Глава 8

Еще год назад, на набережной Орфевр, в такие минуты про Мегрэ говорили: «Патрон вошел в транс».

Непочтительный инспектор Торранс выражался грубее: «Патрон потеет». — Но это не мешало тому же Торрансу чуть ли не обожествлять комиссара.

Но и «транс», и «потеет» означало состояние Мегрэ, которое его сотрудники подмечали с облегчением. В конце концов они научились угадывать это состояние по самым неприметным признакам и даже предвидеть его приход раньше самого комиссара.

Что мог подумать такой вот Льюис о поведении своего французского коллеги в эти часы? Он, конечно, ничего бы не понял и смотрел на Мегрэ с жалостью. Даже капитану О'Брайену с его тонкой иронией, таящейся под грубоватой внешностью, — и тому вряд ли было угнаться за комиссаром.

Все это было довольно любопытно, но Мегрэ никогда не хватало любопытства в этом разобраться, пока, наконец, он не принял это свое состояние как факт, когда его описали ему до мельчайших деталей коллеги из уголовной полиции.

В течение дней, в течение недель он копался в деле, делал то, что было необходимо, не более, отдавал распоряжения, разузнавал о том и о сем, но вид у него был такой, словно все не слишком, а то и вовсе его не интересует.

Так продолжалось до тех пор, пока проблема оставалась чисто теоретической. Такой-то человек был убит при таких-то и таких-то обстоятельствах. Подозрение падает на такого-то или такого-то. В сущности, эти люди его не интересовали. Пока не интересовали. А потом внезапно, в тот момент, когда этого меньше всего ожидали и со стороны казалось, что Мегрэ обескуражен сложностью задачи, механизм приходил в действие.

Кто утверждал, что в такие моменты он словно становится грузней? Не бывший ли начальник уголовной полиции, годами наблюдавший за тем, как он работает? Это, конечно, была только шутка, но в ней заключалась немалая доля истины. Мегрэ вдруг начинал казаться еще более неповоротливым, еще более тяжеловесным. У него появлялась особая манера держать трубку, время от времени делая короткие затяжки, смотреть вокруг с отрешенным видом; на самом же деле он был целиком, поглощен работой мысли.

В конечном итоге это означало, что действующие лица драмы перестали быть для него абстрактными существами, пешками, марионетками и стали конкретными людьми.

И Мегрэ влезал в шкуру этих людей. Упорно старался влезть в их шкуру.

Разве не мог он продумать, пережить, выстрадать то, что продумал, пережил и выстрадал один из ему подобных?

Такой-то индивидуум в определенный момент своей жизни, в определенных обстоятельствах реагировал так-то и так-то, и Мегрэ, в конечном итоге, старался поставить себя на его место, вызвать у себя аналогичные реакции.

Но все это делалось неосознанно. Мегрэ не отдавал себе в этом отчета. Например, завтракая в полном одиночестве за стойкой, он считал, что он — Мегрэ и только Мегрэ.

А вот если бы он посмотрел на себя в зеркало, он увидел бы выражение лица Маленького Джона. Как раз то выражение, которое он заметил на лице у бывшего скрипача, когда тот впервые посмотрел на комиссара через полуоткрытую дверь, выйдя из самой дальней комнаты своего огромного номера в «Сент-Рейджи», из той скудно обставленной комнаты, где он устроил себе нечто вроде убежища.

Был ли то страх? Или что-то вроде покорности судьбе?

Маленький Джон в затруднительных обстоятельствах подходил к окну, нервно отдергивал занавеску и смотрел на улицу, и тогда Мак-Джилл автоматически брал руководство на себя.

Недостаточно было сказать себе: «Маленький Джон такой и этакий…» Надо было почувствовать его. Надо было превратиться в него. Вот почему для Мегрэ, когда он шагал по улицам, подзывал такси и ехал в порт, окружающий мир не существовал.

Был Маленький Джон, который со скрипкой под мышкой вместе с кларнетистом Жозефом приплыл на «Аквитании» из Франции.

И был Маленький Джон, который во время неудачного турне по Южным штатам делил свой обед с худенькой, болезненной девушкой, с некой Джесси, с которой, впрочем, делился едой еще один человек, Мегрэ еле взглянул на двух полицейских, стоявших на пристани. На его губах мелькнула легкая усмешка. Их, конечно, прислал на всякий случай лейтенант Льюис, но обижаться на него было не за что: Льюис исполнял свои обязанности весьма добросовестно.

