Глава 1

Отчет покойного Калама

Всякий раз, возвращаясь вечером домой, Мегрэ на одном и том же месте, чуть не доходя фонаря, поднимал голову к освещенным окнам своей квартиры. Делал он это совершенно непроизвольно. Возможно, если бы его неожиданно спросили, есть ли свет в окнах, он затруднился бы ответить. Так же машинально, между вторым и третьим этажом, он начинал расстегивать пальто и доставал ключ из кармана брюк, хотя не было еще случая, чтобы дверь не открылась, едва он ступал на циновку у порога квартиры.

У его жены, например, выработалась особая манера одновременно брать из его рук мокрый зонтик и наклонять голову, чтобы поцеловать мужа в щеку. Сегодня у нее не будет такой возможности: дождя не было. Это был один из ритуалов, сложившихся за долгие годы, и Мегрэ привык к нему больше, чем ему хотелось бы в этом сознаться.

В передней он задал традиционный вопрос:

— Никто не звонил?

Закрывая дверь, жена ответила:

— Звонили. Боюсь, что тебе нет смысла снимать пальто.

День был пасмурный — ни теплый, ни холодный; часа в два прошел дождь со снегом. На набережной Орфевр Мегрэ занимался сегодня только текущими делами.

— Ты хорошо пообедал?

Освещение в квартире было теплое, уютное, не то что в служебном кабинете. Рядом со своим креслом Мегрэ увидел столик с разложенными газетами и домашние туфли.

— Я обедал с шефом, Люка и Жанвье в пивной «Дофин».

После обеда все четверо отправились на собрание общества взаимного страхования полицейских. В течение последних трех лет Мегрэ неизменно избирался его вице-президентом.

— У тебя есть время выпить чашечку кофе. Сними пальто. Я сказала, что ты вернешься не раньше одиннадцати.

Было половина одиннадцатого. Заседание длилось недолго, и после него многие зашли в пивную, чтобы выпить по кружечке. Мегрэ вернулся домой на метро.

— Кто звонил?

— Министр.

Нахмурив брови, Мегрэ смотрел на жену.

— Какой министр?

— Общественных работ. Его фамилия Пуан, если я правильно расслышала.

— Огюст Пуан? Звонил сюда? Сам?

— Да.

— Ты ему не сказала, чтобы он позвонил на набережную Орфевр?

— Он хочет поговорить лично с тобой. Ему необходимо немедленно с тобой повидаться. Когда я ответила, что тебя нет дома, он спросил, не служанка ли я. Мне показалось, что он был очень раздосадован. Я сказала, что я мадам Мегрэ. Он извинился и спросил, где ты и когда вернешься. На меня он произвел впечатление человека, чем-то напуганного.

— Репутация у него совсем другая.

— Он очень настойчиво расспрашивал, одна я дома или нет. Предупредил меня, что этот звонок должен остаться в тайне, что он звонит не из министерства, а из кабины автомата и что для него чрезвычайно важно встретиться с тобой как можно скорее.

Пока жена рассказывала, Мегрэ смотрел на нее, насупившись, всем своим видом выражая крайнюю неприязнь ко всему, что связано с политикой. За время его службы было несколько случаев, когда государственный деятель-депутат, сенатор или вообще какая-нибудь важная птица — обращался к его услугам. Но они всегда делали это через его начальство. Каждый раз его вызывал к себе шеф, и разговор начинался примерно так:

— Дорогой Мегрэ, уж извините меня, но мне придется поручить вам дело, которое вас, наверно, не обрадует.

Как правило, это действительно были очень неприятные дела.

С Огюстом Пуаном Мегрэ не был знаком и даже ни разу не видел его. Пуан был не из тех, о ком часто пишут в газетах.

— Почему он не позвонил на набережную Орфевр? Этот вопрос он задал скорее себе самому. Но мадам Мегрэ все же ответила:

— Откуда мне знать? Я повторила все, что он сказал. Звонил он из автомата…

Эта деталь произвела на мадам Мегрэ очень сильное впечатление: для нее министр был человеком настолько значительным, что ей трудно было представить, как он поздним вечером чуть ли не тайком пробирается по бульвару к будке автомата.

— …и сказал, что ты должен приехать не в министерство, а на квартиру, которую он сохранил…

Она заглянула в бумажку, на которой записала адрес.

— …бульвар Пастера, дом двадцать семь. Консьержку можешь не беспокоить, поднимайся прямо на пятый этаж, налево.

— Он ждет меня?

— Он будет ждать столько, сколько нужно. Ему надо вернуться в министерство не позже полуночи. И совсем другим тоном она спросила:

— Ты не думаешь, что это розыгрыш? Мегрэ покачал головой. Конечно, все это выглядело очень необычно и странно, но на розыгрыш не похоже.

— Выпьешь кофе?

— Нет, спасибо. После пива не стоит… Не присев, он выпил рюмочку сливянки, взял с камина чистую трубку и направился к выходу.

— До свидания.

Когда Мегрэ снова вышел на бульвар Ришар-Ленуар, влажность, целый день ощущавшаяся в воздухе, начала сгущаться в капельки тумана: вокруг фонарей возникли радужные кольца. Мегрэ не взял такси. На бульвар Пастера можно быстро добраться на метро. Возможно, он так решил потому, что не чувствовал себя при исполнении служебных обязанностей.

В поезде, уставившись на какого-то усатого мужчину напротив, читавшего газету, Мегрэ не переставал спрашивать себя, что нужно Огюсту Пуану и почему он так срочно и так таинственно пригласил его к себе.

Ему было известно только, что Пуан был раньше адвокатом — в Вандее, в Ла-Рош-Сюр-Йон — и на политическую арену вступил довольно поздно. Он принадлежал к числу тех депутатов, которых избирали после войны за стойкость и безупречное поведение, проявленные во время оккупации.

Чем именно он себя проявил, Мегрэ не знал. Но в то время как некоторые из депутатов проходили через Палату, не оставляя после себя никакого следа, Пуана каждый раз переизбирали, и три месяца назад, когда был сформирован последний кабинет, он получил портфель министра общественных работ.

