— Вчера вечером в газете я узнала фотографию.

Она напустила на себя огорченный вид, считая, что он соответствует обстоятельствам, на деле же вовсе не была опечалена. Напротив, в ее глазах блестели искорки триумфа.

— Разумеется, за четыре года малышка изменилась, особенно ее изменила прическа. Однако я нисколько не сомневаюсь, что это она. Надо бы поехать к невестке, но уже несколько лет мы с ней не разговариваем, а я не сделаю первый шаг. Понимаете?

— Понимаю, — серьезно ответил Мегрэ, попыхивая трубкой.

— Имя, конечно, другое. Но менять имя при такой жизни — это естественно. Меня крайне взволновало, что она назвалась Арлеттой и что у нее документы Жанны Леле. Представьте себе, я знала семью Леле.

Комиссар терпеливо слушал, посматривая на падающий снег.

— Чтобы убедиться, я показала фотографию трем весьма почтенным людям, которые хорошо знали Анну Мари, и все трое подтвердили: это она, дочь моего брата и невестки.

— Ваш брат еще жив?

— Умер, когда малышке было всего два года. Погиб при аварии на железной дороге. Возможно, вы помните — известная катастрофа в Руане. Я ему говорила…

— Ваша невестка живет в Лизьё?

— Она никогда оттуда не уезжала. Но, как я вам уже сказала, мы не встречаемся. Долго объяснять. Есть люди, не правда ли, с которыми нелегко поладить. Впрочем, оставим.

— Оставим, — согласился Мегрэ. Потом спросил:

— Кстати, как зовут вашего брата?

— Трошен. Гастон Трошен. У нас большая семья, наверно, самая большая в Лизьё, и одна из самых старинных. Вы знаете наши края?

— Нет. Был только проездом.

— Но, конечно, видели на площади статую генерала Трошена. Это наш прадед. А когда вы выезжаете на дорогу в Кан, справа, стоит замок с шиферной крышей. Наш семейный замок. Теперь он принадлежит другим людям. После войны четырнадцатого года его выкупил один из новоиспеченных богачей. Брат оказался в трудном положении.

— Простите за нескромный вопрос: чем он занимался?

— Работал инспектором в лесном ведомстве. Невестка, дочь торговца скобяными товарами, скопившего немного денег, унаследовала десяток домов и две фермы. Пока брат был жив, ее принимали везде благодаря ему. Но после его смерти все поняли, что она не на своем месте; так в огромном доме невестка осталась одна.

— Как вы думаете, она видела газету?

— Разумеется. Фотография была на первой странице, а местную газету получают все.

— Вас не удивляет, что она не дала нам о себе знать?

— Нисколько, господин комиссар. И никогда этого не сделает — слишком горда. Держу пари, даже перед телом она поклянется, что это не ее дочь. Вот уже четыре года — я-то знаю — она не имеет о ней никаких известий. Да и никто в Лизьё. Но терзается она не из-за дочери, а из-за того, что думают люди.

— Вам известно, при каких обстоятельствах девушка ушла из дому?

— А кто уживется с этой женщиной? Но есть и еще одна причина. Не представляю, от кого девочка унаследовала это, только не от брата, каждый скажет. В пятнадцать лет ее выставили из монастыря. И потом, выходя вечером на улицу, я не осмеливалась поднять глаз на темные закоулки, боясь увидеть ее там с каким-нибудь мужчиной. Даже с женатыми. Невестка закрывала дочь на замок, думая, что поступает правильно, но метод-то не из лучших-девчонка еще больше бесилась. Рассказывают, однажды она вылезла в окно босиком и в таком виде разгуливала по улицам.

— Нет ли какой приметы, которая помогла бы вам признать ее безошибочно?

— Есть, господин комиссар.

— Какая?

— У меня, к сожалению, не было своих детей. Муж мой не отличался крепким здоровьем и вот уже много лет как болен. Когда племянница была совсем маленькой — мы еще поддерживали отношения с ее матерью, — мне случалось по-родственному заниматься ребенком. И я запомнила на левой пятке девочки родимое пятно, маленькое коричневое пятнышко, которое так и не исчезло.