Только за четверть часа до отплытия судна к зданию таможни подкатил длинный лимузин; первым из него вылез Мак-Джилл, затем Жан Мора в костюме из светлого твида, купленном, очевидно, в Нью-Йорке, и, наконец, Маленький Джон, который, казалось, раз навсегда решил носить либо темно-синие, либо черные костюмы.

Мегрэ не стал прятаться. Эти трое должны были пройти мимо него. Реагировали они каждый по-своему. Мак-Джилл, который возглавлял шествие и нес небольшой саквояж Жана, сперва нахмурил брови, потом — возможно, из фанфаронства — состроил легкую презрительную гримасу.

Жан Мора заколебался, посмотрел на отца, подошел к комиссару и пожал ему руку.

— Вы, значит, не едете… Еще раз прошу прощения. Вы должны были бы вернуться вместе со мной. Ведь ничего же не случилось. Я вел себя, как дурак.

— О да!

— Благодарю, комиссар!

Что касается Маленького Джона, то он прошел дальше и стал ждать своих спутников, потом просто, без высокомерия кивнул Мегрэ.

Раньше комиссар видел его только в номере «Сент-Рейджи». И теперь немного удивился, обнаружив, что тот вне стен гостиницы выглядит еще меньше ростом, чем казалось. Кроме того, он был еще более старым, еще более потрепанным жизнью. Может быть, он изменился недавно? Этот человек был как будто окутан дымкой, в нем уже не ощущалось его потрясающей энергии.

Мегрэ не придал этому значения. Едва ли он даже задумался над этим.

Последние пассажиры поднимались на борт. Друзья и родственники, задрав головы, выстроились на набережной. Несколько англичан, следуя старинному обычаю, бросали отъезжающим серпантин, а те с серьезным видом ловили его.

Комиссар заметил Жана Мора, который одним из первых поднимался по трапу. Мегрэ смотрел на него снизу вверх, и на мгновенье ему показалось, что он видит не сына, а отца, присутствует не при сегодняшнем отплытии, а при давнишнем, когда Джоаким Мора отбыл во Францию, где оставался около десяти месяцев.

Правда, Джоаким Мора путешествовал не в первом классе, а в третьем. Один он приехал на пристань? А может быть, его провожали на набережной два человека?

Этих двоих Мегрэ машинально искал глазами; он представлял себе кларнетиста и Джесси; они так же, как он сейчас, задрав головы, ждали, когда пароход отвалит от причала.

Потом… Потом они оба ушли. Это Джозеф взял под руку Джесси? Или Джесси машинально сама оперлась на руку Джозефа? Плакала она? Говорил ли ей спутник: «Он скоро вернется»?

Во всяком случае, они остались в Нью-Йорке вдвоем, а Джоаким стоял на палубе и смотрел, как Америка все отдаляется и, наконец, совсем исчезает в вечернем тумане.

И теперь двое провожающих — Маленький Джон и Мак-Джилл, шагая рядом, плечом к плечу, подошли к ожидавшему их автомобилю. Мак-Джилл открыл дверцу патрону.

Не стоит торопиться, как это делает лейтенант Льюис. Не стоит гнаться за истиной, если хочешь ее открыть; надо проникнуться истиной, простой и чистой.

Вот почему Meгрэ, засунув руки в карманы, побрел по направлению к незнакомому кварталу. Ему было все равно, куда идти. Мысленно он ехал в подземке вместе с Джесси и Джозефом. А существовала ли она в те времена? Скорее всего, да. Они наверняка сразу же вернулись в дом на Сто шестьдесят девятой улице. Но расстались ли они на лестничной площадке? Неужели Джозеф не стал утешать свою товарку?

Почему сейчас на комиссара нахлынуло совсем недавнее воспоминание? Он не принял мер, чтобы предотвратить несчастный случай…

В полдень он неторопливо, маленькими глотками смаковал пиво в «Данки-баре». Пиво было хорошее, и он заказал второй стакан. Когда он выходил из бара, журналист со скверными зубами по фамилии Парсон поднял голову и бросил:

— Привет, месье Мегрэ!