Комиссару не приходилось слышать, чтобы о Пуане ходили какие-нибудь слухи, как о большинстве политических деятелей. Его жена также не давала повода говорить о себе. То же и с детьми, если они у него были.

Когда Мегрэ вышел из метро на станции Пастер, туман еще сгустился. Он был желтоватый, и Мегрэ ощутил привкус пыли на губах. На бульваре не было ни души, слышались только отдаленные шаги где-то у Монпарнаса; оттуда же донесся свисток паровоза, отъезжающего от вокзала.

Кое-где еще светились окна, и в густой мгле это создавало ощущение покоя и безопасности. Дома здесь не были ни богатыми, ни бедными, ни новыми, ни старыми; квартиры были почти одинаковые, и населяли их в основном представители среднего класса — преподаватели, чиновники, служащие; каждое утро в одно и то же время все они торопились к метро или автобусу.

Мегрэ нажал кнопку звонка. Дверь открылась, он пробормотал неразборчиво какое-то имя и направился прямо к лифту.

Лифт, тесный, на двух человек, поднимался медленно, но без толчков и шума. Лестница освещена тускло. Двери на всех этажах одного и того же темно-коричневого цвета, циновки у дверей совершенно одинаковые.

Мегрэ позвонил в квартиру слева, и дверь тут же, словно за нею стояли и ждали, открылась.

Это был Пуан. Он вышел на площадку и отправил лифт вниз. Мегрэ об этом не подумал.

— Простите, что я вас так поздно побеспокоил, — пробормотал хозяин. — Проходите, пожалуйста.

Мадам Мегрэ была бы разочарована. Пуан совершенно не отвечал тому представлению, какое у нее было о министрах. Ростом и комплекцией он походил на комиссара, но был чуть плечистей, чуть покрепче сколоченный и, если можно так выразиться, чуть более крестьянин. Его лицо с резко очерченными линиями, крупным носом и ртом казалось вырезанным из конского каштана.

На нем был дешевый серый костюм и невыразительный галстук. Во внешности Пуана особенно поражали две вещи: брови, шириной и густотой похожие на усы, и волосатые руки.

Пуан тоже разглядывал Мегрэ, не пытаясь это скрывать вежливой улыбкой.

— Присядьте, комиссар.

Квартира чуть поменьше, чем на бульваре Ришар-Ленуар, видимо, состояла из двух, ну, может, из трех комнат и маленькой кухни. Из передней, где висела какая-то одежда, они прошли прямо в кабинет, который наводил на мысль, что находишься в квартире холостяка. На решетчатой полочке, висящей на стене, лежало с дюжину трубок, несколько глиняных и одна очень красивая — пенковая. Старомодное бюро — такое когда-то было у отца Мегрэ, — заваленное бумагами и усыпанное пеплом, имело огромное количество всякого рода ящиков и ящичков. Мегрэ не решился разглядывать фотографии отца и матери Пуана, висящие на стене в одинаковых черно-золотых рамках, какие можно увидеть на любой ферме в Вандее.

Усевшись в вертящееся кресло, тоже похожее на кресло отца Мегрэ, Пуан небрежно прикоснулся к коробке с сигарами.

— Полагаю… — начал он.

Комиссар, улыбнувшись, пробормотал:

— Предпочитаю трубку.

Министр протянул ему начатую пачку светлого табака и раскурил свою почти угасшую трубку.

— Вы, должно быть, очень удивились, услышав от жены…

Он попытался начать разговор и остался недоволен первой фразой. То, что происходило, выглядело немного странным. В тихом и теплом кабинете сидели двое мужчин почти одинакового сложения, почти одного возраста и откровенно разглядывали друг друга. Было видно, что они обнаружили друг в друге много общих черт, это возбуждало их любопытство, но они не решались признать, что они в некотором роде братья.

— Послушайте, Мегрэ, не стоит ходить вокруг да около. Это ни к чему не приведет. Я вас знаю только по газетам и по тому, что приходилось слышать.

— Я также, господин министр.

Движением руки Пуан как бы дал понять, что этот титул сейчас неуместен.

— Я попал в отчаянное положение. Никто еще этого не знает. Никто еще об этом не подозревает — ни председатель совета министров, ни моя жена, которая обычно в курсе всех моих дел. Я обратился к вам.

Он на мгновение отвел взгляд, затянулся трубкой, как бы опасаясь, что последняя фраза может быть понята как банальная замаскированная лесть.

— Я не хотел идти официальным путем и обращаться к начальнику уголовной полиции. То, что я делаю, — нарушение правил, и вы не были обязаны приходить ко мне, равно как не обязаны мне помогать.

Вздохнув, он поднялся с кресла.

— Выпьете рюмочку?

И добавил, слабо улыбнувшись:

— Не бойтесь. Я не собираюсь вас подпоить. Просто сегодня вечером мне хочется немного выпить.

Пуан прошел в соседнюю комнату и вернулся с бутылкой и двумя стопками, похожими на те, которые подают в деревенских кабачках.

— Эту водку мой отец гонит каждую осень. Бутылке уже двадцать лет.

Подняв стопки, они посмотрели друг на друга.

— Ваше здоровье.

— Ваше, господин министр.

На этот раз Пуан, вероятно, не расслышал последних слов.

— Если я затрудняюсь начать, то не потому, что смущен вашим присутствием, а потому, что эту историю очень трудно рассказать так, чтобы все было ясно и понятно. Вы читаете газеты?

— В те вечера, когда преступники оставляют мне для этого время.

— За политическими событиями следите?

— Почти нет.

— Вам известно, что я не тот, кого называют политиканом? Мегрэ кивнул.

— Надеюсь, вы знаете о катастрофе в Клерфоне?

Тут Мегрэ невольно вздрогнул, и, видимо, на его лице против воли отразились досада и недоверие, так как его собеседник наклонил голову и тихо добавил:

— К сожалению, дело касается этой катастрофы.

В метро Мегрэ пытался угадать, о чем министр собирается говорить с ним по секрету. О клерфонском деле он, однако, не подумал, хотя последний месяц все газеты были полны только им.

