть, продолжал вяло поглядывать на своего компаньона по купе, и тот все-таки решился заговорить с ним. Создалось впечатление, что незнакомец и сам был смущен этим обстоятельством. И видимо, счел своим долгом привнести в свою фразу известную долю иронии.

— Простите?..

— Догадывался, говорю, что они призовут на помощь кого-нибудь вроде вас. — Затем, видя, что Мегрэ по-прежнему недоумевает, он пояснил: — Вы ведь комиссар Мегрэ? — И вновь обретя лик светского льва, поднялся с диванчика и представился: — Верну де Курсон.

— Очень приятно.

— Я вас сразу же узнал, поскольку частенько встречал фотографию в газетах. — Он произнес эти слова с видом человека, извинявшегося за то, что входит в круг людей, читающих прессу. — Вам такое, видимо, не в диковинку.

— Что именно?

— Когда люди догадываются, кто вы такой.

Мегрэ сразу и не нашелся, что ответить. Он еще не почувствовал себя прочно укоренившимся в этой реальности. А у пассажира на лбу тем временем выступили бисеринки пота, как если бы он сам себя загнал в нелепую ситуацию и не представлял, как из нее выпутаться, да еще и в свою пользу.

— Вам позвонил мой друг Жюльен?

— Вы имеете в виду Жюльена Шабо?

— Да, следователя. Не скрою, удивлен, что он ни словом об этом не обмолвился в нашей утренней беседе.

— Я никак не возьму в толк, о чем вы говорите?

Верну де Курсон взглянул на него более пристально, нахмурив брови:

— Вы утверждаете, что направляетесь в Фонтэне-ле-Конт совершенно случайно?

— Верно.

— И не к Жюльену Шабо?

— Да, но…

Мегрэ внезапно покраснел, разозлившись на самого себя за то, что столь покорно отвечает на вопросы, совсем как когда-то в разговорах с людьми типа его собеседника — с «господами из замка».

— Прелюбопытная получается картина, не правда ли? — сыронизировал Курсон.

— Что так?

— А то, что комиссар Мегрэ, который, вероятно, никогда доселе и не бывал в Фонтэне…

— Вам так сказали?

— Это мои предположения. В любом случае часто вас там не видели, да, по правде говоря, я вообще не слышал, чтобы кто-то об этом хотя бы упоминал. Посему в своей ремарке и счел небезынтересным ваше появление в городе именно в тот момент, когда тамошние власти сбились с ног, пытаясь решить самую немыслимую загадку, которая…

Мегрэ чиркнул спичкой и принялся попыхивать трубкой.

— Некоторое время мы с Шабо вместе учились, — спокойно пояснил он. — Раньше я неоднократно гостевал в его доме на улице Клемансо.

— В самом деле?

Он холодно повторил:

— Именно так.

— Тогда мы, скорее всего, увидимся завтра вечером у меня на улице Рабле, куда Шабо захаживает каждую субботу на партию в бридж.

Вот и последняя остановка перед Фонтэне. У Верну де Курсона багажа не оказалось — всего лишь портфель из коричневой кожи, лежавший на банкетке рядом с ним.

— Хотел бы я знать, удастся ли вам раскрыть эту тайну. Намеренно или нет вы оказались в наших краях, но это шанс для Шабо.

— Его матушка по-прежнему здорова?

— Крепка, как никогда ранее.

Курсон встал, чтобы застегнуть на все пуговицы плащ, натянуть перчатки и поправить шляпу. Поезд между тем замедлил ход, за окном все чаще стали мелькать огоньки, народ забегал по платформе.

— Рад был с вами познакомиться. Передайте Шабо, что надеюсь увидеть вас вместе с ним у себя завтра вечером.

Мегрэ ограничился простым кивком, открыл дверцу и, подхватив свой увесистый чемодан, двинулся к выходу, не обращая внимания на встречных.

Шабо, естественно, на перроне не было, учитывая, что комиссар подсел в этот поезд совершенно случайно. С порога здания вокзала Мегрэ бросил взгляд вдоль улицы Репюблик — ее нещадно молотил яростный ливень.

— Такси, месье?

Комиссар жестом показал, что не возражает.

— В «Отель де Франс»?

Ответив утвердительно, он, насупившись, забился в угол. Всего девять вечера, а Фонтэне словно вымер, лишь в двух-трех кафе светились окна. Дверь в гостиницу обрамляли две пальмы, торчавшие из кадок, выкрашенных в зеленый цвет.

— У вас есть свободные номера?

— Одноместные?

— Да. И я хотел бы, если возможно, перекусить.

Все здесь уже вошло в ночной режим работы, напоминая церковь после вечерни. Судя по всему, насчет ужина пошли справиться на кухню, а в обеденном зале зажгли пару ламп.

Чтобы не подниматься в отведенную ему комнату, Мегрэ сполоснул руки водой из фаянсового тазика.

— Белого вина?

Мегрэ до отвращения наугощался им еще в Бордо.

— А пива у вас нет?

— Только бутылочное.

— Тогда подайте столового красного.

Для него специально подогрели суп, настрогали ветчины. Со своего места комиссар увидел, как в холл ввалился какой-то весь мокрый от дождя тип и, не найдя никого, к кому можно было бы обратиться, заглянул в зал и, как подумалось Мегрэ, при виде его успокоился.

У этого рыжеволосого малого лет сорока, щекастого, с хорошим цветом лица, одетого в бежевый плащ, на плече болтались на ремне фотоаппараты.

Стряхнув капли дождя со шляпы, незнакомец приблизился к комиссару:

— Прежде всего позвольте сделать снимок? Я корреспондент «Уэст-Эклер», нашей региональной газеты. Заметил вас еще на вокзале, но не смог сразу же сконтактировать. Итак, они вызвали вас, дабы прояснить дело Курсона? — Молниеносная вспышка. Щелчок затвора. — Комиссар Ферон нам ничего насчет вас не сообщал. Как, впрочем, и следователь.

— Я тут не ради указанного вами события.

Рыжий субъект улыбнулся с видом собрата по ремеслу, которого на мякине не проведешь.

— Разумеется!

— Вы что имеете в виду?

— А то, что вы здесь неофициально. Все понимаю.

И тем не менее…

— Никаких «тем не менее»!

— Но Ферон мне заявил, что сейчас примчится сюда, — вот вам и доказательство.

— Кто такой Ферон?

— Комиссар полиции Фонтэне. Едва углядев вас на вокзале, я мигом позвонил ему из автомата. И он ответил, что мы увидимся в гостинице.

— Здесь?

— Само собой. А где же еще вы могли бы поселиться?

Мегрэ, допив бокал вина, вытер салфеткой рот и проворчал:

— Кто такой этот Верну де Курсон, с которым я ехал в одном купе из Ниора?

— Точно, он был в том поезде. Это шурин.

— Чей?

— Курсона, которого убили.

Мелковатый брюнет, в свою очередь появившийся в гостинице, тут же засек обоих беседующих.

— Привет, Ферон! — воскликнул журналист.

— Добрый тебе вечер. Прошу извинить, господин комиссар, но меня не проинформировали о вашем приезде, а посему я вас не встретил. После изнурительного рабочего дня мирно сидел за столом, и вдруг… — И он показал на рыжего. — Тут же выскочил на улицу и…

— Я уже сказал этому молодому человеку, — вздохнул Мегрэ, отодвигая тарелку и берясь за трубку, — что не имею никакого отношения к вашему делу Курсона. Оказался в Фонтэне-ле-Конт по чистейшей случайности с целью пожать руку давнему другу Шабо и…

— А ему известно, что вы здесь?

— Он должен был ожидать меня с четырехчасовым поездом. Убедившись, что я не прибыл, наверное, подумал, что появлюсь лишь завтра, если вовсе не изменил своих планов. — Мегрэ поднялся из-за стола. — А теперь, с вашего позволения, пойду поприветствую Жюльена, прежде чем завалиться спать.

Комиссар полиции Ферон и репортер пришли в замешательство.

— Вы действительно ничего не знаете?

— Не имею ни малейшего понятия.

— И не читали газет?

— В течение трех дней организаторы конгресса и Торговая палата Бордо не давали нам ни минуты передышки.

Полицейский и репортер, полные сомнений, переглянулись.

— Вы знаете, где проживает следователь?

— Конечно. Если только город не изменился со времени моего последнего визита к Шабо.

Они никак не могли решиться оставить Мегрэ в покое. Даже на тротуаре встали по бокам.

— Господа, имею честь откланяться.

Журналист настаивал:

— И вам нечего заявить «Уэст-Эклер»?

— Ничегошеньки. Всего хорошего, господа.

Комиссар зашагал по улице Республики, пересек мост и на всем пути до Шабо не встретил и пары прохожих.

Его друг проживал в старом доме, которым молодой Мегрэ так в свое время восхищался. С тех пор дом ничуть не изменился — серый камень стен, крыльцо в четыре ступеньки, высокие окна с квадратиками форточек.

Сквозь задвинутые шторы пробивался слабый свет. Мегрэ позвонил и вскоре услышал цокот мелких шагов по вымощенному белой плиткой коридору. В двери приоткрылся глазок.

— Дома ли месье Шабо? — спросил он.

— Кто там?

— Комиссар Мегрэ.

— Это действительно вы, месье? — Он узнал голос Розы, бессменной в течение тридцати лет горничной Шабо. — Сейчас открою. Потерпите чуток, пока я сниму цепочку. — Одновременно она крикнула куда-то во внутренние покои дома: — Месье Жюльен! Это ваш друг, господин Мегрэ… Входите, входите… Хозяин побывал сегодня после обеда на вокзале… И был разочарован, не встретив вас. Как же вы добрались?

— Поездом.

— Вы хотите сказать, что ехали вечерним рейсом?

Дверь наконец открылась. В хлынувшем наружу оранжевом свете предстал мужчина высокого роста, худой, слегка сутуловатый, одетый в домашнюю куртку из велюра каштанового цвета.

— Ты ли это! — воскликнул он.

— Конечно я. Просто не успел на нужный поезд. И сел в первый попавшийся.

— А где багаж?

— В отеле.

— Ты с ума сошел? Надо послать за ним. Договорились же, что остановишься у нас.

— Послушай, Жюльен…

Странно все же. Почему-то Мегрэ был вынужден делать над собой усилие, чтобы называть бывшего однокашника по имени, да и звучало оно для него необычно.

Не получалось даже спонтанного обращения к Шабо на «ты».

— Заходи! Надеюсь, еще не ужинал?

— Уже отужинал. В гостинице «Франция».

— Мне предупредить мадам? — прервала их Роза.

Мегрэ тут же вклинился:

— Думаю, она уже почивает?

— Только что поднялась к себе. Но ложится она не раньше одиннадцати, а то и в полночь. Я…

— Ни за что на свете! Я запрещаю ее беспокоить. Увидимся утром.

— Она будет недовольна.

Мегрэ прикинул, что мадам Шабо должно быть сейчас не меньше семидесяти восьми лет. В глубине души он сожалел, что пришел сюда. Тем не менее послушно пристроил утяжеленное впитавшейся влагой пальто на старинную вешалку и проследовал за Жюльеном в его кабинет, в то время как Роза, которой самой уже перевалило за шестьдесят, ожидала распоряжений.

— Что будешь пить? Выдержанный коньяк?

— Как тебе угодно.

Роза, с лету угадав безмолвное указание патрона, вышла. Со времени последнего посещения запах в доме остался прежним — запах добротного, хорошо ухоженного жилья, где отменно готовят, а паркет тщательно натирают, и это была еще одна деталь, которой завидовал когда-то Мегрэ.

Он готов был поклясться, что и из мебели ничего с тех давних пор не передвигали.

— Садись. Рад тебя видеть…

Его так и подмывало заверить Шабо, что и над тем время не властно. Он узнавал привычные черты, характерную мимику. Но каждый из них старел не на глазах другого, поэтому Мегрэ плохо представлял, что делают с человеком годы. Тем не менее в облике Шабо он подметил никогда раньше не бросавшуюся ему в глаза тусклость, неуверенность в себе, легкую вялость.

Были ли они всегда у того? Может, просто ускользнули в свое время от внимания Мегрэ?

— Сигару?

Целая горка коробок громоздилась на камине.

— По-прежнему верен трубке.

— Ах, верно. Совсем позабыл. А я вот уже двенадцать лет, как бросил курить.

— Врач запретил?

— Нет. В один прекрасный день сам себе сказал, что пускать дым — глупая затея и…

Вошла Роза с подносом, на котором стояла бутылка, покрытая легким слоем пыли винного погребка, и всего одна пузатая хрустальная рюмка.

— Да ты и не пьешь более?

— Перестал тогда же. Лишь позволяю себе немного вина, разбавленного водой, в обед. А ты ничуть не изменился.

— Ты так считаешь?

— Выглядишь отменно здоровым. Твой визит — истинное удовольствие для меня.

Почему же взгляд у него при этих словах был не совсем искренним?

— Ты так часто обещал навестить меня, отказываясь в последнюю минуту, что я, признаться, уж и не слишком-то и рассчитывал увидеться.

— Как видишь, всякое бывает!

— Как супруга?

— Отлично.

— Она не поехала с тобой на конгресс?

— Не переносит их.

— А он прошел нормально?

— Пили много, говорили не переставая, то и дело что-нибудь ели.

— А меня, знаешь, все меньше и меньше тянет в дорогу.

Жюльен понизил голос, ибо на верхнем этаже послышались шаги.

— С матушкой стало нелегко. Но не могу же я оставить ее одну.

— Она, как и прежде, крепка телом и духом?

— Без перемен. Чуточку село зрение. Расстраивается, что не в состоянии теперь вдеть нитку в игольное ушко, но упрямо не желает носить очки.

Чувствовалось, что Шабо в ходе их разговора думал о чем-то другом, посматривая на Мегрэ точно так же, как Верну де Курсон в поезде.

— Ты в курсе?

— Чего?

— Того, что здесь происходит.

— Я уже почти неделю не читал газет. Но только что ехал в купе с неким Верну де Курсоном, претендовавшим на то, чтобы считаться твоим другом.

Это Юбер?

— Не знаю. Ему лет шестьдесят пять.

— Да, это он.

Из города сюда не доносилось ни звука. Лишь дождь колотил в стекла окон, да время от времени в камине потрескивали дрова. Отец Жюльена Шабо уже работал в Фонтэне-ле-Конт следователем, а теперь его кабинет занимал сын.

— Тогда, тебе, должно быть, уже рассказали…

— Самую малость. В обеденном зале гостиницы на меня набросился со своим фотоаппаратом какой-то журналист.

— Рыжий?

— Да.

— Это Ломель. И что он тебе наговорил?

— Он убежден, что я прибыл сюда, дабы заниматься уж и не знаю каким делом. Не успел я его разубедить, как заявился комиссар полиции.

— В общем и целом к данному моменту всему городу известно, что ты здесь, верно?

— Тебя это раздражает?

Шабо едва сумел скрыть охватившую его нерешительность.

— Нет… только…

— Что?

— Да это я так. Все очень сложно. Тебе никогда не приходилось жить в небольшом городе вроде Фонтэне.

— Знаешь, а я ведь провел более года в Люсоне!

— Но там не возникало дел, подобных тому, что висит сейчас на мне.

— Почему же, я вот припоминаю некое убийство в Эгийоне…

— Ах да. Совсем забыл.

Речь шла об одном расследовании, в ходе которого Мегрэ был вынужден арестовать в качестве убийцы бывшего судью, которого все уважали как вполне достойного члена общества.

— И все же там не было той остроты, как у нас. Завтра утром сам в этом убедишься. Очень удивлюсь, если с первым же поездом сюда не нагрянут журналисты из Парижа.

— Убийство?

— Целых два.

— Шурин Верну де Курсона?

— Ну вот, а говорил не в курсе!

— Но это все, о чем мне сообщили.

— Да, это его родственник, Робер де Курсон, чья кровь пролилась четыре дня назад. Уже одного этого происшествия хватило бы, чтобы наделать шуму. А позавчера еще одна жертва — вдова Жибон.

— Кто это?

— Ничем не примечательная личность. Старая женщина — одиночка, проживавшая в самом конце улицы Лож.

— Какая связь между двумя преступлениями?

— Оба убийства совершены одинаковым образом, видимо одним и тем же орудием.

— Револьвер?

— Нет. То, что мы называем в рапортах «тупым предметом». Куском свинцовой трубы или чем-то вроде разводного ключа.

— И все?

— Разве недостаточно?.. А теперь — молчок!

Бесшумно распахнулась дверь, и в комнату вошла, протягивая для приветствия руку, женщина маленького росточка, очень худая и одетая во все черное.

— А вот и вы, Жюль! — Сколько же лет прошло с тех пор, как его в последний раз так называли? — Сын ходил на вокзал вас встречать. Вернувшись, заявил, что вы уже не приедете, и я поднялась к себе. Вас еще не накормили?

— Он поужинал в гостинице, мама.

— Как это так?

— Он поселился в гостинице «Франция». И отказывается…

— Ни в коем случае! Я вам не позволю…

— Послушайте, мадам. Желательно, чтобы я остался в гостинице, ведь журналисты уже идут за мной косяком.

Если я приму ваше приглашение, то завтра утром, если не сегодня вечером, они приклеются к кнопке вашего звонка. Впрочем, лучше вообще не настаивать на том, что я приехал сюда по просьбе вашего сына…

В сущности именно это обстоятельство так нервировало следователя, в чем Мегрэ тут же убедился, взглянув на Шабо.

— Все равно именно это и будут утверждать!

— А я стану отрицать. Это дело, скорее даже оба разом, меня не касаются. Я никоим образом не намерен ими заниматься.

Не опасался ли Шабо, что гость начал вмешиваться в дело, к которому не имеет никакого отношения? Или же он внушил себе, что Мегрэ со своими порой несколько субъективными методами дознания мог бы поставить его в трудное положение?

Комиссар попал в Фонтэне явно в плохой момент.

— Я думаю, мама, что Мегрэ не так уж и не прав. — И затем, повернувшись к другу, добавил: — Вот видишь, речь идет совсем не о банальном расследовании. Робер де Курсон, которого убили, был известным у нас человеком и находился в более или менее родственных отношениях со всеми состоятельными семействами в округе. Его шурин Верну тоже заметный в наших краях персонаж. После первого преступления поползли кое-какие слухи. Затем, когда сгубили мадам Жабон, направленность домыслов несколько изменилась, но…

— Какие тут могут быть «но»?..

— Трудно тебе это объяснить. Дело ведет наш комиссар полиции. Человек он порядочный, город знает, хотя сам — выходец с Юга, вроде бы из Арля. Подключилась также и мобильная бригада из Пуатье. И я, наконец, со своей стороны…

Пожилая дама присела на краешек кресла, словно наносила кому-то визит, и слушала сына, как ловила бы слово проповедника во время мессы с песнопениями.

— Два убийства за три дня — это много для города с восемью тысячами жителей. Люди напуганы. Сегодня никого не встретишь на улице не только из-за дождя.

— И что думает обо всем этом местное население?

— Некоторые полагают, что мы имеем дело с безумцем.

— Кражи не зафиксированы?

— Ни в одном из случаев. И каждый раз убийца смог спокойно войти в дом, ибо жертвы его не опасались. Это ключик к расследованию. Почти единственное, что имеется на сегодня в нашем распоряжении.

— Отпечатки пальцев?

— Ни единого. Если речь идет о душевнобольном, то, вероятно, последуют и другие убийства.

— Ясно. И как лично ты расцениваешь эти события?

— Никак. Ищу. Озабочен.

— Чем?

— Пока все настолько туманно, что я даже затрудняюсь связно изложить тебе свою версию. Чувствую чудовищную ответственность, навалившуюся на мои плечи.

Он говорил это как удрученный чиновник. И сейчас перед Мегрэ сидел именно чиновник, причем местного значения — из администрации городка, и жил этот человек под гнетом страха совершить неверный шаг.

А не стал ли таким же с годами и комиссар? Из-за своего друга Мегрэ почувствовал, как стареет и он.

— А не лучше ли мне первым же поездом вернуться в Париж? В конечном счете, я завернул в Фонтэне, чтобы пожать тебе руку. Это уже свершилось. Мое присутствие здесь чревато для тебя осложнениями.

— Что ты хочешь этим сказать?

Первая реакция Шабо на предложение Мегрэ была примечательной — он отнюдь не отверг его сразу же.

— Ведь рыжий тип, как и комиссар полиции, убежден, что это ты вызвал меня на подмогу. Начнут утверждать, будто ты испугался, не знаешь, мол, как из этой передряги выпутаться, что…

— Ну уж нет… — Однако следователь протестовал против слов Мегрэ как-то вяло. — Не позволю тебе уехать. Я все-таки имею право принимать друзей, когда и как мне заблагорассудится.

— Сын прав, Жюль. А сама я думаю, что вам надо все же переехать жить в наш дом.

— Мегрэ предпочитает никак не ограничивать свободу передвижений, правда ведь?

— Да, у меня выработались определенные привычки.

— Тогда я не настаиваю.

— И тем не менее было бы предпочтительнее мне уже завтра утром отправиться восвояси.

Может быть, Шабо все же согласится? И тут раздался телефонный звонок, в этом доме и он был не обычным, а каким-то старомодным, что ли.

— Ты позволишь? — Шабо снял трубку: — Следователь Шабо у аппарата.

То, как он произносил эту фразу, было еще одним знаковым явлением для Мегрэ, но он все-таки сумел сдержать улыбку.

— Кто?.. Ах да!.. Слушаю вас, Ферон. Как? Гобийяр?

Где?.. На углу Марсова поля и улицы… Сейчас буду… Да, он здесь. Не знаю. Пусть до моего прихода ничего не трогают…

Мать посмотрела на Шабо, прижав руку к груди.

— Опять? — прошептала она.

Он кивнул:

— Гобийяр. — И объяснил Мегрэ: — Старый пьяница, известный всему Фонтэне, поскольку большую часть времени проводит с удочкой у моста. Его только что обнаружили на тротуаре мертвым.

— Убили?

— Пробит череп, как и в двух предыдущих случаях, и, похоже, тем же самым орудием.

Шабо вскочил, открыл дверь, снял с вешалки старый макинтош и потерявшую форму шляпу, надевавшуюся, по-видимому, только в дождливую погоду.

— Идешь со мной?

— Считаешь, что так надо?

— Теперь, когда уже известно, что ты в городе, начнут задавать вопросы, почему я тебя не захватил с собой.

Два преступления — это было уже много. Теперь их три, и население запаникует.

В тот момент, когда они выходили из дома, маленькая нервная ручонка ухватила Мегрэ за рукав. Старушка мамаша Шабо прошептала ему на ухо:

— Присмотрите за ним хорошенько, Жюль! Он настолько добросовестен, что теряет чувство опасности.

Глава 2

Торговец кроличьими шкурками

Совсем недавно Мегрэ стоял на едва укрытом он непогоды перроне вокзала в Ниоре, и этот затяжной и неистовый дождь, в сущности оборачивавшийся ледяным шквалом, а то и разгулом стихий, напомнил вконец изнуренному нескончаемыми конвульсиями зимы комиссару какую-то тварь, никак не желавшую издыхать и огрызавшуюся до последнего.

Уже не было никакого смысла как-то уберегаться от влаги. Вода лилась не только с небес, но и крупными брызгами выплескивалась из водосточных труб, струйками стекала по дверям домов, шумными потоками неслась вдоль тротуаров; она была повсюду: стегала по лицу, попадала за воротник, просачивалась в обувь, наливалась даже в карманы одежды, не успевавшей высыхать от прогулки до прогулки.

Они шли, преодолевая этот штормовой натиск, молча, наклонившись вперед, — следователь в своем стареньком плащике, полы которого хлопали, как знамена на ветру, и Мегрэ, чье пальто сейчас весило сто килограммов, а табак в трубке, обреченно всхлипнув, угас уже через несколько шагов.

То здесь, то там виднелось освещенное окно, но их было немного. Миновав мост, они прошли мимо кафе «У почты», осознавая, что его посетители наблюдали за ними поверх занавесок; стоило им чуть отойти, как дверь заведения распахнулась, и сзади послышались голоса.

Убийство произошло неподалеку отсюда. В Фонтэне вообще куда ни пойди, далеко не покажется, так что выводить машину из гаража чаще всего не было никакой необходимости. Справа от них отходила короткая улочка, связывавшая улицу Репюблик с Марсовым полем. Перед третьим или четвертым по счету домом на тротуаре перед фарами «скорой» сгрудились люди, некоторые держали в руках карманные фонарики.

От группы отделилась малорослая фигура — это был комиссар Ферон, и он чуть было не обратился к Мегрэ, а не к Шабо, допустив бы тем самым досадный промах.

— Я позвонил вам тотчас же из кафе «У почты». Как, впрочем, и прокурору.

Поперек тротуара лежало, судя по контурам, тело человека, одна рука свешивалась в ручей, между штанинами брюк и черными ботинками тускло поблескивала кожа: покойник Гобийяр носков не носил. В метре от него валялась шляпа. Фонарик комиссара высветил лицо убитого, и, в то время как Мегрэ вместе со следователем наклонялись к нему, сверкнула вспышка, щелкнул спуск фотоаппарата и раздался голос рыжего журналиста:

— Пожалуйста, еще раз. Подойдите поближе, месье Мегрэ.

Тот, наоборот, отступил, недовольно ворча. На него смотрели два или три человека, стоявшие у трупа, а чуть далее, метрах в пяти-шести, горожан собралось уже поболее; они вполголоса переговаривались.

Шабо задавал вопросы, получалось это у него одновременно и официально, и как-то вымученно.

— Кто обнаружил Гобийяра?

Ответил Ферон, показав на один из наиболее близких силуэтов:

— Доктор Верну.

Интересно, он из той же семьи, что и спутник в поезде? Насколько можно было судить в этой темнотище, медик был намного моложе. Лет тридцати пяти? Высокий, с вытянутым нервным лицом, он носил очки, по стеклам которых скатывались капельки дождя.

Шабо и врач машинально обменялись рукопожатиями, как это делают люди, встречающие друг друга ежедневно, и даже не раз.

Доктор негромко пояснил:

— Я шел к другу, что живет по ту сторону площади.

Заметил нечто темное на тротуаре. Наклонился. Этот был уже мертв. Чтобы выиграть время, позвонил комиссару из кафе «У почты».

В круге, очерченном электрическим светом, стали возникать одно за другим лица собравшихся, все — в ореоле, иссеченные штрихами не утихавшего ни на минуту дождя.

— Вы здесь, Жюсьё?

Снова пожимают руки. Все тут знают каждого, словно ученики одного и того же класса в школе.

Следователь, вспомнив о Мегрэ, державшемся в стороне, представил его:

— Доктор Жюсьё, это мой друг, комиссар Мегрэ…

Доктор немедленно начал комментировать:

— Способ убийства такой же, как и в двух предыдущих случаях. Очень сильный удар по верхней части черепа. На этот раз орудие, которым он был нанесен, чуть скользнуло влево. На Гобийяра также напали спереди, он и не помышлял о защите.

— Пьян?

— Достаточно наклониться, чтобы уловить запах алкоголя. Впрочем, вы ведь знаете, что к этому часу он уже…

Мегрэ рассеянно прислушивался к их разговору. Ломель, только что сделавший еще один снимок, попытался отвести его в сторону. Комиссар никак не мог определить, что именно в происходящем так поражало его.

В меньшую из двух групп, державшихся близ трупа, казалось, входили люди, хорошо знакомые друг с другом, должно быть, именитые граждане Фонтэне, выделившиеся в некую элитную касту: следователь, два медика, другие мужчины, очевидно только что игравшие с доктором Жюсьё в бридж.

Другая группа, находившаяся скорее в тени, была не столь молчалива. От нее веяло определенной враждебностью, не принимавшей, однако, открытых форм. Тем не менее оттуда донеслись два-три язвительных замечания.

Подъехал темного цвета автомобиль, остановился позади «скорой», из него вышел мужчина и направился к месту происшествия, но, завидев Мегрэ, резко остановился.

— Вы здесь, патрон?

Видно, это обстоятельство не слишком-то его обрадовало. Это был Шабирон, инспектор мобильной бригады, вот уже несколько лет приписанный к подразделению в Пуатье.

— Они вас вызвали сюда?

— Я оказался тут случайно.

— Это называется попасть в яблочко, а? — Он тоже позволил себе позубоскалить. — А я патрулировал город на своей колымаге, поэтому меня так долго и не могли разыскать. Кто это?

Ферон, комиссар полиции, просветил его:

— Некий Гобийяр, тип, который раз-другой в неделю обходил Фонтэне, собирая у жителей кроличьи шкурки.

На муниципальной бойне он покупал также и коровьи шкуры, равно как и овечьи. У него есть тележка и старая лошадь. Жил он в неказистой хибаре вне города.

Основное занятие — день-деньской сидеть с удочкой у моста, используя самые отвратные приманки типа костного мозга, куриных потрохов, свернувшейся крови…

Шабирон, по всей вероятности, сам был рыбаком.

— И что, клевало?

— Да, из местных только он и ловил там рыбу. А вечером шлялся от бистро к бистро, и в каждом опрокидывал рюмашку красненького, пока не доходил до нужной кондиции.

— Не скандалил?

— Никогда.

— Женат?

— Живет бобылем, плюс лошаденка да изрядное число кошек и котов.

Шабирон повернулся к Мегрэ:

— Ваше мнение о случившемся, патрон?

— Абсолютно никакого.

— Три жмурика за неделю не так уж плохо для такого захолустья, как это.

— Так что будем с ним делать? — спросил Ферон у следователя.

— Полагаю, нет необходимости дожидаться прокурора. Его что, не было дома?

— Да. Жена в поисках супруга сейчас обзванивает всех знакомых.

— Думаю, что труп вполне можно отвезти в морг. — Он обратился к доктору Верну: — У вас есть что добавить к уже сказанному, видели вы или слышали еще что-нибудь?

— Нет. Я шел быстрым шагом, засунув руки в карманы. Фактически едва не споткнулся о тело.

— Ваш отец у себя?

— Он только сегодня вернулся из Ниора; когда я уходил, отец ужинал.

Насколько Мегрэ смог понять из этого краткого диалога, доктор был сыном Верну де Курсона, с которым он недавно ехал в одном купе.

— Эй! Можете забрать его.

Журналист все еще цеплялся к Мегрэ:

— Ну на сей-то раз вы займетесь этим делом?

— Наверняка нет.

— Даже в приватном порядке?

— Даже так.

— Разве вам не интересно?

— Ничуть.

— Вы тоже считаете, что тут орудует маньяк?