Он сказал это по-французски, но с сильным акцентом, и произнес: «Мегрэт». Голос у него был неприятный — пронзительный и скрежещущий, с наглыми, или, вернее, злобными интонациями.

Это был явный вызов, это была ненависть. Мегрэ посмотрел на него не без удивления. Сквозь зубы процедил: «Привет», вышел из бара и забыл об этом.

Внезапно он вспомнил, что, когда впервые зашел в «Данки-бэр» вместе с Мак-Джиллом и жующим резинку детективом, его никто не называл по фамилии. И Парсон даже не обмолвился, что знает по-французски.

Может быть, это не имело никакого значения. Мегрэ не обратил на это внимания. И однако, эта подробность присоединилась к общей массе того, над чем работало его подсознание.

Выйдя на Таймс-сквер, он машинально взглянул на небоскреб Таймс-сквер-Билдинг, заслонявший горизонт. И тут вспомнил, что в этом здании находится контора Маленького Джона.

Он вошел в здание, не надеясь обнаружить там ничего существенного. Но до сих пор он видел маленького Джона только в домашней обстановке номера в «Сент-Рейджи». Почему бы не познакомиться и с его конторой?

На таблице он нашел надпись «Automatic Record Сo»[11], и скоростной лифт доставил его на сорок второй этаж.

Здесь все было очень обыкновенно. Не на что смотреть, хотя путь от автоматических проигрывателей и музыкальных ящиков, установленных в большинстве баров и ресторанов, вел в эту контору. Именно здесь сотни тысяч пятицентовых монет, поглощенных автоматами, превращались в банковский счет, в акции и грандиозные гроссбухи.

Надпись на стеклянной двери:

«General Manager John Maura».[12]

Далее шли нумерованные стеклянные двери с фамилиями административной верхушки, а в конце коридора был огромный зал с металлическими столами и голубоватыми лампами — там работала добрая сотня служащих обоего пола.

Его спросили, что ему угодно, а он спокойно ответил, полуобернувшись и выбивая трубку о каблук:

— Ничего.

Ему угодно было просто-напросто составить впечатление. Неужели лейтенант Льюис не смог бы понять даже этого?

Он вышел на улицу, остановился перед баром и замешкался, пожав плечами. А почему бы и нет? В такие минуты выпивка ему никогда не вредила — не станет же он пускать слезы, подобно Роналду Декстеру. В полном одиночестве, у стойки он опорожнил подряд две стопочки, заплатил и вышел.

Итак, Джозеф и Джесси остались одни — на десять месяцев одни — в доме на Сто шестьдесят девятой улице, напротив портняжной мастерской.

Почему же он внезапно громко произнес — так громко, что какой-то прохожий обернулся:

— Нет!..

Он подумал о старике Анджелино, о его ужасной смерти и сказал «нет» потому, что был уверен, сам не зная отчего: все произошло не так, как это представляет себе лейтенант Льюис.

Что-то тут не клеилось. Он снова и снова видел Маленького Джона и Мак-Джилла, которые шагали по направлению к ожидавшему их черному лимузину, и мысленно твердил: «Нет…» Конечно, все было гораздо проще. События имеют право быть или, по крайней мере, казаться сложными. А вот люди всегда проще, чем их себе представляют.

Даже Маленький Джои… Даже Мак-Джилл…

Однако, чтобы постичь эту простоту, надо было, не довольствуясь скольжением по поверхности, проникнуть в самую глубину.

— Такси!..

Мегрэ, забыв, что он в Нью-Йорке, заговорил с изумленным шофером по-французски. Извинившись, повторил адрес ясновидящей по-английски.

Ему нужно было задать ей вопрос, один-единственный вопрос. Она тоже жила в Гринич Виллидж, и комиссар был немало удивлен, обнаружив, что дом ее в хорошем состоянии, что это вполне приличный буржуазный пятиэтажный дом, с чистой лестницей, покрытой ковром, с циновками перед дверями.

Мегрэ позвонил; как обычно в квартирах стариков, звонок был глухой. Послышались тихие шаги, потом была какая-то нерешительная пауза, наконец тихо и осторожно отодвинули засов.

Дверь чуть приоткрылась, и в образовавшейся щели Мегрэ увидел глаз. Невольно улыбнувшись, он сказал:

— Это я!