Мегрэ снял трубку, набрал номер Института судебно-медицинской экспертизы.

— Алло!.. Уголовная полиция. Будьте добры, посмотрите левую ступню девушки, что доставили вчера… Да… Я подожду у аппарата… Проверьте, нет ли там чего особенного.

Сохраняя удивительную выдержку, дама всем своим видом напоминала тех женщин, которые никогда не сомневаются в себе. Она сидела на стуле очень прямо, сложив руки на серебряном замочке сумки. Именно такой, со строгим замкнутым лицом, ее можно было представить себе и в церкви на проповеди.

— Алло?.. Да… Пока все… Спасибо. К вам сейчас приедут для опознания тела.

Он повернулся к даме из Лизьё.

— Надеюсь, вы не испугаетесь?

— Это мой долг, — ответила она.

Мегрэ не мог больше заставлять ждать бедного Лоньона и, уж конечно, сопровождать посетительницу в морг. Он заглянул в соседний кабинет.

— Люкас. Свободен?

— Только что закончил донесение по делу на набережной Жавель.

— Не съездишь с этой госпожой в Институт судебно-медицинской экспертизы?

Сухонькая, она была выше бригадира, и, когда они проходили по коридору — она впереди, — казалось, что дама ведет его на поводке.

Вошел Лоньон, подталкивая перед собой задержанного с длинными, спутавшимися волосами. Парень сгибался под тяжестью помятого, перевязанного веревкой чемодана из коричневой парусины.

Комиссар открыл дверь, пропуская молодого человека в инспекторскую.

— Взгляните, что там у него, — сказал он, указывая на чемодан.

И, уже уходя, добавил:

— Пусть снимет штаны: проверьте, не колется ли он.

Оставшись вдвоем, Мегрэ доброжелательно посмотрел на недовольного инспектора. Он не сердился на Лоньона за его характер, зная, что семейная жизнь у того не удалась. Впрочем, другие тоже старались быть любезными с Лоньоном. Но как это было непросто! Увидев его, всегда мрачного, всегда в постоянном ожидании катастрофы, никто не мог скрыть удивления или сдержать улыбку.

В глубине души Мегрэ подозревал, что Лоньон примирился с невезением, с плохим настроением, с личной неудачливостью, которую он любовно пестовал, как иные старики пестуют свой хронический бронхит, чтобы их жалели.

— Ну как, старина?

— Да так.

Это означало, что Лоньон готов отвечать на вопросы, поскольку он всего лишь подчиненный, но считает возмутительным, что он, кому досталось бы расследование, не будь уголовной полиции, он, кто знает этот квартал как свои пять пальцев, он, кто со вчерашнего дня не позволил себе и минуты передышки, должен теперь отчитываться.

Складка его губ красноречиво говорила:

«Я знаю все наперед — дело обычное. Сейчас я выложу вам все, что разузнал, а завтра или послезавтра газеты сообщат, что комиссар Мегрэ раскрыл преступление. И снова будут трубить о его чутье, методах».

В глубине души Лоньон этому не верил, чем, вероятно, и объяснялось его поведение. Да, Мегрэ — комиссар, да, есть особая бригада, которая не крутится вокруг участкового комиссариата, но только потому, что всем этим людям повезло, что у них связи или они просто умеют выставить себя в выгодном свете.

Но кто мог сравниться сноровкой с ним, Лоньоном?

— Где ты его отловил?

— На Северном вокзале.

— Когда?

— Сегодня утром, в половине седьмого. Еще не рассвело.

— Как его зовут — знаешь?

— Я знаю его целую вечность и задерживаю уже восьмой раз. Это Филипп. Филипп Мортемар. Его отец — профессор университета в Нанси.

Казалось невероятным, что Лоньон выдает столько информации сразу. Башмаки у него были грязные, старые и, должно быть, протекали; брюки мокрые до колен; глаза красные, усталые.