Шабо и доктор Верну, слышавшие этот разговор, переглянулись, причем вновь с видом особ, принадлежавших к одному и тому же клану и настолько хорошо знавших всех входивших в него, что отпадала всякая необходимость в обмене словами.

И это было вполне естественно. С такой ситуацией сталкиваешься повсюду. И все же до сих пор у Мегрэ не часто складывалось впечатление о столь ярко выраженной групповщине. Нечего говорить, что в таком городишке, как Фонтэне, круг местной знати не мог не быть достаточно узким, и в силу обстоятельств они многократно виделись на дню, хотя бы на тех же улицах.

Разумеется, существовал и другой полюс, к примеру, имелась общность интересов у тех, кто стоял сейчас на отшибе, они выглядели не такими уж довольными развитием событий.

Комиссар вовсе не собирался о чем-либо расспрашивать инспектора Шабирона, но тот почему-то счел необходимым доложиться:

— Мы прибыли сюда из Пуатье вдвоем. Сопровождавший меня Левра был вынужден нынче утром уехать, поскольку его жена вот-вот должна родить. Но я делаю все, что могу. Обсасываю это дело одновременно со всех сторон. Но, знаете ли, заставить этот люд разговориться… — И он двинул подбородком в сторону первой группы, тех, кто составлял знать Фонтэне. Невооруженным глазом было видно, что его симпатии на стороне других. — Комиссар полиции также старается изо всех сил. У него в распоряжении всего-то четыре человека.

И они вкалывали весь день. Сколько из них сейчас патрулируют город, Ферон?

— Трое.

И как бы в подтверждение его слов в тот же момент к тротуару подъехал велосипедист в форме полицейского и принялся стряхивать влагу, скопившуюся на его плечах.

— Пусто?

— Проверил документы у полдюжины попавшихся на глаза людей. Список представлю чуть позже. У всех были весомые причины находиться в этот час вне дома.

— Заглянешь ко мне на минутку? — обратился Шабо к Мегрэ.

Комиссар заколебался, а если и согласился, то лишь потому, что ему захотелось чего-нибудь выпить, чтобы согреться, а в гостинице, догадывался он, уже ничего не Допросишься.

— Пройдусь-ка я с вами, — заявил доктор Верну. — Не помешаю?

— Ну что вы.

На этот раз ветер дул им в спины и можно было перебрасываться фразами на ходу. Карета «Скорой помощи» укатила, ее красные стоп-сигналы виднелись где-то в районе площади Вьет.

— Я совсем забыл вас друг другу представить. Верну — сын Юбера Верну, с которым ты познакомился в поезде.

Он изучал медицину, но не практикует и занят главным образом научно-исследовательскими проблемами…

— Скажете тоже, изысканиями… — вяло воспротивился медик.

— Он два года отработал интерном[1] в больнице Святой Анны, увлекается психиатрией и два-три раза в неделю ездит в психиатричку города Ниора.

— На ваш взгляд, все эти преступления — дело рук психически ненормального человека? — из чистой вежливости спросил Мегрэ.

Выложенные Шабо сведения о Верну не могли сделать того привлекательной личностью в глазах комиссара, ибо он не переносил любителей.

— Это более чем вероятно, если не очевидно.

— А вам лично известны сумасшедшие в Фонтэне?

— Таковые встречаются повсюду, но чаще всего их выявляют только в момент душевных кризисов.

— Наверное, речь не может идти о женщине?

— Почему?

— По той причине, что каждый раз удары наносились с такой силой, что приводили к смертельному исходу. Не так-то легко трижды убить подобным способом с одного раза, не повторяя попытки.

— Во-первых, встречаются женщины ничуть не слабее мужчин. А во-вторых, когда дело касается тех, у кого рассудок помутился…

Он готов был рассуждать и дальше, но они уже приблизились к цели.

— Желаешь еще что-нибудь сказать, Верну?

— Пока нет.

— Увидимся завтра?

— Почти наверняка.

Шабо пошарил в кармане в поисках ключа. В прихожей они с Мегрэ отряхнули верхнюю одежду, влажную от дождя, на устилавших пол плитках тут же образовались лужицы. Женщины, мать Шабо и горничная, ожидали в едва освещенном, выходившем окнами на улицу малом салоне.

— Мама, вам лучше пойти прилечь. Этой ночью не остается ничего другого, как попросить жандармерию задействовать весь свой наличный состав для патрулирования.

Мадам Шабо в конечном счете согласилась с сыном:

— Я и в самом деле расстроена тем, что вы не остановились у нас, Жюль!

— Обещаю, что если задержусь здесь больше чем на сутки, в чем сильно сомневаюсь, то непременно воспользуюсь вашим гостеприимством.

И они вновь оказались словно в навечно застывшей атмосфере кабинета. Бутылка коньяка стояла на прежнем месте. Мегрэ налил себе и, взяв рюмку, встал спиной к огню, у камина. Он догадывался, что Шабо сейчас не по себе и что именно поэтому тот и пригласил его зайти к нему.

Следователь первым делом набрал номер жандармского участка:

— Это вы, лейтенант? Вы уже спали? Извините, что беспокою в столь поздний час…

Часы с красновато-коричневым, отливавшим позолотой циферблатом, на котором с трудом просматривались стрелки, показывали половину двенадцатого.

— Да, еще одно… Гобийяр… На этот раз прямо на улице. Опять спереди. Его уже увезли в морг. Жюсьё сейчас, должно быть, производит вскрытие, но сомневаюсь, что у него появится что-либо новое. У вас есть люди под рукой? Полагаю, было бы целесообразно послать их патрулировать город, и начать следует не ночью, а в ранние, утренние часы, чтобы успокоить население. Вы понимаете?.. Да… Я это тоже только что почувствовал. Благодарю вас, лейтенант. — Вешая трубку, он произнес вполголоса: — Приятный парень, окончил Училище в Сомюре[2]…

Надо полагать, он тут же понял, что отражало это вскользь брошенное замечание — снова элитарность! — и слегка покраснел.

— Ты же сам видишь! Делаю все, что в моих силах.

Тебе это должно казаться мальчишеством. А сами мы, наверное, производим впечатление людей, размахивающих деревянными ружьями. Но у нас не такая мощная организация, в рамках которой ты привык действовать у себя, в Париже. Простой пример: чтобы снять отпечатки пальцев, мне всякий раз приходится вызывать эксперта из Пуатье. И так во всем. Местная полиция куда больше привыкла иметь дело с мелкими нарушениями закона типа штрафов, нежели с преступлениями. А инспекторы из Пуатье совсем не знают горожан Фонтэне… — Помолчав, он опять принялся за свое: — За три года до отставки мне совсем не улыбается столкнуться с таким делом, как это. Кстати, ведь мы с тобой почти одного возраста.

Ты ведь тоже через…

— Да, и я.

— И какие строишь планы?

— Готовясь к пенсии, даже купил домик в деревне на берегу Луары.

— Будешь там скучать.

— А тебе разве тоскливо здесь?

— Это не одно и то же. Я тут родился, как и мой отец.

Всех знаю в лицо.

— Жители вроде бы выказывают недовольство.

— Едва приехав, ты уже это уловил? Так оно и есть.

Думаю, сие неизбежно. Добро бы хоть одно преступление. Особенно первое.

— Почему так?

— Потому что жертва — Робер де Курсон.

— Его не любили?

Следователь ответил не сразу. Было заметно, что он тщательно подбирает слова.

— В сущности, простые люди знали его мало, разно что встречали на улицах.

— Женат? Дети?

— Убежденный холостяк. Чудак, но славный. Если бы убили только его, население восприняло бы это довольно равнодушно. Слегка пощекотало бы нервы, как обычно бывает при преступлениях. А тут целый залп: после него старуха Жибон, а теперь и Гобийяр. Завтра я ожидаю…

— Уже началось.

— Ты о чем?

— О группе, которая держалась в стороне, полагаю, что это и есть твои «простолюдины», как и те, что вышли вслед за нами из кафе «У почты», — они-то уж точно не скрывали своей неприязни.

— Ну до этого еще не доходит, однако…

— Горожане в целом стоят на очень левых позициях?

— И да, и нет. Но суть не совсем в этом.

— Не любят семейку Верну?

— Тебе об этом сказали? — Пытаясь выиграть время, Шабо стал задавать вопросы: — А почему это ты не садишься? Может, еще рюмочку? Попытаюсь тебе объяснить. Не так уж и легко это сделать. Ты знаешь, что такое Вандея, хотя бы по той репутации, которая у нее сложилась. Долгое время те, кто задавал тут тон, были владельцами замков, графами, виконтами и прочими мелкими «де», которые общались почти исключительно между собой, образуя замкнутое сообщество. Живы они и до сих пор, хотя почти все разорились и социального веса уже не имеют. Правда, кое-кто и сейчас пыжится, но на таких посматривают с жалостью. Понимаешь?

— Ситуация, типичная для сельской местности.

— Сегодня их место заняли другие.

— Верну?

— Ты видел его, угадай, чем занимался его отец?

— Понятия не имею!

— Торговал скотом. Дед батрачил на ферме. А отец Верну скупал скотину в округе и гонял ее своим ходом целыми стадами до Парижа. Здорово заработал на этом. Притом сам так и остался грубым животным, всегда полупьяный, он, кстати, так и умер от delirium tremens[3]. Его сын…

— Юбер? Тот, что с поезда?

— Он самый. Его послали учиться в колледже. Насколько помню, он даже осилил один год в университете. Перед смертью отец принялся скупать землю, фермы и скот, и Юбер унаследовал его дело…

— Одним словом, он торговец недвижимым и движимым имуществом.

— Так оно и есть. Его контора у самого вокзала. Помнишь большой домина из тесаного камня, там он и проживал до женитьбы.

— А женился на какой-нибудь девице из замка?

— Некоторым образом, но не совсем так. Она из Курсонов. Это тебе интересно?

— Разумеется!

— Заодно и составишь более четкое представление о городе. На самом деле Курсонов звали чуть иначе: Курсон-Лагранж. Вначале они вообще было просто Лагранж, добавив фамилии Курсон, когда купили одноименный замок. С тех пор сменилось три-четыре поколения. Теперь уж и не знаю, что продавал основатель этой династии.

Наверное, тоже скот, если не металлолом. Об этом все давно позабыли к моменту, когда на сцене появился Юбер Верну. Дети и внуки Лагранжей не работали. Местная аристократия приняла в свои ряды Робера де Курсона, того самого, которого убили; более того, он сделался авторитетнейшим специалистом в наших краях по части геральдики. Имеет ряд публикаций на эту тему. У него две сестры — Изабелла и Люсиль. Первая вышла замуж за Верну, который разом стал величать себя Верну де Курсон. Успеваешь следить за нитью моего рассказа?

— Это не так уж и трудно! Догадываюсь, что ко дню этого брака Курсоны опять скатились вниз по социальной лестнице и остались без гроша, верно?

— Почти. У них еще оставался гипотетический замок в лесу Мерван и особняк на улице Рабле — самое красивое здание в нашем городе, которое неоднократно собирались занести в список исторических памятников. Да ты и сам его увидишь.

— А Юбер Верну по-прежнему торгует имуществом?

— На его плечах лежит колоссальное бремя. С ними живет еще и Эмилия, старшая сестра его жены. Сын, доктор Ален, ты знаком с ним, не желает заниматься медициной и копается в каких-то исследованиях, которые ни франка дохода не приносят.

— Он женат?

— На мадемуазели де Кадей, чистокровной аристократке, которая одарила его тремя детьми. Младшему всего восемь месяцев.

— И все они устроились под отцовским крылышком?

— Дом достаточно велик, чтобы вместить всю семью, сам убедишься. Но и это еще не всё. У Юбера помимо сына Алена есть еще и дочь, Аделина, которая вышла замуж за некоего Пайе. Познакомилась она с ним на отдыхе в Руайане. Не ведаю, чем он занимается по жизни, но насколько довелось слышать, Юбер Верну содержит и эту чету. А те предпочитают пребывать в Париже.

Время от времени появляются здесь на несколько дней или недель, и это, смею думать, означает, что они сидят на мели. Теперь понимаешь ситуацию?

— А что я должен понимать?

Шабо печально улыбнулся, чем на какое-то мгновение напомнил Мегрэ прежнего товарища по учебе.

— Верно. Я с тобой беседую так, точно ты родом из этих мест. Ты видел Верну. Держится как самый первый из всех первых сельских дворян региона. Что касается его жены и свояченицы, то они чуть ли не соревнуются, стараясь перещеголять друг друга в том, чтобы заслужить еще большую ненависть к себе со стороны простых смертных. И все вместе образуют клан.

— Его члены общаются лишь с избранными?

Шабо второй раз за вечер покраснел.

— Этого не избежать, — еле слышно выдохнул он, словно чувствуя себя немного виноватым.

— Тем самым Верну, Курсоны и их друзья образуют в этом городе отдельный мирок.

— Точно. Я обязан встречаться с ними в силу служебного положения. И по сути они не столь уж невыносимы, какими кажутся. Готов поклясться, что Юбер Верну, например, это человек, который действительно преуспел в жизни. Он был очень богат. Теперь менее. И порой я даже задумываюсь: а при деньгах ли он вообще сейчас, поскольку с тех пор, как большинство фермеров стали собственниками, торговля землей — дело не столь прибыльное, как раньше; к тому же Юбер буквально раздавлен расходами, считая своим долгом содержать всех близких. Что до Алена, которого я знаю лучше, ему не дает покоя одна навязчивая идея.

— Какая же?

— Будет лучше, если ты узнаешь и об этом. Тогда, кстати, и поймешь, почему мы с ним недавно на улице обменялись тревожными взглядами. Я уже говорил тебе, что отец Юбера Верну умер от белой горячки. По материнской линии, то есть, со стороны Курсонов, прошлое с медицинской точки зрения выглядит отнюдь не лучшим образом. Старый Курсон покончил с собой при достаточно загадочных обстоятельствах, правду о которых продолжают скрывать. У Юбера был брат, Базиль, о нем никогда не упоминают, но известно, что он лишил себя жизни в семнадцать лет. Выходит, как далеко ни копни в генеалогии их семьи, все равно наткнешься либо на безумцев, либо на эксцентричных личностей.

Мегрэ слушал, лениво попыхивая трубкой, при этом нет-нет да и пригублял рюмку с коньяком.

— По этой причине Ален изучал медицину и работал интерном в больнице Святой Анны. Утверждают — полагаю, не без резона, — что большинство медиков специализируются по тем болезням, которые, как они считают, угрожают им самим. У Алена идефикс, что он родом из семьи сумасшедших. Заявляет, что его тетка, Люсиль, уже наполовину помешалась. Хотя в беседах со мной прямо этого не утверждал, но я убежден, что он также с подозрением следит за поведением не только отца и матери, но и собственных детей.

— А местные жители в курсе?

— Некоторые болтают на эту тему. В маленьких городах люди вообще несдержанны на язык. И с недоверием относятся к тому, кто хоть в чем-то живет не как все.

— А после первого происшествия этот треп усилился?

Шабо, не задумываясь ни на секунду; кивнул.

— Почему?

— Поскольку знают или считают себя осведомленными о том, что Юбер Верну и его шурин Курсон не ладили между собой. А может и потому, что проживали они в стоящих друг против друга домах.

— Они встречались?

Шабо произнес со смешком сквозь зубы:

— Хотел бы я знать, что ты о нас в конечном счете подумаешь. Как мне представляется, в Париже такого рода ситуации просто немыслимы.

В общем следователю было стыдно за среду, которая в известной мере была и его собственной, ибо он вращался в ней в течение всего года.

— Я тебе уже сказал, что Курсоны были практически полностью разорены к тому времени, когда Изабелла вышла замуж за Юбера Верну. Тот взял на свое содержание шурина. Робер этого ему так и не простил. Упоминая о своем родственнике, он каждый раз иронически бросал:

«Мой шурин-миллиардер». Или же: «Сейчас справлюсь у Богача».

Он ни разу не посетил величественный особняк на улице Рабле, но из окон мог наблюдать за всем, что там происходит. Ведь он занимал небольшой, но вполне приличный домик напротив; к нему каждое утро приходила служанка, чтобы прибраться. Однако сапоги он чистил себе сам, как и готовил еду, а на рынок ходил разодетый, точно хозяин замка, объезжавший свои владения, а возвращался оттуда с пучками лука-порея или спаржи, нес их в руках, словно охотничьи трофеи сеньора. Ему мнилось, что тем самым он приводит в бешенство Юбера.

— А того действительно это злило?

— Откуда мне знать. Не исключено. Как бы то ни было, но Юбер продолжал субсидировать его. Люди неоднократно замечали, что при встречах на улице они обменивались кисло-сладкими фразами. А вот тебе невыдуманный пустячок: Робер де Курсон никогда не закрывал свои окна ставнями, так что семья Верну, располагавшаяся напротив, видела, как он живет, в течение всего дня. Некоторые утверждают, что, случалось, он им показывал язык. Но делать из этого вывод, что Верну избавился от него или пристукнул в приступе ярости…

— А на этом настаивали?

— Да.

— Ты тоже так думал?

— С профессиональной точки зрения я не отвергаю априори ни одной гипотезы.

Мегрэ не мог не улыбнуться, услышав столь выспренное заявление своего друга.

— Ты допрашивал Верну?

— Я не вызывал его повесткой к себе в кабинет, если ты это имеешь в виду. Все же достаточных оснований подозревать такого человека, как он, не имелось.

Шабо так и выразился: «Такого человека, как он».

И тут же уразумел, что выдал себя, признавая тем самым, что и он в большей или меньшей степени является членом этой касты избранных. Этот вечер, как и визит Мегрэ в целом, был для него, должно быть, настоящей пыткой. Не доставляло это удовольствия и комиссару, хотя теперь ему и не так уж хотелось побыстрее покинуть Фонтэне.

— Повстречав Юбера на улице, я задал ему несколько вопросов, маскируя свой оперативный интерес.

— И что он ответил?

— Не выходил, дескать, в тот вечер из дому.

— В котором часу было совершено преступление?

— Первое? Почти тогда же, что и сегодня: около десяти вечера.

— А чем в семье Верну обычно занимаются в это время?

— Помимо субботнего бриджа, на который все подтягиваются в салон, каждый живет сам по себе, не обращая внимания на остальных.

— Верну и его жена спят в разных комнатах?

— Будь по-иному, это попахивало бы, на его взгляд, мещанством. Там у каждого свои апартаменты, впрочем, на разных этажах. У Изабеллы — на втором, у Юбера — в крыле первого, выходящем во двор. Чета Алена живет на третьем, а тетка Люсиль занимает две комнаты в мансарде на четвертом. Что касается дочери и ее мужа, то когда они навещают родителей…

— А сейчас чета Пайе в городе?

— Нет, но их ожидают через несколько дней.

— Сколько обслуги?

— Супружеская пара, которая при них уже лет двадцать-тридцать, плюс две довольно молоденькие горничные.

— Где они находятся ночью?

— В другом крыле первого этажа. Ты увидишь их дом.

Чуть ли не замок.

— С черным ходом позади здания?

— В стене, окружающей двор, есть дверь, она выводит в тупик.

— Выходит, любой может войти и выйти, и никто этого не заметит!

— Вероятно.

— Не проверял?

Шабо явно тяготился этим разговором, а почувствовав, что допустил ошибку, повысил голос, едва не сорвавшись на крик:

— Ты рассуждаешь ничуть не лучше, чем местные простолюдины! Если бы я начал допрашивать прислугу, не имея никаких доказательств и ни малейшей зацепки, то весь город утвердился бы во мнении, что Юбер Верну или его сын виновны.

— Ты сказал «сын»?

— Совершенно верно, и он тоже! Раз не работает, а интересуется психиатрией, автоматически находятся люди, которые наклеивают на него ярлык человека, у которого не все в порядке с головой. Ведь он не посещает ни одного из двух городских кафе, не играет ни в бильярд, ни в белот, не бегает за юбками, более того, бывает и так, что Ален вдруг останавливается на улице и начинает пристально вглядываться в кого-нибудь глазами, увеличенными стеклами очков. Их ненавидят в достаточной степени, чтобы…

— А ты их защищаешь?

— Нет. Стараюсь сохранить хладнокровие, а в супрефектуре это не всегда легко сделать. Пытаюсь быть справедливым. Я тоже подумал было, что первое преступление — дело семейное. Изучил вопрос со всех сторон.

Меня насторожило, что не было никакой кражи, а Робер де. Курсон даже не попытался защитить себя. Я, наверное, принял бы в этой связи кое-какие меры, если бы…

— Минуточку. Ты не просил полицию установить наружное наблюдение за Юбером Верну и его сыном?

— Для Парижа это норма, но не здесь. Все отлично знают в лицо наших несчастных четырех полицейских.

А инспекторов из Пуатье засекли еще до того, как они вышли из машины! Тут редко бывает одновременно больше десятка прохожих на улице. И ты хочешь проследить за кем-то да еще остаться при этом незамеченным? — Он внезапно успокоился. — Извини, что-то раскричался, не разбудить бы матушку. Просто захотелось, чтобы ты вошел в мое положение. Вплоть до появления уличающих их фактов Верну невиновны. Я готов поклясться, что так оно и есть. И второе убийство, совершенное всего два дня спустя после первого, почти полностью доказывает этот тезис. Согласен, Юбер Верну мог убить шурина, ударить его в порыве гнева. Но у него не было никаких причин тащиться в конец улицы Лож, чтобы прикончить вдову Жибон, с которой он, возможно, вообще не был знаком.

Но старухой Жибон убийства не ограничились — сегодня вечером появился труп Гобийяра. Вот его-то Верну точно знал, как и любой другой житель Фонтэне. В каждом городе Франции имеется по меньшей мере один такой пьянчужка, который становится своего рода персонажем местного фольклора. Но если сможешь, приведи хотя бы один резон, по которому нужно было бы отправлять на тот свет безвредного простака вроде него…

— А если он что-то видел?

— А свидетельницей чего, спрашивается, могла стать вдова Жибон, которая и из дому-то не выходила по причине своей немощи? Или тоже чего-то там углядела? Приплелась, скажем, на улицу Рабле после десяти часов вечера и в окно увидела, как убивают Робера де Курсона, а?

Нет, дудки! Методы расследования преступлений мне известны. Я, конечно, не был делегатом конгресса в Бордо и не исключено, что отстал от новейших научных достижений в области криминалистики, но, смею думать, ремесло свое знаю и работаю на совесть. Три жертвы принадлежат к абсолютно разным социальным слоям населения, и между ними нет никакой связи. Все они были умерщвлены одним и тем же способом и, судя по нанесенным ранениям, одним и тем же орудием. Всех троих атаковали спереди, и это говорит в пользу того, что нападавший не вызывал у них недоверия. Если речь идет о человеке, лишившемся рассудка, то не о таком, который вовсю размахивает руками и выглядит настолько разъяренным, что всех распугивает. Нет, я бы назвал его психически ненормальным, но сохраняющим ясность ума, достаточную для того, чтобы придерживаться определенной линии поведения и проявлять осмотрительность вплоть до принятия мер предосторожности.

— Ален Верну не очень распространялся насчет того, почему сегодня вечером он очутился на улице под проливным дождем?

— Он заявил, что шел повидаться с другом, проживающим по ту сторону Марсового поля.

— Но он не назвал его фамилии.

— Потому что нужды в этом не было. Я знаю, что он частенько навещает некоего холостяка Жоржа Вассаля, с которым сошелся еще в колледже. Но даже и без этого уточнения его появление там меня ничуть не удивило бы.

— Почему?

— Потому что это дело его волнует куда сильнее, чем меня, по личным мотивам. Не хочу тем самым сказать, что он подозревает отца, но я не так уж и далек от подобной мысли. Прошло всего несколько недель, как он рассказал мне о себе и об изъянах, присущих его семье…

— И это случилось вот так вот запросто, спонтанно?

— Он тогда возвращался из Ла-Рош-сюр-Йон и сообщил мне об одном происшествии, изучать которое ездил.

Дело касалось человека, разменявшего седьмой десяток, который вел себя до этого вполне нормально, но в тот день, когда должен был отдать давно обещанное приданое за свою дочь, вдруг съехал с катушек. И сразу этого никто не заметил.

— Иначе говоря, Ален Верну шатался ночью по Фонтэне в поисках убийцы?

Следователь опять вскинулся:

— А разве он не более подходит для опознания больного с помраченным сознанием на улице, чем наши бродящие по городу бравые полицейские или чем ты и я?

Мегрэ смолчал.

Было уже за полночь.

— Ты уверен, что тебе обязательно следует возвращаться в гостиницу?

— Там мои вещи.

— Завтра увидимся?

— Непременно.

Я буду во Дворце правосудия. Ты знаешь, где он?

— На улице Рабле.

— Чуть выше дома Верну. Сначала увидишь решетки тюрьмы, затем неказистое с виду здание. Во Дворце правосудия пройди подальше, в глубину коридора. Там мой кабинет, рядом с прокурорским.

— Спокойной ночи, старина.

— Неважно я тебя принял.

— Ну что ты, право!

— Тебе следует понять мое нынешнее настроение. Это дело способно восстановить против меня весь город.

Черт побери!

— Издеваешься?

— Клянусь, нет.

И это было правдой. Мегрэ был скорее опечален, как случается всякий раз, когда видишь, как что-то из прошлого безвозвратно улетучивается неведомо куда. В коридоре, надевая мокрое пальто, он еще раз вдохнул в себя воздух этого дома, который всегда представлялся ему таким смачным, а сейчас почему-то показался пресным.

У Шабо уже выпали почти все волосы, в результате обнажился череп, заостренный, как у некоторых птиц.

— Я провожу тебя…

Было видно, что ему не хотелось этого делать и произнес он эти слова из чистой вежливости.

— Ни за что на свете!

Мегрэ напоследок выдал немудреную шутку — надо было что-то сказать, дабы завершить разговор на веселой ноте:

— Плавать я умею!

После чего, подняв воротник, ринулся в шквал стихии. Жюльен Шабо некоторое время постоял на пороге дома, выделяясь в желтом прямоугольнике светах затем дверь захлопнулась, и у Мегрэ возникло ощущение, что на улицах города не осталось никого, кроме него самого.

Глава 3

Учитель, который не спал

Утром, при дневном свете, улицы выглядели еще более угнетающе, чем ночью, ибо дождь все кругом перепачкал, оставив после себя темные подтеки на фасадах домов, обезобразив цвета, в которые их раньше принарядили. Тяжеленные капли все еще срывались с карнизов и электрических проводов, как порой и с небес, по-прежнему сурово хмурившихся, наливавшихся, казалось, новой силой, дабы опять окатить землю водяными потоками.

Мегрэ, рано поднявшись, так и не отважился спуститься вниз на завтрак. Угрюмый, без всякого аппетита, он жаждал сейчас проглотить две-три чашечки черного кофе.

Коньяк, выпитый вчера у Шабо, так и не смог пересилить ощущавшееся до сих пор послевкусье от слишком сладкого вина, которым их потчевали в Бордо.

Он нажал небольших размеров резиновую грушу, висевшую над кроватью. Горничная, явившаяся по его вызову, взглянула на него с таким любопытством, что комиссар поспешил удостовериться, все ли у него в порядке с одеждой.

— Вы и впрямь не хотите отведать тепленьких круассанов? Такому мужчине, как вы, надо утром плотно кушать.

— Только кофе, крошка. И кофейник побольше.

Она заметила костюм, который комиссар накануне положил на радиатор, чтобы высушить, и подхватила его.

— Что такое?

— Я поглажу его.

— Нет, спасибо, не надо.

Она все же настояла на своем!

Судя по внешности — и он был готов поспорить на что угодно, — женщина принадлежала к категории людей скорее несговорчивых.

Пока Мегрэ занимался утренним туалетом, она дважды побеспокоила его: в первый раз зашла убедиться, на месте ли мыло, а во второй — принесла еще один кофейник, о чем он ее не просил. Потом вернула костюм, сухой и выглаженный. Горничная была худа, с плоской грудью, на вид нездорова, но, должно быть, вынослива и упряма.

Комиссар подумал, что она узнала его фамилию внизу, увидев ее на регистрационной карточке, и обожает обсуждать всякого рода происшествия.

Было половина десятого. Он тянул время из чувства протеста, хотя и не знал точно — против чего, смутно отождествляя это с происками судьбы.

Когда он спускался в вестибюль по красной ковровой дорожке лестницы, навстречу попался какой-то чернорабочий, уважительно поприветствовавший его:

— Добрый день, месье Мегрэ.

Он понял причину такого внимания к своей особе, когда увидел в холле на круглом столике с одной ножкой свежий номер «Уэст-Эклер» со своей фотографией на первой странице. Это был снимок, сделанный в тот момент, когда он наклонялся к телу Гобийяра. Двойной заголовок на три колонки гласил:

«КОМИССАР МЕГРЭ ЗАНЯЛСЯ РАССЛЕДОВАНИЕМ

ПРЕСТУПЛЕНИЙ В ФАОНТЭНЕ».

«ТОРГОВЕЦ КРОЛИЧЬИМИ ШКУРКАМИ — ТРЕТЬЯ

ЖЕРТВА».

Он не успел даже пробежать статью, как к нему подскочил директор гостиницы с той же прытью, что и горничная.

— Надеюсь, вы хорошо выспались и семнадцатый вам не очень досаждал?

— Что за «семнадцатый»?

— Заезжий коммерсант, вчера вечером перебрал и начал тут буянить. Кончилось тем, что мы сменили ему номер, — лишь бы вас не разбудил.

Мегрэ ничего ночью не слышал.

— Кстати, сегодня утром приходил Ломель, корреспондент «Уэст-Эклер», хотел увидеться с вами. Когда я ему сказал, что вы еще почиваете, он заверил, что у него нет ничего срочного и он встретится с вами позже, во Дворце правосудия. Получено также письмо на ваше имя.

Дешевенький конвертик из тех, что продают в бакалейных лавках пачками по шесть штук — все разных цветов. Этот был зеленоватого. Открывая его, Мегрэ заметил, что с полдюжины незнакомых ему людей стояли снаружи гостиницы, прижавшись лицами к стеклянной двери и между кадками с пальмами.

«Не поддавайтесь людям из верхушки».

Среди ожидавших его на тротуаре были и две женщины в одежде продавщиц с рынка, все они раздвинулись, чтобы дать ему пройти, и было нечто дружеское, какая-то атмосфера, продиктованная не праздным любопытством и тем, что он был человеком знаменитым, а в силу того, что они возлагали на него свои надежды. Одна из женщин, не осмеливаясь подойти к нему, проронила:

— Ну уж вы-то его отыщете, месье Мегрэ!