— О, прошу прощения! Я вас не узнала. Я никого сейчас не жду и удивилась, кто бы это мог быть. Входите. Простите, что открываю сама: служанку я послала по делу.

Никакой служанки у нее, конечно, не было, но это не имело значения.

У Люсиль было почти совсем темно, не горела ни одна лампа. В камине, перед которым стояло кресло, тлели угли.

В теплом воздухе комнаты пахло чем-то приторным, Мадам Люсиль переходила от одного выключателя к другому, и под розовыми и голубыми абажурами загорались лампы.

— Садитесь, пожалуйста. Удалось ли вам узнать что-нибудь о вашем брате?

Мегрэ почти уже успел забыть историю о брате, которую сочинил клоун, чтобы растрогать Жермена и его старую подругу. Он огляделся вокруг с изумлением, потому что вместо лавки старьевщика, которую ожидал увидеть, перед ним был миниатюрный салон в стиле Людовика XVI. Ему сразу вспомнились такие же салоны в Пасси или Отейле.

Люсиль была густо, нелепо для старой женщины накрашена, и это придавало всей комнате какой-то сомнительный вид. Намазанное кремом, напудренное лицо ясновидящей было бледным, как луна, губы кроваво-красные, а длинные ресницы — голубые, как у куклы.

— Я много думала о вас и о моих старых товарищах «J and J».

— Вот о них-то я и хотел задать вам один вопрос.

— Знаете… Я почти уверена… Помните, вы спрашивали меня, кто из них был влюблен. И теперь, когда я все это вновь обдумала, я уверена, что влюблены были оба. Мегрэ не обратил на это внимания.

— Я хотел бы узнать, сударыня… Минуточку… Я хочу, чтобы вы поняли мою мысль. Редко бывает так, чтобы двое молодых людей одного возраста и, можно сказать, вышедших из одной среды обладали одинаковой жизнеспособностью, одинаково сильным характером, если угодно. Всегда один в чем-то превосходит другого. Более того, один всегда главенствует. Минуточку… В этом случае для другого существуют разные пути — это зависит от характера. Кто-то спокойно относится к тому, что друг им командует, и даже стремится к этому. А кто-то, напротив, бунтует по любому поводу. Вот видите, это довольно трудный вопрос. Не торопитесь с ответом. Вы жили с ними рядом около года. О ком из них у вас осталось более яркое воспоминание?

— О скрипаче, — не задумываясь, ответила она.

— То есть о Джоакиме. Длинноволосый блондин с худым лицом?

— Да. Но надо сказать, иногда он бывал мне несимпатичен.

— Чем именно?

— Трудно объяснить. Такое у меня возникало впечатление. Постойте… Номер «J and J» был последним в программе, так ведь? А мы с Робсоном были «звездами». Тут существует особый этикет. Ну, например, чемоданы… Так вот, скрипач ни разу не предложил мне понести мой чемодан.

— Ну а тот, другой?

— Несколько раз, Он был любезнее и лучше воспитан.

— Джозеф?

— Да, кларнетист. И все же… Господи, как трудно это объяснить! Джоаким был неуравновешен, вот что. Сегодня очарователен, обаятелен, приветлив, а завтра и слова не вымолвит. По-моему, он был слишком горд и страдал от того, что очутился в таком положении. А Джозеф, наоборот, принимал все с улыбкой. Опять я выражаюсь не совсем точно. Улыбался-то он не часто.

— Он был меланхолик?

— О, нет! Он вел себя прилично, корректно, делал все, что нужно, но и только. Если бы ему предложили помочь машинисту сцены или сесть суфлером, он согласился бы, а вот тот, другой, начал бы хорохориться. Это я и хотела сказать. И все-таки мне больше нравился Джоаким, даже когда он бывал резок.

— Благодарю вас.

— Не угодно ли чаю? А может, хотите, чтобы я попыталась помочь вам?

Последнюю фразу она произнесла с какой-то странной застенчивостью, и Мегрэ не сразу понял.

— Я могла бы попытаться воспользоваться своими способностями.

Только тут Мегрэ вспомнил, что находится у ясновидящей, и милосердие требовало, чтобы он не разочаровывал ее и согласился.