— Ты сразу понял, о ком идет речь, когда привратница говорила о длинноволосом молодом человеке?

— Я же знаю квартал.

Что в принципе означало: вам с вашими людьми здесь нечего делать.

— Ты заходил к нему? Где он живет?

— В бывшей комнате горничной, на бульваре Рошешуар. Но его там не было.

— В котором часу?

— Вчера вечером, около шести.

— Он уже забрал чемодан?

— Еще нет.

Лоньон, старая опытная ищейка, вышел на след без всякой уверенности, что избрал правильный путь, и продвигался, не давая сбить себя с толку.

— Ты искал его всю ночь, со вчерашнего вечера?

— Я знал куда идти. Чтобы уехать, ему нужны были деньги, вот он и бегал, где бы их подзанять. И лишь потом вернулся за чемоданом.

— Как ты догадался, что он на Северном вокзале?

— Подсказала девица, которая видела, как он садился на автобус у Антверпенского сквера. А засек я его в зале ожидания.

— И что ты делал с ним до сих пор?

— Привел в участок и допрашивал.

— Каков результат?

— Либо не хочет говорить, либо ничего не знает. Мегрэ показалось, что инспектор торопится уйти, и, видимо, не затем, чтобы лечь спать.

— Пожалуй, я пойду.

— Донесение не подготовил?

— Представлю вечером в свой участок.

— Филипп снабжал графиню наркотиками?

— Скорее напротив: она его угощала. Во всяком случае, их часто видели вместе.

— С каких пор?

— Несколько месяцев. Если я вам больше не нужен…

Наверняка он что-то задумал. Или Филипп сообщил ему нечто такое, что его сильно встревожило, или же во время ночных поисков он получил информацию, которая навела его на след, и теперь он торопился пойти по этому следу, пока его не опередили другие.

Мегрэ тоже знал квартал и догадывался, какая ночь была у Филиппа и инспектора. Чтобы достать деньги, молодой человек, видимо, обошел всех своих знакомых из числа наркоманов. Он, конечно, обращался и к девицам, прогуливающимся у сомнительных гостиниц, к официантам кафе, к рассыльным из ночных заведений. Потом, когда улицы опустели, стучал в двери притонов, где обитали опустившиеся, жалкие вроде него людишки без гроша в кармане.

Может, хотя бы для себя раздобыл наркотиков? Иначе скоро станет как тряпка.

— Я могу идти?

— Спасибо. Ты хорошо поработал.

— Не думаю, что он убил графиню.

— Я тоже.

— Вы его посадите?

— Посмотрим.

Лоньон ушел, и Мегрэ распахнул дверь инспекторской. Открытый чемодан лежал на полу. Филипп, чье рыхлое лицо напоминало расплавленную свечу, машинально поднимал руки, стоило кому-нибудь сделать малейшее движение, — он боялся, что его ударят.

Ни один из присутствующих не отнесся к нему с сочувствием, на всех лицах было только отвращение.

В чемодане оказалось поношенное белье, смена носков, пузырьки с лекарствами — Мегрэ понюхал: не героин ли? — и несколько тетрадей.

Он полистал их. Стихи, вернее, обрывки фраз — бредни наркомана.

— Пойдем! — приказал комиссар.

Филипп прошел перед ним так, словно ожидал получить коленом под зад. Должно быть, привык к этому. Ведь даже на Монмартре не все переносят подобных субчиков и не упускают случая наподдать им.

Мегрэ сел, не предложив сесть парню, и тот стоял, шмыгая носом и раздражающе подрагивая ноздрями.

— Графиня была твоей любовницей?

— Моей заступницей.

Голос его, интонация выдавали педераста.

— Ты хочешь сказать, что не спал с ней?

— Она интересовалась моей работой.

— Она давала тебе деньги?

— Помогала жить.

— И много давала?

— Она не была богата.

Это подтверждал и его хорошо скроенный, но затасканный синий двубортный костюм. Обувь, видимо, ему кто-то дал: лакированные туфли подходили скорее к смокингу, чем к грязному плащу.