А какой-то парень, судя по внешнему виду служащий, доставлявший товары покупателям, шел в том же темпе, что и он, по противоположной стороне улицы, стараясь получше разглядеть комиссара.

Стоявшие у порогов своих домов женщины судачили о последнем преступлении и прервали оживленный разговор, чтобы проводить его глазами. Группа завсегдатаев вышла из кафе «У почты», и в том, как они глядели на него, также чувствовалось проявление симпатии.

Все они, пожалуй, хотели ободрить его.

Мегрэ прошел мимо жилища Шабо; в окне второго этажа Роза вытряхивала пыль из каких-то тряпок, и он не стал останавливаться, пересек площадь Вьет, поднялся по улице Рабле, на которой слева по ходу возвышался громадный особняк с гербом на фронтоне; в нем, по всей видимости, и проживали семья и родственники Верну. За опущенными ставнями не угадывалось ни малейшего проявления жизни. Напротив стояло небольшое здание, тоже старинное и с закрытыми окнами, вероятно, в нем-то и закончилась одинокая жизнь Курсона.

Иной раз порывами налетал влажный ветер. Низко над землей стелились сумрачные на матовом фоне неба облака, их бахрома сочилась каплями воды. Решетки тюрьмы казались еще чернее от покрывавшей их влаги.

С десяток горожан толпились у Дворца правосудия, который смотрелся ничуть не престижно и, в сущности, по размерам уступал палатам Верну, но все же был украшен колоннадой и крыльцом в несколько ступенек.

Первым навстречу Мегрэ устремился Ломель с неизменными двумя фотоаппаратами, болтавшимися на ремешке, и без следов каких-либо угрызений совести на свежем и румяном лице и в глазах светло-голубого цвета.

— Обещайте, что вашими впечатлениями об этом деле вы поделитесь со мной раньше, чем с моими коллегами из Парижа.

А когда насупившийся Мегрэ показал ему на высовывавшуюся из его кармана газету, он улыбнулся:

— Рассердились?

— Кажется, я вам ясно сказал…

— Послушайте, комиссар, я обязан выполнять свои обязанности репортера. Это мое ремесло. Я знал, что в конечном счете вы все же займетесь этим преступлением. И всего лишь предвосхитил на несколько часов…

— В следующий раз не забегайте вперед.

— Вы идете на встречу со следователем Шабо?

Среди стоявших перед Дворцом правосудия людей находились и два-три журналиста, прибывших из Парижа, и Мегрэ с трудом удалось освободиться от них. Толпились там и просто зеваки, готовые, как видно, продежурить там целый день.

В коридорах было темновато. Ломель, вызвавшийся быть проводником, шел впереди, показывая дорогу:

— Сюда, пожалуйста. Для нас все, что связано с этим делом, важнее, чем для моих столичных коллег! Вы должны это понимать! А «он» сидит у себя в кабинете с восьми утра. Прокурор тоже на месте. Вчера его где только не искали, а он, оказывается, был в Ла-Рошель, куда ненадолго заскочил на машине. Вы знакомы с ним?

Мегрэ постучал и после того, как его пригласили зайти, открыл дверь, захлопнув ее перед носом рыжего репортера, оставшегося в проходе.

Жюльен Шабо был не один. Напротив него в кресле сидел Ален Верну, тут же вставший, чтобы поприветствовать комиссара.

— Как спалось? — осведомился следователь.

— Совсем даже неплохо.

— А я так зол на самого себя за вчерашнее жалкое гостеприимство. Алена Верну ты уже знаешь. Он по пути забежал сюда на минутку.

Шабо сказал очевидную неправду. Мегрэ готов был дать руку на отсечение, что психиатр жаждал встретиться именно с ним, и, чего доброго, они оба заранее сговорились устроить это свидание.

Ален снял пальто. Остался в костюме из грубоватой шерсти, мятом и явно нуждавшемся в глажке. Галстук был завязан кое-как. Из-под пиджака высовывались края желтого свитера. Обувь не начищена. Но и в таком неопрятном виде он сохранял тот же социальный статус, что и его отец, одевавшийся столь изысканно.

Почему при этом Мегрэ сморщился от неудовольствия? Один кичился чрезмерной ухоженностью и был одет с иголочки. Второй, напротив, выделялся подчеркнутой небрежностью в одежде, которую не мог бы позволить себе, скажем, банковский служащий, преподаватель лицея или коммивояжер, но в то же время костюм из такой ткани можно было приобрести, наверное, только у очень классного портного в Париже, хотя не исключено, что и в Бордо.

Повисла довольно тягостная тишина. Мегрэ не собирался в чем-то помогать этим двоим выпутываться из ими же самими созданной ситуации и подошел поближе к едва тлевшим поленьям в камине, на верхней полке которого стояли часы из черного мрамора, точно такие же, как в его кабинете на набережной Орфевр. Видно, когда-то давно администрация заказала их сотнями, если не тысячами. А не так же ли они все опаздывали на двенадцать минут, как у него?

— Ален как раз рассказывал мне кое-что интересное, — прервал наконец затянувшуюся паузу Шабо, подперев рукой подбородок в позе, очень характерной для расхожего представления о вдумчивом следователе. — Мы говорили о криминальном безумии…

Верну-сын прервал его:

— Я не утверждал, что все три преступления были совершены психически неуравновешенным человеком.

Я только сказал, что «если бы они были делом рук какого-нибудь сумасшедшего»…

— Ну это одно и то же.

— Не совсем.

— Ладно, допустим, это я сказал, что все, похоже, указывает на то, что речь идет о душевно больном. — И, повернувшись к Мегрэ, добавил: — Мы об этом беседовали с тобой вчера. Отсутствие мотива во всех трех случаях… Сходство орудий убийства… — Потом, обращаясь уже к Верну, закончил: — Будьте добры, повторите комиссару то, что вы мне излагали только что.

— Я не эксперт и в этой области не более чем любитель. Развивал общую идею. Большинство считает, что психически ненормальные люди обязательно и ведут себя как таковые, то есть без всякой логики и последовательности в мыслях. На деле же зачастую бывает наоборот.

Умалишенные имеют свою, присущую только им логику. Трудность в том и заключается, что нужно обнаружить ее в их поступках.

Мегрэ, не произнося ни слова, смотрел на него большими и с утра мрачноватыми глазами. Он сожалел, что по дороге сюда не остановился, чтобы осушить рюмашку и взбодрить тем самым желудок.

Реальность этого небольшого кабинета, где в воздухе начал клубиться дымок от его трубки, а в камине поплясывали короткие язычки пламени, представлялась ему сомнительной, а эти два человека, рассуждавшие о безумии, то и дело косясь на него в ожидании реакции, казались в некотором смысле вылепленными из воска фигурами. Они тоже не принадлежали к этой жизни.

Делали заученные жесты, обменивались затверженными фразами.

Что такой человек, как Шабо, мог знать о происходящем на улице? И уж тем более в голове убийцы?

— Вот эту логику я и пытаюсь выявить начиная с первого преступления.

— Именно с него?

— Ну со второго. Впрочем, уже после насильственной смерти дяди я подумал, а не замешан ли в ней какой-нибудь невменяемый субъект?

— И вы что-нибудь выяснили?

— Еще нет. Я лишь вычленил кое-какие образующие эту проблему элементы, которые могут нас сориентировать.

— Например?

— Пожалуйста! Он наносит удар спереди. Не так-то легко изложить мою мысль в упрощенном виде. Человек, решившийся на убийство ради самого убийства, то есть на то, чтобы лишить другие существа жизни, но одновременно не желающий, чтобы его поймали, избрал бы для этого менее опасное средство. А этот тип конечно же не хочет попасться, раз избегает оставлять следы. Вы следите за ходом моей мысли?

— До сих пор это было не слишком сложно.

Верну нахмурился, почувствовав иронию в голосе Мегрэ. В сущности, не исключено, что он из числа застенчивых. Не смотрел в глаза. Укрываясь за толстыми стеклами очков, довольствовался тем, что украдкой бросал на собеседника острые взгляды, и тут же отводил глаза, уставившись в какую-то точку пространства.

— Но вы согласны с тем, что он из кожи вон лезет, лишь бы его не обнаружили?

— Да, все выглядит таким образом.

— И тем не менее в течение одной недели он трижды нападает на людей и каждый раз добивается своей цели.

— Верно.

— Во всех трех случаях он мог бы ударить сзади, что уменьшало бы вероятность того, что жертва успеет закричать.

Мегрэ пристально вглядывался в Верну.

— Даже сумасшедший не совершает поступков беспричинно. Исходя из этого, я делаю вывод, что этот убийца жаждет бросить вызов судьбе или же презирает тех, на кого обрушивает свои удары. Некоторые люди испытывают потребность самоутвердиться, пусть даже ценой преступления или ценой их серии. Иногда это делается из-за стремления самим себе доказать собственное могущество, значимость или отвагу. Другие убеждены, что им необходимо взять реванш над ближними.

— До настоящего времени этот тип атаковал только слабых. Робер де Курсон был семидесятитрехлетним стариком, вдова Жибон — калека, а Гобийяр в момент нападения был мертвецки пьян.

На этот раз заговорил следователь, по-прежнему держась рукой за подбородок и, судя по внешнему виду, весьма довольный собой:

— Я тоже подумал об этом. Возможно, это какой-то симптом, но нельзя исключать и случайность. Я стремлюсь обнаружить хоть какую-то логику, определяющую поступки и поведение незнакомца. Стоит нам ее выявить — и до его задержания рукой подать.

Он говорил «нам», как если бы само собой разумелось, что он тоже участвует в расследовании. Шабо не воспротивился этому.

— Поэтому-то вы и гуляли вчера вечером? — спросил комиссар.

Ален Верну вздрогнул и слегка покраснел.

— Отчасти. Я действительно направлялся к другу, но признаю, что вот уже три дня, как брожу по улицам столь часто, как могу, изучая поведение прохожих. Город наш небольшой. Вполне правдоподобно, что убийца не ушел в подполье и не избегает появляться на людях. Как и все, ходит по тротуарам, даже пропускает рюмку-другую в кафе.

— Вы полагаете, что сумеете распознать его, если встретите?

— Возможно, и так.

— Считаю, что Ален может оказаться нам полезным, — тихо произнес несколько сконфуженный Шабо. — То, что он высказал здесь сегодня утром, представляется мне вполне разумным.

Доктор встал. В этот момент в коридоре послышался шум, в дверь постучали, и в проем просунулась голова инспектора Шабирона.

— Ах, вы не один? — сказал он, глядя при этом не на Мегрэ, а на Алена Верну, чье присутствие здесь, видимо, представлялось ему неуместным.

— В чем дело, инспектор?

— Я тут привел одного, хотел, чтобы вы его порасспросили.

Доктор заявил:

— Я ухожу.

Его не удерживали. Пока он покидал помещение, Шабирон не без горечи бросил Мегрэ:

— Ну что, патрон, похоже, вы все же встряли в это дело?

— Это газета так утверждает.

— Вполне может статься, что расследование не займет много времени. Допускаю даже, что оно завершится через несколько минут. Так я приглашаю своего свидетеля, господин следователь? — И, повернувшись в сторону полусумрачного коридора, рявкнул: — Проходи! И не бойся.

Чей-то голос откликнулся:

— А мне ничуть и не страшно.

В кабинет вошел низенький человечек, худой, с бледным лицом и жгучими глазами, одетый в костюм цвета морской волны.

Шабирон представил его:

— Эмиль Шалю, преподаватель в школе для мальчиков. Садись, Шалю.

Шабирон был из тех полицейских, кто обращается на «ты» равно как к обвиняемым, так и к свидетелям, будучи уверенным в том, что это производит на них впечатление.

— Этой ночью, — начал он, — я принялся опрашивать жителей улицы, на которой убили Гобийяра. Не исключаю, будут утверждать, что это, мол, рутина… — Шабирон покосился на Мегрэ, словно комиссар был личным врагом рутины. — Случается, однако, что она оказывается полезной. Улица эта не длинная. Нынешним утром я ранехонько продолжил ее прочесывать. Эмиль Шалю живет в тридцати метрах от того места, где было совершено преступление, на третьем этаже дома, в котором первый и второй заняты под офисы. Давай, Шалю, выкладывай.

Тот только и ждал момента, когда смог бы начать говорить, хотя явно не питал никаких симпатий к следователю. А посему повернулся в сторону Мегрэ:

— Я услышал шум на тротуаре, похожий на топанье на месте.

— Во сколько?

— Чуть позже десяти вечера.

— Дальше.

— Шаги удалились.

— В каком направлении?

Следователь задавал вопросы, но каждый раз посматривал на Мегрэ, как бы желая передать слово ему.

— В сторону улицы Репюблик.

— Шаги ускоренные?

— Нет, нормальные.

— Мужские?

— Наверняка.

У Шабо был вид человека, расценившего, что это не столь уж и знаменательное открытие, но инспектор вмешался:

— Дождитесь продолжения. Скажи им, что было потом, Шалю.

— Прошло несколько минут, и также со стороны улицы Репюблик в улицу втянулась группа людей. Они сгрудились на тротуаре, громко между собой переговариваясь.

Я услышал, как произнесли слова — сначала «доктор», затем «комиссар полиции», — поднялся, чтобы выглянуть в окно и выяснить, что случилось.

Шабирон ликовал:

— Вы понимаете, господин следователь? Шалю услышал шарканье ног. Только что он мне уточнил, что при этом был и другой звук — мягкий, схожий с тем, что возникает, когда на тротуар падает тело. Ну-ка повтори, Шалю.

— Все правильно.

— Почти сразу же после этого кто-то двинулся в сторону улицы Репюблик, где расположено кафе «У почты».

У меня есть и другие свидетели, ожидающие в приемной, все они посетители заведения, находившиеся там в тот момент. Было десять минут одиннадцатого, когда туда ворвался доктор Верну и молча направился к телефонной кабине. Он с кем-то переговорил, вышел и, завидя доктора Жюсьё, игравшего в карты, что-то шепнул тому на ухо.

Жюсьё, обращаясь к посетителям, громко воскликнул, что совершено преступление, и все выбежали на улицу.

Мегрэ наблюдал за своим другом Шабо, его лицо окаменело.

— Вы схватываете, что это означает? — продолжал инспектор с какой-то агрессивной радостью, как если бы он кому-то персонально мстил. — По словам доктора Верну, тот увидел на тротуаре почти уже остывшее тело и бросился в кафе «У почты» с намерением оповестить полицию. Если бы все так и происходило, шаги с улицы послышались бы дважды, и Шалю, не смыкавший глаз, отметил бы это. Шалю не состоит на криминальном учете. Он уважаемый учитель. И не имеет причин выдумывать небылицы.

Мегрэ по-прежнему не откликался на призыв вмешаться, о чем его взглядом умолял друг. Последовало довольно длительное молчание. Видимо, стремясь хоть чем-то его оправдать, следователь черкнул несколько слов в лежавшем перед ним досье и, когда поднял голову, не мог скрыть охватившего его напряжения.

— Вы женаты, месье Шалю? — тусклым голосом спросил он.

— Да, месье.

Было заметно, что оба настроены враждебно по отношению друг к другу. Шалю тоже был как натянутая струна, придерживался вызывающего и резкого тона. Казалось, он бросает вызов судье: а ну-ка попробуй, дескать, опровергнуть мои показания.

— Дети есть?

— Нет.

— Ваша жена была с вами прошлой ночью?

— В той же самой кровати.

— Спала?

— Да.

— Вы легли в одно с ней время?

— Как обычно, когда мне не нужно корпеть над домашними заданиями учеников. Вчера была пятница, и тетрадей вообще не было.

— В котором часу вы и ваша супруга отошли ко сну?

— В половине десятого, может, несколькими минутами позже.

— Вы всегда так рано ложитесь?

— Мы встаем в пять тридцать утра.

— Зачем?

— Потому что пользуемся предоставленной всем французам свободой пробуждаться тогда, когда им заблагорассудится.

Мегрэ, с интересом наблюдавший за ним, готов был поспорить, что преподаватель занимается политикой и состоит в какой-нибудь левой партии, даже, вероятно, один из активистов. Он относится к тем людям, которые принимают участие в шествиях, выступают на митингах, бросают в почтовые ящики листовки и отказываются «проходить», когда слышат это слово от полиции.

— Значит, в девять часов тридцать минут вечера вы оба легли спать и, как я полагаю, заснули.

— Мы еще минут десять разговаривали.

— Это подводит нас к без двадцати десять. После чего оба погрузились в сон?

— Только жена.

— А вы?

— Я нет. Засыпаю с трудом.

— Получается, что, когда услышали шум на тротуаре в тридцати метрах от вас, вы еще бодрствовали?

— Именно так.

— И даже не дремали?

— Нет.

— То есть вовсе не смыкали глаз?

— Я был в состоянии, достаточно активном для того, чтобы уловить шум типа топанья на месте с последующим падением тела.

— Шел ли дождь?

— Да.

— Живет ли кто-нибудь над вами?

— Нет. У нас верхний этаж.

— Тогда должны были слышать, как дождь барабанил по крыше?

— К этому привыкаешь и в конце концов не обращаешь внимания.

— Как и на шум воды, стекающей по водосточной трубе?

— Конечно.

— Получается, что те звуки, о которых вы рассказали, всего лишь часть общего фонового гула?

— Но есть существенная разница между журчаньем воды, шарканьем ног или стуком ударившегося оземь тела.

Но следователь не собирался отказываться от дальнейших попыток запутать свидетеля.

— И вы не поднялись с кровати любопытства ради?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мы живем недалеко от кафе «У почты».

— Не понимаю.

— Вечерами перебравшие в нем люди частенько проходят мимо нашего дома и порой грохаются на тротуар…

— И остаются там лежать?

Шалю не нашелся, чем сразу же парировать этот вопрос.

— Раз вы говорили о топанье, то, как я полагаю, вам показалось, что на улице находилось несколько человек, во всяком случае не менее двух?

— Сие очевидно.

— Но только один удалился в сторону улицы Репюблик. Так?

— Считаю, да.

— Поскольку имело место преступление, в момент шарканья ног в тридцати метрах от вашего дома стояли, как минимум, два человека. Вы следите за моей мыслью?

— Не так уж это трудно.

— И вы ясно слышали, что ушел оттуда только один?

— Я уже говорил об этом.

— А когда вы осознали, что они приближаются? Вместе ли они шли? От улицы Репюблик или со стороны Марсова поля?

Шабирон пожал плечами. А Эмиль размышлял, его взгляд ужесточился.

— Я не слышал, как они подходили.

— Ну не воображаете же вы, что они долгое время торчали под дождем, причем один дожидался, когда ему будет сподручнее прихлопнуть другого?

Учитель сжал кулаки:

— И это все, что вы нашли в ответ на мое заявление? — процедил он сквозь зубы.

— Не понимаю, о чем вы.

— Вас смущает, что задевают кого-то из вашего круга. Но ваш вопрос несостоятелен. Я не обязательно слышу всякого, кто шныряет по улице, точнее, не обращаю на это внимания.

— И все же…

— Может, позволите мне сначала закончить вместо того, чтобы впутывать меня в это дело? До тех пор, пока не раздалось это топанье, у меня не было оснований придавать какое-либо значение тому, что происходит снаружи. И напротив, после этого я насторожился.

— И вы утверждаете, что с момента, когда тело упало на тротуар, и до той минуты, как несколько человек прибежали из кафе «У почты», никто больше по улице не проходил?

— Никаких больше шагов не раздавалось.

— Вы отдаете себе отчет в важности вашего сообщения?

— Я не собирался делать каких-либо заявлений. Но пришел инспектор и стал задавать мне вопросы.

— До беседы с ним вы не представляли себе значения того, что вы излагаете сейчас как свидетель?

— Я и понятия не имел о показаниях доктора Верну.

— А от кого вы о них узнали? Никто не вызывал доктора Верну на допрос.

— Скажем так, я не ведал о том, что он рассказал.

— Вас об этом проинформировал инспектор?

— Да.

— Вы поняли?

— Разумеется.

— И я предполагаю, что вы были рады возможности произвести такой фурор? Вы ненавидите семейство Верну?

— Их и всех тех, кто похож на них.

Следователь повернулся к инспектору и очень холодно осведомился:

— Жена Шалю подтверждает слова супруга?

— Частично. Я не доставил ее сюда потому, что она хлопочет по хозяйству, но могу это сделать хоть сейчас.

Они действительно легли спать в половине десятого. Она уверена в этом, поскольку заводила будильник, как всегда делает по вечерам. Они немного поговорили. Потом мадам Шалю заснула и только тогда проснулась, когда почувствовала, что мужа нет рядом. И увидела, что тот стоит у окна. В этот момент часы показывали десять с четвертью, и вокруг тела стояли люди.

— Кто-нибудь из четы Шалю спускался вниз?

— Нет.

— Им не было интересно выяснить, что там происходит?

— Приоткрыв окно, они услышали, что убит Гобийяр.

Шабо по-прежнему избегал смотреть на Мегрэ и выглядел обескураженным. Он как-то неубедительно задал еще несколько вопросов.

— Кто-нибудь еще из проживающих на этой улице подтверждает то, что поведал нам месье Шалю?

— До настоящего времени нет.

— А вы их всех опросили?

— Только тех, кого застал сегодня утром дома. Некоторые уже ушли на работу. Два-три человека ходили вчера в кино и ни о чем не осведомлены.

Шабо взглянул на учителя:

— Вы лично знакомы с доктором Верну?

— Я никогда с ним не разговаривал, если ваш вопрос подразумевает это. Но на улицах, как и все горожане, частенько встречал его, знаю, как он выглядит.

— Вы к нему не питаете какой-либо особой враждебности?

— Я уже ответил вам насчет этого.

— А к суду вы, случаем, не привлекались?

— Меня раз двадцать, не менее, задерживали в ходе политических манифестаций, но всегда, продержав ночь в кутузке и, понятно, допросив с пристрастием, выпускали.

— Я говорю не о том.

— Понимаю, что это вас не интересует.

— Вы настаиваете на вашем теперешнем заявлении?

— Да, если даже оно вам не по вкусу.

— Речь не обо мне.

— Но о ваших друзьях.

— Вы настолько уверены в том, что услышали вчера вечером, что, не колеблясь, готовы послать кого-то на эшафот или на каторжные работы?

— Убил не я. Тот, кто это сделал, не постеснялся лишить жизни вдову Жибон и беднягу Гобийяра.

— Вы забыли упомянуть Робера де Курсона.

— На этого мне начхать.

— Итак, я вызываю судебного секретаря, дабы он снял с вас письменные показания.

— Как вам будет угодно.

— Затем мы заслушаем вашу супругу.

— Ее слова не будут противоречить моим.

Шабо уже протянул руку к кнопке электрического звонка под письменным столом, когда неожиданно раздался голос Мегрэ, о присутствии которого все уже почти позабыли. Он мягко спросил преподавателя:

— Вы страдаете бессонницей, месье Шалю?

Тот живо повернул голову в сторону комиссара:

— На что это вы намекаете?

— Да ни на что. Я ведь не ослышался, когда вы недавно заявили, что засыпаете с трудом, и это объясняет то обстоятельство, что, улегшись в кровать в девять тридцать, вы и в десять еще бодрствовали.

— Меня этот недуг мучает вот уже несколько лет.

— Советовались с врачом?

— Я их не жалую.

— И не пытались как-то бороться с такой напастью?

— Прибегаю к таблеткам.

— Ежедневно?

— А разве это преступление?

— А вчера вы их принимали на ночь?

— Как всегда, пару.

Мегрэ едва сдержал улыбку при виде ожившего на глазах друга, распрямившегося, точно наконец-то орошенное после длительной засухи растение. Следователь не смог удержаться от соблазна вновь взять инициативу на себя.

— Почему же вы не сказали, что пользовались снотворным?

— А вы об этом не спрашивали, и вообще это мое личное дело. Может, я обязан держать вас в курсе и относительно того, когда моя супруга нуждается в слабительном?

— Итак, в девять тридцать вы проглотили две таблетки?

— Да.

— И не могли сомкнуть глаз даже в десять минут одиннадцатого?

— К сожалению. Со временем к таблеткам привыкаешь, и они почти перестают помогать. В начале было достаточно одной. А сейчас и приняв две я спустя полчаса все еще ворочаюсь.

— Следовательно, нельзя исключить, что к тому времени, когда вы услышали шум на улице, вы уже забывались сном?

— Я не спал, иначе ничего бы не услышал.

— Но вы клевали носом. О чем думали?

— Не помню.

— Можете ли вы поклясться, что не были в состоянии полудремы? Пожалуйста, хорошенько взвесьте мой вопрос, прежде чем отвечать. Помните: ложные показания — серьезное правонарушение.

— Я не спал.

В сущности, Шалю был вполне порядочным человеком. Он, несомненно, радовался тому, что может свалить члена клана Верну, и делал это с ликованием. А теперь, чувствуя, что победа ускользает из рук, изо всех сил пытался цепляться за свою версию, не осмеливаясь, однако, лгать.

Он бросил на Мегрэ опечаленный взгляд, в котором читался упрек, но гнева не было. Похоже, он хотел сказать: «Ну зачем ты меня предал, ведь ты не на их стороне?»

А Шабо между тем даром времени не терял.

— Предположим, что таблетки начали уже оказывать действие, хотя до погружения в сон дело еще не дошло, и что вы были способны различать доносившиеся извне звуки, но в то же время в этом пограничном состоянии могли и не расслышать шаги, предшествовавшие убийству. Потребовалось достаточно громкое шарканье ног и падение тела, чтобы привлечь ваше внимание. Разве нельзя опять же допустить, что затем, когда шаги удалились, вы опять впали в ваше сумеречное восприятие действительности? Вы же не поднялись с постели, не разбудили жену. Вы не забеспокоились, сами же сказали, все для вас происходило в каком-то рыхлом и зыбком мире. И лишь когда на тротуаре появилась целая группа громко разговаривающих людей, вы опять очнулись, на этот раз окончательно.

Шалю пожал плечами, устало поник.

Такого оборота и следовало ожидать, — горько бросил он. И добавил нечто вроде: — Вы и вам подобные…

Но Шабо его больше не замечал, а обратился к инспектору Шабирону:

— Тем не менее запротоколируйте показания Шабо.

А супругу его я заслушаю после обеда.

Когда Мегрэ и следователь остались одни, последний сделал вид, будто что-то записывает. Прошло добрых пять минут, прежде чем он, не глядя на комиссара, тихо буркнул:

— Благодарю тебя.

Мегрэ, делая затяжку, проворчал в ответ:

— Не за что.

Глава 4

Итальянка с синяками

На протяжении всего обеда, где в качестве основного блюда подали фаршированную баранью лопатку, — Мегрэ не помнил, чтобы ему доводилось раньше пробовать такую вкуснятину, — Жюльен Шабо просидел с видом человека, которого мучат угрызения совести.

Переступая порог своего дома, следователь счел нужным шепнуть другу:

— Давай не будем говорить об этом в присутствии матушки.

Мегрэ и не собирался этого делать. Он заметил, как следователь склонился над почтовым ящиком и, раздвинув ворох проспектов, вытянул оттуда конверт, схожий с тем, что комиссару вручили сегодня в гостинице с той лишь разницей, что тот был зеленоватый, а этот светлорозовый. Не из одной ли пачки их доставали? Но удостовериться в этом тотчас же он не смог, так как Шабо небрежно сунул послание в карман.

По пути сюда от Дворца правосудия они не обмолвились ни единым словом. Перед уходом из учреждения оба накоротке переговорили с прокурором, и Мегрэ был в достаточной степени удивлен тем, что тот оказался совсем еще молодым, едва достигшим тридцатилетия человеком, только-только закончившим учебу, красавцем, отнюдь не трагично воспринимавшим свои функции государственного обвинителя.

— Прошу извинить меня за вчерашнее отсутствие, Шабо. Есть веская причина, по которой меня не смогли разыскать. Я был в Ла-Рошель, увы, утаив это от моей женушки. — И, подмигнув, добавил: — К счастью!.. — Затем, ни о чем не догадываясь, ляпнул: — Ну а теперь, когда вам на помощь прибыл сам Мегрэ, вы вот-вот наложите лапу на убийцу. Вы также считаете, комиссар, что здесь замешан кто-то, у кого с головой не все в порядке?

Мегрэ не счел нужным возражать. Было заметно, что отношения между следователем и прокурором не слишком уж дружественные.

В коридорах Дворца пришлось выдержать натиск журналистов, которые проведали о показаниях Шалю. Видимо, тот с ними уже пообщался. Мегрэ готов был держать пари, что и в городе знали об этом. Было затруднительно объяснить царившую в Фонтэне атмосферу. От Дворца правосудия до дома следователя им повстречалось от силы человек пятьдесят, но этого оказалось достаточным, чтобы почувствовать, насколько накалились страсти. На обоих служивых поглядывали с недоверием. Простой народ, в особенности возвращавшиеся с рынка женщины, не скрывали своего почти враждебного отношения. В верхней части площади Вьет имелось маленькое кафе, в котором собралось на аперитив довольно много посетителей, и, когда они проходили мимо, оттуда донесся не внушавший успокоения ропот, слышались и язвительные замечания.

Некоторые жители стали потихоньку впадать в панику, и объезжавших город на велосипедах жандармов было недостаточно, чтобы ободрить население, скорее наоборот: их появление на улицах добавило некий драматический оттенок, напоминая, что где-то здесь бродит на свободе убийца.

Мадам Шабо во время обеда не пыталась донимать их расспросами. Она была очень предупредительна с сыном, как и с Мегрэ, умоляя, как представлялось, комиссара взглядом уберечь ее чадо, изо всех сил старалась удерживать разговор за столом в русле самых невинных тем.

— А вы помните ту слегка косившую девушку, вместе с которой вы как-то здесь в воскресенье ужинали?

Память у нее была просто изумительной, и она то и дело упоминала о людях, с которыми Мегрэ встречался более тридцати лет назад во время своих краткосрочных визитов в Фонтэне.

— Она сделала блестящую партию, выйдя замуж за молодого человека из Марана, построившего крупную сыроварню. У них родилось трое детей, один другого краше, но затем нежданно-нагаданно, как если бы судьба сочла, что на их долю выпало слишком много счастья, эта женщина вдруг слегла с туберкулезом. — И мадам Шабо принялась рассказывать о других людях, умерших, страдавших от болезней или столкнувшихся с другого рода горем.

На десерт Роза принесла огромный поднос с профитролями[4], при этом в глазах пожилой женщины, наблюдавшей за комиссаром, появилось лукавое выражение.

Он сначала не понял причину этого, хотя и чувствовал, что от него чего-то ждут. Он не любил это кушанье и положил на тарелку всего один шарик.