Санаторий в Клерфоне, в Верхней Савойе, между Южене и Межевом, на высоте свыше четырехсот метров над уровнем моря, был одним из наиболее впечатляющих начинаний после войны.

Кто именно выдвинул идею создать для самых нуждающихся детей санаторий, не уступающий частным, Мегрэ не помнил — с того времени прошло несколько лет. Когда-то об этом очень много говорили. Некоторые усматривали в этой затее чисто политические мотивы, и в парламенте происходили жаркие дебаты. Была создана комиссия для изучения проекта, который после длительных споров все же был реализован.

Месяц тому назад произошла катастрофа, одна из наиболее ужасных в истории. Снега начали таять в такую пору, в какую на памяти людей этого никогда не бывало. Реки в горах вздулись. То же самое произошло с подземной речкой Лиз, настолько незначительной, что ее даже не было на картах, однако она сумела подмыть фундамент одного крыла санаторного здания.

Следствие, начавшееся на другой же день после несчастья, не было еще закончено. Эксперты никак не могли прийти к единому мнению. Газеты тоже, тем более что в зависимости от направления они защищали противоположные мнения. Сто двадцать восемь детей погибли, когда обрушилось одно из зданий, остальных поспешно эвакуировали.

Немного помолчав, Мегрэ пробормотал:

— Вы не были членом правительства во время постройки Клерфона, не правда ли?

— Нет. Я даже не был членом парламентской комиссии, которая голосовала за кредиты. По правде говоря, до последних дней я знал об этом деле лишь то, что знают все из газет.

Пуан помолчал.

— Вам не приходилось что-нибудь слышать об отчете Калама, комиссар?

Мегрэ посмотрел на него с удивлением и покачал головой.

— Услышите. Вам, несомненно, придется слышать о нем даже слишком часто. Вы, наверное, не читаете маленьких еженедельников, таких, как, например, «Молва»?

— Никогда.

— Эктора Табара знаете?

— Понаслышке. Моим коллегам с улицы Соссэ он должен быть известен лучше, чем мне.

Мегрэ намекал на Сюртэ[1], которая находится в непосредственном подчинении министерства внутренних дел и часто получает задания, в той или иной степени связанные с политикой. Табар — это грязный журналист, который использует свой напичканный сплетнями еженедельник для шантажа.

— Прочтите вот здесь. Это появилось через шесть дней после катастрофы.

Заметка была короткой и загадочной:

«Решатся ли, наконец, когда-нибудь под давлением общественного мнения раскрыть содержание отчета Калама?»

— И это все? — удивился комиссар.

— Вот выдержка из следующего номера: «Вопреки распространенному мнению падение нынешнего правительства произойдет ближайшей весной не по причине событий в Северной Африке или других вопросов внешней политики, а из-за отчета Калама. Кто скрывает отчет Калама?»

Слова «отчет Калама» прозвучали для Мегрэ несколько комично, и он, улыбнувшись, спросил:

— Кто такой Калам?

Пуан не улыбался. Выбивая пепел из трубки в большую медную пепельницу, он объяснил:

— Он был профессором Школы дорог и мостов. Два года назад умер, если не ошибаюсь, от рака. Его имя неизвестно широкой публике, но его хорошо знают специалисты по строительной механике и гражданской архитектуре. Калама часто приглашали консультировать на крупные строительства в Японию и Южную Америку. Он был непререкаемым авторитетом во всем, что касалось прочности материалов, особенно бетона. Он написал труд, который ни вы, ни я не читали, но который имеется у каждого строителя, — «Болезни бетона».

— Калам участвовал в строительстве Клерфона?

— Косвенно. Разрешите мне рассказать вам эту историю, следуя моей собственной хронологии. До катастрофы, как я вам уже говорил, я знал о санатории только то, что печаталось в газетах. Я даже не помню, голосовал я «за» или «против» этого проекта пять лет назад. Мне пришлось просмотреть «Правительственный Вестник», чтобы обнаружить, что я голосовал «за». Так же, как и вы, я не читаю «Молву». После второй заметки в газете меня вызвал премьер-министр и спросил: «Вы знакомы с отчетом Калама?» Я честно ответил ему, что не знаком. Он, как мне показалось, был удивлен и, если я не ошибаюсь, посмотрел на меня с некоторым недоверием. «Однако, — сказал он, — отчет должен находиться в ваших архивах».

И тут он ввел меня в курс дела. Во время дебатов по поводу Клерфона пять лет назад парламентская комиссия не могла прийти к единому мнению, и какой-то депутат — не знаю, кто именно, — предложил поручить авторитетному специалисту произвести квалифицированную экспертизу.

Этот депутат назвал имя профессора Жюльена Калама из Школы дорог и мостов. Тот потратил какое-то время на изучение проекта и даже съездил на место предполагаемого строительства в Верхнюю Савойю. Затем составил отчет, который, естественно, должен был быть вручен комиссии.

Мегрэ показалось, что он начинает понимать.

— Заключение было неблагоприятным?

— Подождите. Когда премьер-министр рассказывал мне об этом деле, он уже отдал распоряжение о розыске отчета в парламентских архивах. Само собой разумеется, что этот отчет должны были обнаружить в бумагах комиссии. Но, как выяснилось, там не нашли не только самого отчета, но исчезла также часть протоколов. Вы понимаете, что это значит?

— Что кое-кто заинтересован, чтобы он не был опубликован.

— Прочтите вот это.

Это была еще одна заметка из «Молвы», тоже короткая, но не менее угрожающая.

«Настолько ли могуществен Артюр Нику, чтобы помешать отчету Калама увидеть свет?»

Мегрэ слышал это имя, как и сотни других. Он часто встречал название фирмы «Нику и Совгрен», когда речь шла о строительстве — дорог, мостов или плотин.

— Постройкой Клерфона занималась фирма «Нику и Совгрен»?

Мегрэ начинал жалеть о том, что пришел сюда. Он испытывал к Огюсту Пуану естественную симпатию, но история, которую он услышал, была ему неприятна так же, как если бы при нем женщине рассказывали неприличный анекдот.