— Почему ты хотел удрать в Бельгию?

Он ответил не сразу, сначала посмотрел на дверь соседнего кабинета, будто опасаясь, что Мегрэ позовет пару крепких ребят и устроит ему хорошую взбучку. Возможно, так оно и было во время предыдущих арестов.

— Я не сделал ничего плохого и не понимаю, почему меня задержали.

— Ты гомик?

В душе, как все педерасты, он этим гордился, и непроизвольная улыбка тронула его чрезмерно красные губы. Кто знает, может, ему, наоборот, нравилось получать трепку от настоящих мужчин.

— Не хочешь отвечать?

— У меня есть друзья.

— А подружки?

— Это не одно и то же.

— Если я правильно понял, друзья — для удовольствия, а дамы преклонного возраста — для материального обеспечения?

— Они ценят мое общество.

— И много у тебя таких?

— Три-четыре.

— Все твои заступницы?

Приходилось сдерживаться, чтобы говорить с ним нормальным голосом и смотреть на него как на равного себе.

— Они мне иногда помогают.

— Все колются?

И тут, когда Филипп, не ответив, отвернулся, Мегрэ разозлился. Он не вскочил, не стал трясти парня за грязный воротник плаща, но голос его стал глухим, а речь отрывистой.

— Послушай! Мое терпение сейчас лопнет, и я — не Лоньон. Или ты будешь говорить, или я надолго упрячу тебя за решетку. Но сначала ты объяснишься с моими ребятами.

— Вы хотите сказать, что они изобьют меня?

— Они сделают с тобой все, что им вздумается.

— Не имеете права.

— А ты не имеешь права портить пейзаж. Теперь же постарайся отвечать. Ты давно знаешь графиню?

— С полгода.

— Где познакомились?

— В маленьком баре на улице Виктор-Массе, почти напротив ее дома.

— Ты сразу сообразил, что она колется?

— Это нетрудно понять.

— И ты к ней прицепился?

— Попросил одолжить немного.

— И она дала?

— Да.

— Много?

— У нее почти всегда были наркотики.

— Как она их доставала — знаешь?

— Она не говорила.

— Отвечай — знаешь?

— Догадываюсь.

— Так как же?

— Через врача.

— Он тоже балуется?

— Да.

— Доктор Блок?

— Я не знаю, как его зовут.

— Врешь. Ты ходил к нему?

— Иногда.

— Зачем?

— Чтобы он и мне дал.

— И он давал?

— Один раз.

— Ты пригрозил заложить его?

— Мне надо было позарез — я три дня без дури сидел. И он сделал мне укол, один-единственный.

— Где ты встречался с графиней?

— В баре или у нее.

— Почему она давала тебе морфий и деньги?

— Потому что интересовалась мной.

— Я предупредил: отвечай на мои вопросы, так будет лучше.

— Она чувствовала себя одинокой.

— А знакомые?

— Графиня всегда была одна.

— Ты спал с ней?

— Пытался доставить ей удовольствие.

— У нее дома?

— Да.

— Пили красное?

— Мне от него плохо.

— Спали на ее кровати? Ты оставался на ночь?

— Иногда и на две.

— Могу поспорить, не открывая штор. Не зная, что за окном — день ли, ночь. Правда?

После чего он, в погоне за наркотиками, бродил как лунатик по улицам в мире, которому больше не принадлежал.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать восемь.

— Когда ты начал?

— Три-четыре года назад.

— Зачем?

— Не знаю.

— С родителями отношения поддерживаешь?

— Отец давно меня проклял.

— А мать?

— Время от времени подбрасывает тайком по почте.

— Расскажи-ка о графине.

— Я ничего не знаю.

— Расскажи что знаешь.

— Была очень богата. Вышла за человека, которого не любила, за старика. Тот не отпускал ее ни на минуту и даже приставил к ней частного сыщика.

— Это она сама рассказала?