— Полноте! Берите. Не стесняйтесь!..

Видя, что она разочарована, он добавил еще два.

— Не хватало, чтобы вы заявили, будто лишились аппетита! Помнится мне, как-то вечером вы их съели аж двенадцать. И каждый раз к вашему приезду я готовила профитроли, а вы клялись, что ничего подобного больше нигде не вкушали.

И это соответствовало действительности: Мегрэ их никогда и нигде больше в рот не брал.

Этот эпизод совсем не сохранился у него в памяти. Он вообще был удивлен, что когда-то проявил склонность к кондитерским изделиям. Должно быть, тогда давно он сказал это из вежливости.

Мегрэ пришлось сделать то, чего от него ожидали. Он выдавил из себя радостное восклицание, съел все, что было у него на тарелке, и положил еще.

— А куропатки с кремом! Помните? Жаль, что сейчас не сезон, а то бы…

После того как подали кофе, хозяйка деликатно удалилась, а Шабо по привычке поставил на стол коробку сигар и бутылку коньяка. Столовая изменилась ничуть не более, чем кабинет, и было нечто тревожно-томительное в том, что все с годами остались настолько тождественными самим себе, да в известной степени и в Шабо не было заметно столь уж значительных перемен.

Чтобы доставить другу удовольствие, Мегрэ взял сигару и вытянул ноги к камину. Он знал, что Шабо не терпелось поговорить на одну вполне определенную тему, знал, что тот не переставал размышлять над ней с тех пор, как они вышли из Дворца правосудия. Однако следователь долго созревал для этой беседы. Все же в конце концов не очень уверенным голосом он спросил:

— Ты считаешь, что я должен был распорядиться взять его под стражу?

— Кого?

— Алена.

— Не вижу для этого никакой причины.

— Тем не менее Шалю, делая заявление, выглядел вполне искренним.

— Несомненно.

— Так ты тоже думаешь, что он не лгал?

По существу, Шабо терзался вопросом, с какой стати Мегрэ вмешался в его разговор с преподавателем, ибо без комиссара, без его вопроса о снотворном, показания Шалю против сына Верну были бы намного более весомыми. Это интриговало следователя, ему было не по себе.

— Во-первых, — начал Мегрэ, неумело справляясь с сигарой, — вполне вероятно, что он и в самом деле заснул. Я всегда отношусь с недоверием к свидетельствам лиц, которые что-то слышали, лежа в кровати, и, возможно, причиной тому моя собственная супруга. Сколько раз она жаловалась, что не могла сомкнуть глаз до двух ночи. Но мне неоднократно случалось просыпаться во время этих так называемых часов бессонницы, и я лично убеждался в обратном.

Но Шабо не был убежден приведенным Мегрэ примером. Не вообразил ли он, чего доброго, что его друг просто хотел вытащить его из этой передряги?

— Во-вторых, — продолжал, ничуть не смущаясь, комиссар, — даже если убийцей окажется доктор, предпочтительнее его пока не арестовывать. Это не тот человек, из кого можно выбить показания путем изнурительных допросов, тем более с применением силы.

Следователь возмущенным жестом уже спешил отвергнуть последнее утверждение комиссара.

— На нынешнем этапе дознания нет даже намека на доказательство его вины. Задержав его, ты удовлетворишь часть населения города, которая будет стекаться под окна тюрьмы с криками: «Смерть ему!» А породив такого рода возбуждение, справиться с ним будет трудно.

— Ты действительно так думаешь?

— Да.

— Ты не утверждаешь это ради моего успокоения?

— Говорю так, ибо это истина. В делах такого рода общественное мнение всегда более или менее открыто само вдруг кого-то называет в качестве подозреваемого, и я часто ломал голову над тем, каким образом оно приходит к таким заключениям. Это какой-то таинственный феномен.

Если я правильно разбираюсь в сложившейся ситуации, то уже с первого дня люди указывают на клан Верну, не очень даже беспокоясь, идет ли речь об отце или сыне.

— Это верно.

— Сейчас гнев направлен в сторону сына.

— А если он и впрямь убийца?

— Перед уходом из Дворца правосудия я слышал, как ты распорядился проследить за ним.

— Он может уйти от наблюдения.

— Это был бы не очень осторожный шаг с его стороны, поскольку начни Ален слишком часто мелькать в городе, он рискует быть растерзанным. Если он виноват, то рано или поздно все равно сделает что-то такое, что позволит изобличить его.

— Допускаю, что ты прав. В сущности, я доволен, что ты рядом. Не скрою, вчера меня это несколько раздражало. Я твердил себе, что ты примешься наблюдать, сочтешь меня неумехой, а мои действия старомодными, несуразными и уж не знаю какими еще. Мы тут, в провинции, почти все страдаем комплексом неполноценности по отношению к тем, кто прибывает из Парижа. Тем более когда речь идет о таком человеке, как ты! Сердишься на меня?

— За что?

— За все те глупости, что я тебе тут наплел.

— Ты мне говорил о вещах, исполненных глубокого смысла. Мы ведь тоже в столице должны принимать в расчет конкретные ситуации и, работая с высокопоставленными лицами, надеваем перчатки.

Шабо сразу же почувствовал себя лучше:

— Сегодня после обеда я займусь опросом тех свидетелей, которых откопал для меня Шабирон. Большинство из них ничего не видели и не слышали, но я не хочу пренебрегать даже малейшим шансом.

— Будь полюбезнее с женой Шалю.

— Признайся, что эта публика вызывает у тебя симпатию.

— Безусловно!

— Так ты пойдешь со мной?

— Нет. Предпочитаю побродить по улицам, выпить пивка там-сям, почувствовать, чем дышит город.

— Кстати, я ведь так не вскрыл полученное письмо.

Не хотел делать это перед матушкой.

Он вытащил из кармана светло-розовый конверт, и Мегрэ тотчас же распознал почерк. Да, все верно, оба листка — тот, что держал сейчас в руках Шабо, и утреннее ему послание — брали из одной пачки.

«Пастарайтесь узнать, что дохтур делал у девки Сабати»

— Ты знаешь, кто это?

— Слыхом не слыхивал о такой фамилии.

— Припоминаю, ты говорил, что доктор Верну не бегает за юбками.

— Такая у него репутация. Ну, сейчас анонимки посыплются как из рога изобилия. Эту явно написала женщина.

— Как и вообще большинство анонимок! Тебя не затруднит позвонить в комиссариат?

— Насчет этой Сабати?

— Да.

— Прямо сейчас?

Мегрэ кивнул.

— Тогда пойдем в кабинет.

Шабо подошел к телефону и набрал номер комиссариата полиции.

— Это вы, Ферон? С вами говорит следователь. Вам что-нибудь известно о некоей Сабати?

Потянулись минуты ожидания. Ферон осведомлялся у полицейских, возможно, проверял какие-то списки. Когда он появился на линии снова, Шабо, слушая его, стал что-то помечать на своем бюваре.

— Нет. Вероятно, никакой связи. Как? Наверняка нет.

Пока ею не занимайтесь.

Произнося эту фразу, он вопросительно взглянул на Мегрэ, и тот энергично закивал.

— Буду у себя через полчаса. Да. Благодарю.

Он повесил трубку:

— Да, в Фонтэне-ле-Конт действительно обитает некая Луиза Сабати. Дочь итальянского каменщика, должно быть работающего в Нанте или его окрестностях. Какое-то время она была горничной в гостинице «Франция», затем официанткой в кафе «У почты». Но в течение последних нескольких месяцев ничем не занимается. Если недавно куда-нибудь не переехала, то проживает у поворота дороги на Ла-Рошель, в квартале казарм, в большом заброшенном доме вместе с еще шестью-семью семьями.

Мегрэ поднадоела сигара, он ткнул ее раскаленным концом в пепельницу, а сам принялся набивать трубку.

— Намерен навестить ее?

— Не исключено.

— Ты по-прежнему полагаешь, что доктор?.. — Он запнулся, нахмурил брови. — Слушай, а чем займемся сегодня вечером? Обычно в этот день недели я хожу к Верну сыграть партию-другую в бридж. Кажется, ты упомянул как-то, что Юбер Верну ждет нас вместе.

— И что?

— Думаю, а стоит ли, учитывая нынешнее состояние общественного мнения…

— Ты привык бывать у них каждую субботу?

— Да.

— Следовательно, стоит тебе не прийти к ним, как сразу же сделают вывод о том, что семейство находится под подозрением.

— Но если я разделю их компанию, то станут говорить…

— …Что ты им составляешь протекцию, и все. Так об этом уже суесловят. Так что чуть более или меньше…

— Ты намерен меня сопровождать?

— Само собой разумеется.

— Если хочешь… — Бедняга Шабо уже настолько обмяк, что полностью отдал инициативу Мегрэ. — Пора и во Дворец правосудия.

Дом они покинули вместе; небо было все такое же яркое, переходящее в голубизну, — таким оно отражается в луже воды. По-прежнему шквалистый ветер туго обтягивал платьями фигуры женщин и на перекрестках улиц иной раз срывал шляпу с головы какого-либо мужчины, и тот бежал вслед за ней, смешно дрыгаясь.

Они расстались, разойдясь в противоположные стороны.

— Когда увидимся?

— Я, может статься, загляну к тебе в кабинет. А если нет, то встретимся у тебя за ужином. В котором часу бридж у Верну?

— В восемь тридцать.

— Сразу же предупреждаю, что я играть в него не умею.

— Ничего, сойдет и так.

Мегрэ шагал по тротуару — трубка в зубах, руки в карманах пальто, голова наклонена вперед, чтобы не слетела шляпа; судя по шевелению занавесок на окнах, за ним все время наблюдали. Комиссар ни в чем не кривил душой во время последнего разговора с Шабо. Именно так он и понимал сложившуюся ситуацию. И тем не менее сегодня утром, когда вмешался в допрос Шалю, он повиновался какому-то внутреннему импульсу, а за ним стояло желание вытащить следователя из затруднительного положения, в которое тот попал.

Атмосфера в городе продолжала внушать тревогу. Напрасно люди делали вид, что занимаются, как обычно, своими повседневными делами — все равно во взглядах прохожих угадывался определенный страх, и они, казалось, непроизвольно ускоряли шаги, будто опасались, как бы откуда-нибудь вдруг не выскочил убийца. Мегрэ был стопроцентно убежден, что в другие дни хозяйки не группировались бы в кучки на порогах домов, тихо переговариваясь о чем-то, как они это делали сегодня.

Его провожали взглядами, и комиссару казалось, что он читает на их лицах молчаливый вопрос. Предпримет ли он что-нибудь эффективное? Или же незнакомец и впредь будет безнаказанно убивать людей?

Некоторые робко приветствовали его, словно бы желая сказать: «Мы знаем, кто вы. У вас репутация человека, который успешно завершал самые трудные расследования. И вы не позволите некоторым видным горожанам дать себя охмурить».

Он чуть было не заскочил в кафе «У почты» выпить пива. К сожалению, там уже оказалось не меньше дюжины посетителей, и все они повернулись в сторону Мегрэ, стоило тому приблизиться к двери, а у него не было никакого желания уже сейчас начинать отвечать на вопросы, которые ему непременно начнут задавать.

Стремясь попасть в квартал казарм, следовало пересечь Марсово поле — обширный пустырь, окаймленный недавно посаженными деревьями, которые зябко вздрагивали от порывов ветра.

Он пошел по той же улочке, что и доктор накануне вечером, той самой, на которой лишился жизни Гобийяр. Пройдя мимо одного из домов, он услышал громкие голоса, доносившиеся с третьего этажа. Здесь, вероятнее всего, и жил учитель Шалю. А сейчас к нему подтянулись дружки, дабы узнать новости, и они жарко о чем-то спорили.

Комиссар прошел по Марсову полю, обогнул казарму, повернул направо и стал рыскать взглядом в поисках большого запущенного дома, описанного ему Шабо.

Действительно, таковой имелся — на безлюдной улице, между двумя пустырями. Сейчас уже было трудно угадать, что в нем размещалось раньше — то ли склад, то ли мельница, если не маленькая фабрика? На тротуаре играла стайка ребятишек. Другие, совсем еще малыши с голыми попками, ползали по коридору. В приоткрывшуюся дверь просунулась голова женщины-толстухи со спадавшими на спину волосами, она о комиссаре Мегрэ уж точно ничего и никогда не слышала.

— Чего вы ищете?

— Мадемуазель Сабати.

— Луизу?

— Да, кажется, так ее и зовут.

— Тогда обогните дом и заходите с черного хода. Поднимитесь по лестнице. Упретесь в дверь, она одна, других нет. Там и живет Луиза.

Комиссар сделал все в точности так, как ему посоветовали, задел походя баки для мусора, перешагнул через отбросы, в этот момент во дворе казармы пропела труба.

Дверь, о которой ему говорили, была распахнута. Крутая, без перил лестница привела его на этаж на другом, чем остальные квартиры, уровне, и он постучал в окрашенную голубым филенку.

Сначала никто не ответил. Стукнул посильнее, услышал женские шаги, передвигались в старых туфлях со стоптанными задниками; он был вынужден еще раз двинуть кулаком, пока изнутри не послышался голос:

— В чем дело?

— Мадемуазель Сабати?

— Что вам надо?

— Поговорить с вами. — И добавил на всякий случай: — Я от доктора.

Она опять куда-то удалилась, наверное, накинуть на себя что-то более подходящее случаю. Когда наконец дверь открылась, выяснилось, что женщина была одета в домашний с цветастыми узорами халат из плохо выделанного хлопка, под которым, кроме ночной рубашки, по-видимому, ничего не было. На голых ногах болтались шлепанцы, черные волосы взлохмачены.

— Вы спали?

— Нет.

Она недоверчиво осмотрела его с ног до головы. Позади нее, с крохотной лестничной площадки, просматривалась комната, пребывавшая в полнейшем беспорядке, хозяйка так и не приглашала его зайти.

— Что он велел мне передать?

При этом она повернула голову чуть в сторону, и стал виден синяк вокруг левого глаза — отнюдь не первой свежести, уже начавший желтеть.

— Не бойтесь. Я ваш друг. Всего лишь хотел бы немного поговорить с вами.

Она все же решилась пропустить незнакомого ей мужчину, но, надо полагать, только потому, что внизу, на ступенях лестницы, появились двое-трое мальчишек, наблюдавших за происходившим.

Квартира состояла из спальной с неудобной кроватью — это он углядел еще с порога — и кухни. Там, на столе, лежал раскрытый томик какого-то романа, рядом стояла чашка с остатками кофе с молоком, на тарелке лежал кусочек масла.

Луизу Сабати нельзя было назвать красавицей. В черном платье с белым передником она, должно быть, выглядела всегда утомленной, как это типично для большинства горничных в провинциальных гостиницах. И все же в ней проглядывало что-то привлекательное, нечто почти патетическое таилось в ее лице с темными, полными внутренней напряженности глазами.

Она освободила для него стул.

— Вас действительно послал Ален?

— Нет.

— Ему неизвестно, что вы тут?

Произнося эти слова, он бросила испуганный взгляд на дверь, сама и не собиралась садиться, держалась сторожко, в полной готовности оказать сопротивление.

— Не надо меня бояться.

— Вы из полиции?

— И да, и нет.

— Что случилось? Где Ален?

— Вероятно, у себя дома.

— Вы уверены в этом?

— А почему должно быть иначе?

Она прикусила губу так сильно, что выступила кровь.

Было заметно, что она очень нервничает, причем болезненно. На какое-то мгновение у Мегрэ промелькнула даже мысль, уж не принимает ли Луиза наркотики.

— Кто вас навел на меня?

— Вы давно любовница доктора?

— Кто-то смолол языком, да?

Он напустил на себя самый благодушный, какой только смог, вид, впрочем, принуждать себя выказать ей симпатию надобности у Мегрэ вовсе не было.

— Вы только что встали? — спросил он вместо ответа.

— А вам-то какое дело?

Она говорила с легким, почти незаметным итальянским акцентом. На вид — чуть более двадцати лет, под плохо скроенным халатом угадывалось гибкое тело, лишь грудь, надо полагать, весьма вызывающая, несколько потяжелела.

— Вы не против сесть рядом?

Женщина не могла найти себе места. Лихорадочно дергаясь из стороны в сторону, она выхватила из пачки сигарету, закурила:

— Вы уверены, что, чего доброго, не нагрянет Ален?

— Вы страшитесь этого? Почему?

— Он ревнив.

— Но у него нет никаких оснований ревновать ко мне.

— Он видит соперника в каждом мужчине, — выпалила она и добавила странновато прозвучавшим голосом: — И поделом.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что это его право.

— Он любит вас?

— Думаю, да. Знаю, что не стою этого, но…

— Вы действительно не желаете присесть?

— Кто вы такой?

— Комиссар Мегрэ из парижской уголовной полиции.

— Слышала о вас. А что вы тут забыли?

Почему бы не потолковать с ней откровенно?

— Приехал в ваш город совершенно случайно навестить друга, с которым не виделся много лет.

— Это он вам рассказал обо мне?

— Нет. Я познакомился также и с вашим другом Аленом. Кстати, сегодня вечером приглашен к нему в гости.

Она чувствовала, что Мегрэ не лгал, но все еще не могла успокоиться. Тем не менее пододвинула к себе стул, хотя села на него не сразу.

— Если он пока еще и не попал в затруднительное положение, то рискует оказаться в нем с часу на час.

— С чего бы это?

По тону, каким она произнесла эту фразу, комиссар понял, что Сабати уже знает обо всем.

— Некоторые считают, что он, возможно, и есть тот человек, которого сейчас разыскивают.

— Из-за этих злодеяний? Вранье! Это не он. У него нет никаких причин…

Комиссар перебил ее, протянув анонимное письмо, которое передал ему следователь. Она ознакомилась с ним, лицо напряглось, брови нахмурились.

— Интересно, кто же такое сморозил?

— Какая-то женщина.

— Это уж точно. И явно из тех, кто проживает в этом бараке.

— Это почему же?

— Никто о нас знать не знает. Но даже и здесь, ручаюсь, никому было невдомек, что он за птица. Кто-то сводит счеты, гнусь такая! Ален никогда…

— Да вы присаживайтесь.

Она в конечном счете все же уступила ему, при этом тщательно прикрыла полами халата оголившиеся ноги.

— Как давно вы его любовница?

Она выпалила не задумываясь:

— Восемь месяцев и одну неделю.

Комиссар едва не улыбнулся такой точности.

— И как все началось?

— Я работала тогда официанткой в кафе «У почты». Он нет-нет да и забегал туда, сядет, как всегда, на одно и то же место, у окна, и глазеет на прохожих. Его все знали, здоровались, но сам он в разговор не вступал. А потом я приметила, что он стал вдруг пялиться на меня. — Она с вызовом взглянула на комиссара. — Вам и в самом деле охота узнать, как все у нас началось? Ладно! Расскажу, сами потом докумекаете, что он не такой человек, каким вы его себе представляете. Дальше — больше, Ален стал захаживать и вечерами пропустить рюмочку. Как-то раз задержался до закрытия. Поначалу я все подтрунивала над его громадными из-за очков глазищами, которыми он так и высматривал меня, где бы я ни находилась в зале. А тут еще свидание у меня было оговорено с одним виноторговцем, с ним вы еще столкнетесь. Так вот мы повернули направо в улочку и…

— Что потом?

— Как что? Улеглись на лавочку на Марсовом поле!

Смекаете для чего? Обычно раз-два и готово. Разделались с этим, и я потрусила одна через площадь домой, вдруг слышу — шаги позади. Это был доктор. Немного струхнула. Обернулась и спрашиваю: чего, мол, надо. А он сконфузился, не находит, что ответить. А потом, знаете, тихо так пробормотал: «Ну зачем вы это сделали?» Я чуть со смеху не упала: «А вам что, завидно?» — «Меня это опечалило». — «Это отчего же?» А кончилось все объяснением в любви, в которой он, дескать, никак не решался до этого мне признаться, заверениями, что он человек глубоко несчастный. Вам смешно, да?

— Нет.

Все верно. Мегрэ не улыбался. Он прекрасно представлял себе Алена Верну в подобной ситуации.

— Так мы и колобродили до часу, а то и до двух ночи.

Я не выдержала и к концу разревелась.

— Он вас проводил до дому?

— Не в тот вечер. Это длилось еще целую неделю.

И почти все эти дни Ален просиживал в кафе, так и зыркая мне вслед. Ревновал даже тогда, когда я благодарила какого-нибудь мужчину за чаевые. Таким остался и до сих пор. Требует, чтобы я сидела дома и не высовывалась.

— Бьет?

Женщина инстинктивно подняла руку к синяку на щеке, рукав халата сполз, обнажив другие следы насилия, видимо оставшиеся после сжатия запястий крепкими пальцами.

— Это его право, — повторила она не без гордости.

— И часто так бывает?

— Почти каждый раз.

— Но почему?

— Если вы не догадываетесь, чего же тогда объяснять.

Любит, и все. А вынужден жить с женой и детьми. Он не выносит не только ее, но и малолеток.

— Так и сказал?

— Сама знаю.

— А вы ему рога наставляете?

Она замкнулась, одарив его лютым взглядом.

— Что, сболтнул кто-то? — И добавила более сухо: — Первое время случалось, когда я еще не поняла ничего.

Думала, с ним, как и с остальными, без разницы. Когда занимаешься этим с четырнадцати лет, становится как раз плюнуть. А он, узнав, аж взревел, думала, прикончит на месте. Я не попусту это говорю. Настолько разъяренного мужика еще и не видела. Битый час лежал на кровати, глаза в потолок, кулаки сжаты. Я чувствовала: жутко маялся.

— А вы продолжали, да?

— Раза два-три. Дура была, вот что скажу вам.

— А с тех пор?

— Нет!

— Он приходит сюда каждый вечер?

— Почти.

— Вчера ждали его?

Она замешкалась с ответом, гадая, как скажутся ее ответы на Алене, и желая любой ценой выгородить его.

— Какая разница?

— Но вам ведь нужно время от времени сходить на рынок.

— А я в город ни ногой, тут на уголочке у нас есть бакалейная лавка.

— А все остальное время проводите здесь, этакой затворницей?

— Никто меня не запирал. Дверь-то я открыла, вот вам и доказательство.

— А он никогда так не ставил вопрос: не хотел посадить вас под замок.

— Как это вы догадались?

— Он уже проделывал это с вами?

— Было, целую неделю продержал.

— Соседи заметили?

— Конечно.

— Потому-то он и вернул вам ключ, да?

— Откуда мне знать почему. Никак не возьму в толк, к чему вы клоните.

— Вы его любите?

— Уж не воображаете ли вы, что я вела бы такую жизнь, не будь этого?

— Он дает вам денег?

— Когда может.

— Я-то считал его человеком состоятельным.

— Все так думают, а на деле он как тот юноша, что вынужден каждую неделю клянчить у отца хоть несколько франков. Все они живут там кучей, в одном доме.

— Причина?

— А я знаю?

— Он мог бы работать.

— Это его дело, не ясно, что ли? Иногда папаша неделями не дает ему ни гроша.

— Как сейчас, правда?

Она передернула плечами:

— Ну и что? Когда-то и я невесть что воображала себе насчет тех, кто слывет богатеньким. А на поверку — одна показуха, да-да! Домина что надо, а внутри — пусто. Они то и дело цапаются друг с другом — лишь бы выдоить немного деньжат у старика, а поставщикам порой приходится ждать месяцами, пока им заплатят.

— Я полагал, что у Алена супруга с достатком.

— Если бы так было, она бы ни за что не выскочила за него замуж. Жена-то как раз и рассчитывала потрясти его мошну. А когда обнаружила, что он гол как сокол, то ужас как возненавидела его.

Последовала достаточно продолжительная пауза. Мегрэ неспешно, задумавшись, набивал трубку.

— Чем это вы озаботились? — не выдержала она.

— Думаю, вы действительно его любите.

— Дошло наконец! — Ее ирония прозвучала горько. — Я вот все голову ломаю, — продолжала Луиза, — и никак не могу понять, ну что к нему вдруг люди привязались.

Читала тут газету. Прямо не говорят, но чувствую, что его подозревают. А давеча слышала, как бабы под окном во дворе сплетничали, нарочно ведь орали погромче, чтобы я ни словечка не упустила.

— И о чем же шла речь?

— О том, что уж если начали искать психа, то не надо, мол, далеко ходить.

— Догадываюсь, они слышали, какие вы тут устраивали сцены!

— Ну и что? — Она вдруг взъярилась и вскочила со стула. — Так вам тоже вздумалось объявить его чокнутым лишь потому, что он влюбился в такую девку, как я, и ревнует ее ко всякому встречному-поперечному?

Мегрэ тоже встал и, пытаясь ее успокоить, положил на плечо Сабати руку, но она гневным движением сбросила ее.

— Признайтесь, что носитесь с этой мыслью.

— Не я это придумал.

— Так считаете или нет, что он сбрендил?

— Ясное дело нет, раз он вас любит.

— И все же он чуть того, тронулся, да?

— Пока не появятся доказательства, у меня нет ни малейших оснований делать такие выводы.

— Что, собственно говоря, это означает?

— То, что вы славная девушка и что…

— Никакая я не «славная девушка», всего лишь сволочь и потаскуха и не заслуживаю того, чтобы…

— Нет, вы именно такая, как я сказал, и обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы выявить настоящего убийцу.

— Вы убеждены, что это не он?

Мегрэ вздохнул и, явно поставленный в затруднительное положение, принялся разжигать трубку, дабы сохранить самообладание.

— Видите, вы не осмеливаетесь заявить об этом прямо!

— Луиза, повторяю, вы неплохая девушка. И я, наверное, еще навещу вас…

Но она уже потеряла в него веру и, захлопывая за комиссаром дверь, проворчала:

— А пошли вы все с вашими обещаниями!..

С лестницы, у подножия которой его по-прежнему поджидали ребятишки, он, как ему почудилось, услышал и окончание фразы, сказанное ею для себя самой:

— Вообще вы всего лишь грязный флик[5].

Глава 5

Партия в бридж

Выходя в четверть девятого из дома на улице Клемансо, они чуть было инстинктивно не отступили — настолько поразительной показалась охватившая их внезапно тишина. Дело в том, что к пяти часам пополудни на город опустилась настоящая тьма египетская, и пришлось даже всюду зажечь фонари. Пара хлестких оглушительных раскатов грома — и облака разрешились наконец-то от своего тяжкого бремени, но не дождем, а градом, шквалистый ветер вмиг смел с улиц прохожих, а по мостовым вприпрыжку, мячиками пинг-понга, поскакали белые катышки.

Мегрэ, находившийся в тот момент в кафе «У почты», поднялся и вместе с остальными посетителями, дружно ринувшимися к окнам, зачарованно уставился на это причудливое зрелище как на своеобразный природный фейерверк.

А сейчас, когда буйство стихии осталось в прошлом, было даже немного не по себе не слышать более ни дробного стука дождя, ни взрывных всхлипываний вихря, а вместо этого спокойно рассекать присмиревшую массу воздуха и, подняв голову, различать в просветах между крышами блеск звезд в ночном небе.

И возможно, именно из-за этой тишины, которую нарушал лишь шум их шагов, оба они помалкивали, поднимаясь по улочке к площади Вьет. И как раз на подходе к ней едва не столкнулись с застывшим в темноте мужчиной, носившим на рукаве пальто белую повязку и державшим в руках дубинку; тот, не обронив ни слова, проводил их взглядом.

Через несколько шагов Мегрэ уже приоткрывал рот, чтобы задать другу вопрос, но тот, угадав его реакцию, поспешил разъяснить:

— Незадолго до конца рабочего дня мне позвонил комиссар. Это исподволь готовилось уже со вчерашнего дня. А нынешним утром мальчишки разбросали по почтовым ящикам приглашения. Собрание состоялось в шесть часов, и они сформировали комитет бдительности.

И это «они», естественно, не относилось к мальчишкам, а обозначало все враждебные кастовой группе элементы в городе.

Шабо добавил:

— Мы не можем помешать им поступать таким образом.

Перед самым домом Верну на улице Рабле, на тротуаре, также стояли трое мужчин с повязками, наблюдая, как они подходят. Они не представляли собой патруль в точном смысле этого слова, просто стояли там, как на посту, и вполне можно было предположить, что они поджидали их, сейчас остановят и, возможно, даже помешают войти в особняк. В самом низкорослом из троих стражей Мегрэ, как ему показалось, узнал тщедушный силуэт преподавателя Шалю.

В общем-то это впечатляло. Шабо даже заколебался, а стоит ли идти ко входу? Не исключено, что он подумывал, не лучше ли пройти мимо, продолжая движение.

Бунтом тут пока еще не пахло, даже о нарушении общественного порядка речи не было, и все же впервые они столкнулись со столь очевидным проявлением народного недовольства.

Внешне невозмутимый, держась с большим достоинством и даже не без некоторой торжественности, следователь, все же решившись, подошел к крыльцу, поднялся по ступенькам и взялся за рукоятку молотка, возвещавшего о приходе посетителей.

Позади них никто не перешептывался, не отпускал шуточек. Трое наблюдателей по-прежнему, не говоря ни слова, смотрели на них.

Стук молотка отозвался где-то в глубине дома, словно эхо в церкви. И тотчас же будто специально поджидавший их по ту сторону двери дворецкий загремел цепочками, засовами и с молчаливым полупоклоном пропустил их внутрь.

В обычных условиях такого просто не должно было быть, и Жюльен Шабо даже запнулся на пороге, возможно уже сожалея, что пришел сюда.

В огромном, с танцевальный зал, салоне сияла великолепная хрустальная люстра, на отдельных столиках уютно светились другие лампы, по углам и вокруг камина группировались кресла не менее чем на сорок персон.

Но лишь с одного из них — необъятных размеров, работы мастеров стиля Людовика XIII, — откуда-то из самой глубины помещения поднялся и двинулся им навстречу с протянутой рукой Юбер Верну в венчике белокурой шелковистой шевелюры.

— Вчера в поезде я обещал принять вас сегодня у себя дома как друга. Нынешним утром я специально звонил нашему другу Шабо, дабы удостовериться, что вы непременно придете.

Он был одет во все черное, чем-то походившее на смокинг, на груди болтался подвешенный на ленточке монокль.

— Моя семья спустится с минуты на минуту. Не понимаю, чего они медлят.

При скупом освещении дорожного купе Мегрэ плохо рассмотрел своего спутника. Сейчас Юбер Верну показался ему куда старше. Механическая, точно на рессорах, жесткость походки, проявившаяся, когда он пересекал салон, выдавала в нем давнего артритчика. Лицо выглядело одутловатым, его розовый цвет — чуть ли не искусственным.