Мегрэ пытался догадаться, какую роль Пуан мог играть в этой трагедии, стоившей жизни ста двадцати восьми детям. Еще немного, и он напрямик задал бы вопрос: «Какова ваша роль в этом деле?»

— Он догадывался, что за люди были причастны к этому. Политические деятели. Притом высокопоставленные.

— Я постараюсь поскорее закончить рассказ. Премьер-министр попросил меня предпринять тщательные поиски в архивах моего министерства. Ведь Национальная школа дорог и мостов подчиняется непосредственно министерству общественных работ. Очевидно, у нас где-то должна была, храниться хотя бы одна копия отчета Калама.

Снова прозвучали сакраментальные слова «отчет Калама».

— И вы ничего не нашли?

— Ничего. Совершенно напрасно были перерыты, даже на чердаках, тонны пыльных бумаг.

Мегрэ почувствовал себя неуютно и заерзал в кресле. Это не укрылось от его собеседника.

— Вы не любите политику?

— Да, не люблю.

— Я тоже. Как ни странно это звучит, но двенадцать лет назад я выставил свою кандидатуру на выборах, чтобы бороться против такой грязной политики. И когда три месяца назад мне предложили портфель министра, я дал себя уговорить с единственной надеждой внести немного чистоты и порядочности в общественные дела. Мы, моя жена и я, — простые люди. Вы видите, какую квартиру мы занимаем во время сессий парламента. Это больше похоже на пристанище холостяка. Моя жена могла бы остаться в Ла-Рош-Сюр-Йон, где у нас свой дом, но мы не привыкли жить отдельно.

Пуан говорил совершенно естественно, без всякой сентиментальности в голосе.

— С тех пор, как я стал министром, мы официально живем при министерстве, на бульваре Сен-Жермен, но прибегаем к этому убежищу как можно чаще. Особенно по воскресеньям.

Но это все неважно. Если я вам звонил из автомата, как вам, должно быть, сказала ваша жена, — если не ошибаюсь, у нас жены одной породы, — то это потому, что мой телефон, как я подозреваю, поставлен на подслушивание. Убежден, что все мои разговоры как из министерства, так и из квартиры где-то записываются. Предпочитаю не знать, где именно. Добавлю без особой гордости, что сегодня вечером, перед тем как прийти сюда, я зашел в кино на бульваре, вышел через другой выход на другую улицу и дважды менял такси. И все же не поручусь, что за домом не наблюдают.

— Я никого не заметил, когда входил.

У Мегрэ появилось чувство жалости к Пуану. До сих пор Пуан пытался говорить бесстрастным голосом. Но по мере приближения к главному он стал нервничать, ходить вокруг да около, как бы боясь, что Мегрэ составит обо всем этом ложное впечатление.

— Архивы министерства были перевернуты вверх дном, и одному богу известно, сколько там обнаружилось бумаг, о которых никто на свете никогда и не вспомнит. Все это время, по меньшей мере дважды в день, мне звонил премьер, и у меня нет никакой уверенности, что он мне доверяет.

Поиски были предприняты также и в Школе дорог и мостов. Но и они, к сожалению, не дали никакого результата… до вчерашнего утра.

Мегрэ не смог удержаться от вопроса — так обычно спрашивают о конце романа:

— Значит, отчет Калама нашли?

— Да, вероятно, это и был отчет Калама.

— Где?

— На чердаке Школы.

— Кто-нибудь из преподавателей?

— Нет. Смотритель. Вчера днем мне подали визитную карточку какого-то Пикмаля, о котором я в жизни не слышал. На ней карандашом было написано: «По поводу отчета Калама». Я сейчас же принял его. Предварительно я отослал мою секретаршу, мадемуазель Бланш, хотя и работаю с ней уже лет двадцать; она тоже из Ла-Рош-Сюр-Йон и служила еще в моей адвокатской конторе. Вы увидите, что это имеет значение. Заведующего моей канцелярией тоже не было. Я остался наедине с человеком средних лет; у него неподвижный взгляд; он молча стоял передо мной, держа под мышкой пакет, завернутый в серую бумагу. «Месье Пикмаль?» — спросил я, несколько обеспокоенный, так как мне на мгновение показалось, что я имею дело с ненормальным. Он ответил кивком. «Садитесь». — «Не стоит».

Его взгляд мне показался неприязненным. Он почти грубо спросил меня: «Вы министр?» — «Да». — «Я смотритель в Школе дорог и мостов».

Он сделал два шага вперед, протянул мне пакет и тем же тоном произнес: «Вскройте пакет и дайте мне расписку». В пакете находился документ страниц на сорок, являвшийся, очевидно, копией: «Отчет по экспертизе проекта санатория в Клерфоне, Верхняя Савойя». Подписи под документом не было, но на последней странице были напечатаны имя и звание Жюльена Калама, а также дата. Пикмаль повторил: «Мне нужна расписка». Я написал расписку. Он сложил ее, сунул в потрепанный бумажник и направился к выходу. Я остановил его: «Где вы нашли эти бумаги?» — «На чердаке». — «Вас, вероятно, пригласят, чтобы сделать письменное заявление». — «Мой адрес известен». — «Вы никому не показывали документ?». Он с презрением посмотрел мне в глаза: «Никому». — «Там не было еще копий?» — «Насколько мне известно, не было». — «Благодарю вас».

Пуан в замешательстве взглянул на Мегрэ.

— Здесь-то я и совершил ошибку, — продолжал он. — Все, вероятно, произошло из-за странного вида этого Пикмаля. Мне казалось, что так должен выглядеть анархист в момент, когда собирается бросить бомбу.

— Сколько ему лет? — спросил Мегрэ.

— Лет сорок пять. Одет средне. Взгляд — либо ненормального, либо фанатика.

— Вы навели о нем справки?

— Не сразу. Было пять часов. У меня в приемной сидели еще несколько человек, и вечером я должен был председательствовать на банкете инженеров. Увидев, что посетитель ушел, секретарша вернулась в кабинет, и я сунул папку с отчетом Калама в портфель.