— Да. Каждый день он получал доклад, где все ее дела и поступки были расписаны поминутно.

— Она уже кололась?

— Нет. Не думаю. Когда он умер, все бросились к ней, надеясь поживиться.

— Кто это все?

— Альфонсы с Лазурного берега, профессиональные игроки, приятельницы…

— Она не называла имен?

— Не помню. Вы же знаете, как все воспринимается после дозы.

Мегрэ знал об этом только понаслышке: сам-то он никогда не пробовал.

— У нее еще оставались деньги?

— Немного. По-моему, она время от времени продавала свои драгоценности.

— Ты их видел?

— Нет.

— Она тебе не доверяла?

— Не знаю.

Его тоненькие, в широченных брюках ножки подгибались, и Мегрэ знаком разрешил ему сесть.

— Кто-нибудь еще, кроме тебя, тянул из нее деньги?

— Она мне не говорила.

— Ты никого не встречал у графини или, может, видел ее с кем-нибудь на улице или в баре?

Мегрэ ясно почувствовал, что парень колеблется.

— Н-нет!

Комиссар жестко глянул на него.

— Не забыл, что я сказал?

Но Филипп уже взял себя в руки.

— Никогда и никого я с ней не видел.

— Ни мужчин, ни женщин?

— Никого.

— Она не произносила имени Оскар?

— Впервые слышу.

— Тебе не казалось, что графиня кого-то боится?

— Она боялась только одного — умереть в одиночестве.

— Вы с ней не ссорились?

Он не изменился в лице — до того был бледен, лишь кончики ушей слегка покраснели.

— Откуда вы знаете?

И добавил с понимающей, чуть презрительной улыбкой:

— Этим всегда кончается.

— Что именно?

— Спросите любого.

Он имел в виду: «Любого, кто балуется зельем». Затем угрюмо, словно сомневаясь, что его поймут, продолжил:

— Когда наркотики кончались и графиня не могла их достать, она набрасывалась на меня, упрекая в том, что я выпрашиваю у нее морфий, даже обвиняла в воровстве. Клялась, что еще накануне в шкафу оставалась целая коробка с ампулами.

— У тебя был ключ от ее квартиры?

— Нет.

— Ты никогда не приходил в ее отсутствие?

— Она почти всегда сидела дома. Случалось, не выходила по неделе, а то и больше.

— Отвечай на мои вопросы точно: да или нет? Ты никогда не приходил в квартиру в ее отсутствие? Снова едва заметное замешательство.

— Нет.

Мегрэ, не настаивая, проворчал себе под нос:

— Врешь.

Из-за этого Филиппа атмосфера в кабинете казалась столь же удушливой, нереальной, что и в квартире на улице Виктор-Массе.

За свою жизнь Мегрэ навидался наркоманов и знал, что, нуждаясь в зелье, они стремятся достать его любой ценой. И тогда наркоман, подобно Филиппу в поисках денег той ночью, обходит всех знакомых и клянчит, забывая о человеческом достоинстве.

На дне общества, где находился парень, это, конечно, непросто. Как тут не вспомнить, что в ящике у графини почти всегда есть наркотики, а уж если она вдруг пожадничает, надо только дождаться, когда она уйдет из дома.

Так подсказывала интуиция, но интуиция в полном согласии с логикой.

Все эти людишки следят, завидуют, обкрадывают друг друга, а порой и доносят. Однако теперь уголовная полиция не принимает во внимание анонимные телефонные звонки тех, кто желает удовлетворить месть.

— Когда ты видел графиню в последний раз?

— Позавчера утром.

— А не вчера утром, не ошибся?

— Вчера утром я был болен и оставался в постели.

— Что с тобой случилось?

— Два дня сидел без дури.

— Графиня тебя не выручила?

— Клялась, что у нее ничего нет — доктор не сумел достать.

— И вы поссорились?

— Мы оба были не в духе.

— Ты ей поверил?

— Она показала мне пустой ящик.

— Когда должен был прийти доктор?