Почему при этом комиссара посетила мысль об актере, сильно постаревшем, но все еще силившемся играть свою роль, живущем в постоянном страхе перед перспективой того, что в один прекрасный день публика заметит, что перед ней выступает уже полутруп?

— Надо сообщить им, что вы уже пришли.

Он позвонил и вызвал дворецкого.

— Ступайте узнайте, готова ли мадам. Предупредите также мадемуазель Люсиль, доктора и мадам…

Что-то было не так. Верну явно испытывал раздражение оттого, что членов семьи в салоне еще не было.

Стремясь вернуть ему хорошее настроение, Шабо взглянул на три подготовленных для игры в бридж столика и спросил:

— Анри де Верженн приедет?

— Нет, он позвонил и извинился. Сказал, что буря порушила аллею парка их замка так, что он не может вывести автомобиль.

— А что Омаль?

— Нотариус утром заболел гриппом. С полудня — на постельном режиме.

В общем, ждать больше было некого. И даже близкие, похоже, испытывали сомнения, стоит ли им сегодня спускаться в салон. Дворецкий, во всяком случае, еще не вернулся. Юбер Верну показал на батарею бутылок с напитками, которыми был уставлен отдельный столик.

— Угощайтесь, пожалуйста. Прошу меня извинить, надо на минуточку отлучиться.

Он сам пошел убеждать членов своей фамилии, тяжело поднимаясь по широкой с каменными ступенями лестнице с оградой из кованой стали.

— Сколько человек обычно собирается на эти вечера для игры в бридж? — приглушенно спросил Мегрэ.

— Не так уж и много. Пять-шесть, не считая домашних Верну.

— И они, как правило, уже тут ко времени твоего прихода?

Шабо нехотя кивнул. Кто-то бесшумно вошел, оказалось, что это доктор Ален Верну, который даже не удосужился переодеться и был одет все в тот же плохо выглаженный костюм, что и утром.

— Вы одни?

— Ваш отец только что пошел наверх.

— Да, я встретил его по пути сюда, на лестнице. А как с дамами?

— Полагаю, что к ним-то он и направился.

— Не думаю, что придет кто-либо еще.

Ален мотнул головой в сторону окон, закрытых тяжелыми шторами.

— Вы видели? — И уверенный в том, что они понимают, о чем идет речь, добавил: — Они наблюдают за особняком. Пост выставлен как перед домом, так, вероятно, и у черного хода. И это очень даже хорошо.

— Почему?

— Потому что случись теперь новое преступление, его нельзя будет приписать никому из обитателей этого дома.

— А вы предполагаете, что оно и впрямь случится?

— Если речь идет о человеке, лишившемся рассудка, то нет причин, чтобы серия злодеяний на этом закончилась.

Наконец-то появилась мадам Верну, за ней шел муж, несколько возбужденный: видимо, он был вынужден доказывать в полемике необходимость ее присутствия. Мать доктора оказалась шестидесятилетней женщиной с еще сохранившими свой каштановый цвет волосами и с большими темными кругами под глазами.

— Комиссар Мегрэ из уголовной полиции.

Она едва соизволила склонить голову и уселась в свое, видимо, обычное кресло. Проходя мимо, она лишь небрежно проронила в адрес следователя:

— Добрый вечер, Жюльен.

Юбер Верну объявил:

— Свояченица сейчас подойдет. У нас совсем недавно вдруг погас свет, это и задержало всех с ужином. Надеюсь, что электричество отключали во всем городе?

Он говорил лишь бы что-то сказать. Слова не нуждались в смысловой нагрузке. Просто требовалось чем-то заполнить мучительную пустоту салона.

— Не хотите ли сигару, комиссар?

И уже вторично за время своего пребывания в Фонтэне Мегрэ согласился, поскольку не решался вытащить из кармана трубку.

— А как твоя супруга?

— Ей, вероятно, мешают дети.

Было очевидным, что Изабелла Верну, мать Алена, согласилась лишь обозначить свое присутствие, и то после Бог знает каких препирательств, ибо явно не собиралась активно участвовать в самом вечере. Она демонстративно занялась вышивкой, совершенно не вслушиваясь в то, о чем говорили собиравшиеся в салоне.

— Вы играете в бридж, комиссар?

— Вынужден с сожалением вас разочаровать, но я вообще ни во что не играю. Но спешу заверить, что с большим удовольствием наблюдаю за ходом карточной партии.

Юбер Верну взглянул на следователя:

— Как мы тогда разобьемся на пары? Люсиль наверняка будет участвовать. Вы со мной. А Ален, думаю…

— Нет, на меня не рассчитывайте.

— Остается твоя супруга. Поднимись и узнай, скоро ли она будет готова?

Обстановка становилась все более тягостной. Никто, за исключением хозяйки дома, садиться не решался.

Сигара создавала видимость, что Мегрэ при деле. Юбер Верну также разжег одну и принялся наполнять коньячные рюмки.

Могли ли себе вообразить трое стоявших снаружи горожан, что здесь, внутри, все происходило таким вот образом?

В конечном счете появилась и Люсиль — копия сестры, только в еще более тощем и угловатом варианте.

Она, в свою очередь, едва удостоила комиссара коротким взглядом и сразу же прошла к одному из игровых столиков.

— Начнем? — предложила она. Потом, чуть качнувшись в сторону Мегрэ: — Он играет?

— Нет.

— Тогда кто же составит партию? Зачем меня просили сгуститься?

— Ален отправился за женой.

— Она не придет.

— Почему?

— Очередная невралгия. Дети были несносны весь вечер. Гувернантка уволилась и ушла. Так что малышней занимается Жанна.

Юбер Верну вытер вспотевший лоб:

— Ален ее убедит. — И добавил, повернувшись к Мегрэ: — Не знаю, есть ли у вас дети. Но в больших семьях наверняка всегда так. Каждый тянет одеяло на себя. У каждого свои заботы, свои предпочтения…

Он оказался прав: Ален все же уговорил супругу, невзрачную, немного полноватую женщину с покрасневшими от слез глазами.

— Извините меня… — обратилась она к свекру. — Дети доставили столько хлопот…

— Гувернантка, кажется…

— Давайте поговорим на эту тему завтра.

— Комиссар Мегрэ…

— Очень рада.

В отличие от прочих она протянула руку, но какую-то вялую, холодную как лед.

— Ну что, играем?

— Давайте.

— Кто участвует?

— Вы уверены, комиссар, что не хотите составить нам компанию?

— Абсолютно.

Жюльен Шабо, как завсегдатай в этом доме, уже тасовал карты, раскладывая их посередине зеленой обивки столика.

— Люсиль, начинайте жеребьевку.

Та открыла короля, ее зять — валета. Следователь и жена Алена — соответственно тройку и семерку.

— Мы вместе.

Прошло уже почти полчаса, но в конечном счете все наконец-то заняли свои места. Сидя в своем углу, Изабелла Верну ни на кого не смотрела. Мегрэ устроился несколько в стороне, позади Юбера Верну, чью игру он прекрасно видел, одновременно посматривая и в карты его свояченицы.

— Пас.

— Одну треф.

— Пас.

— Одну червей.

Доктор стоял с видом человека, не знавшего, куда себя деть. Все находились при исполнении обязанностей. Юбер Верну чуть ли не силой собрал их сегодня вместе, чтобы придать дому — возможно, специально для комиссара — видимость нормальной жизни.

— Ну что ты застрял, Юбер!

Это партнерша призвала хозяина к порядку.

— Простите! Две треф.

— Вы уверены, что не следовало заказать три? Я ведь объявила одну червей на ваши трефы, что означает по меньшей мере…

С этого момента игра захватила Мегрэ. Не столько она сама по себе, сколько то, как в ней проявлялись характеры каждого из участников.

Его друг Шабо, к примеру, все делал с регулярностью метронома, его объявления были такими, какими им и следовало быть — без запальчивости, но и без боязни. Он вел себя спокойно, не делая партнерше никаких замечаний. Разве что когда молодая женщина неверно отвечала на его ходы, на лице следователя проступала легкая досада.

— Прошу прощения. Я должна была ответить тремя пиками.

— Не имеет значения. Вы не могли знать, какие карты у меня на руках.

Уже с третьего тура он объявил и успешно провел малый шлем и тут же извинился за это:

— Уж слишком просто. Удачный расклад карт.

А супруга доктора отвлекалась, пытаясь затем вновь включиться в игру, в отдельных случаях оглядывалась, как бы прося прийти ей на помощь. Случалось, она даже поворачивалась к Мегрэ и, указывая пальцем на карту, спрашивала его совета.

Она явно не любила бридж и участвовала в игре лишь потому, что была необходимость в четвертом участнике.

Люсиль, напротив, подавляла своей личностью. Именно она после каждого хода делала комментарии, отпуская кисло-сладкие замечания.

— Раз Жанна объявила две червей, вам надлежало знать, как тогда следовало рисковать. У нее на руках неизбежно была червонная дама.

Впрочем, она была права. Всегда. Казалось, ее черные глаза просвечивали рубашки карт.

— Что с вами сегодня, Юбер?

— Да…

— Вы играете как начинающий. Едва слышите, что объявляют. Мы могли бы сейчас выиграть тремя взятками без козыря, а вы запросили четыре треф, и ничего не вышло.

— Я ожидал, что вы…

— Я не должна была вам говорить о своих бубнах, это вам следовало…

Юбер Верну пытался восстановить свое реноме. Он поступал как те игроки в рулетку, кто, раз потерпев фиаско, надеются на везение с минуты на минуту и пробуют все номера, негодуя всякий раз, когда выпадает число, которое они только что отыграли.

Он почти всегда завышал свои шансы, рассчитывая на карты партнера, а когда из этого ничего не получалось, нервно покусывал кончик сигары.

— Уверяю вас, Люсиль, что я был абсолютно прав, анонсируя сразу две пики.

— Если не считать, что у вас не было тузов — ни пикового, ни бубнового.

— Но зато у меня…

Он перечислял свои карты, кровь приливала к его лицу, в то время как она смотрела на него с лютой холодностью. Пытаясь как-то выплыть, он объявлял все более рискованно, так что это стало уже походить больше на покер, чем на бридж.

В какой-то момент Ален отлучился и подошел к матери. Потом вернулся и встал за спинами игроков, рассматривая без всякого интереса их карты выпуклыми, замутненными очками глазами.

— Вы разбираетесь в этом, комиссар?

— Знаком с правилами. Способен следить за партией, но не играть.

— И она вас интересует?

— Весьма.

Он глянул на Мегрэ более внимательно, вроде бы понял, что интерес того вызван намного более поведением игроков, нежели самой игрой, и взглянул на отца и тетку со скучающим видом.

Шабо и жена Алена выиграли первый роббер.

— Меняемся? — предложила Люсиль.

— Если только не возьмем реванша в таком же составе.

— Предпочитаю сменить партнера.

Это было ошибкой с ее стороны. Ибо теперь Люсиль пришлось играть в паре с Шабо, который ошибок не допускал, а значит, лишил ее возможности подпускать свои шпильки. Жанна играла откровенно плохо. Но, возможно, по той причине, что она неизменно занижала свои анонсы, Юбер Верну выиграл два раза подряд.

В общем-то это было не совсем так. Конечно, игра у него шла. Но если бы он не объявлял так смело, то не выиграл бы, ибо ничто не позволяло ему надеяться, что у партнерши именно такие карты, на которые он рассчитывал.

— Продолжаем?

— Закончим тур.

На этот раз Верну играл со следователем — мужчины против женщин. Выиграли первые, получилось, что Юбер Верну одержал победу в двух партиях из трех.

Можно было бы сказать, что он воспринял это с облегчением, как если бы эта игра имела для него существенное значение. Он вытер намокший лоб, подошел к столику с напитками, налил себе, принес рюмку и Мегрэ.

— Видите ли, несмотря на все, что говорит свояченица, я не такой уж неосторожный игрок. Она не понимает простой вещи: если удается уяснить механизм мышления противника, то партию можно считать наполовину выигранной независимо от карт. То же самое происходит при продаже какой-либо фермы или земельного участка. Разузнайте, что у покупателя в голове и…

— Прошу вас, Юбер.

— В чем дело?

— Неужели вы хоть здесь не можете не говорить о делах?

— Прошу извинить меня. Все время забываю, что женщины хотят, чтобы деньги зарабатывали, но предпочитают не ведать, как они достаются.

И это тоже был опрометчивый шаг с его стороны. Ибо со своего дальнего кресла жена хозяина тут же призвала мужа к порядку:

— Вы не слишком много выпили?

Мегрэ видел, как Юбер Верну уже три или четыре раза прикладывался к коньяку. Его поразило, как он при этом Действовал — украдкой, наспех, в надежде, что ни супруга, ни свояченица не заметят. Он залпом опорожнял рюмку, а затем для приличия наливал и комиссару.

— Подумаешь, всего пару порций…

— Коньяк ударил вам в голову.

— Полагаю, — начал Шабо, поднимаясь и вытаскивая из кармашка часы, — что нам пора.

— Всего лишь половина одиннадцатого.

— Вы забываете, что сейчас у меня много работы. Да и мой друг Мегрэ подустал.

Ален выглядел разочарованным. Мегрэ готов был поручиться, что тот в течение всего вечера намеренно закладывал вокруг него круги в надежде затащить комиссара в уголок для разговора.

Остальные участники вечернего сборища не стали их удерживать. И Юбер Верну не решился настаивать. Что тут произойдет, когда игроки разойдутся и он останется наедине с тремя женщинами? Ален в счет не шел, это было видно невооруженным глазом. Никто не обращал на него внимания. Наверное, сразу же поднимется к себе в комнату или в лабораторию. Его жена была более авторитетным членом семьи, чем он.

В общем тут верховодили женщины. Мегрэ это понял с первого взгляда. Юберу Верну позволяли играть в бридж при условии, что он будет хорошо себя вести, и его не переставали опекать, как ребенка. Не потому ли он вне дома столь отчаянно цеплялся за созданный им самим образ человека, очень внимательно относящегося к малейшим деталям своей одежды?

Кто знает? Может, только что, отправившись уговаривать женщин спуститься в салон, он умолял их проявить по отношению к нему любезность, дать ему поиграть в этакого радушного хозяина дома и не унижать его своими замечаниями?

Юбер Верну покосился на бутылку коньяка:

— Ну что, комиссар, по последней, или, как говорят англичане, по Night cap?[6]

Мегрэ совсем не хотелось этого делать, но он согласился, дабы дать тому возможность тоже выпить под благовидным предлогом, и успел заметить, что, пока Верну подносил коньяк к губам, его жена бросила на него столь пристальный взгляд, что рука хозяина дома разом застыла в воздухе, а потом и вообще поставила рюмку на столик.

Когда следователь и комиссар уже подходили к двери, где их поджидал, держа наготове одежду, дворецкий, Ален прошептал:

— А не пройтись ли мне с вами самую малость?

Его, похоже, ничуть не волновала реакция женщин, не скрывавших своего удивления. Жена доктора не воспротивилась его желанию. Ей, видимо, было глубоко безразлично, пойдет ли он гулять или останется дома, учитывая, что Ален мало что значил в ее жизни. Она подошла к свекрови и стала, покачивая головой, любоваться ее работой.

— Вы не против, комиссар?

— Ничуть.

Их охватила вечерняя прохлада, но это была иная, чем в предыдущие ночи, свежесть — ею хотелось дышать и дышать, как и приветливо помахать рукой звездам, обретшим после столь длительного отсутствия свое привычное место на небе.

Троица с повязками по-прежнему стояла на тротуаре.

На этот раз мужчины отступили на шаг, давая им пройти. Ален не стал надевать пальто. Проходя мимо вешалки, он лишь снял с нее мягкую фетровую шляпу, потерявшую из-за недавних дождей былую форму.

Таким вот — с тросом, устремленным вперед, и руками в карманах — он выглядел скорее студентом последнего курса, чем женатым мужчиной и отцом семейства.

Они не могли переговариваться, пока шли по улице Рабле, ибо голоса разносились далеко, а Мегрэ со спутниками отдавали себе отчет в присутствии совсем рядом, позади, троих постовых. Ален вздрогнул, когда на углу площади Вьет буквально наткнулся еще на одного, которого не заметил.

— Наверное, они понаставили их по всему городу? — тихо пробормотал он.

— Наверняка. И предусмотрели смены караула.

В ночи светилось мало окон. Если вглядываться, вдоль улицы Репюблик, вдали, просматривались огни кафе «У почты», до сих пор не закрывшегося, а два-три отдельных прохожих, мелькнув, тут же исчезли.

На всем пути до дома следователя они не успели обменяться даже десятком фраз. Шабо скрепя сердце спросил вполголоса:

— Зайдете?

Мегрэ отказался:

— Не стоит будить твою матушку.

— Она не спит. Никогда не ложится, пока я не вернусь домой.

— Увидимся завтра утром.

— Здесь?

— Я загляну во Дворец правосудия.

— Прежде чем лечь, я должен еще кое-кому позвонить. Вдруг что новое обнаружили?

— Доброй ночи, Шабо.

— И вам тоже, Мегрэ и Ален, всего хорошего.

Они обменялись рукопожатиями. Скрипнул ключ в замочной скважине — и спустя мгновение дверь захлопнулась.

— Можно, я провожу вас до гостиницы?

На улице — ни души, только они вдвоем. У Мегрэ молнией мелькнуло видение: доктор выхватывает из кармана нечто вроде обрезка свинцовой трубы или разводного ключа и обрушивает его на голову комиссара.

— Охотно пройдусь с вами.

Некоторое время они шли молча. Ален никак не решался заговорить. А преодолев робость, начал с вопроса:

— И что вы об этом думаете?

— О чем?

— О моем отце?

Что мог бы ответить ему Мегрэ? Для него представлял интерес сам факт постановки доктором этого вопроса и то, что тот навязался им в попутчики исключительно ради того, чтобы его задать.

— Не думаю, что ему счастливо живется, — вполголоса заметил комиссар, впрочем, без особой в том убежденности.

— Неужели есть люди, довольные своим существованием?

— Бывает, хотя бы на какое-то время. А вы что, горе мыкаете, месье Верну?

— Я не в счет.

— Однако и вы стараетесь взять от жизни свою толику радостей.

Выпуклые глаза уставились на комиссара.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего. Могу сформулировать иначе, если вам так хочется: абсолютно несчастных людей нет. Всякий так и норовит за что-нибудь да уцепиться и создать для себя какую-нибудь разновидность благоденствия.

— Вы осознаете, что это значит? — И добавил, не дождавшись ответа: — Знаете ли вы, что именно в результате такого вот рода поисков, так сказать, компенсации неблагополучия, попыток, несмотря ни на что, все же поймать за хвост птицу счастья и рождаются всевозможные мании и зачастую возникает неуравновешенность психического состояния? Посетители кафе «У почты», потягивающие сейчас вино и играющие в карты, пытаются убедить самих себя в том, что находят в этом удовольствие.

— А вы?

— Не понимаю, о чем вы?

— Разве вы не ищете для себя аналогичных возмещений или, как вы говорите, «компенсаций»?

На этот раз Ален забеспокоился, заподозрил, что Мегрэ знает больше, чем говорит, и застыл в нерешительности: стоит ли ему продолжать разговор.

— Решитесь ли вы, к примеру, отправиться сегодня вечером в район казарм?

Комиссар спросил это скорее из жалости, дабы избавить Алена от его сомнений.

— Вы в курсе?

— Да.

— С ней говорили?

— Долго.

— И что она вам рассказала?

— Все.

— Я не прав?

— Не мне вас судить. Ведь вы сами заговорили об инстинктивном стремлении людей чем-то заменить неудовлетворенность бытием. А как насчет компенсаций у вашего отца?

Они понизили голоса, благо уже подошли к открытой двери гостиницы, в холле которой горела лишь одна зажженная лампа.

— Почему притихли?

— Потому что не знаю ответа на этот вопрос.

— Не заводит ли он интрижки на стороне?

— В Фонтэне — точно нет. Слишком он всем известен, и его похождения сразу бы выплыли наружу.

— А вы? О вашем романе знают?

— Нет. Со мной дело обстоит иначе. Не исключено, что во время поездок в Париж или Бордо отец позволяет себе поразвлечься. — Он прошептал для самого себя: — Бедный отец!

Мегрэ удивленно взглянул на него:

— Вы его любите?

Ален стыдливо признался:

— Во всяком случае, мне его жалко.

— И так было всегда?

— Еще хуже. Сейчас мать и тетка слегка успокоились.

— В чем они его упрекают?

— В том, что он простолюдин, сын скототорговца, пьянствовавшего в деревенских кабаках. Курсоны так и не смогли простить ему, что стали в нем нуждаться, понимаете? А во времена старого Курсона ситуация складывалась еще тяжелее, ибо тот был более несносным и грубым, чем его дочери и сын Робер. И до самой кончины отца все Курсоны будут относиться к нему оскорбительно за то, что живут исключительно его щедротами.

— А как обращаются с вами?

— Как с Верну. И моя жена, дочь виконта де Кадей, выступает с ними в союзе.

— Сегодня вечером вы намеревались мне сообщить именно об этом?

— Не знаю.

— Может, хотели поговорить об отце?

— Мне желательно было узнать ваше мнение о нем.

— А не были ли вы главным образом озабочены тем, чтобы выяснить, не разузнал ли я о существовании Луизы Сабати?

— Кстати, а как вы вышли на нее?

— Через анонимку.

— Следователь знает? А полиция?

— Их это не волнует.

— Но они займутся этим?

— Нет, если достаточно быстро выявят убийцу. Письмо-наводка у меня в кармане. О встрече с Луизой я Шабо не сообщал.

— Почему?

— Не считаю, что на нынешнем этапе расследования эти факты представляют интерес.

— Она тут ни при чем.

— Послушайте, месье Верну…

— Да.

— Сколько вам лет?

— Тридцать шесть.

— Когда закончили учебу?

— В двадцать пять я ушел с медицинского факультета, после чего проработал еще пару лет интерном в больнице Святой Анны.

— Вы никогда не пытались жить самостоятельно?

Вопрос комиссара заметно обескуражил Алена.

— Не хотите отвечать?

— Нечего сказать. Вы все равно не поймете.

— Не хватает духа?

— Так и знал, что вы расцените это подобным образом.

— Ну не вернулись же вы в Фонтэне-ле-Конт ради защиты отца?

— Видите ли, все проще и одновременно сложнее.

Просто однажды я приехал сюда на несколько недель, чтобы отдохнуть.

— И застряли?

— Да.

— Слабоволие?

— Если хотите. Хотя было бы неточно объяснить происшедшее только этим.

— У вас сложилось впечатление, что поступить иначе было невозможно?

Ален предпочел сменить тему:

— Как поживает Луиза?

— Думаю, как всегда.

— Не обеспокоена?

— А вы давно с ней не виделись?

— Уже два дня. Вчера вечером я ведь направлялся не к другу, а к ней. А после случившегося уже не решился продолжать путь. Сегодня тоже. Этим вечером обстановка еще более ухудшилась с появлением патрулей. Теперь понимаете, почему уже после первого убийства общественное мнение обрушилось на нас?

— Я частенько отмечал подобный феномен.

— Но почему они набросились на нашу семью?

— Кого, по-вашему, они подозревают? Вашего отца или вас?

— Им безразлично, лишь бы это был кто-то из нас.

В равной мере их устроила бы и моя мать, как, впрочем, и тетка.

Они вынужденно прервали беседу, так как послышались шаги. То были два человека с повязками на рукавах, в руках — дубинки; проходя мимо, они внимательно их осмотрели. Один даже направил в их сторону луч карманного фонарика и, удаляясь, громко пояснил своему спутнику:

— Это Мегрэ. А второй — сын Верну.

— Ага, я узнал его.

Комиссар посоветовал своему собеседнику:

— Вам лучше вернуться домой.

— Согласен.

— И не вступать с ними в полемику.

— Благодарю вас.

— За что?

— Ни за что.

Он не протянул руки на прощанье. И удалился в направлении моста со сдвинутой набекрень шляпой, наклонившись по ходу вперед; патруль тут же остановился и молча наблюдал за Верну.

Мегрэ передернул плечами, вошел в гостиницу и стал дожидаться, пока ему дадут ключ. Выяснилось, что на его имя поступили еще два письма, но бумага и почерк на сей раз были другими, чем ранее.

Глава 6

Месса в половине одиннадцатого

По воскресеньям Мегрэ, проснувшись, частенько начинал тянуть время, отдаваясь грезам. Этой потаенной игре он предавался еще в раннем детстве. Случалось такое с ним и гораздо позже, когда он лежал в постели рядом с женой и старался, чтобы та не заметила его особого состояния расслабленности и неги. Порой она, уже принося чашку кофе, ошибалась:

— О чем это ты размечтался?

— А что?

— Да вид у тебя такой, словно ты очутился на седьмом небе.

Вот и сегодня, в Фонтэне, очнувшись ото сна, он не стал открывать глаза, почувствовав, как солнечный луч упорно пробивается сквозь его сомкнутые веки. И он не только ощущал его физически. Казалось, он видит это копьецо света, покалывавшего через тонкую кожу, и, наверное, из-за кровеносных сосудиков, ее пронизывавших, в мозгу Мегрэ возникал образ солнца, иного, чем в жизни, куда более багрового, жизнеутверждающего и торжествующего, как на картинах художников.

И с помощью этого необычного светила он мог сотворить себе личный, особый мир с брызжущими во все стороны искрами, разбушевавшимися вулканами и низвергавшимися каскадами плавящегося золота. Для этого достаточно было лишь слегка пошевелить ресницами, используя их как сетку, — совсем как в калейдоскопе.

Мегрэ слышал, как на верхнем карнизе окна его номера ворковали голуби, затем уловил малиновый колокольный звон, доносившийся сразу из двух разных мест, и вообразил себе шпили колоколен, устремленные в небо, должно быть расцвеченное сегодня ровной синевой.

Он продолжал игру в свой воображаемый мир, вслушиваясь в уличные звуки, и именно в этот момент по характеру эха, которым отдавались эти шаги, по какому-то особенному оттенку тишины он окончательно убеждался, что наступило воскресенье.

Он долго нежился и не спешил протянуть руку, дабы узнать, который час на лежавших на ночном столике часах. Они показывали девять тридцать. В это время в Париже, на бульваре Ришар-Ленуар, если только и туда тоже добралась весна, мадам Мегрэ распахнула окна и, как была в пеньюаре и ночных шлепанцах, начала прибираться в квартире, пока на медленном огне томилось рагу.

Он пообещал самому себе, что обязательно позвонит ей сегодня, но сделать это из номера было невозможно, только снизу — из телефонной будки, иначе говоря, несколько позднее.

Он нажал на грушу, служившую сигналом вызова персонала. Тут же появилась горничная, гораздо более опрятная, чем вчера, да и в более радостном настроении.

— Что подать на завтрак?

— Ничего. Хотелось бы кофе, и побольше.

Она так же забавно, как и накануне, посмотрела на него:

— Наполнить водой ванну?

— Только после кофе.

Он разжег трубку, приоткрыл окно. Хлынувший снаружи воздух пахнул прохладой, вынудившей его надеть домашний халат, но в этот поток уже вплетались струйки весеннего тепла. Фасады домов и мостовые подсохли. Улица выглядела пустынной, лишь изредка неспешно проходила какая-нибудь сельского обличья женщина с букетиком фиолетовой сирени в руке.

По-видимому, темп жизни в гостинице в связи с выходным днем замедлился, поскольку ждать кофе пришлось долго. Тем временем на глаза попались два письма, переданные ему вчера ночным портье, — он их оставил на прикроватной тумбочке. Одно было подписано. Почерк ясный, разборчивый, как на гравюре, исполнено вроде бы тушью.

«Сказали ли вам, что вдова Жибон — акушерка, принимавшая у мадам Верну роды ее сына Алена? Возможно, эти сведения окажутся полезными для вас.

С приветом Ансельм Ремушан».

Второе послание оказалось анонимным и было написано на бумаге отличного качества с оторванной верхней частью — судя по всему, там было обозначение фирменного бланка. И выполнено карандашом.

«Почему бы не опросить слуг? Они знают больше, чем кто-либо еще».

Когда вчера вечером он пробежал эти две строчки, прежде чем лечь отдыхать, Мегрэ интуитивно почувствовал, что их написал тот самый дворецкий, который, не проронив ни слова, открыл им вечером дверь особняка на улице Рабле, а на выходе подавал ему пальто. Брюнет, с чистой здоровой кожей, в возрасте от сорока до пятидесяти лет. У комиссара сложилось впечатление, что он сын фермера, не захотевший колупаться в земле и питавший такую же ненависть и в отношении тех крестьян, из среды которых вышел.

Видимо, будет не трудно получить образец его почерка. А быть может, такую бумагу использовали и в самом доме Верну?

Все это требовалось проверить. В Париже сие не составило бы никакого труда. Ну а здесь, в конечном счете, это его просто не касалось.

Когда наконец появилась горничная с кофе, он обратился к ней:

— Вы живете в Фонтэне?

— Родилась на улице Лож.

— Вам знаком некий Ремушан?

— Сапожник-то?

— Его имя Ансельм.

— Ну конечно, он живет двумя домами дальше моей матери, а на носу у него бородавка величиной с голубиное яйцо.

— Что он за человек?

— Вдовец, уж и не знаю с какого времени. Сколько помню, всегда им был. Когда мимо него проходят молодые женщины, он, чтобы напустить на них страху, начинает над ними весьма странно подшучивать.

Горничная с удивлением посмотрела на комиссара:

— И вы курите трубку до того, как выпьете кофе?

— Можете подготовить мне ванну.

Для омовения пришлось пройти в глубину коридора, и Мегрэ пробыл в теплой воде довольно долго, о чем-то задумавшись. Не раз при этом, находясь в полузабытьи, он открывал рот, чтобы что-то сказать своей жене, которая, как это обычно происходило дома, пока он принимал водную процедуру, убиралась в соседней комнате, расхаживая туда-сюда.

Вниз Мегрэ спустился уже в пятнадцать минут одиннадцатого. За стойкой возвышался хозяин, одетый как повар.

— Вам дважды звонил следователь.

— Когда?

— В первый раз — чуть позже девяти, а вторично — всего несколько минут назад. Я сказал ему, что вы вот-вот подойдете.

— Могу ли я позвонить в Париж?

— В воскресенье долго ждать, скорее всего, не придется.

Назвав номер, комиссар вышел на порог гостиницы подышать свежим воздухом. Сегодня зевак, жаждавших потаращить на него глаза, не было. Где-то, не очень далеко от гостиницы, голосил петух, было слышно, как журчала вода в речушке Вандея. И когда пожилая женщина в фиолетового цвета шляпке проходила мимо него, он отчетливо учуял запах ладана.