Мне следовало бы тут же позвонить премьер-министру. И если я не сделал этого, то, уверяю вас, опять же только потому, что сомневался, не имею ли я дело с сумасшедшим. Не было никаких доказательств, что документ не фальшивка. Нам почти ежедневно приходится принимать людей с неуравновешенной психикой.

— Нам тоже.

— В таком случае вы должны меня понять. Прием затянулся до семи вечера. У меня оставалось времени только, чтобы зайти домой и переодеться.

— Жене вы рассказали о докладе Калама?

— Нет. Портфель я забрал с собой. Жене сказал, что после банкета заеду на бульвар Пастера. Я довольно часто так делаю. По воскресеньям мы здесь обедаем вдвоем, но иногда, когда у меня срочное дело и нужно спокойно поработать, я прихожу сюда один.

— Где происходил банкет?

— Во дворце д'Орсей.

— Портфель вы взяли с собой?

— Нет, я запер его на ключ и оставил под охраной моего шофера, которому я полностью доверяю.

— Вы вернулись прямо сюда?

— Около половины одиннадцатого. У министров есть то преимущество, что они не обязаны оставаться после речей.

— Отчет вы прочли?

— Да.

— Он показался вам подлинным? Министр утвердительно кивнул.

— Если его опубликовать, это действительно будет взрывом бомбы?

— Вне всякого сомнения.

— Почему?

— Потому что профессор Калам как бы предсказал катастрофу, которая и произошла. Хотя меня и поставили во главе министерства общественных работ, я не в состоянии пересказать вам его рассуждения и особенно технические детали, которые он приводит в поддержку своего мнения. Но что совершенно ясно — он был категорически против проекта, и каждый, кто прочел этот отчет, должен был голосовать против постройки Клерфона, по крайней мере в том виде, в котором он был запроектирован. Или требовать продолжения изысканий. Вы понимаете?

— Начинаю понимать.

— Каким образом еженедельнику «Молва» стало известно содержание отчета, не знаю. Может быть, у них есть копия? И этого не знаю. Насколько могу судить, единственным человеком, который вчера вечером владел отчетом Калама, был я.

— Что же произошло?

— К полуночи я решил позвонить премьеру, но мне ответили, что он находится в Руане на каком-то политическом собрании. Я чуть не позвонил туда…

— Но не сделали этого?

— Нет. И только потому, что подумал о подслушивании. У меня было такое ощущение, что я держу ящик с динамитом, которым можно не только взорвать правительство, но и скомпрометировать кое-кого из моих коллег. Совершенно невероятно, чтобы те, кто прочел этот отчет, могли…

Мегрэ понял, что хотел сказать Пуан.

— Вы оставили отчет здесь?

— Да.

— В бюро?

— Оно запирается на ключ. Я полагал, что здесь он находится в большей безопасности, чем в министерстве, где бывает слишком много людей, которых я едва знаю.

— Пока вы изучали отчет, ваш шофер был внизу?

— Я его отпустил. Потом взял такси на углу бульвара.

— Вы говорили с вашей женой по возвращении?

— Только не об отчете Калама. И назавтра я никому ни слова не сказал о нем до часа дня, до тех пор, пока не встретился с премьер-министром в Палате депутатов. Ему я все рассказал.

— Он был взволнован?

— Мне так показалось. Любой глава правительства в его положении был бы взволнован. Он попросил привезти и передать ему этот документ.

— Но отчета в вашем бюро уже не было?

— Да.

— Дверной замок был взломан?

— Не думаю.

— Вы виделись с премьером?

— Нет, я почувствовал себя совсем больным. Вернулся на бульвар Сен-Жермен и отменил все встречи. Жена позвонила премьер-министру и сказала, что у меня был обморок, я плохо себя чувствую и встречусь с ним завтра.

— Ваша жена в курсе дела?

— Первый раз в жизни я ей солгал. Даже не помню точно, что я ей наговорил, но несколько раз, кажется, сам себе противоречил.

— Она знает, что вы сейчас здесь?

— Она думает, что я на собрании. Я не уверен, что вы понимаете, в каком положении я очутился. Внезапно я почувствовал себя совершенно одиноким, и у меня такое ощущение, что стоит мне открыть рот, как все набросятся на меня с обвинениями. Никто не поверит, что я говорю правду. Отчет Калама был у меня. За исключением Пикмаля, я единственный человек, который держал его в руках. И главное: за последние годы я по крайней мере трижды был у Артюра Нику в его имении в Самуа. В гостях у главного подрядчика!

Пуан внезапно поник. Плечи у него опустились, подбородок стал не таким волевым. Казалось, он говорит: «Делайте, что хотите, но я больше ничего не знаю».

Мегрэ, не спрашивая разрешения, налил себе стопку водки и, только поднеся ее ко рту, подумал, что надо бы налить и министру.

Глава 2

Телефонный звонок премьер-министра

Вне всякого сомнения, за долгие годы службы Мегрэ уже не раз испытывал подобное ощущение, но, как ему казалось, впервые так остро. Небольшие размеры комнаты, тепло и уют, безусловно, способствовали этому, и не последнюю роль в создании этого ощущения сыграли и запах деревенской водки, и бюро, напоминавшее ему бюро его отца, и увеличенные фотографии «стариков» на стенах. Мегрэ и впрямь чувствовал себя врачом, которого срочно вызвали к больному и которому пациент вручает свою судьбу.

Самое любопытное, что человек, сидящий напротив в ожидании его диагноза, был похож на него если не как родной брат, то по меньшей мере как. двоюродный. Сходство было не только внешним. Одного взгляда на семейные фотографии комиссару было достаточно, чтобы увидеть, что и у Пуана и у него одинаковое происхождение. Оба родились в деревне в крестьянских семьях, правда, уже отнюдь не патриархальных. Возможно, родители Пуана с самого его рождения мечтали сделать из него врача или адвоката. Так же, как родители Мегрэ.

Пуан превзошел все их ожидания. Живы ли они еще, чтобы порадоваться этому?

Мегрэ не посмел задать этот вопрос. Перед ним сидел человек, удрученный, но не сломленный. Глядя на Пуана, Мегрэ испытывал сложное чувство — неприязни, раздражения и даже отчаяния.