— Графиня не знала. Она ему позвонила, и он обещал зайти.

— Ты больше не возвращался?

— Нет.

— Теперь слушай внимательно. Труп графини обнаружили вчера днем, около пяти часов, уже после выхода вечерних газет. Сообщение в прессе появилось лишь сегодня утром. Всю ночь ты искал денег, чтобы смыться в Бельгию. Откуда тебе известно, что графиня мертва?

Он, видимо, хотел ответить: «Я просто не знал», но под тяжелым взглядом комиссара передумал.

— Проходил по улице и увидел на тротуаре толпу.

— В котором часу?

— В половине седьмого.

Мегрэ в это время находился в квартире, а возле дома действительно стоял полицейский и не подпускал любопытных.

— Выверни карманы.

— Инспектор Лоньон уже проверял.

— Выверни еще разок.

Филипп вытащил грязный носовой платок, два ключа на колечке (один от чемодана), перочинный нож, кошелек, маленькую коробочку с пилюлями, бумажник, записную книжку и шприц в игольнике.

Мегрэ полистал потрепанную записную книжку с пожелтевшими страницами, исписанную адресами и телефонами. Почти никаких фамилий, только инициалы да имена. Оскара среди них не оказалось.

— Узнав об убийстве графини, ты подумал, что тебя заподозрят?

— Именно так и бывает.

— И решил удрать в Бельгию? У тебя там что, знакомые?

— Я был несколько раз в Брюсселе.

— Кто дал тебе денег?

— Приятель.

— Какой приятель?

— Я не знаю его фамилии.

— Постарайся вспомнить.

— Он врач.

— Доктор Блок?

— Да. Я ничего не нашел. Было уже три часа ночи. Мне стало страшно. Я позвонил ему из бара с улицы Коленкура.

— И что сказал?

— Что я — друг графини и мне срочно нужны деньги.

— Он сразу согласился?

— Я дал понять, что, если меня арестуют, ему грозят неприятности.

— Короче, шантажировал. Он назначил встречу у себя дома?

— Нет, велел идти на улицу Виктор-Массе — он там живет, он, мол, будет ждать на тротуаре.

— Ты больше ничего не просил?

— Он дал мне одну ампулу.

— И ты тут же укололся. Все? Ничего не утаил?

— Я больше ничего не знаю.

— Доктор тоже педераст?

— Нет.

— Откуда знаешь?

Филипп пожал плечами — наивный вопрос.

— Есть хочешь?

— Нет.

— А пить?

Губы молодого человека дрогнули — ему нужно было совсем другое.

Мегрэ словно нехотя встал, открыл дверь в инспекторскую. Случайно там оказался Торранс, широкоплечий здоровяк с огромными, как у мясника, ручищами. Никто, кого ему приходилось допрашивать, даже и подумать не мог, что этот человек — сама нежность.

— Зайди-ка, — попросил комиссар. — Ты сейчас закроешься вот с этим парнем и не выпустишь его до тех пор, пока он не выложит все, что знает. Мне безразлично, сколько на это уйдет времени — день или три. Когда устанешь, тебя заменят.

Филипп, с блуждающим взглядом, запротестовал:

— Я вам все рассказал. За кого вы меня принимаете, за предателя?

И вдруг, словно разгневанная женщина, взвизгнул:

— Вы грубиян! Вы злой! Вы… вы…

Мегрэ посторонился, пропуская его, перемигнулся с Торрансом. Двое мужчин пересекли огромную инспекторскую и скрылись в комнатушке, которую в шутку называли комнатой признаний. По пути Торранс успел бросить Лапуэнту:

— Пришли мне пива и бутербродов. Оставшись с коллегами, Мегрэ потянулся, фыркнул и собрался открыть окно.

— Итак, ребята!..

Только сейчас он заметил, что вернулся Люкас.

— Она снова здесь, шеф, и ждет вас.

— Тетушка из Лизьё? Кстати, как она себя вела?