Но нет! У него не хватило мужества глядеть на ее кривлянье и слышать, как она голосом умирающей задает вопросы покойному Робсону.

— Я приду в другой раз, сударыня. Не сердитесь, но сегодня у меня нет времени.

— О, я понимаю!

— Да нет…

Стоп! Он запутался. Он был страшно огорчен, что пришлось обидеть ее, но ничего не мог с собой поделать.

— Надеюсь, вы отыщете своего брата.

Ага! Внизу, напротив дома Люсиль, стоял человек, которого он, входя в подъезд, не заметил. Человек этот пристально его разглядывал. Конечно, это один из детективов Льюиса. Неужели он еще здесь нужен?

Мегрэ снова отправился на Бродвей. Это был его «порт приписки», и он уже начал там ориентироваться. Но почему он прямиком проследовал в «Данки-бар»?

Во-первых, ему надо было позвонить по телефону. Но главное, он без всяких видимых причин захотел снова увидеть журналиста со скрипучим голосом, причем зная, что в этот час журналист уже пьян.

— Здравствуйте, господин Мегрэт.

Парсон был не один. Он сидел в окружении нескольких типов и смешил их своими шуточками.

— Не желаете ли выпить с нами шотландского виски? — продолжал он по-французски. — Хотя во Франции его не любят. А может, хотите коньячку, господин комиссар уголовной полиции в отставке?

Он паясничал. Был уверен, что привлекает внимание всего бара, хотя на самом деле на него мало кто смотрел.

— Правда, Франция прекрасная страна?

Мегрэ подумал, решил, что позвонит попозже, и оперся на стойку рядом с Парсоном:

— А вы были во Франции?

— Два года прожил.

— В Париже?

— Да, в веселом Париже… И в Лилле, и в Марселе, и в Ницце… Лазурный берег, так ведь?

Он бросал фразы со злостью, как будто каждое его слово имело понятный ему одному смысл.

Если Декстер во хмелю был грустным, то Парсон принадлежал к числу людей, которые, напившись, становятся злобными, агрессивными.

Парсон знал, что он худ, некрасив, нечистоплотен, что его презирают, а то и ненавидят, и злился на все человечество, которое в настоящий момент воплощалось в безмятежном Мегрэ, а тот смотрел на него большими, ничего не выражающими глазами, как смотрят на муху, потревоженную грозой.

— Бьюсь об заклад, что, вернувшись в вашу прекрасную Францию, вы наговорите кучу гадостей об Америке и американцах. Французы все такие. И еще вы скажете, что в Нью-Йорке полным-полно гангстеров. Ха-ха! Только не забудьте добавить, что большинство из них — европейцы.

Он разразился противным смехом и нацелил указательный палец в грудь Мегрэ.

— Вы умолчите и о том, что в Париже гангстеров не меньше, чем здесь. Только у вас буржуазные гангстеры. У них жены, дети… А некоторые даже имеют ордена! Ха-ха! Угостите нас, Боб!.. Для господина Мегрэта, который не любит виски, — бренди! Стало быть, возвращаетесь в Европу?

Он с лукавым видом посмотрел на своих приятелей, весьма гордый тем, что бросил эту фразу прямо в лицо комиссару.

— А вы уверены, что вернетесь, туда? Предположим, наши гангстеры этого не желают. А? Может, вы думаете, что вам помогут милейший господин О'Брайен или уважаемый господин Льюис?

— Вы не были в порту, когда отплывал Жан Мора? — с равнодушным видом спросил комиссар.

— Там и без меня хватало народу. Ваше здоровье, господин Мегрэт! За парижскую полицию!

Последняя фраза показалась ему такой остроумной, что он буквально скорчился от хохота.

— Во всяком случае, если вы сядете на корабль, обещаю вам приехать к отплытию и взять у вас интервью. «Знаменитый комиссар Мегрэ заявил нашему блестящему журналисту Парсону, что он весьма удовлетворен своими контактами с федеральной полицией и…» Двое из его компании, не говоря ни слова, вышли из бара, и — странное дело! — Парсон, который видел, что они уходят, ничего не сказал им и, похоже, ничуть не удивился.

В эту минуту Мегрэ пожалел, что у него нет под рукой человека, которого можно было бы отправить за ушедшими.