Однажды в жизни Мегрэ уже находился в сходной ситуации, хотя и не столь драматичной, и причиной тоже была политика. Нет, он ничего не совершил. Он действовал так, как и положено человеку, не только честному, но и строго исполняющему служебные обязанности.

Тем не менее все или почти все осуждали его. Ему пришлось предстать перед дисциплинарной комиссией, и так как все было против него, его признали виноватым.

Именно тогда ему пришлось на некоторое время уйти из Уголовной полиции. Примерно год он работал в Люсонской оперативной бригаде в Вандее. Как раз в том департаменте, который Пуан представлял в парламенте.

Его жена и друзья не переставали твердить ему, что совесть его чиста, а это — главное. И все же он чувствовал себя так, словно в чем-то действительно был виноват. В последние дни работы в Уголовной полиции, когда его дело еще обсуждалось в верхах, он не решался отдавать приказания подчиненным, даже Люка и Жанвье, а, спускаясь по главной лестнице, старался быть как можно незаметней.

Пуан сейчас тоже был не способен объективно и ясно оценить свое положение. Он рассказал все, что мог. В течение последних часов он вел себя как человек, который погружается в бездну и не надеется больше на спасение — разве только на чудо.

Не странно ли, что он обратился за помощью именно к Мегрэ, которого не знал и никогда не видел?

И Мегрэ, еще не отдавая себе в том отчета, уже взял дело в свои руки. Его вопросы походили на вопросы врача, который старается поставить правильный диагноз.

— Вы проверили: Пикмаль действительно существует?

— Я поручил секретарше позвонить в Школу дорог и мостов, и ей подтвердили, что Жюль Пикмаль работает там смотрителем уже пятнадцать лет.

— Вам не показалось странным, что Пикмаль вручил документ не директору Школы, а непосредственно вам?

— Не знаю. Я об этом как-то не подумал.

— Это, по-моему, говорит о том, что он отдавал себе отчет в важности документа. Не правда ли?

— Пожалуй.

— Итак, после того, как был найден отчет Калама, Пикмаль единственный человек, кроме вас, конечно, кто имел возможность ознакомиться с его содержанием.

— Не считая того или тех, у кого он сейчас.

— Пока оставим их. Если не ошибаюсь, то помимо Пикмаля, еще один человек с часа дня вторника знал, что у вас находится этот документ?

— Вы имеете в виду премьер-министра?

Пуан растерянно посмотрел на Мегрэ. Главе правительства Оскару Мальтеру было шестьдесят пять. С сорока лет он являлся членом почти всех кабинетов. Его отец в свое время был префектом, один из братьев-депутатом, второй — губернатором в колониях.

— Надеюсь, вы не предполагаете…

— Я ничего не предполагаю, господин министр. Я пытаюсь понять. Отчет Калама вчера вечером лежал в этом бюро. Сегодня днем его здесь уже не было. Вы уверены, что дверь не была взломана?

— Можете убедиться сами. Ни на дереве, ни на замке нет следов взлома. Дверь, вероятно, открыли отмычкой.

— А замок вашего бюро?

— Посмотрите. Он очень простой. Мне самому иногда доводилось, забыв ключ, открывать его куском проволоки.

— Разрешите мне продолжить обычные для полицейского вопросы хотя бы для того, чтобы устранить все неясности. У кого, кроме вас, есть ключ от этой квартиры?

— У жены, разумеется.

— Вы мне сказали, что она не в курсе дела Калама.

— Я ничего ей об этом не говорил. Она даже не знает, что я был здесь вчера и нахожусь сегодня.

— Она интересуется политикой?

— Читает газеты. Старается быть в курсе, чтобы мы могли говорить о моей работе. Когда мне предложили выставить кандидатуру на выборах, она пыталась отговорить меня. Более того, не хотела, чтобы я стал министром. Она не тщеславна.

— Она уроженка Ла-Рош-Сюр-Йон?

— Ее отец был там стряпчим.

— Вернемся к вопросу о ключах. У кого еще они есть?

— У моей секретарши, мадемуазель Бланш.

— Ее фамилия?

Мегрэ все записывал в свою черную записную книжку.

— Ламот. Бланш Ламот. Ей должно быть… сорок один… нет, сорок два года.

— Вы давно ее знаете?

— Она начала работать у меня машинисткой, когда ей едва минуло семнадцать лет, сразу после школы. С тех пор мы работаем вместе.

— Она тоже из Ла-Рош?

— Из деревни неподалеку. Ее отец был мясником.

— Красива?

Пуан задумался. Как видно, такого вопроса он себе никогда не задавал.

— Нет. Красивой ее не назовешь.

— Влюблена в вас?

Мегрэ улыбнулся, увидев, как министр покраснел.

— Откуда вы знаете? Вероятно, она по-своему влюблена в меня. Не думаю, чтоб в ее жизни когда-нибудь был мужчина.

— Ревнует вас к жене?

— Не в обычном смысле этого слова. Подозреваю, что она ревнует к тому, что считает своей областью.

— То есть она опекает вас на работе.

Пуан, хотя и прожил большую жизнь, казалось, был крайне поражен, хотя Мегрэ открывал простые истины.

— Вы сказали, что она была у вас в кабинете, когда доложили о приходе Пикмаля, и вы попросили ее выйти. Когда вы снова ее вызвали, вы еще держали отчет в руках?

— Кажется, да… Но уверяю вас…

— Поймите, господин министр, я никого не обвиняю, никого не подозреваю. Так же, как и вы, я пытаюсь разобраться. Есть ли еще у кого-нибудь ключ от этой квартиры?

— У моей дочери.

— Сколько ей лет?

— Анн-Мари? Двадцать четыре.

— Замужем?

— Она выходит, вернее, должна была выйти замуж в следующем месяце. Теперь, когда собирается такая гроза, я уже ни в чем не могу быть уверенным. Вам знакома фамилия Курмон?

— Слышал.