— Как всякая старушка, упивающаяся похоронами других. Не потребовалось ни уксуса, ни нюхательной соли. Она спокойно осмотрела тело с головы до ног и в середине осмотра, вздрогнув, спросила:

— Почему ей сбрили волосы?

Я ответил, что это не мы, и она чуть не задохнулась. Указав на родимое пятно на ступне, сказала:

— Видите? Но даже без этого я узнала бы ее. Потом, уже уходя, вдруг заявила:

— Я с вами. Мне надо поговорить с комиссаром. Она в приемной, и легко от нее не отделаться.

Малыш Лапуэнт держал телефонную трубку, но связь, по-видимому, была плохой.

— Ницца?

Тот кивнул. Жанвье еще не появился. Мегрэ вернулся к себе в кабинет и позвонил, чтобы к нему проводили даму из Лизьё.

— Вы хотите мне что-то сказать?

— Не уверена, заинтересует ли вас это. По дороге на меня нахлынули воспоминания — они, как известно, приходят сами по себе. Боюсь показаться сплетницей, однако…

— Слушаю вас.

— Я все об Анне Мари. Сегодня утром я вам сказала, что она покинула Лизьё пять лет назад и мать ее ни разу не попыталась узнать, что с ней стало. Чудовищно со стороны матери, между нами говоря.

Оставалось только ждать. Торопить посетительницу не имело смысла.

— Разумеется, об этом много судачили. Лизьё — маленький городок, ничего не скроешь. И вот одна женщина — я ей полностью доверяю, — которая каждую неделю ездит в Кап по торговым делам, клялась мне своим мужем, что незадолго до отъезда Анны Мари она встретила девчонку в Кане как раз в тот момент, когда та заходила к врачу.

С довольным видом дама выдержала паузу, удивляясь, почему ей не задают вопросов, и, вздохнув, продолжила:

— И не к простому врачу, а к доктору Потю, акушеру.

— Иначе говоря, вы предполагаете, что ваша племянница уехала из-за беременности?

— Прошел такой слух, и все гадали, кто же отец?

— Его удалось установить?

— Называли разные имена, и выбор был богатый. Но у меня на все свое мнение, поэтому я и вернулась. Мой долг — помочь раскрыть истину.

Ей начинало казаться, что, вопреки расхожим утверждениям, полиция не особенно любопытна, поскольку Мегрэ ничуть ей не помогал: к разговору не подталкивал и слушал с равнодушием старого духовника, дремлющего в исповедальне.

Она продолжала так, будто выкладывала нечто чрезвычайно важное:

— Анна Мари всегда страдала горлом: каждой зимой несколько ангин. Ей удалили миндалины, но дело не улучшилось. В тот год, как сейчас помню, невестка решила отвезти ее полечиться в Ла Бурбуль[1], там специализируются на болезнях горла.

Мегрэ вспомнил хрипловатый голос Арлетты, что отнес на счет алкоголя, сигарет и бессонных ночей.

— Когда она покинула Лизьё, еще ничего не было заметно, значит, беременность не превышала трех-четырех месяцев максимум. К тому же она всегда носила узкие платья. Так вот, это в точности совпадает с ее пребыванием в Ла Бурбуле. Именно там, я уверена, она встретила кого-то, кто сделал ей ребенка, и теперь отправилась на поиски своего любовника. Будь им один из местных, он бы заставил ее пойти на аборт иди же уехал вместе с ней.

Мегрэ не спеша раскурил трубку. Он чувствовал себя разбитым, словно после долгого перехода, но сейчас не от ходьбы — от отвращения. Как с Филиппом. Ему хотелось открыть окно.

— Вы, полагаю, вернетесь домой?

— Не сегодня. Возможно, на несколько дней задержусь в Париже. Здесь у меня друзья, есть где остановиться. Я вам оставлю адрес.

Адрес — совсем рядом с бульваром Пастер — уже был записан на ее визитной карточке, указан и номер телефона.

— Можете звонить, если я вам понадоблюсь.

— Благодарю.

— К вашим услугам.

— Не сомневаюсь.