Да, сегодня действительно было воскресенье.

— Алло? Это ты?

— Все еще в Фонтэне? Звонишь от Шабо? Как поживает его мамаша?

Но вместо того чтобы ответить на поставленные супругой вопросы, Мегрэ поспешил обрушить на нее свои:

— Какая погода сейчас в Париже?

— Со вчерашнего полудня весна.

— Так уж прямо и с полудня?

— Ага. Началась сразу после обеда.

Надо же, потеряно целых полдня солнца и света!

— А у тебя как там?

— Сегодня отлично.

— Не простудился?

— Все в порядке.

— Завтра утром вернешься?

— Надеюсь.

— Значит, не уверен? А я-то думала…

— Может, задержусь на несколько часов.

— Что так?

— Работенка подвернулась.

— Ты же обещал…

Да, клялся, что он обязательно отдохнет! Но разве он тут не расслабился, не оттаял?

Все, говорить больше было не о чем. Они еще обменялись несколькими фразами — теми, что обычно припасались для таких вот телефонных разговоров.

После этого Мегрэ позвонил Шабо домой. Роза ответила, что хозяин ушел на работу еще в восемь утра. Тогда он соединился с Дворцом правосудия:

— Что-нибудь новенькое?

— Есть такое дело. Нашли орудие убийства. По этой причине я и звонил тебе. Мне сказали, что ты еще спишь. Можешь сейчас подойти сюда?

— Приду через несколько минут.

— Двери учреждения сегодня закрыты. Так что буду посматривать в окно, чтобы открыть, как только замечу тебя.

— Что-то не так?

Шабо на том конце провода, судя по голосу и интонации, был сильно расстроен.

— Все расскажу, как только появишься.

Мегрэ тем не менее не спешил. Ему хотелось вволю насладиться этим воскресеньем, и вскоре комиссар уже неспешно вышагивал по улице Репюблик, пройдя мимо кафе «У почты», хозяин которого поспешил с учетом прекрасной погоды выставить на террасу стулья и круглые желтые столы на одной ножке.

Через два дома от кафе у открытой двери кондитерской Мегрэ невольно еще более замедлил шаг, вдыхая доносившийся оттуда запах сладостей.

Вовсю звонили колокола. Улица несколько оживилась примерно на уровне дома Жюльена Шабо, как раз напротив него. Люди начали толпой выходить из собора Богоматери по окончании мессы, которую отслужили в половине одиннадцатого. Комиссару мнилось, что сегодня люди вели себя несколько иначе, нежели в прежние подобные воскресные дни. Лишь немногие верующие сразу же направлялись по домам.

На площади образовалось несколько групп, которые отнюдь не дискутировали, как бывало, с оживлением, говорили вполголоса и зачастую просто молча созерцали выходивших из собора прихожан. Задерживались даже женщины, державшие в затянутых перчатками руках свои молитвенники с золотыми обрезами, и почти все жительницы Фонтэне и окрестностей надели весенние шляпки светлых цветов.

Перед папертью стоял блестящий, длинный черный автомобиль, у дверцы которого в строгой темной униформе держался водитель, в котором Мегрэ признал дворецкого Верну.

Неужели это семейство, чей родовой дом находился всего в четырехстах метрах отсюда, имело обыкновение приезжать на большую мессу на машине? Вполне вероятно. Чего доброго, это входило в кодекс их традиций.

Но нельзя было исключать и того, что сегодня они приехали на авто специально, дабы избежать контактов на улице с любопытствующим людом.

А вот и они, вовремя помянутые, выходят из собора, седовласый Юбер Верну на голову возвышался над всеми остальными. Он шел степенно, держа в руках шляпу.

Когда оказался наверху ступенек, Мегрэ признал в сопровождавших его по бокам лицах жену Верну, его свояченицу и невестку.

Толпа мгновенно и как-то незаметно раздвинулась перед ними. Нельзя было сказать, что они шли между шпалерами в прямом смысле этого слова, но все же вокруг семейства Верну образовалась некая пустота, и все взоры были устремлены именно на них.

Шофер приоткрыл дверцу. Сначала уселись женщины. Затем на переднем сиденье устроился Юбер Верну, и лимузин заскользил в направлении площади Вьет.

Брось кто-то из толпы в этот момент слово, сделай жест или просто вскрикни, и, может статься, народный гнев немедленно бы прорвался наружу. Происходи это в ином, нежели близ собора, месте, шансы, что такое могло случиться, были бы высокими. Лица собравшихся горожан ожесточились, и если в небесах развеялись все облака, то тут, на земле, воздух был перенасыщен беспокойством и тревогой.

Некоторые из толпы робко поприветствовали комиссара. Доверяли ли они еще ему? Во всяком случае внимательно проследили, как он, в свою очередь, поднялся по улице — с неизменной трубкой в зубах и округлившимися плечами.

Обогнув площадь Вьет, Мегрэ ступил на улицу Рабле. Напротив дома Верну, на тротуаре, опять стояли два молодых, не достигших двадцати лет, парня. На этот раз они не носили повязок, а в руках не держали дубинок.

По всей видимости, этими аксессуарами снабжались только ночные патрули. И тем не менее оба они находились при исполнении служебных обязанностей, чем несказанно гордились.

Один из наблюдателей приподнял каскетку, когда Мегрэ проходил мимо поста, второй не шелохнулся.

На ступенях Дворца правосудия, двери которого были наглухо закрыты, живописно расположились шесть-семь журналистов, в том числе и Ломель, сидевший рядом со своими фотоаппаратами.

— Думаете, они вам откроют? — набросился он на Мегрэ. — А новость знаете?

— Что за новость?

— Говорят, они отыскали орудие убийства. И сейчас проводят там «совещание в верхах».

Дверь приоткрылась. Шабо сделал знак Мегрэ, приглашая побыстрее заходить, и, как только тот переступил порог, следователь поспешно захлопнул створку, словно боясь насильственного вторжения репортеров.

Коридоры были погружены в полумрак, тягостная влага всех последних недель сконцентрировалась внутри этих каменных стен.

— Я хотел сначала переговорить с тобой частным образом, но это оказалось невозможно.

В кабинете следователя горел свет. Там находился и прокурор. Он покачивался на стуле, зажав зубами сигарету. Были здесь также комиссар Ферон и инспектор Шабирон; последний не удержался, чтобы не бросить на Мегрэ взгляд — пристальный и одновременно насмешливый.

На письменном столе, как тотчас же отметил комиссар, лежал отрезок свинцовой трубы длиной приблизительно двадцать пять сантиметров и четыре сантиметра в диаметре.

— Это и есть орудие преступления?

Все разом кивнули.

— Никаких отпечатков?

— Только следы крови и два-три прилипших волоска.

Окрашенная в темно-зеленый цвет труба, бесспорно, была частью оборудования кухни, погреба или гаража.

Разрез выделялся отчетливо и, похоже, был сделан профессионалом несколькими месяцами ранее, учитывая, что металл по краям уже потемнел.

Не был ли этот обрубок изъят в ходе ремонта раковины, мойки или какого-то схожего с ними устройства?

Вполне вероятно.

Мегрэ уже открывал рот, намереваясь спросить, где обнаружили этот предмет, как заговорил Шабо:

— Рассказывайте, инспектор.

Шабирон, только и ждавший сигнала, чтобы выложить все о находке, принял, однако, смиренный вид:

— Мы в Пуатье все еще придерживаемся добрых старых методов расследования. Поэтому параллельно с опросом всех жителей улицы, который мы проводили вдвоем с приятелем, я шарил по всем закоулкам. В нескольких метрах от того места, где был убит Гобийяр, расположена арка, выходящая во двор, принадлежащий одному из торговцев лошадьми и окруженный стойлами. Сегодня утром я, проявив любопытство, туда наведался. И среди навоза, устилавшего землю, не замедлил найти эту железяку. Все выглядит так, что убийца, заслышав приближавшиеся шаги, зашвырнул ее поверх стены.

— Кто изучал трубу на предмет отпечатков?

— Я с помощью комиссара Ферона. Мы, ясное дело, не эксперты в этой области, но достаточно грамотные профессионалы, чтобы их обнаружить. Нет сомнений в том, что убийца Гобийяра носил перчатки. А что касается волосков, то мы уже посетили морг с целью сравнить их с шевелюрой жертвы. — И он с удовлетворением выдал заключительную фразу: — Один к одному.

Мегрэ не спешил высказывать какое-либо мнение. Повисла тишина, которую в конечном счете прервал Шабо:

— Мы тут обсуждали план последующих мероприятий.

Эта находка, по крайней мере на первый взгляд, вроде бы подтверждает показания Эмиля Шалю.

Мегрэ продолжал отмалчиваться.

— Если бы орудие убийства не нашли на месте преступления, можно было бы утверждать, что доктору было нелегко от него избавиться, прежде чем побежать звонить в кафе «У почты». И как с определенным здравомыслием подчеркивает инспектор…

Но Шабирон предпочел сам изложить свои соображения по этому поводу:

— Предположим, что убийца, совершив преступление, и в самом деле удалился еще до появления Алена Верну, как заявляет доктор. Это было уже третье злодеяние с его стороны. В обоих предыдущих случаях он уносил смертоносное орудие с собой. И мы не только ничего не нашли на улице Рабле, как и на улице Лож, но сдается, что все три раза он наносил удары одним и тем же отрезком свинцовой трубы.

Мегрэ уже понял его мысль, но давал Шабирону возможность выговориться.

— У этого человека, в третий раз преступившего закон, не было никаких причин перебрасывать через стену свое оригинальное оружие. Никто его не преследовал. Никто не видел. Но если допустить, что убийцей был доктор, то ему было абсолютно необходимо избавиться от столь компрометирующего его предмета прежде, чем…

— Зачем он предупредил власти?

— Потому что это обеляло его. Подумал, что никому и в голову не придет подозревать того, кто поднял тревогу.

Рассуждения казались вполне логичными.

— Еще не все. И вы это прекрасно знаете.

Последние слова он произнес с известной долей смущения, ибо Мегрэ хотя и не был его непосредственным начальником, тем не менее входил в разряд господ, на которых вот так, сходу, нападать не принято.

— Ваша очередь, Ферон.

Комиссар полиции, также чувствуя себя неудобно, сначала загасил в пепельнице окурок. Помрачневший Шабо избегал смотреть на друга. И только прокурор время от времени поглядывал на браслет своих часов как человек, которому предстоят дела более приятного свойства.

Кашлянув, полицейский комиссар-коротышка повернулся к Мегрэ:

— Когда вчера мне позвонили и спросили, знаю ли я некую девицу Сабати, то…

Комиссар Мегрэ мгновенно схватил суть происшедшего и внезапно почувствовал страх. Что-то стеснило в груди, а вкус затяжки из трубки стал неприятен.

— …Я, разумеется, подумал, а не имеет ли она какое-то отношение к этому делу. Мысль опять пришла в голову только в двенадцать пополудни. Но тогда я был занят. Чуть не послал к ней кого-нибудь из подчиненных, однако решил, что лучше, на всякий случай, сделать это самому по пути домой на ужин.

— И вы посетили ее?

— Узнал, что вы уже побывали там до меня.

Ферон опустил голову как человек, которому сформулировать обвинение нелегко.

— Она сама вам об этом сказала?

— Не сразу. Поначалу вообще отказывалась открыть дверь, в результате чего я был вынужден прибегнуть к крайним средствам.

— Вы ей угрожали?

— Я заявил, что если она будет играть в такие игры, то это может ей дорого обойтись. Она впустила меня. Я тут же заметил синяк у нее под глазом. Спросил, кто ее избил.

Более получаса она молчала как рыба и смотрела на меня с презрением. И тогда я решил забрать ее с собой и привести в участок, где таких, как она, легче разговорить.

На Мегрэ словно навалилась огромная глыба, и не только по причине того, что случилось с Луизой Сабати, но и в связи с линией поведения комиссара полиции. Несмотря на показную нерешительность и внешнее смирение, тот в глубине души очень гордился содеянным.

Чувствовалось, что он бойко и с легким сердцем обрушился на эту простую девушку, абсолютно беззащитную перед ним. Но ведь он сам, судя по всему, вышел из низов и с таким остервенением набросился на одну из себе подобных.

Теперь почти все слова, слетавшие с языка Ферона и произносившиеся им все более и более уверенным тоном, звучали для Мегрэ тягостно.

— Во-первых, я ей выложил, что она официально не имеет никаких средств к существованию, раз нигде не работает уже более восьми месяцев. А поскольку к ней регулярно ходит мужчина, значит, она автоматически попадает в разряд проституток. Она наконец сориентировалась. Испугалась. Но все же долгое время сопротивлялась. Не знаю, как вы с ней обходились, но мне Сабати в конце концов призналась, что все уже рассказала комиссару Мегрэ.

— И что это «все»?

— Раскололась насчет своей интимной связи с Аленом Верну и поведения последнего, который впадал в приступы слепой ярости, в результате чего нещадно избивал ее.

— Она провела ночь в камере предварительного заключения?

— Сегодня утром я освободил ее. Это пошло Сабати на пользу.

— Подписала ли она свои показания?

— Я бы ее не отпустил без этого.

Шабо укоризненно взглянул на друга.

— Я ведь совершенно не в курсе событий, — еле слышно произнес он.

Должно быть, он уже заявлял это своим коллегам.

Мегрэ и вправду не рассказывал ему о своем посещении квартала казарм, и в данный момент следователь, наверное, расценивал его умолчание, в результате которого Шабо оказался в затруднительной ситуации, как предательство с его стороны.

Внешне Мегрэ оставался спокойным. Его взгляд задумчиво бродил по фигуре этого скверно сложенного недомерка-комиссара, который, судя по самодовольному виду, ожидал похвалы в свой адрес.

— Предполагаю, вы сделали какие-то выводы из этой истории?

— В любом случае она показывает нам доктора Верну в новом свете. Сегодня утром я опросил соседок Сабати, и они подтвердили, что почти каждый его визит к любовнице сопровождался громкими скандалами в ее квартире, причем настолько бурными, что они неоднократно подумывали, не вызвать ли полицию.

— Так почему же они этого не сделали?

— Вероятно, считали, что это не их дело.

Нет! Если соседки не подняли тревогу, то лишь потому, что считали побои расплатой Сабати за то, что она целыми днями била баклуши. Не исключено, что, чем сильнее ее поколачивал Ален, тем большее удовлетворение они испытывали.

По духу и поступкам они могли бы быть сестрами этого мелкого комиссара Ферона.

— Что с ней стало?

— Я приказал ей возвращаться домой и находиться отныне в распоряжении следователя.

Тот откашлялся в свою очередь.

— Теперь очевидно, что оба открывшихся сегодня утром обстоятельства ставят Алена Верну в трудное положение.

— Что он делал вчера после того, как мы расстались?

Ответил Ферон:

— Вернулся к себе. Я поддерживаю контакт с комитетом бдительности. Не в силах помешать его формированию, предпочел заручиться его поддержкой. Верну направился прямиком в особняк на улице Рабле.

— Ходит ли он, как обычно, на мессу в половине одиннадцатого?

На этот раз слово взял Шабо:

— Он вообще их не посещает. Единственный из всей семьи.

— А выходил ли он сегодня утром из дому?

Ферон сделал неопределенный жест:

— Не думаю. В девять тридцать мне еще ни о чем не сообщали.

Наконец-то с видом человека, которому все это начало основательно надоедать, заговорил прокурор:

— Все разговоры на эту тему не ведут нас ни к чему конкретному. Вопрос стоит так: достаточно ли в нашем распоряжении улик против Алена Верну, чтобы задержать его? — Он пристально взглянул на следователя: — И это ваша епархия, Шабо. Ваше поле ответственности.

Шабо в свою очередь посмотрел на Мегрэ, чье лицо продолжало оставаться бесстрастным и серьезным.

И тогда следователь вместо ответа произнес целую речь:

— Ситуация выглядит следующим образом. По той или иной причине, но общественное мнение уже после первого убийства, то есть убийства Робера де Курсона, указало на его племянника как на главного подозреваемого. Я до сих пор недоумеваю, на чем основывались эти люди, выдвигая подобное обвинение. Ален Верну непопулярен. Его семью в большей или меньшей степени ненавидят. Я получил уже порядка двадцати анонимок с утверждениями, что искать виновного надо в доме по улице Рабле, и обвинениями в мой адрес в том, что я щажу толстосумов, поскольку поддерживаю с ними светские отношения. Оба последовавших затем преступления не только не уменьшили, но, наоборот, усилили эти настроения. Уже давно Ален Верну выглядит в глазах некоторых жителей как «человек, не такой как все остальные».

Ферон перебил его:

— Признания девицы Сабати…

— …Являются тяжким для него свидетельством, равно как и показания Шалю после найденного сегодня орудия убийства. Три преступления за одну неделю — это много. Естественно, население встревожено и стремится как-то обезопасить себя. До сего времени я колебался с принятием решения, считая собранные улики недостаточными. Это, как только что справедливо заметил прокурор, большая ответственность, выпавшая на мою долю.

Неожиданно он подметил промелькнувшую — не без иронии и горечи — на устах Мегрэ улыбку, покраснел, потерял нить своих рассуждений.

— Речь идет о том, что лучше: задержать его уже сейчас или же выждать, пока…

Мегрэ не смог удержаться, чтобы не проворчать сквозь зубы:

— Зато девушку Сабати запросто сцапали и продержали в кутузке целую ночь!

Шабо услышал эти слова, открыл было рот, чтобы ответить, бросить реплику, скорее всего насчет того, что это, мол, разные вещи, но в последнюю секунду передумал.

— Сегодня с учетом солнечной погоды и мессы наступило своего рода затишье. Но уже в этот час, собираясь в кафе на аперитив, люди, по всей видимости, снова начинают бурлить. Наверняка некоторых потянет нарочно пройти мимо особняка Верну. Всем известно, что я играл там вчера в бридж и что комиссар меня сопровождал. Трудно заставить понять…

— Вы арестуете его или нет? — ребром поставил вопрос прокурор, поднимаясь с места, очевидно сочтя, что всякого рода увиливаниям пора бы уже положить конец.

— Боюсь, что к вечеру может произойти инцидент с далеко идущими последствиями. Для этого достаточно будет пустяка, типа какого-нибудь мальчишки, запустившего камнем в стекла особняка, или пьянчужки, который начнет изрыгать проклятья и ругательства в адрес Верну перед их домом. При нынешнем умонастроении жителей города…

— Так арестовываете или нет?

Прокурор начал искать шляпу, но никак не мог ее обнаружить. Комиссар-недомерок подобострастно хихикнул.

— Вы оставили ее в своем кабинете. Я сейчас принесу.

А Шабо, уставившись на Мегрэ, тихо промолвил:

— Что ты об этом думаешь?

— Ничего.

— Что бы ты сделал на моем месте?..

— Я не на твоем месте.

— Считаешь ли ты доктора сдвинутым по фазе?

— Это зависит от того, что считать сумасшествием.

— Думаешь, это он убийца?

Мегрэ, не ответив, тоже стал искать шляпу.

— Подожди минуточку. Мне надо перемолвиться с тобой парочкой слов. Но сначала покончим с этим. Тем хуже, если я ошибаюсь.

Он открыл правый ящик стола, взял там бланк и начал его заполнять, в то время как Шабирон бросил на Мегрэ более чем когда-либо до этого насмешливый взгляд.

Итак, этот раунд выиграли Шабирон и мелкотравчатый комиссар, ибо формуляр был постановлением о задержании. Шабо все же еще на мгновение замешкался, ставя под ним подпись и прилагая печать.

Потом он застыл в нерешительности, прикидывая, кому из двух полицейских следовало его вручать. Такого крупного события в Фонтэне до сих пор не происходило.

— Полагаю… — решился он наконец. — В общем, ступайте оба. И сделайте все как можно тише и незаметнее, чтобы избежать каких-либо нежелательных всплесков настроения со стороны населения. Возьмите лучше машину.

— У меня есть своя, — рявкнул Шабирон.

Момент был неприятным. Можно было бы сказать, что на какое-то время каждому из них стало немного стыдно. И возможно, не оттого, что они сомневались в виновности доктора — в этом они были почти уверены, — а потому, что в глубине души понимали, что поступают так не по этой причине, а из-за боязни общественного мнения.

— Держите меня в курсе, — тихо произнес прокурор, уходивший первым, и добавил: — Если не найдете дома, звоните родителям жены.

Он намеревался остаток воскресного дня провести в семейном кругу. Ферон и Шабирон вышли в свою очередь, при этом задохлик-комиссар предварительно тщательно сложил ордер на арест и спрятал его в бумажник.

Но Шабирон, выглянув по пути из окна коридора, счел нужным вернуться, чтобы осведомиться:

— Как быть с журналистами?

— Пока ничего им не говорите. А сами поезжайте сначала в центр города. Скажите газетчикам, что через полчаса я сделаю заявление для прессы, и они от вас отвяжутся.

— А его привезти сюда?

— Нет, прямо в тюрьму. Если вдруг толпа вознамерится устроить над ним самосуд, то там будет легче обеспечить его безопасность.

Все это заняло немало времени. А сейчас они наконец-то остались вдвоем. Шабо не выглядел человеком, испытывавшим гордость за принятое им решение.

— Что ты обо всем этом думаешь? — решился он спросить. — Считаешь, что я поступил неправильно?

— Я боюсь, — признался комиссар, покуривая с мрачным видом трубку.

— Чего?

Он не ответил.

— По совести, я не могу занять иную позицию.

— Знаю. Но я не это имею в виду.

— Тогда что же?

Мегрэ не хотел признаться, что его тяготило поведение этого комиссара-недомерка по отношению к Луизе Сабати.

Шабо взглянул на часы:

— Через тридцать минут все кончится. И мы сможем заняться его допросом.

Мегрэ по-прежнему хранил молчание, он выглядел как человек, обдумывающий Бог ведает какую таинственную мысль.

— Почему ты не рассказал мне вчера вечером о своей встрече?

— С Сабати?

— Да.

— Чтобы избежать того, что сейчас произошло.

— Но это тем не менее случилось.

— Увы. Я не предусмотрел, что Ферон займется этим вопросом.

— Письмо у тебя?

— Какое?

— Та анонимка, что я получил относительно этой девицы и передал тебе. Теперь я обязан приобщить ее к делу.

Мегрэ пошарил в кармане, нашел записку — истрепанную, все еще влажную от вчерашнего дождя — и уронил ее на стол.

— Взгляни, пожалуйста, не увязались ли репортеры за полицейскими?

Комиссар подошел к окну и выглянул. Журналисты и фотографы кучковались на прежнем месте и, судя по всему, ожидали какого-то события.

— У тебя часы показывают верное время?

— Сейчас пять минут первого.

Ни один из присутствующих не слышал полуденного звона колоколов — при закрытых дверях они точно в подземелье находились.

— Ломаю голову над тем, как он прореагирует. А также, что его отец…

Резко зазвонил телефон. Шабо какое-то время не осмеливался взять трубку, неотрывно глядя на Мегрэ, но все же в конце концов решился:

— Алло… — Его лоб сморщился, брови сдвинулись. — Вы уверены в этом?

Мегрэ слышал какие-то отрывистые голоса, срывавшиеся с мембраны, но не мог различить ни слова. Было, однако, ясно, что говорил Шабирон.

— Вы обыскали весь дом? Где вы сейчас находитесь?

Хорошо. Да. Оставайтесь там. Я… — Он встревоженно провел рукой по начавшему лысеть черепу. — Позвоню через пару минут.

Едва он повесил трубку, как Мегрэ скупо обронил всего два слова:

— Нет дома?

— Ты ожидал этого? — И, поскольку комиссар продолжал угрюмо молчать, добавил: — Мы уверены, что он вернулся к себе вчера вечером сразу же после того, как расстался с тобой. Ночь провел в своей комнате. Сегодня рано утром попросил принести ему чашку кофе.

— И газеты.

— У нас в воскресенье они не выходят.

— С кем он разговаривал?

— Еще не знаю. Ферон и инспектор сейчас в особняке и расспрашивают прислугу. Чуть позже десяти часов вся семья, за исключением Алена, отправилась на мессу на автомашине, которую вел дворецкий.

— Я видел их.

— По возвращении из церкви никто не проявил обеспокоенности в отношении доктора. Это такой дом, в котором, за исключением субботнего вечера, все живут каждый в своем углу. Когда явились инспектор и комиссар, служанка поднялась наверх, чтобы позвать Алена. Но его в комнате не оказалось. Искали по всему особняку. Ты считаешь, что он ударился в бега?

— Что говорит человек с поста на улице?

— Ферон его опросил. Доктор вроде бы вышел вскоре после отъезда остальных членов семьи и пошел пешком в город.

— За ним не следили? Я-то полагал…

— Лично я распорядился о слежке. Может, полиция вообразила, что в воскресенье утром необходимости в этом не было. Понятия не имею. Если его не поймают, то станут утверждать, что я нарочно тянул, давая ему время улизнуть.

— Наверняка так и будут говорить.

— Ранее пяти часов пополудни поездов нет. А автомобиля у Алена нет.

— Значит, он где-то недалеко.

— Ты так считаешь?

— Очень бы удивился, если бы его не обнаружили у любовницы. Обычно он пробирается к ней вечером, под покровом ночи, но на сей раз он ее не видел уже три дня.

Мегрэ не стал добавлять, что Алену было известно о его посещении Сабати.

— Что с тобой? — встревожился следователь.

— Ничего. Просто я боюсь, и все. Тебе лучше послать их туда.

Шабо тут же позвонил и отдал распоряжение. После этого оба остались сидеть лицом к лицу, не нарушая молчания. В кабинет следователя весна еще не проникла. Зеленый абажур лампы придавал им обоим болезненный вид.

Глава 7

Богатство Луизы

Пока они ожидали новостей о местопребывании Алена, у Мегрэ вдруг возникло тягостное ощущение, что он как бы рассматривает друга через увеличительное стекло. Сейчас Шабо выглядел еще более постаревшим и потускневшим, чем позавчера, когда комиссар прибыл в этот город. У него хватало жизни, энергии и личностных качеств только на то существование, которое он влачил до нынешних событий, и, когда они столь внезапно обрушились на него, потребовав дополнительных усилий, он душевно и физически сломался, испытывая чувство стыда за свою косность и бездеятельность.

И дело было совсем не в возрасте — в этом Мегрэ готов был поклясться. Наверное, он был таким всегда.

Просто комиссар сам в нем ошибся в те далекие времена, когда они оба были студентами. А в те годы Шабо был образчиком счастливого юноши, и Мегрэ отчаянно ему завидовал. В Фонтэне его ждала заботливая мамаша, встречала сына в комфортабельном доме, где все вещи выглядели солидно и пребывали как бы в законченной и совершенной форме. Шабо знал, что в наследство ему достанутся помимо этого особняка еще и две-три фермы, и каждый месяц получал от матери деньги в количестве, достаточном для того, чтобы одалживать товарищам.

Прошло тридцать лет, Шабо стал тем, во что и должен был превратиться. Сегодня он уже обращался за помощью к Мегрэ.

Минута шла за минутой. Следователь делал вид, будто пробегает глазами досье, но было заметно, что его взгляд даже не следит за напечатанными строчками. Телефон так и не решался вякнуть.

Он вытащил из кармашка часы:

— Чтобы добраться туда на машине, достаточно пяти минут. Столько же на обратный путь. Они уже должны были бы…

Было пятнадцать минут первого. Следовало учесть еще несколько минут, которые понадобились полицейским, чтобы зайти в дом и выяснить обстановку.

— Если Ален не сознается в преступлениях, а через два или три дня мне не удастся собрать улики, достаточные для того, чтобы доказать его вину, то придется подать прошение о досрочной отставке.

До сих пор он действовал, опасаясь реакции основной части населения Фонтэне. Теперь же его пугали предстоящие ответные действия Верну и им подобных.

— Уже двадцать минут первого. Не понимаю, чем они там заняты.

Еще через пять минут он вскочил с места, слишком взвинченный, чтобы продолжать сидеть за столом.

— У тебя есть машина? — спросил комиссар.

Шабо вроде бы почувствовал неловкость.

— Была, я пользовался ею по воскресеньям, чтобы вывезти матушку в деревню, на свежий воздух. А теперь, когда она выходит из дому только ради воскресной мессы, зачем мне автомобиль?

Странно было слышать это упоминание о деревне от кого-то, кто проживал в городе, где в пятистах метрах от главной улицы разгуливали коровы.

А не стал ли он скупердяем? Не исключено. И причина была не только в нем самом. Когда у тебя, как у Шабо, собственность не так уж и велика, неизбежно возникает опасение ее потерять.

У Мегрэ крепло убеждение, что на сей раз после появления в Фонтэне он разобрался в кое-каких вещах, о которых ранее никогда не задумывался, и что теперь у него сложилось об этом городишке мнение, существенно отличавшееся от того, что было раньше.

— Что-то, несомненно, случилось.

Прошло уже более двадцати минут, как уехали полицейский комиссар и инспектор. Не требовалось много времени, чтобы обыскать двухкомнатную квартирку Луизы Сабати. Ален Верну не был человеком, способным попытаться убежать через окно, и трудно было вообразить себе охоту на человека, развернувшуюся в квартале казарм.

В какой-то момент, когда они заслышали шум мотора автомобиля, поднимавшегося по склону улицы, зародилась надежда, и следователь замер в ожидании новостей, но машина проследовала мимо Дворца правосудия не останавливаясь.

— Я перестал что-либо понимать.

Он стиснул руки с длинными, поросшими светлым пушком пальцами, бросая мимолетные взгляды на Мегрэ, как бы умоляя утешить его, но комиссар упорно сохранял непроницаемый вид.

Когда чуть позже половины первого наконец-то заверещал телефон, Шабо буквально бросился к нему.

— Алло! — прокричал он.

Но в тот же миг пришел в явное замешательство. Ибо в трубке послышался голос женщины, должно быть непривычной к телефонным разговорам, а посему разговаривающей так громко, что находившийся в другом углу комнаты комиссар отчетливо различал каждое слово.

— Это следователь? — вопрошала незнакомка.

— Да, это я, Шабо. Слушаю.

Но она продолжала в том же духе:

— Это следователь?

— Да-да! Что вам нужно?

— Так вы следователь?

— Да. Я следователь. Вы не слышите меня?

— Нет.

— Что вам угодно?

Если бы она еще раз спросила насчет его профессионального качества, Шабо, вероятно, швырнул бы аппарат оземь.

— Комиссар просит вас подъехать.

— Что?