Если Мальтеры были известны в политических кругах, то Курмоны были не менее известны в дипломатических, и по меньшей мере в течение трех поколений. Робер Курмон, владелец особняка на улице Фэзандери, один из последних французов, носящих монокль, вот уже более тридцати лет назначался послом то в Токио, то в Лондон и, кроме того, был членом Французского Института[2].

— Сын Робера Курмона?

— Да, Ален Курмон. Ему тридцать два, он уже был атташе при трех или четырех посольствах, а сейчас является начальником очень важного отдела в министерстве иностранных дел. Он получил назначение в Буэнос-Айрес и через три недели после свадьбы должен был уехать туда. Теперь вы понимаете, что положение куда трагичнее, чем могло показаться вначале. Скандал, который разразится завтра или послезавтра…

— Ваша дочь часто приходила сюда?

— До того, как мы получили квартиру при министерстве.

— А с тех пор никогда?

— Предпочитаю быть с вами откровенным, комиссар. Иначе не стоило вас и приглашать. Анн-Мари сдала экзамен на степень бакалавра, закончила философский факультет. Она не синий чулок, хотя и непохожа на современных девушек. Но однажды, примерно месяц назад, я обнаружил здесь сигаретный пепел. Мадемуазель Бланш не курит. Моя жена тем более. Я спросил Анн-Мари, и она призналась, что иногда приходит сюда с Аленом. Больше ничего я не стал выяснять. Вспоминаю, как она сказала, не краснея, глядя мне прямо в глаза: «Надо смотреть на вещи трезво, отец. Мне двадцать четыре, а ему тридцать два». У вас есть дети, Мегрэ?

Комиссар покачал головой.

— Полагаю, сегодня сигаретного пепла не было?

— Нет.

Отвечая на вопросы, Пуан уже не выглядел таким подавленным — совсем как больной, который, рассказывая о своем недуге врачу, верит, что в конце концов тот даст ему лекарство. Уж не специально ли Мегрэ задержался на выяснении положения с ключами от квартиры?

— Больше их нет ни у кого?

— У начальника моей канцелярии.

— Его имя?

— Жак Флери.

— Вы давно его знаете?

— Мы учились вместе в лицее, потом в университете.

— Он тоже из Вандеи?

— Нет. Из Ниора. Это рядом. Мы почти ровесники.

— Адвокат?

— Нет, в списки сословия адвокатов он не был внесен.

— Почему?

— Это довольно забавный человек. Родители его были богаты. В молодости у него не было никакого желания работать. Каждые полгода он загорался какой-нибудь новой идей. Был период, например, когда он вздумал было производить снаряжение для рыбной ловли и купил несколько лодок. Потом занялся какими-то поставками из колоний и потерпел неудачу. Я потерял его из виду. Став депутатом, я время от времени встречал его в Париже.

— Он разорился?

— Дотла. Но выглядит прекрасно. Он всегда прекрасно выглядел и был необыкновенно симпатичный. Знаете, тип симпатичного неудачника.

— Он обращался к вам с какими-нибудь просьбами?

— Изредка. Но ничего серьезного. Незадолго до того, как я стал министром, мы по воле обстоятельств стали встречаться чаще, чем обычно, и когда мне понадобился начальник канцелярии, он оказался под рукой.

Пуан нахмурился.

— Я должен вам кое-что объяснить. Вам просто не понять, что значит внезапно стать министром. Возьмите меня. Я адвокат, незаметный провинциальный адвокат, который тем не менее хорошо знает право. Меня назначают министром общественных работ. Без всякого перехода, без подготовки я становлюсь во главе министерства, в котором полным-полно высокопоставленных Компетентных чиновников и даже таких знаменитостей, как покойный профессор Калам. Я начинаю вести себя так же, как другие. Держусь уверенно. Делаю вид, что все знаю. И все же ощущаю по отношению к себе недоброжелательство и насмешливость. Кроме того, мне стало известно о многочисленных интригах, в которых я ничего не понимал. В своем собственном министерстве я остаюсь чужеродным телом среди людей, которые с давних пор знакомы с изнанкой политической жизни. Иметь подле себя такого человека, как Флери, с которым можно быть откровенным…

— Понимаю. У Флери, когда вы назначили его шефом вашей канцелярии, уже были связи в политических кругах?

— Только такие, которые завязываются в барах и ресторанах.

— Он женат?

— Был. Думаю, он и сейчас еще не развелся с женой. У него от нее двое детей. Но живут они не вместе. У него есть еще одна семья в Париже, а может быть, и две: он обладает даром необычайно усложнять свою жизнь.

— Вы уверены, что он не знал, что отчет Калама у вас?

— Он даже не видел Пикмаля в министерстве. А я ему ничего не говорил.

— Каковы отношения между Флери и мадемуазель Бланш?

— Внешне самые дружеские. На самом деле она его не выносит. Его образ жизни идет вразрез с ее буржуазной моралью. Он шокирует ее и приводит в отчаяние. Поверьте, это не имеет значения.

— Вы уверены, что ваша жена не подозревает о том, что вы здесь?

— Она сегодня заметила, что я не в себе. Настаивала, чтобы я прилег и отдохнул, но я сказал, что у меня важное собрание.

— Она поверила?

— Не знаю.

— Вы часто ей лжете?

— Нет.

Было около полуночи. На этот раз стопки наполнил министр; потом, вздыхая, он направился к полочке и выбрал изогнутую трубку с серебряным кольцом.

Как бы в подтверждение предчувствия Мегрэ зазвонил телефон. Пуан посмотрел на комиссара — снимать трубку или нет.

— Это, должно быть, ваша жена. Все равно, вернувшись домой, вам придется ей все рассказать.

Министр взял трубку.

— Алло!.. Да… Это я…

У него был виноватый вид.

— Нет… Я не один… Нам надо обсудить очень важный вопрос… Я тебе все расскажу… Не знаю… Думаю, что уже недолго. Прекрасно… уверяю тебя, я себя прекрасно чувствую… Что?.. Премьер-министр?.. Хочет, чтобы… Хорошо… Я посмотрю… Да… Сейчас же позвоню… Пока…

На лбу Пуана выступил пот; он смотрел на Мегрэ, как человек, не знающий, где искать спасения.