Суровый, он проводил ее до порога, медленно закрыл дверь, потянулся, потер затылок и вполголоса произнес:

— Куча дерьма!

— Можно войти, шеф?

Лапуэнт держал в руке лист бумаги и казался весьма взволнованным.

— Пиво заказал?

— Только что был официант из пивной «У дофины». Пиво не успели отнести Торрансу. Мегрэ взял кружку холодного пенистого напитка и залпом ее осушил.

— Придется звонить снова — пусть принесут еще!

Не без доли ревности Лапуэнт говорил:

— Сначала я должен передать вам слова уважения и признательности от малыша Жюльена. Вы его знаете?

— Он в Ницце?

— Переведен из Лиможа несколько недель назад.

Речь шла о сыне старого инспектора, который долго работал с комиссаром и закончил карьеру на Лазурном берегу. Надо сказать, Мегрэ не видел Жюльена с тех пор, как тот играл у него на коленях.

— Вчера вечером я звонил ему, — продолжал Лапуэнт, — и сейчас мы с ним в контакте. Узнав, что я от вас и что в принципе это ваше поручение, он загорелся и был готов горы свернуть. Несколько часов подряд рылся в архивах полицейского комиссариата. Там, по-моему, тонны папок с давно забытыми делами и все свалено в кучу до самого потолка.

— Ему удалось найти досье по делу Фарнхайма?

— Он только что передал мне по телефону список лиц, опрошенных после смерти графа. Меня интересовали главным образом слуги из «Оазиса». Послушайте:

Антуанетта Межа, девятнадцать лет, горничная.

Розали Монкёр, сорок два года, кухарка.

Мария Пинако, двадцать три года, судомойка.

Анжелино Люппен, тридцать восемь лет, метрдотель.

Комиссар стоял у окна кабинета, глядя на падающий редкими хлопьями снег. Лапуэнт, словно актер, выдержал паузу.

— Оскар Бонвуазен, тридцать пять лет, слуга-шофер.

— Вот и Оскар! — заметил Мегрэ. — Разумеется, сведений о том, что стало с этими людьми, никаких?

— К счастью, инспектору Жюльену пришла гениальная мысль. В Ницце он недавно, и его поразило количество приезжих, весьма состоятельных иностранцев, которые снимают на несколько месяцев огромные дома и живут на широкую ногу. В таком случае, подумал Жюльен, им не обойтись и без прислуги. Он начал искать и обнаружил бюро по найму обслуживающего персонала для вилл.

Лет двадцать с небольшим его содержит пожилая дама. Дама не помнит ни графа фон Фарнхайма, ни графини, ни Оскара Бонвуазена, но с год назад она устраивала кухарку, одну из своих постоянных работниц. В настоящее время Розали Монкёр служит в семье латиноамериканцев — те, имея в Ницце виллу, изредка наезжают в Париж. По словам этой дамы, сейчас они здесь, на авеню Иена, сто тридцать два.

— О других ничего не известно?

— Жюльен продолжает поиски. Можно я схожу к ней, шеф?

Чтобы доставить удовольствие Лапуэнту, горевшему желанием допросить бывшую кухарку Фарнхаймов, Мегрэ едва не ответил согласием, но в конце концов передумал:

— Я сам.

Он решил так главным образом потому, что хотел подышать свежим воздухом, выпить по дороге еще кружечку пива, уйти из кабинета, атмосфера которого была сегодня удушливой.

— Пока я хожу, загляни в картотеку, нет ли там чего о Бонвуазене. Поройся в карточках меблирашек. Обзвони мэрии и комиссариаты.

— Хорошо, шеф.

Бедный Лапуэнт! Мегрэ чувствовал себя неловко, но отказаться от прогулки не хватало сил.

Перед уходом он заглянул в комнатушку, где Торранс закрылся с Филиппом. Здоровяк Торранс уже снял куртку, на лбу у него блестели капельки пота. Филипп, бледный как полотно, сидел на краешке стула и, казалось, вот-вот рухнет без сознания.