Но теперь, обращаясь к кому-то другому, находившемуся вместе с ней в помещении, эта женщина пояснила уже совсем другим голосом:

— Я ему об этом уже сказала. Что?

Кто-то там, на другом, конце провода, распорядился:

— Повесьте трубку.

— Повесить чего?

Во Дворце правосудия послышался шум. Шабо и Мегрэ настороженно прислушались.

— Стучат — и громко! — в дверь.

— Пойдем.

Они бросились бежать вдоль коридоров. Барабанили все сильнее. Шабо поспешил вытащить засов и повернуть в замке ключ.

— Вам звонили?

Это был Ломель в сопровождении трех или четырех коллег. Виднелись и другие газетчики, поднимавшиеся по улице в направлении сельской местности.

— Только что проехал Шабирон за рулем своей машины. Рядом с ним женщина без чувств. Наверное, направился в больницу.

Внизу, у ступенек, стоял автомобиль.

— Это чей?

— Мой, а точнее редакционный, — ответил журналист из Бордо.

— Отвезите нас.

— В больницу?

— Нет. Сначала спускайтесь к улице Репюблик. Затем повернете направо, в сторону казармы.

Все втиснулись в машину. Перед домом Верну группкой стояли человек двадцать, люди молча проводили их взглядами.

— Что случилось, следователь? — полюбопытствовал Ломель.

— Не знаю. Поехали на задержание.

— Доктора?

Шабо не хватило мужества отрицать очевидное, постараться как-то схитрить. Несколько человек сидели за столиками на террасе кафе «У почты». Из кондитерской вышла какая-то женщина, одетая в праздничный наряд, на ее пальце на красной тесемке болталась белая картонка.

— Сюда?

— Да. Теперь налево… Минутку… Повернете после этого строения…

Ошибиться было невозможно. Перед домом, где проживала Луиза, столпилось много народу, особенно женщин и детей, которые тут же устремились к дверцам, едва автомобиль затормозил. Толстуха, встретившая накануне Мегрэ, держалась в первом ряду, уперев сжатые в кулаки руки в бедра.

— Это я звонила вам из бакалейной лавки. Комиссар там, наверху.

Царило полнейшее замешательство. Группка вновь прибывших стала огибать здание, Мегрэ, знакомый с этим местом, шагал впереди.

С этой стороны дома зевак было поболее, и они заслоняли вход. Часть из них забралась даже на лестницу, и комиссар-недомерок был вынужден стоять на верхних ступеньках перед выбитой дверью, чтобы не пускать туда любопытствующих.

Ферон выглядел осунувшимся, волосы сбились на лоб.

Шляпу он где-то потерял. Увидев приближавшихся Мегрэ и Шабо, он, казалось, несколько воспрянул духом.

— Вы предупредили комиссариат, чтобы мне срочно подкинули подкрепление?

— Откуда мне было знать… — стал оправдываться следователь.

— Но я же просил эту женщину передать вам…

Репортеры пытались фотографировать. Где-то зашелся в крике ребенок. Шабо, которого Мегрэ пропустил вперед, дойдя до последних ступенек, спросил:

— Что произошло?

— Доктор мертв. — Он толкнул створку деревянной двери, часть которой в мелких щепках валялась на полу. — Здесь, в комнате.

Та была в полнейшем беспорядке. В открытое окно врывалось солнце, залетали мухи.

На разобранной кровати лежал доктор Ален Верну — в одежде, очки на подушке, рядом с уже бескровным лицом.

— Докладывайте, Ферон.

— А нечего вам сообщать. Инспектор и я прибыли на место, нам указали эту лестницу. Постучали. Никто не открыл, я сделал обычное в таких случаях предупреждение. Шабирон два-три раза двинул плечом по филенке.

Обнаружили его в том состоянии и на том же месте, где вы сейчас его видите. Пощупал пульс. Он уже не прослушивался. Поднес зеркальце к губам.

— А что с девушкой?

— Она лежала на полу, наверное, сползла с кровати, ее вырвало.

Они все ходили по луже того, что извергнулось из Луизы.

— Она уже не двигалась, но была еще жива. Телефона в доме нет. А бегать по кварталу в поисках его я не мог. Шабирон взвалил девицу на плечо и повез в больницу. Делать еще что-либо необходимости не было.

— Вы уверены, что она дышала?

— Да, с каким-то странным хрипом в горле.

Фотографы старались вовсю. Ломель делал пометки в красной книжице.

— Тут же нахлынули все, кто проживает в этом домище. В какой-то момент в комнату пролезла ребятня. Уйти отсюда я не мог. Но хотел вас предупредить. Послал женщину, походившую на консьержку, порекомендовав ей сказать вам… — Имея в виду беспорядок в помещении, он добавил: — Я не смог даже взглянуть на то, что творится в остальной части квартиры.

Один из журналистов протянул им тюбик из-под веронала:

— Во всяком случае, вот это налицо.

Находка все объясняла. Что касается Алена Верну, то речь, несомненно, шла о самоубийстве.

Добился ли он от Луизы, чтобы она последовала его примеру? Или же он заставил ее выпить таблетки, ничего не объясняя?

На кухне обнаружились чашка с остатками кофе с молоком на дне, кусочек сыра рядом с ломтем хлеба, на нем отчетливо проступал прикус зубов Луизы.

Встала она поздно, и Ален, очевидно, застал ее за завтраком.

— Луиза была одета?

— В ночной рубашке. Шабирон завернул ее в покрывало и унес в таком вот виде.

— Соседи не слышали отзвуков ссоры?

— Я не смог еще их опросить. Впереди все время снуют ребятишки, а матери и пальцем не пошевелят, чтобы их прогнать отсюда. Выслушайте их сами.

Один из журналистов уперся спиной в дверь, которая уже не закрывалась, стараясь сдержать напор с внешней стороны.

Жюльен Шабо бродил туда-сюда, словно в дурном сне, как человек, окончательно потерявший контроль над ситуацией.

Два или три раза он порывался подойти к телу покойника, наконец осмелился положить руку на свисавшее с кровати запястье.

Он неоднократно повторял, позабыв, что уже говорил это, или же пытался убедить самого себя:

— Самоубийство сомнений не вызывает. — Потом спросил: — Шабирон должен вернуться?

— Думаю, он останется там, чтобы допросить девицу, как только она придет в себя. Надо бы предупредить комиссариат. Шабирон обещал прислать медика…

И как раз в этот момент в дверь постучал молодой интерн, который не медля направился прямо к кровати.

— Умер?

Тот кивнул.

— А что с девушкой, которую вам привезли?

— Ею сейчас занимаются. Есть шансы, что она выкарабкается.

Интерн взглянул на тюбик и, пожав плечами, проговорил:

— Всегда одно и то же.

— Как так получилось, что он погиб, а она…

Тот показал на следы рвоты на полу.

Один из репортеров, незаметно исчезнувший на какое-то время, возник на пороге.

— Ссоры не было, — сообщил он. — Я поговорил с соседками. И это еще более подтверждается тем обстоятельством, что сегодня утром большинство окон были распахнуты.

Ну а Ломель беззастенчиво потрошил ящики стола, в которых ничего стоящего не обнаружилось — обычное белье, дешевенькая одежка, не представлявшие никакой ценности безделушки. Потом он наклонился, заглядывая под кровать; Мегрэ видел, как журналист распластался на полу, протянул руку и выудил оттуда коробку из-под обуви, обвязанную голубой ленточкой. Ломель попытался тихонько отойти со своей добычей в сторону; кругом было достаточно смятения, чтобы его намерение вполне могло бы осуществиться.

Его действия, однако, не ускользнули от бдительного ока Мегрэ, который подошел к Ломелю:

— Что это такое?

— Письма.

Коробка была заполнена ими почти доверху, а также короткими записочками, в спешке нацарапанными на клочках бумаги. Луиза Сабати сохранила их все, возможно, тайком от возлюбленного, да почти наверняка так и было, иначе она не прятала бы коробку под кроватью.

— Дайте взглянуть.

Ломеля, бегло просматривавшего бумаги, они, казалось, впечатлили. Он неуверенно протянул:

— Это любовная переписка.

В конце концов и следователь заметил, что нечто происходит:

— Это что, письма?

— Да, любовные.

— От кого?

— От Алена. Подписаны его именем, иногда стоят лишь инициалы.

Мегрэ, завладевшему двумя-тремя записками из общего вороха, очень хотелось помешать тому, чтобы они пошли по рукам. Пожалуй, это были самые волнительные любовные послания, которые ему когда-либо доводилось читать. Доктор писал с пылом, порой с наивностью двадцатилетнего юноши.

Он называл Луизу «моя крохотуля». Иногда по-другому — «бедняжечка ты моя…».

И, как все влюбленные, сетовал на бесконечно тянувшиеся для него без нее дни и ночи, жаловался на никчемность своей жизни, пустоту дома, в стенах которого он бился, как случайно залетевший туда шершень, заверял, что очень хотел бы узнать ее ранее, до того, как еще ни один мужчина к ней не прикасался, рассказывал о приступах ярости, охватывавшей его по вечерам, когда его, одиноко раскинувшегося в своей кровати, одолевали видения тех ласок, которыми Луизу одаряли другие.

Временами он обращался к ней как к безответственному ребенку, в другой раз его душа исходила криками, полными ненависти и отчаяния.

— Месье… — начал Мегрэ, но ему перехватило горло.

Никто не обращал на него внимания. Все это дело вообще его не касалось. Шабо продолжал просматривать бумаги, порой краснея, стекла его очков запотели.

«Прошло всего полчаса, как я тебя покинул и вернулся в свою тюрьму. Но я опять жажду общения с тобой…»

Он познакомился с Луизой всего лишь восемь месяцев назад. Но в коробке было около двух сотен посланий, а в некоторые дни ему случалось писать их сразу по три штуки, одно за другим. Некоторые были без марок. Должно быть, Ален приносил их с собой.

«Если бы я был мужчиной…»

Мегрэ с большим облегчением воспринял появление полицейских, отодвинувших толпу зевак и свору ребятни.

— Ты бы лучше забрал эти письма с собой, — шепнул он другу.

Пришлось собирать их, отнимая у всех, кто столпился в помещении. Отдавая листки, люди выглядели сконфуженными. Теперь они уже стеснялись глазеть на лежавшее на кровати тело, а когда все же поглядывали на него, то делали это украдкой, как бы извиняясь перед усопшим.

Без очков, с умиротворенным и расслабленным, как сейчас, лицом Ален Верну выглядел помолодевшим на десять лет.

— Матушка, по-видимому, беспокоится… — заметил Шабо, поглядывая на часы.

У него и в мыслях не было в этот момент, что существовал особняк на улице Рабле, а в нем целая семья — отец, мать, жена, дети Алена, которым надо было бы сообщить о случившемся.

Мегрэ счел нужным напомнить об этом.

Следователь тихо обронил:

— Мне так не хотелось бы делать это самому.

Комиссар не решился предложить свои услуги. А его друг не осмелился попросить его об этом.

— Пошлю-ка я Ферона.

— Куда? — заинтересовался тот, услышав свою фамилию.

— На улицу Рабле, чтобы уведомить их. Сначала поговорите с отцом.

— И что ему сказать?

— Правду.

Мелковатый комиссар процедил сквозь зубы:

— Ничего себе работенка!

Делать им тут больше было ничего. И нечего более раскрывать в квартире этой девушки-бедняжки, единственным сокровищем которой была коробка с письмами. Наверное, она не все в них понимала, но сие не имело значения.

— Ты идешь, Мегрэ? — И в адрес медика: — Вы займетесь перевозкой тела?

— В морг?

— Надо будет сделать вскрытие. Не вижу, как… — Он повернулся в сторону обоих полицейских: — Никого сюда не впускайте.

Следователь спустился по лестнице, держа картонную коробку под мышкой; ему пришлось продираться сквозь собравшуюся внизу толпу. О машине он не позаботился. А ведь они оказались в противоположном от его дома конце города. Но журналист из Бордо сам проявил инициативу.

— Куда вас доставить?

— Ко мне.

— На улицу Клемансо?

Почти всю дорогу они ехали молча. Лишь в ста метрах от дома Шабо прошептал:

— Надеюсь, этим дело завершится.

По всей видимости, он не был в этом уверен, так как украдкой пытался уловить реакцию Мегрэ. А тот не сказал ни «да», ни «нет».

— Не вижу никакой причины, если только он не был виновен…

Шабо умолк, ибо его мамаша, которая, должно быть, томилась в ожидании сына, заслышав шум мотора, уже открывала дверь.

— А я недоумевала, что произошло. Видела, как люди куда-то бежали, будто что-то случилось.

Шабо поблагодарил репортера, счел должным предложить:

— Может, заглянете осушить рюмочку?

— Благодарю, но мне надо срочно отзвониться в редакцию.

— Роти, наверное, уже пережарилось. Я ждала вас к половине первого. Жюльен, у тебя утомленный вид. Вы не находите, Жюль, что он плохо выглядит?

— Матушка, оставьте нас на минуточку вдвоем.

— Разве вы не будете обедать?

— Не сразу.

Она попыталась что-то выяснить у Мегрэ:

— Случилось что-нибудь скверное?

— Ничего, о чем вам стоило бы беспокоиться. — Он предпочел сказать ей правду, во всяком случае частично: — Ален Верну покончил с собой.

Она лишь проронила краткое:

— Ах!

И затем, покачивая головой, отправилась на кухню.

— Зайдем в кабинет. Если ты только не умираешь с голоду…

— Нет.

— Тогда налей себе что-нибудь выпить.

Комиссару сейчас так хотелось пива, но он отлично знал, что подобного напитка в этом доме не держат.

Он пошарил среди бутылок в баре и наугад вытащил перно.

— Роза сейчас принесет воду и лед.

Шабо плюхнулся в свое кресло, в изголовье которого еще до него голова отца оставила на светлой коже темную отметину. Коробку из-под обуви, вновь перевязанную ленточкой, поставил на письменный стол.

Следователь — это было очевидно — нуждался в том, чтобы успокоиться. Он дошел до крайнего нервного истощения.

— Может, примешь чего-нибудь крепенького?

По тому, как Шабо при этих словах взглянул на дверь, Мегрэ понял, что он перестал принимать спиртное по настоянию мамаши.

— Лучше не надо.

— Как знаешь.

Несмотря на довольно теплый день, в камине пылал огонь. Комиссару стало слишком жарко, и он был вынужден отодвинуться.

— Что ты об этом думаешь?

— О чем?

— О том, что он сделал. Почему, если он не был виновен…

— Ты разве не читал его письма? А вчера комиссар Ферон ворвался в жилище Луизы, допрашивал ее, потащил в участок, продержал целую ночь в кутузке.

— Он действовал самовольно: я таких указаний не давал.

— Знаю, но дело-то все равно сделано. Сегодня утром Ален поспешил увидеться с Луизой и обо всем узнал.

— Не вижу, в чем это меняет общую картину.

Неправда, все-то он прекрасно чувствовал, но не желал в том признаваться.

— Ты думаешь, из-за того, что?..

— Полагаю, этого было предостаточно. Завтра весь город был бы в курсе. Ферон, вероятно, продолжал бы терзать девушку, и в конечном счете ее осудили бы за проституцию.

— Да, он поступил неосторожно. Но это не резон, чтобы лишать себя жизни.

— Все зависит от конкретной личности.

— Ты убежден в его невиновности?

— А ты?

— Думаю, что все сочтут его убийцей и будут этим удовлетворены.

Мегрэ с удивлением глянул на Шабо:

— Неужто ты хочешь сказать, что собираешься закрыть это дело?

— Не знаю. Ничего больше не знаю.

— Помнишь, что сказал нам Ален?

— В связи с чем?

— А с тем, что у сумасшедшего своя логика. Помутившийся рассудком, проживший всю жизнь так, что никто не заметил его болезни, не начинает убивать просто так, с бухты-барахты, без всякой на то причины.

Нужно по меньшей мере какое-то событие, которое его спровоцировало бы на этот шаг. Нужна причина, которая в глазах здравомыслящего человека не выглядит основанием для убийства, но для того, у кого не все в порядке с головой, она более чем достаточна. Первая жертва — Робер де Курсон, и на мой взгляд, именно она имеет первостепенное значение, поскольку только это убийство может послужить для нас путеводной нитью.

Кстати, и слухи в обществе тоже не возникают на пустом месте.

— Ты полагаешься на оценки уличного сброда?

Толпа, бывает, ошибается с проявлением своих настроений. И тем не менее почти всегда — а я имел возможность констатировать это в течение ряда лет — существует серьезное основание для возникновения там определенных взглядов. Я бы сказал так: толпе присущ некий инстинкт…

— Иначе говоря, это Ален…

— Я не о том. Когда был убит Робер де Курсон, население увидело какую-то связь между двумя домами на улице Рабле, и в тот момент еще не вставал вопрос о каком-либо помешательстве. Убийство де Курсона отнюдь не обязательно явилось результатом действий кого-то с помраченным сознанием или маньяка. Вполне могли иметь место убедительные причины для некоей персоны принять решение устранить де Курсона или же совершить этот поступок в приступе буйного гнева.

— Продолжай.

Шабо более не сопротивлялся. Сейчас Мегрэ мог бы выложить ему что угодно и он одобрил бы его точку зрения. Над ним довлело впечатление, что в этот момент рушились его жизнь и карьера.

— Мне известно не более, чем тебе. Затем последовали одно за другим два других преступления, оба ничем не мотивированные, оба исполненные в одном и том же ключе, как если бы убийца стремился подчеркнуть, что речь шла об одном и том же единственном виновном.

— Я полагал, что преступники в общем-то придерживаются одного, свойственного каждому из них метода.

— Я задаюсь вопросом, почему он так спешил?

— Спешил в чем?

— Снова кого-то уничтожить. Затем еще раз. Будто очень старался укоренить в мнении людей мысль о некоем свихнувшемся типе, рыскающем по улицам города.

На сей раз Шабо вскинул голову:

— Ты хочешь сказать, что он никоим образом не спятил?

— Не обязательно.

— И что тогда?

— Это вопрос, который я, к моему сожалению, не успел всесторонне обсудить с Аленом Верну. Но в моей памяти застряло то немногое, о чем он успел нам рассказать. Даже сумасшедший не обязательно действует как таковой.

— Это очевидно. Иначе их больше гуляло бы на свободе.

— Вовсе не неизбежен также и тезис о том, что раз он безумен, то и убивает поэтому.

— Я потерял канву твоих рассуждений. И все же каков вывод?

— У меня его нет.

Оба вздрогнули, услышав трель телефонного звонка.

Шабо снял с рычага трубку, постарался собраться с силами, изменить голос.

— Да, мадам. Он здесь. Сейчас позову его. — И обращаясь к Мегрэ: — Твоя супруга.

Мадам Мегрэ заговорила на том конце провода:

— Это ты? Я не побеспокоила тебя во время обеда? Вы все еще за столом?

— Нет.

Было бесполезно сообщать ей, что он еще даже и не садился за него.

— Полчаса назад звонил твой начальник и спрашивал, наверняка ли ты приедешь завтра утром. Я не знала, как ему ответить, поскольку, когда мы разговаривали сегодня утром, ты не был столь уж категоричен на этот счет. Он просил при случае сообщить тебе, что дочка уж и не знаю какого там сенатора исчезла пару дней назад. Этого еще нет в прессе, но много шансов, что шума будет предостаточно. Ты знаешь, о ком я говорю?

— Нет.

— Он мне назвал фамилию, но я ее позабыла.

— Другими словами, он хочет, чтобы я обязательно вернулся?

— Он так прямо не говорил, но я, однако, поняла, что он был бы рад, если бы ты лично занялся этим делом.

— Дождь идет?

— Погода стоит расчудесная. Так что ты решил?

— Сделаю невозможное, чтобы завтра утром оказаться в Париже. Должен же быть какой-нибудь ночной поезд. Я еще не смотрел расписание.

Шабо сделал знак, что таковой существует.

— В Фонтэне все в порядке?

— Все преотлично.

— Передавай привет следователю.

— Непременно.

Когда Мегрэ повесил трубку, он не смог бы сказать с. полной уверенностью, был ли его друг раздосадован или, наоборот, рад тому, что он уезжает.

— Надо возвращаться?

— Да, дела.

— Пожалуй, самое время сесть за стол.

Мегрэ с сожалением оставил одиноко стоять на столе белую коробку, чем-то напоминавшую ему сейчас гроб.

— Не будем об этом говорить в присутствии мамы.

Они еще не дошли до десерта, как позвонили в дверь.

Роза пошла открывать, а вернувшись, сообщила:

— Это комиссар полиции, он спрашивает…

— Пусть пройдет в кабинет.

— Я его туда и проводила. Он говорит, что подождет, дело не срочное.

Мадам Шабо изо всех сил старалась говорить о том о сем, как если бы ничего экстраординарного не произошло. Она опять извлекала из памяти имена людей, уже преставившихся или давно покинувших город, и подробно пересказывала их истории.

Наконец они встали из-за стола:

— Кофе принести в кабинет?

Его подали на троих, и Роза поставила на поднос и бутылку коньяка с соответствующими рюмками, чуть ли не священнодействуя при этом. Пришлось выждать, пока за ней не закроется дверь.

— Ну что?

— Я был там.

— Сигару?

— Спасибо. Я еще не обедал.

— Хотите что-нибудь перекусить?

— Не стоит. Я уже позвонил жене, что не задержусь и скоро вернусь домой.

— Как все произошло?

— Открыл дверь дворецкий, и я попросил о встрече с Юбером Верну. Слуга мариновал меня в коридоре, пока ходил звать хозяина. Продолжалось это довольно долго.

Какой-то парнишка семи-восьми лет появился наверху лестницы и стал меня разглядывать, но его быстро отозвал голос матери. Кто-то еще меня изучал через приоткрытую дверь, явно старуха, не знаю только, мадам Верну или ее сестра.

— Как прореагировал Верну?

— Он появился в конце коридора, не доходя до меня трех-четырех метров, и, продолжая продвигаться вперед, спросил:

— Вы нашли его?

Я ответил, что принес ему плохую новость. Он не предложил пройти в салон, так и оставил меня стоять у входа, на половике, поглядывая с высоты своего роста, но я отчетливо видел, как дрожали его губы и руки.

«Ваш сын умер», — все же выдал я наконец.

Он мне в ответ:

— Это вы его убили?

— Он покончил жизнь самоубийством сегодня утром в комнате своей любовницы.

— Произвело ли это на него впечатление? — поинтересовался собеседник.

— Мне показалось, что для него это было шоком. Он открыл рот, чтобы задать вопрос, но ограничился тем, что тихо пролепетал:

— Значит, у него была любовница!

Он не пытался выяснить ни кто она, ни что с ней стало. Прямо прошел к двери, открыл ее и, выпуская меня, произнес последние слова:

— Может, теперь-то эти люди оставят нас в покое.

И указал движением подбородка на собравшихся на тротуаре с другой стороны улицы зевак и журналистов, воспользовавшихся тем, что он появился на пороге, чтобы сфотографировать его.

— Он не пытался их избежать?

— Наоборот. Заметив щелкоперов, он чуть задержался лицом к ним, взглянул прямо в глаза, а потом медленно закрыл дверь, и я услышал, как он задвигал засовы.

— А что с девушкой?

— Я заехал в больницу. Шабирон дежурит у ее изголовья. Уверенности в том, что все обойдется благополучно, пока нет из-за какого-то там врожденного недостатка сердца.

Не притрагиваясь к кофе, он опрокинул одним махом рюмку коньяку и поднялся.

— Могу теперь пойти пообедать?

Шабо жестом выразил согласие и встал, чтобы проводить Ферона.

— Чем теперь мне заняться?

— Еще не знаю. Зайдите ко мне на службу. Прокурор будет там ждать меня в три часа.

— Я на всякий случай оставил двух сотрудников перед домом на улице Рабле. Там постоянно толпится народ, люди ходят туда-сюда, останавливаются, о чем-то переговариваются вполголоса.

— Они не возбуждены?

— Теперь, когда Ален Верну покончил с собой, думаю, опасность беспорядков миновала. Вы знаете, как это бывает.

Шабо посмотрел на Мегрэ с таким видом, словно хотел сказать: «Видишь!»

Как бы он был рад услышать сейчас от своего друга в ответ: «Ну конечно же. Все кончено».

Вот только Мегрэ не проронил ни слова.

Глава 8

Инвалид из Гро-Нуайе

Немного не доходя до моста, если идти от дома Шабо, Мегрэ повернул направо и в течение десяти минут шел вдоль длинной улицы — совсем не городской по виду, хотя вовсе и не сельской.

Сначала шли и шли дома — белые, красные, серые, включая огромное здание виноторговца и принадлежавшие ему же винные склады; все они лепились друг к другу, хотя и не так, как, к примеру, на улице Репюблик, а некоторые, беленные известью и одноэтажные, вообще чуть ли не напоминали хижины, крытые соломой.

Затем появились прогалины, какие-то переулочки, за которыми проглядывались полого спускавшиеся к реке огороды, порой на глаза попадалась какая-нибудь белая козочка, привязанная к колышку.

Тротуары были практически безлюдны, но в полумраке, за открытыми дверями, можно было увидеть в сборе целые семейства, либо слушавшие радио, либо вкушавшие сладкие пироги, в другом месте — мужчину в одной рубашке, читавшего газету, в третьем — сухонькую старушку, дремавшую рядом с большими напольными часами с медным маятником.

Постепенно все чаще стали попадаться сады, пустыри между опоясывающими их стенами увеличивались, Вандея все ближе надвигалась на улицу, усеянную ветками, сорванными с деревьев недавними шквальными ветрами.

Мегрэ, отказавшись от машины, начал уже сожалеть о своем решении, ибо не предполагал, что его путь окажется столь долгим, тем более что солнце стало припекать макушку. Ему понадобилось почти полчаса, чтобы добраться до перекрестка Гро-Нуайе, после которого, как представлялось, шли уже сплошные луга.

Трое парней, одетых в темно-синие спецовки, с покрытыми лаком волосами, стояли, прислонившись спинами к двери постоялого двора, и, видимо не представляя, с кем имеют дело, поглядывали на комиссара с агрессивной иронией, свойственной сельским жителям по отношению к заплутавшему в их краях горожанину.

— Где тут дом мадам Паж? — осведомился он у них.

— Вы хотите сказать Леонтины?

— Я не знаю ее имени.

Этого было достаточно, чтобы они расхохотались. Им казалось странным, что кто-то мог этого не ведать.

— Если вы говорите о ней, то вон та дверь.

Дом, на который они указали, был одноэтажным и настолько низким, что Мегрэ мог рукой дотянуться до его крыши. Выкрашенная в зеленый цвет дверь состояла из двух половинок, как это бывает в конюшнях, — открытой верхней и прикрытой нижней.

Поначалу он не увидел ни души в очень бедно выглядевшей кухне, где наряду с печкой в белых изразцах наличествовал круглый стол, покрытый клеенкой в клеточку, на котором стояла пестрая ваза, скорее всего выигранная на какой-нибудь деревенской ярмарке; каминная полка была заставлена безделушками и фотографиями.

Мегрэ качнул колокольчик, подвешенный на тонкой веревке.

— В чем дело?

Он увидел, как хозяйка через дверь, распахивавшуюся влево, выходит из комнаты, которая вместе с кухней и составляла собственно дом. Женщине можно было с равным успехом дать как пятьдесят, так и шестьдесят пять лет. Сухая и жилистая, напоминавшая горничную из отеля, она вглядывалась в него с присущим крестьянам недоверием и не подходила ко входу.

— Что вам надо? — Затем сразу же: — Это не ваше фото они тиснули в газете?

Мегрэ услышал, как кто-то зашевелился в комнате.

Мужской голос поинтересовался:

— Кто это там, Леонтина?

— Да комиссар из Парижа.

— Комиссар Мегрэ?

— Думаю, так его и зовут.

— Пусть входит.

Не двигаясь с места, она повторила:

— Входите.

Комиссар сам приподнял щеколду, дабы открыть нижнюю половинку двери. Леонтина не приглашала его присесть, вообще ничего не говорила.

— Вы были служанкой, убиравшейся в доме Робера де Курсона, верно?

— В течение пятнадцати лет. Полиция и журналисты уже задавали мне кучу вопросов. Я ничегошеньки не знаю.

С того места, где он находился, комиссару теперь была видна побеленная комната, стены которой украшали олеографические картинки, ножка высокой орехового дерева кровати, застланной красной периной; его ноздри уловили знакомый запах трубочного дыма. Было слышно, как мужчина внутри дома беспрестанно производит какие-то движения.

— Хочу взглянуть, как он выглядит… — вполголоса произнес он.

Хозяйка дома беззлобно бросила Мегрэ:

— Слышите, что говорит мой муж? Входите. Он не может покинуть кровать.

У сидевшего в комнате мужчины лицо обросло густой щетиной; вокруг него были разбросаны газеты и дешевенькие издания романов. Он курил пенковую трубку с длинным черенком, а на ночном столике под рукой стоял литр белого вина и рюмка.

— Это все ноги, — объяснила Леонтина. — С тех пор, как их защемило буферами двух вагонов. Он ведь железнодорожник. Размозжило до костей.

Кружевные занавески смягчали дневной свет, а два цветочных горшка с геранью оживляли подоконник.

— Я прочитал все, что о вас написано, месье Мегрэ.

Весь день только книжками да прессой и занимаюсь.

Раньше-то я этим вообще не интересовался. Леонтина, принеси-ка еще рюмку для гостя.

Мегрэ не мог отказаться. Он чокнулся с инвалидом.

Затем, воспользовавшись тем, что жена последнего держалась рядом, вытащил из кармана отрезок свинцовой трубы, который выпросил у Шабо.

— Вам знаком этот предмет?

Она ничуть не разволновалась. Просто сказала:

— Конечно.

— Где вы его видели в последний раз?

— На большом столе, что в салоне.

— У Робера де Курсона?

— Да, у месье. Его принесли из сарая, где в последнюю зиму пришлось заменить часть водопроводных труб, так как из-за заморозков некоторые из них полопались.

— И он хранил этот обломок на столе?

— Да чего там только не валялось. Салон, называется.

Да это просто комната, в которой он жил и одновременно работал.

— Вы убирались там?

— Делала только то, что хозяин позволял, то есть подметала пол, стирала пыль — при этом, не дай Бог, что-нибудь сдвинуть с места! — и мыла посуду.

— Он был маньяком?

— Я этого не говорила.

— Комиссару можешь довериться, — шепнул ей муж.

— Мне не пристало жаловаться на него.

— За исключением того, что он месяцами тебе не платил за работу.