— Еще стаканчик, господин Мегрэт! Видите ли, когда мы здесь, надо пользоваться случаем и пить. Посмотрите хорошенько на эту стойку. Тысячи тысяч людей протирали ее локтями, как мы сейчас. Бывали здесь и такие, которые отказывались от последнего стакана виски, говоря: «Завтра…» Ну, а на следующий день они уже не приходили сюда выпить. Результат; отличное шотландское виски для них пропало. Ха-ха! Когда я был во Франции, у меня к пальто всегда была приколота карточка с адресом моей гостиницы. Таким образом, было известно, куда меня отвезти. У вас небось нет такой карточки, а? Это очень удобно, даже для морга — сокращает формальности… Куда же вы? Не хотите по последней?

Мегрэ чувствовал, что с него хватит. Посмотрев в глаза орущему журналисту, он направился к выходу.

— До свидания, — уронил он.

— Или прощайте, — возразил Парсон.

Не позвонив из телефонной будки «Данки-бара», Мегрэ шел пешком до своей гостиницы. В его ячейке рядом с ключом лежала телеграмма, но он решил распечатать ее в номере. Однако даже там — из кокетства, что ли? — бросил ее на стол и сперва набрал номер.

— Алло!.. Лейтенант Льюис? Это Мегрэ. Не обнаружили еще разрешения на брак?.. Да?.. А число?.. Минуточку… На имя Джона Мора и Джесси Дэви?.. Да… Что? Родилась в Нью-Йорке. Так. А число?.. Я плохо вас понимаю…

Во-первых, он понимал английский по телефону гораздо хуже, чем при обычном разговоре. А во-вторых, Льюис объяснял ему достаточно сложные вещи.

— Так. Значит, вы говорите, что разрешение было взято в Сити-холле? Простите, а что такое Сити-холл?.. Нью-йоркский муниципалитет? Так… За четыре дня до отъезда Маленького Джона в Европу… И что же дальше?.. Что?.. Это не доказательство, что они были женаты?…

Именно этого он и не понимал как следует.

— Да.. Можно получить разрешение и не воспользоваться им? А как же тогда узнать, были ли они женаты?.. А?.. Только Маленький Джон мог бы сказать это?.. Или свидетели, или человек, у которого теперь может быть это разрешение? У нас все это, конечно, проще… Да… По-моему это неважно… Я говорю: по-моему, это неважно… Были они женаты или нет… Что?.. Уверяю вас, никаких новых сведений я не получал… Просто гулял, только и всего… Он простился со мной по-хорошему. Прибавил, что жалеет, что мы возвращаемся порознь… Думаю, теперь, когда вы узнали фамилию Джесси, вы сможете… Да… Ваши люди уже взялись за дело?.. Я плохо вас понимаю… Нет сведений о смерти? Но ведь это еще ни о чем не говорит, вы согласны? Люди не всегда умирают в своей постели… Да нет же, дорогой лейтенант, я вовсе не противоречу самому себе. Я сказал вам сегодня, что если каких-то людей не могут найти, то совсем не обязательно, что их нет в живых. Но я никогда и не утверждал, что Джесси жива… Минуточку. Можете подождать у телефона? Я только что получил телеграмму из Франции в ответ на мой запрос и еще не распечатал… Да нет же! Решил сперва позвонить вам.

Он положил трубку на стол, разорвал конверт, в котором была телеграмма, очень длинная и гласившая следующее:

— Вы слушаете, лейтенант?.. Простите, что злоупотребляю вашим временем. Что касается Мора, то ничего, заслуживающего внимания, нету. Разрешите читать дальше?..

— Алло! Вы слушаете, лейтенант?.. Могу вам сообщить, что одного из ваших мертвецов я нашел… Да, я знаю, что они не ваши. Речь идет о Джозефе… Да, о кларнетисте. Так вот, Жозеф Домаль теперь во Франции, женат, отец семейства, владелец виллы и дирижер. Будете продолжать расследование?.. Что?.. Да нет же, уверяю, я не шучу… Да, понимаю — остается старик Анджелино. Вы действительно полагаете…

Тут Льюис на другом конце провода заговорил с таким жаром, что Мегрэ уже и не пытался что-либо разобрать в этом залпе английских фраз. Он довольствовался тем, что равнодушно бормотал:

— Да… Да… Как хотите… Всего хорошего, лейтенант… Что собираюсь делать? Это зависит от того, который час теперь во Франции… Что вы сказали?.. Полночь? Поздновато. Если позвонить отсюда в час ночи, там будет семь утра. В это время владельцы вилл в Ла-Бурбуле должны уже вставать. Во всяком случае, в семь утра их наверняка застанешь дома. А сейчас я просто-напросто пойду в кино. В одном из кинотеатров Бродвея идет кинокомедия. Сказать по правде, я люблю только кинокомедии. Всего хорошего, лейтенант! Привет О'Брайену.