— Три раза звонил премьер-министр. Просил передать, чтобы я звонил ему в любое время…

Пуан вытер лоб. Трубку он так и не раскурил.

— Что же делать?

— Позвоните ему. Завтра утром вам все равно придется ему признаться, что у вас больше нет отчета Калама. Нет никакой надежды, что мы сможем его найти в течение одной ночи.

— Вы так думаете? — невольно вырвалось у Пуана.

Вопрос прозвучал несколько комически, но в нем ощущались одновременно и смятение Пуана и инстинктивная вера во всемогущество полиции.

Тяжело опустившись в кресло, Пуан набрал номер, который знал на память.

— Алло! Говорит министр общественных работ… Я бы хотел поговорить с господином премьер-министром… Простите меня, мадам… Говорит Пуан… Полагаю, что ваш муж ждет… Да… Жду у аппарата…

Одним глотком Пуан опорожнил стопку. Взгляд его был устремлен на пуговицу пиджака Мегрэ.

— Да, господин премьер-министр… Простите, что не позвонил вам раньше… Чувствую себя лучше, да… Пустяки… Наверно, усталость… Кроме того… Я хотел вам сказать…

Из трубки до Мегрэ доносились звуки, не предвещавшие ничего хорошего. У Пуана был вид ребенка, которого отчитывают, а он тщетно пытается оправдаться.

— Да… Я знаю… Поверьте мне… Наконец ему дали возможность говорить, и он стал подбирать слова:

— Понимаете, произошло нечто… нечто невообразимое… Я имею в виду отчет… Вчера я принес его в мою собственную квартиру… На бульваре Пастера…

Если бы ему хотя бы дали возможность рассказать эту историю так, как он хотел! Но его без конца перебивали. Мешали.

— Я обычно прихожу сюда поработать… Что? Я и сейчас здесь, да… Нет, жена не знала, где я, иначе бы она передала мне, что вы звонили… Нет! У меня больше нет отчета Калама… Я пытаюсь сказать вам об этом с начала разговора… Я оставил его здесь, считая, что он будет в большей безопасности, чем в министерстве, и когда после разговора с вами пришел, чтобы забрать его…

Мегрэ отвернулся, увидев, как с густых ресниц Пуана скатилась слеза досады и унижения.

— Я все обыскал… Разумеется, я этого не сделал.

Прикрыв трубку рукой, Пуан прошептал Мегрэ:

— Спрашивает, сообщил ли я полиции…

Сейчас он слушал безропотно, бормоча время от времени:

— Да… Да… Понимаю…

Пот струился по его лицу, и Мегрэ захотелось открыть окно.

— Клянусь вам, господин премьер-министр…

Люстра не горела. Угол кабинета, где они сидели, освещала настольная лампа с зеленым абажуром. Остальная часть комнаты тонула в полумраке. Время от времени с бульвара Пастера доносились гудки такси и иногда свистки паровоза.

На фотографии, висящей на стене, отцу Пуана было лет шестьдесят пять, и, судя по возрасту самого Пуана, он, видимо, был сфотографирован лет десять назад. Матери Пуана на другой фотографии было не больше тридцати. Одета и причесана она была по моде начала века, из чего Мегрэ сделал вывод, что мадам Пуан, как и его собственная мать, умерла, когда ее сын был еще ребенком.

Можно было предполагать многое; Мегрэ еще не обсуждал всех возможностей с Пуаном, но бессознательно их обдумывал. Телефонный разговор, свидетелем которого он оказался, навел его на мысль о Мальтере: будучи премьер-министром, тот одновременно является министром внутренних дел, то есть ему подчиняется Сюртэ.

Если предположить, что Мальтер узнал о визите Пикмаля на бульвар Сен-Жермен и велел установить наблюдение за Огюстом Пуаном… Или даже после разговора с ним…

Предположить можно все, что угодно: что Мальтер захотел завладеть документом, чтобы его уничтожить или чтобы сохранить, как возможный козырь.

Газетная терминология абсолютно точна: отчет Калама — настоящая бомба, дающая тому, кто ею владеет, неслыханные преимущества.

— Да, господин премьер-министр. Никакой полиции, обещаю…

Премьер, очевидно, изводил Пуана вопросами, от которых тот терял почву под ногами. Пуан взглядом призывал Мегрэ на помощь, но помочь ему было невозможно. Он уже начал слабеть.

— У меня в кабинете сидит человек, но я его пригласил не как…

Нет, Пуан был сильным человеком — и физически и духовно. Мегрэ и себя считал сильным, однако в свое время тоже не оказал должного сопротивления, когда попал в куда менее сложную ситуацию. Он хорошо помнил и будет помнить всю жизнь, что тогда его больше всего подавляло ощущение, будто он имеет дело с безымянной, безликой силой, которую невозможно понять. Эта сила для всех является Силой с большой буквы — Законом…

Пуан, наконец, назвал имя:

— Это комиссар Мегрэ… Я пригласил его как частное лицо… Уверен, что он…

Его опять прервали. Трубка вибрировала.

— Нет, никаких следов… Никто… Даже жена не знала… Секретарша тоже… Клянусь вам, господин премьер…

Он говорил уже совсем смиренным тоном.

— Да… К девяти часам, хорошо… Хотите с ним поговорить? Сию минуту…

Он смущенно посмотрел на Мегрэ.

— Премьер хочет… Комиссар взял трубку.

— Слушаю, господин премьер-министр…

— Мой коллега сказал, что он вас информировал о случившемся…

— Да, господин премьер-министр.

— Вы, несомненно, прекрасно понимаете, что все должно оставаться в строжайшем секрете. Не может быть и речи о том, чтобы начать официальное расследование. Сюртэ также не будет поставлена в известность.

— Понимаю, господин премьер-министр.

— Само собой разумеется, что если вы, проведя расследование, но как лицо частное, а отнюдь не официальное, обнаружите что-либо, касающееся отчета Калама, вы поставите меня…

Тут он запнулся. Быть замешанным в это дело ему не хотелось.

— …вы информируете об этом моего коллегу Пуана.