— Это не его вина. Если бы те, кто живет напротив, давали ему деньги, что должны были…

— А вас не подмывало выбросить этот кусок трубы?

— Естественно, пыталась. Но он приказал его оставить.

Использовал как пресс-папье. Помню еще, как однажды заявил, что он может пригодиться на тот случай, если к нему вдруг пожалуют воры. Странная мысль — ведь на стенах висело столько ружей. Он их коллекционировал.

— Это правда, месье комиссар, что его племянник покончил с собой?

— Да.

— Вы считаете, что это он совершал убийства? Еще рюмочку белого? Видите ли, я всегда говорил жене, что даже не пытаюсь понять причуды богатеньких. Они и думают, и чувствуют иначе, чем мы.

— А вы знакомы с семейством Верну?

— Как и все, встречал их на улице. Слушок прошел, что они совсем обезденежили и даже брали взаймы у слуг; наверное, так и было, поскольку хозяин Леонтины не получал более содержания и не мог ей платить.

Жена тайно подавала мужу знаки, чтобы тот не очень-то распускал язык. Ему особенно и нечего было рассказывать, но он обрадовался случайному собеседнику, тем более что им оказался сам комиссар Мегрэ.

А тот покинул их с горьковатым привкусом белого вина во рту. На обратном пути улицы были несколько оживленнее. Молодые парни и девушки на велосипедах возвращались из города. В обратном направлении тянулись целыми семьями.

Вся правоохранительная верхушка, надо полагать, по-прежнему заседала во Дворце правосудия. Но Мегрэ не захотел присоединяться к ним, ибо он не желал как-то влиять на решение, которое тем предстояло принять.

Постановят ли они закрыть дело, сочтя самоубийство доктора признанием вины?

Это было вполне вероятно, но в этом случае Шабо до конца жизни будут мучать угрызения совести.

Когда он добрался до улицы Клемансо и бросил взгляд вдоль улицы Репюблик, то увидел на обоих ее тротуарах чуть ли не толпу, люди прогуливались, выходили из кинотеатра, а на террасе кафе «У почты» были заняты все столики. Солнце уже светилось багровыми тонами приближавшегося вечера.

Комиссар направился к площади Вьет, прошел мимо дома своего друга, разглядев за окнами второго этажа мадам Шабо. Вот и улица Рабле, где у особняка Верну все еще гужевались зеваки, но поскольку сей дом посетила смерть, жители предпочитали находиться от него на некотором расстоянии — большинство стояло на противоположном тротуаре.

Мегрэ все твердил и твердил себе, что это дело его не касается, что сегодня вечером он уедет отсюда поездом, что рисковал вызвать всеобщее недовольство и поссориться со своим другом.

И все-таки, так и не совладав со своей натурой, протянул руку к дверному молоточку. Ждать пришлось долго, под перекрестными взглядами прогуливавшихся горожан; наконец послышались шаги, и дворецкий приоткрыл створку двери.

— Я хотел бы повидать месье Юбера Верну.

— Он не принимает.

Мегрэ все равно вошел в прихожую, хотя его никто туда и не приглашал. Холл был погружен в полумрак.

Стояла мертвая тишина.

— Он в своих покоях?

— Думаю, он в кровати.

— Скажите: окна вашей комнаты выходят на улицу?

Дворецкий заметно смутился, заговорил тише:

— Да. На четвертом. Мы с женой спим в мансарде.

— И вы можете просматривать дом напротив?

Они не уловили ни звука, но дверь салона приоткрылась, и Мегрэ узнал в ее проеме силуэт свояченицы Юбера Верну.

— Что такое, Арсен?

Она, конечно, видела комиссара, но обращалась не к нему.

— Я сказал господину Мегрэ, что месье не принимает.

Она все же повернулась к посетителю:

— Вы хотите поговорить с моим зятем? — Она смирилась с неизбежностью визита комиссара и приоткрыла дверь пошире. — Входите.

Женщина находилась одна в обширном салоне с опущенными на окнах шторами; на одноногом столике стояла единственная лампа, кое-как освещавшая помещение. Ни открытой книги, ни газеты, ни какого-нибудь рукоделия — ничего. Она, должно быть, так и сидела тут в одиночестве, в полнейшем безделье, когда он поднял входной молоточек.

— Я могу принять вас вместо него.

— Но я хотел увидеться именно с ним.

Тогда она подошла к столику, на котором стояли несколько бутылок, схватила одну из них, в которой, судя по этикетке, находилась водка из виноградников Бургундии, но теперь она была пуста.

— В полдень бутылка была заполнена наполовину, а он находился тут не более четверти часа, пока мы еще сидели за столом.

— И часто с ним такое случается?

— Почти ежедневно. А теперь он будет спать до пяти или шести вечера, а потом глядеть на мир мутным взором. Мы с сестрой пытались прятать спиртное, но он все равно ухитряется делать по-своему. Так пусть уж это происходит здесь, нежели в Бог ведает каком питейном заведении.

— А он их посещает?

— Откуда нам знать? Он уходит тайком, через заднюю дверь, а когда уже потом мы видим, как у него глаза лезут на лоб и начинает путаться речь, становится ясно, что это значит. Кончит так же, как и его отец.

— И давно это началось?

— Тянется уже годами. Допускаю, что и раньше он попивал, но, видно, это не так бросалось в глаза. Он выглядит моложаво, но на самом-то деле ему уже шестьдесят семь лет.

— И все же я попрошу дворецкого провести меня к нему.

— Вы не хотите прийти попозже?

— Я вечером уезжаю в Париж.

Она поняла, что дискутировать далее бесполезно, и встряхнула колокольчик. Появился Арсен.

— Проводите господина комиссара к месье.

Арсен удивленно взглянул на нее, будто спрашивая, достаточно ли она обдумала это распоряжение.

— Будь что будет!

Без дворецкого Мегрэ, бесспорно, потерялся бы в коридорах, которые все время пересекались — широкие и гулкие, как в монастыре. Он мельком увидел кухню, где поблескивала медная посуда и, как и в Гро-Нуайе, на столе стояла бутылка белого вина, вероятнее всего предназначенная для Арсена.

Тот, казалось, перестал что-либо понимать в поведении Мегрэ. После заданного вопроса о его личной комнате, он ожидал настоящего допроса. А комиссар ни о чем его более не спрашивал.

В правом крыле первого этажа дворецкий постучал в резную дубовую дверь.

— Это я, месье! — произнес он, повысив голос, чтобы его услышали изнутри. — Поскольку оттуда донеслось какое-то неразборчивое бормотание, Арсен добавил: — Со мной рядом находится комиссар, и он настаивает на том, чтобы встретиться с вами.

Какое-то время они неподвижно простояли около входа, в комнате кто-то ходит туда-сюда, наконец дверь приоткрылась.

Свояченица не ошиблась, говоря о вылезавших из орбит глазах, которые сейчас с каким-то изумлением уставились на Мегрэ.

— Это вы! — прошепелявил заплетающимся языком Юбер Верну.

Он лежал, должно быть, в одежде. Та была сильно помята, волосы свешивались прядями на лоб, и он машинальным жестом провел по ним рукой.

— Что вам угодно?

— Хотел поговорить с вами.

Хозяину сейчас было трудно выставить его вон. Верну, видимо еще не пришедший в себя окончательно, посторонился. Помещение было очень просторное, весьма сумрачное, выделялись кровать с деревянным резным балдахином и выцветшие шелковые шторы на окнах.

Вся мебель была старинная, более или менее выдержанная в одном стиле и напоминала обстановку часовни или ризницы.

— Позвольте?

Верну прошел в ванную, налил стакан воды и прополоскал горло. Вернувшись, он почувствовал себя немного получше.

— Присаживайтесь. В это кресло, пожалуйста. С кем-нибудь уже виделись?

— С вашей свояченицей.

— И она, конечно, сказала, что я напился.

— Она показала мне бутылку из-под виноградной водки.

Он передернул плечами:

— Одна и та же песня. Женщины не могут этого понять. Мужчина, которому внезапно сообщили о смерти сына… — На глаза Верну навернулись слезы. Голос спал, стал плаксивым. — Это тяжелый удар, комиссар. Особенно когда сын единственный. Что поделывает его мать?

— Ни малейшего представления…

— Она непременно сошлется на то, что плохо себя чувствует. Это ее излюбленный трюк. Заболела и все, и никто ничего не решается ей сказать. Понимаете меня?

И тогда ее во всем подменяет сестра: она называет это «прибрать дом к рукам»…

Юбер Верну невольно заставлял воспринимать себя как бывалого актера, который любой ценой стремится возбудить к себе жалость. Выражение его слегка одутловатого лица менялось с потрясающей быстротой. Всего за несколько минут на нем последовательно проступили огорчение, некоторая боязнь, затем родительская боль в связи с утратой любимого чада, горечь в отношении обеих женщин. Теперь на поверхности вновь появился страх.

— И с какой стати вы захотели увидеться со мной?

Мегрэ, который так и не сел в указанное ему кресло, вытащил из кармана обрезок трубы и положил его на стол.

— Вы частенько захаживали к вашему шурину?

— Примерно раз в месяц, приносил ему деньги. Предполагаю, вас уже уведомили о том, что я его содержал?

— Следовательно, вы заметили на его письменном столе этот предмет?

Верну пребывал в нерешительности, осознавая, что ответ на этот вопрос имел решающее значение и что ему следовало, не медля ни секунды, принять решение.

— Полагаю, что да.

— Этот обломок трубы — единственная материальная улика в этом деле. И до настоящего времени, как мне представляется, никто так и не понял всей ее важности.

Мегрэ все же сел, выудил из кармана трубку, набил ее табаком. Верну продолжал стоять, черты его лица напряглись, как при сильной головной боли.

— У вас есть минутка выслушать меня? — И не дожидаясь ответа, Верну, продолжил: — Твердят, что все три преступления более или менее идентичны, не замечая, что первое из них, по сути, полностью отличается от двух остальных. Вдова Жибон, как и Гобийяр, были убиты хладнокровно и преднамеренно. Человек, позвонивший в дверь бывшей акушерки, заявился к ней с целью прикончить ее и сделал это мгновенно, тут же, в коридоре. Стоя на пороге, он уже держал эту штуку в руке. Когда спустя пару дней он напал на Гобийяра, то, возможно, не метил именно в него, он просто бродил по городу в поисках, кого бы прибить. Понимаете, что я хочу этим сказать?

Верну во всяком случае очень старался, делал неимоверные, почти болезненные усилия, чтобы уяснить, к каким выводам пытается прийти Мегрэ.

— Дело Курсона в этом плане выглядит совсем по-иному. Войдя в его комнату, убийца не имел при себе оружия.

Мы можем сделать вывод, что на тот момент у него не было смертоносных намерений. Но произошло что-то такое, что толкнуло его на преступление. Чего доброго, поведение самого Курсона, зачастую носившее провокационный характер, возможно, даже какой-то угрожающий с его стороны жест.

Мегрэ на минутку прервался, чтобы чиркнуть спичкой и разжечь трубку.

— Что вы думаете об этом?

— О чем?

— О моих выкладках.

— Я полагаю, что с этой историей теперь покончено.

— Даже если это так, я все равно пытаюсь разобраться в ней.

— Безумец не станет обременять себя этими соображениями.

— А если речь идет не о сумасшедшем, во всяком случае не о таком, в каком смысле обычно понимают это слово? Проследите за ходом моих рассуждений еще немного. Некто вечером приходит к Роберу де Курсону, нисколько не таясь, поскольку никаких дурных намерений у него еще не было, и потом по неясным пока для нас причинам доходит до состояния, при котором убивает того. Он не оставляет после себя никаких следов, забирает с собой орудие убийства, и это указывает на то, что он не хотел, чтобы его разоблачили.

Значит, речь идет о человеке, который знает жертву и имеет обыкновение посещать ее в этот час. И полиция неизбежно начнет вести поиск в этом направлении.

И у нее есть все шансы в конечном счете выйти на виновного.

Верну глядел на комиссара с видом человека, усиленно над чем-то размышлявшего, взвешивавшего все «за» и «против».

— А теперь предположим, что совершено новое преступление, причем в другом конце города и в отношении лица, не имеющего ничего общего ни с убийцей, ни с Курсоном. Что случится после этого?

Собеседнику комиссара не удалось скрыть промелькнувшую на его лице улыбку. А Мегрэ продолжал:

— Теперь уже не будут искать убийцу среди знакомых первой жертвы. Любой сразу же подумает, что речь идет о каком-нибудь свихнувшемся типе. — Он выдержал паузу. — Так оно и произошло. А убийца в порядке дополнительной страховки и дабы упрочить версию о типе, у которого поехала крыша, совершает еще и третье преступление, на этот раз прямо на улице, в отношении первого подвернувшегося под руку пьянчужки. Следователь, прокурор, полиция — все попались на этот крючок.

— Но не вы?

— Я был не единственный, кто в это не поверил. Случается, что общественное мнение ошибается. Но нередко бывает и так, что у него прорезается некая интуиция, как у женщин и детей.

— Вы хотите сказать, что оно сразу же нацелилось на моего сына?

— Оно указало на этот дом.

Комиссар встал и, не настаивая больше на своем тезисе, подошел к изящному в стиле Людовика XIII письменному столу, на котором на бюваре лежала стопка бумаги для писем. Он вытащил оттуда листок, а затем вынул из кармана другой.

— Арсен написал, — небрежно обронил он.

— Мой дворецкий?

Верну живо подскочил, и Мегрэ отметил, что, несмотря на тучность, тот был довольно подвижен и ловок, что зачастую характерно для некоторых крупных мужчин.

— Он жаждет, чтобы его допросили. Но не осмеливается по собственной инициативе явиться в полицию или Дворец правосудия.

— Арсен ничего не знает.

— Возможно, но окна его комнаты выходят на улицу.

— Вы с ним уже говорили?

— Еще нет. Но вот о чем размышляю: а не разозлился ли он на вас за то, что вы не платите ему жалованье и, более того, занимаете у него деньги.

— Вам и об этом известно?

— А вы сами, месье Верну, ни о чем не хотите мне поведать?

— А с чего бы это мне приспичило вам о чем-то рассказывать? Мой сын…

— Не будем о нем говорить. Полагаю, вы никогда не были счастливы в жизни?

Юбер Верну молчал, уставившись на темноватые цветные узоры ковра.

— Пока имелось состояние, вам хватало простого удовлетворенного честолюбия и тщеславия. В конце концов, именно вы были местным тузом-богачом.

— Это вопросы сугубо личного свойства, и мне неприятно их затрагивать.

— Вы много денег потеряли в последние годы? — Мегрэ при этом перешел в беседе на более легкий тон, как если бы то, что он сейчас излагал, не имело значения. — Вопреки тому, что вы думаете, расследование не закончено и остается открытым. До сего времени оно по не касающимся меня причинам не велось согласно надлежащим правилам. Но невозможно будет долго противиться опросу вашей прислуги. Непременно захотят также сунуть нос в ваши дела, взглянуть на банковские счета. И тогда выяснится то, о чем все подозревают, а именно, что уже в течение ряда лет вы безуспешно боретесь за выживание, стремясь спасти остатки состояния.

Что за внешним блестящим фасадом сейчас зияет пустота и всего лишь прячется человек, которого с тех пор, как он оказался неспособным добывать деньги, нещадно третирует даже его собственная семья.

Юбер Верну приоткрыл рот. Но Мегрэ не дал ему вымолвить ни слова.

— Заодно призовут на помощь и психиатров. — Комиссар заметил, как при этих словах его собеседник резко вскинул голову. — Не знаю, каким будет их заключение. Я нахожусь здесь в качестве неофициального лица и сегодня вечером отбываю в Париж, так что за расследование будет нести ответственность мой друг Шабо.

Я только что сказал вам, что первое преступление не обязательно дело рук душевнобольного. Добавил также, что два других были совершены с вполне определенной целью, явились воплощением довольно дьявольского замысла. Не удивился бы, если бы психиатры расценили его как признак безумия, его определенной разновидности, встречающейся гораздо чаще, чем думают, и которую они определяют как паранойю. Вы читали книги на эту тему, по-видимому собранные вашим сыном в его кабинете?

— Мне случалось их просматривать.

— Вам следовало бы их перечитать.

— Вы утверждаете, что я…

— Я ни на что не претендую. Вчера я видел, как вы играете в карты. Был свидетелем вашего выигрыша. По-видимому, вы убеждены, что и в этой партии вам удастся таким же образом одержать верх.

— Никакой такой партии я не разыгрываю.

Но протестовал он вяло, в глубине души Юбер Верну был польщен тем, что Мегрэ уделяет ему столько времени и косвенным образом отдает должное его ловкости и мастерству.

— Хочу вас предостеречь от одной ошибки. Не вздумайте ее совершить, иначе все только усугубится — случись вдруг новая резня или хотя бы еще одно преступление. Вы понимаете, о чем я говорю? Как подчеркивал ваш сын, у безумия есть свои правила, своя логика.

И опять Верну попытался что-то произнести, но комиссар вновь не дал ему произнести ни слова.

— В девять тридцать я должен уезжать, посему перед ужином надо собрать чемодан.

Его собеседник, сбитый с толку, разочарованный, смотрел на него, ничего более не соображая, попытался жестом остановить его, но комиссар решительно направился к двери.

— Дорогу найду сам.

Однако понадобилось некоторое время, чтобы он опять вышел к кухне, откуда выскочил Арсен с застывшим во взгляде вопросом.

Мегрэ молча прошел мимо, по центральному коридору добрался до выхода, сам открыл дверь, которую подоспевший дворецкий прикрыл за ним.

На тротуаре напротив дома стояли всего трое-четверо из наиболее упорных и любопытных горожан. Интересно, продолжит ли комитет бдительности свое патрулирование сегодня вечером?

Он чуть было не направил свои стопы к Дворцу правосудия, где, вероятно, все еще продолжалось заседание руководителей органов правопорядка, но решил все же сделать так, как он заявил об этом Юберу Верну, и пошел укладывать багаж. После чего вышел на улицу и, решив выпить пива, уселся на террасе кафе «У почты».

Все посетители уставились на него. Тихо о чем-то переговаривались. Некоторые даже перешли на шепот.

Он выпил два больших бокала, не спеша, смакуя, словно находился на Больших Бульварах, а родители останавливались, чтобы показать на него своим детям.

Мегрэ видел, как прошел Шалю в сопровождении какого-то типа с основательным брюшком; преподаватель о чем-то рассказывал своему спутнику, усиленно при этом жестикулируя. Он не заметил комиссара, и вскоре оба прохожих скрылись за углом.

Почти совсем уже стемнело, а терраса опустела, когда он, тяжело поднявшись, двинулся к дому Шабо. Тот открыл, окинув его обеспокоенным взглядом.

— А я-то уже начал беспокоиться, куда ты подевался.

— Сидел в кафе.

Мегрэ повесил шляпу на вешалку, заметил, что в столовой накрыт стол; однако ужин, как оказалось, еще не был готов, и его друг пригласил комиссара пройти в кабинет.

Последовало довольно продолжительное молчание, наконец Шабо, не глядя на Мегрэ, произнес:

— Расследование будет продолжено.

Казалось, он хотел сказать этим: «Ты выиграл. Видишь, не такие уж мы и трусы!»

Мегрэ не улыбнулся, но подбодрил его жестом.

— Отныне дом на улице Рабле поставлен под наблюдение. Завтра начнем допрашивать слуг.

— Кстати, чуть не забыл тебе вернуть это.

— Ты и в самом деле уезжаешь сегодня вечером?

— Надо.

— Я все думаю, добьемся ли мы результата.

Комиссар положил отрезок свинцовой трубы на стол, пошарил в карманах и вытащил оттуда письмо Арсена.

— Как с Луизой Сабати? — поинтересовался он.

— Пожалуй, она вне опасности. Ее вырвало, поэтому и спаслась. Перед этим она позавтракала, и процесс пищеварения еще не начался.

— Что она сказала?

— Отвечает односложно.

— Знала, что они умрут оба?

— Да.

— И смирилась с этим?

— Он ей заявил, что их никогда не оставят в покое, не дадут наслаждаться счастьем взаимного общения.

— Ничего не говорил ей о трех убийствах?

— Нет.

— А о своем отце?

Шабо всмотрелся в его глаза:

— Думаешь, это он?

Мегрэ кивнул.

— Он что, с ума сошел?

— Пусть решают психиатры.

— А твое мнение?

— Я охотно повторяю, что здравомыслящие люди не убивают. Но это всего лишь моя точка зрения.

— Возможно, не очень-то и ортодоксальная?

— Нет.

— Ты выглядишь озабоченным.

— Жду.

— Чего?

— Что-то должно произойти.

— Полагаешь, сегодня?

— Надеюсь.

— Почему?

— Потому что я нанес визит Юберу Верну.

— Ты сказал ему…

— Я обрисовал, как и по какой причине были совершены все три преступления. Дал понять ему, как убийца должен был отреагировать нормальным образом.

Шабо, только что гордившийся принятым решением о продолжении следствия, вновь выглядел напуганным.

— Но… в таком случае… не опасаешься ли ты, что…

— Ужин подан, — объявила Роза, в то время как мадам Шабо, улыбаясь, направлялась в столовую.

Глава 9

Коньяк «Наполеон»

И вновь из-за пожилой матушки Шабо пришлось помалкивать, скорее даже болтать о том о сем, не имеющем никакой связи с их заботами, и этим вечером застольная беседа крутилась вокруг кулинарных вопросов, в частности относительно того, как готовить «зайчатину по-королевски».

Мадам Шабо опять предложила профитроли, и Мегрэ, испытывавшему к ним отвращение, пришлось проглотить целых пять штук, при этом не спуская глаз со стрелок старинных часов.

Но в восемь тридцать еще ничего не произошло.

— Тебе незачем спешить. Я заказал такси, и водитель предварительно заедет в гостиницу забрать багаж.

— Но мне в любом случае следует туда заглянуть, чтобы оплатить счета.

— Я позвонил, чтобы их переписали на мое имя. Тем самым тебе будет дан урок, как не останавливаться у нас, когда ты соизволяешь раз в двадцать лет побывать в Фонтэне.

Подали кофе, коньяк. Мегрэ согласился выкурить еще одну сигару, раз уж это стало традицией, ибо не сделай он этого, мамаша Шабо расстроилась бы.

Было уже без пяти минут девять, машина тихо урчала у двери, водитель ожидал пассажира, как вдруг наконец-то раздался телефонный звонок.

Шабо устремился к аппарату, снял трубку:

— Да, это я… Как?.. Он умер?.. Не слышу вас, Ферон…

Говорите громче… Да… Сейчас же приду. Пусть его отвезут в больницу, это само собой разумеется… — Следователь повернулся к Мегрэ: — Мне надо срочно бежать по делам.

Тебе действительно необходимо уезжать сегодня вечером?

— Обязательно.

— Но я тогда не смогу проводить тебя на вокзал.

Из-за матери он не стал больше ничего объяснять, схватил шляпу и быстро накинул демисезонное пальто.

И только на тротуаре тихо бросил:

— У Верну произошла жуткая сцена; Юбер, мертвецки пьяный, принялся все крушить в своей комнате и под конец, совсем уже разбушевавшись, полоснул себя бритвой по венам.

Его удивило спокойствие комиссара.

— Он не умер, — продолжал Шабо.

— Знаю.

— Как это так?

— Потому что люди такого склада не кончают самоубийством.

— Однако его сын…

— Ладно. Нас ждут.

Вокзал был в пяти минутах езды. Мегрэ подошел к такси.

— Времени в обрез, — уточнил водитель.

Мегрэ в последний раз повернулся к другу, который, по-видимому совсем растерявшись, застыл на тротуаре.

— Напишешь обо всем.

Поездка оказалась монотонной. На двух-трех вокзалах Мегрэ выходил из купе, чтобы пропустить рюмочку чего-нибудь крепкого и в конце концов задремал, смутно воспринимая на остановках возгласы начальника станции и скрип вагонов.

В Париж он прибыл ранним утром и на такси добрался до дома, где, взглянув снизу на открытое окно, улыбнулся. Супруга уже поджидала его стоя на лестничной клетке.

— Не переутомился? Хоть немного поспал?

Мегрэ выпил три большие чашки кофе, прежде чем почувствовал, как постепенно отступает нервное напряжение.

— Примешь ванну?

Непременно! Как хорошо было снова услышать голос мадам Мегрэ, почувствовать запах родного жилища, увидеть, что мебель и все прочие домашние предметы стоят на своих привычных местах.

— Я не очень хорошо поняла, о чем ты мне рассказывал по телефону. Опять занимался каким-нибудь делом?

— Оно закончено.

— И что это было?

— Тип, который не хотел смириться с тем, что проиграл.

— Не понимаю.

— Ничего. Есть люди, которые вместо того, чтобы катиться и далее по наклонной плоскости, оказываются способными на все.

— Ты, должно быть, знаешь, о чем говоришь, — философски заметила она вполголоса и больше к этому вопросу не возвращалась.

В половине десятого в кабинете начальника Мегрэ посвятили в суть дела об исчезновении дочери сенатора. История была скверная, с более или менее разнузданными типа оргий сборищами в одном из подвальчиков и в довершение всего еще замешанная на наркотиках.

— Есть почти полная уверенность в том, что она ушла оттуда не по своей воле, но мало шансов в пользу того, что ее похитили. Самая вероятная версия: она погибла от передозировки, а ее друзья, перепугавшись, где-то спрятали труп.

Мегрэ переписал список фамилий и адресов.

— Люка уже кое-кого из них опросил. Но до сего времени никто не решился заговорить.

Но разве не его это ремесло — расшевелить людей, заставить их все выложить начистоту?

— Поразвлекся там?

— Где?

— В Бордо.

— Да там дождь лил как из ведра.

О Фонтэне он не стал упоминать. У него едва хватило времени лишь мельком вспомнить о том, что там происходило в течение всех тех трех дней, пока он добивался чистосердечных признаний от всех этих молодых болванов, которые считали себя умнее всех.

Затем, изымая как-то свою почту, он наткнулся на конверт со штемпелем Фонтэне-ле-Конт. К тому времени он из газет уже в основном знал, чем закончилось это дело.

Но теперь Шабо своим четким, ужатым, немного угловатым почерком, который вполне мог бы сойти за женский, снабдил его подробностями.

«В какой-то момент, вскоре после твоего ухода из дома на улице Рабле, хозяин особняка пробрался в домашний винный погребок, и Арсен видел, как он оттуда вернулся с бутылкой коньяка „Наполеон“, который в семье Курсонов бережно хранили на протяжении жизни двух поколений».

На этом месте Мегрэ не смог удержаться от улыбки.

Ради последней своей выпивки Юбер Верну не довольствовался каким-то там банальным крепким напитком!

Он выбрал то, что считалось в доме самым редким, бутылку весьма почтенного возраста, которую хранили, рассматривая ее в известной степени как залог и символ древнего дворянского рода.

«Когда дворецкий явился к нему, известив, что ужин подан, у Юбера глаза уже налились кровью, а взгляд блуждал с предмета на предмет. Величественным театральным жестом он распорядился оставить его в покое, воскликнув:

— Пусть эти стервочки откушают без меня!

Они и сели за стол без него. Но примерно через десять минут из его апартаментов стал доноситься глухой шум. Послали Арсена выяснить, в чем дело, но дверь оказалась закрытой на ключ, а Верну у себя в комнате бесновался, ломая все, что попадало под руку, и вопя дикие непристойности.

Как только это довели до сведения его свояченицы, она немедленно предложила:

— Через окно…

Никто из родственников не шелохнулся, все остались в столовой на своих местах, только Арсен вышел во двор.

Окно было приоткрыто. Слуга раздвинул шторы. Верну его увидел. Но он уже держал в руках бритву.

Юбер снова воскликнул, чтобы его не беспокоили, что ему все до чертиков надоело, и, как рассказал Арсен, продолжал сыпать такими похабными словами, которых никогда не приходилось слышать из его уст.

Дворецкий стал звать на помощь, поскольку не осмеливался сунуться в комнату, а его хозяин тем временем принялся вскрывать себе вены на запястье. Брызнула кровь.

Верну с ужасом взглянул на этот фонтан и сразу сник, уже ничему более не противясь. Спустя несколько мгновений он обмяк и рухнул без сознания на ковер.

С тех пор он упорно отказывается отвечать на какие-либо вопросы. На следующий день, уже в больнице, его застали за тем, что он потрошил свой матрас, в связи с чем врачи были вынуждены запереть его в обитой тканью камере.

Из Ниора приехал Депре, психиатр, чтобы сделать первичный осмотр; завтра он намерен проконсультироваться со специалистом из Пуатье.

Согласно его выводам, налицо явное помешательство, но с учетом того отклика, который это дело получило в наших краях, психиатр предпочитает принять все необходимые меры предосторожности.

Со своей стороны я выдал разрешение на похороны Алена. Они состоятся завтра. Девица Сабати все еще в больнице и чувствует себя превосходно. Не знаю, как с ней поступить. Ее отец работает где-то во Франции, но разыскать его никак не удается. Отослать ее обратно по-прежнему местожительству не могу, так как она до сих пор не отказалась от мысли покончить с собой.

Матушка подсказывает, а не взять ли ее служанкой к нам в дом, чтобы несколько облегчить работу Розе, которая становится уже старенькой. Боюсь, что люди…»

В то утро Мегрэ так и не успел дочитать письмо, поскольку ему привели на допрос важного свидетеля. Он сунул письмо в карман. И что с ним потом сталось, так никогда и не узнал.

— Кстати, — сказал он вечером жене, — я получил весточку от Жюльена Шабо.

— И что он пишет?

Мегрэ поискал письмо, но не нашел его. Оно, должно быть, выпало, когда комиссар вытаскивал платок или кисет с табаком.

— Они собираются нанять новую служанку.

— И все?

— Почти.

И только спустя после этих событий довольно много времени Мегрэ, как-то обеспокоенно глядя в зеркало, прошептал:

— Я пришел к выводу, что он постарел.

— О ком ты говоришь?

— О Шабо.

— Сколько ему сейчас?

— Он моего возраста, разница где-то в пару месяцев, не более.

Мадам Мегрэ наводила порядок в комнате, как это делала всегда, прежде чем отправиться спать.

— Лучше бы он женился, — сделала она безапелляционный вывод.

1

Студент-медик, стажирующийся в больнице.

2

Город на Луаре, с 1825 г. там существует кавалерийско-бронетанковое училище.

3

Белая горячка (лат.)

4

Маленькое пирожное, начиненное взбитыми сливками с добавлением ванилина и политое сверху шоколадным кремом.

5

Полицейский, «легавый» (разг.)

6

Здесь: на посошок (англ.)