Он вымыл руки, освежил лицо, почистил зубы. Поставил сперва одну, потом другую ногу на кресло и смахнул пыль с ботинок грязным носовым платком, за что г-жа Мегрэ непременно сделала бы ему выговор.

После этого Мегрэ весело, с трубкой в зубах, вышел на улицу и принялся искать ресторанчик получше.

Он решил закатить пир самому себе. Заказал кушанья, которые любил, старое бургундское, лучший арманьяк, заколебался в выборе между сигарой и трубкой и все-таки остановился на трубке. Наконец он вновь очутился среди движущихся огней Бродвея.

К счастью, его никто не знал, а то бы его репутация в глазах американцев непременно пострадала. Он шел сгорбившись, засунув руки в карманы — точь-в-точь добропорядочный буржуа, а то и ротозей, который останавливается перед витринами, порой не отказывает себе в удовольствии проводить взглядом хорошенькую женщину и разглядывает афиши кино.

В одном из кинотеатров показывали «Лорела и Харди», и довольный Мегрэ подошел к окошечку кассы, заплатил деньги и в темноте кинозала последовал за билетершей.

Через четверть часа он уже хохотал от всего сердца, да так громко, что соседи подталкивали друг друга локтями.

Однако его постигло небольшое разочарование. К нему подошла билетерша и вежливо попросила погасить трубку; Мегрэ с грустью сунул ее в карман.

Глава 9

Приблизительно в половине двенадцатого Мегрэ вышел из кино; он был спокоен, сосредоточен, хотя немного неуклюж; он не нервничал, не напрягался, как во время многих других расследований, когда в определенный момент у него возникало вот это самое чувство — чувство спокойной силы и немножко, в самую меру, ощущение тревоги, подступавшей к горлу, или, скорее, какой-то робости. В иные мгновения он даже забывал, что находится на Бродвее, а не на Итальянском бульваре, и мысленно прикидывал, по какой улице ему пройти на набережную Орфевр.

Начал он с того, что выпил пива в первом попавшемся баре — не оттого, что ему хотелось пить, а из какого-то суеверия: он всегда пил пиво перед тем, как начать трудный допрос, да и во время допроса.

Он вспоминал те кружки пива, которые приносил ему в его кабинет на набережной официант из «Пивной дофины» по имени Жозеф, — ему, а часто и какому-нибудь бедняге, который сидел напротив него белый как мел, ожидая вопросов и будучи почти уверен, что выйдет из кабинета в наручниках.

Почему в этот вечер Мегрэ вспоминал самый долгий, самый трудный из всех своих допросов, допрос, ставший почти классическим в анналах уголовного розыска, — допрос Месторино, который продолжался почти двадцать шесть часов?

К концу допроса комната наполнилась табачным дымом, дышать стало невозможно, все было засыпано пеплом, повсюду стояли пустые стаканы, валялись огрызки сандвичей, и оба они сняли галстуки и пиджаки; лица же у обоих были такие осунувшиеся, что посторонний вряд ли смог бы определить, кто из них убийца. Мегрэ вошел в телефонную будку чуть раньше полуночи, набрал номер «Сент-Рейджи» и попросил соединить его с Маленьким Джоном.

На другом конце провода раздался голос Мак-Джилла.

— Алло! Это Мегрэ. Я хотел бы поговорить с господином Мора.

Наверное, в его голосе было что-то такое, от чего Мак-Джиллу стало ясно: сейчас не время разыгрывать спектакль. И он просто, без уверток, с не вызывающей сомнений искренностью ответил, что Маленький Джон на приеме в «Уолдорфе» и вернется, по всей вероятности, не раньше двух часов ночи.