Глава 1

Об этом вечере на бульваре Вольтер у Мегрэ остались тягостные воспоминания — пожалуй, впервые с тех пор, как они с женой стали ежемесячно обедать у Пардонов.

Все началось на бульваре Ришар-Ленуар. Жена заказала по телефону такси, потому что третий день подряд лил дождь: по радио говорили, что такого не случалось тридцать пять лет. Шквалы ледяной воды хлестали по лицу и рукам, облепляли тело намокшей одеждой. На лестницах, в лифтах, в конторах люди оставляли мокрые следы; настроение у всех было отвратительное.

Мегрэ с женой спустились вниз и полчаса, замерзая все сильнее, стояли на пороге в ожидании такси. Вдобавок пришлось уговаривать шофера, который не соглашался на такой короткий рейс.

— Извините, мы опоздали…

— В такие дни все опаздывают. Ничего, если мы сразу сядем за стол?

В квартире было тепло; ветер бился о ставни, и от этого становилось еще уютнее. Г-жа Пардон, как всегда удачно, приготовила говядину по-бургундски, и разговор вертелся вокруг этого сытного и в то же время изысканного блюда. Потом заговорили о том, как готовят в провинции: о рагу в горшочках, овощах по-лотарингски, рубце по-каннски, буйабесе[1].

— В сущности, большинство этих рецептов появилось в силу необходимости. Если бы в средние века были холодильники…

О чем еще они говорили? Обе женщины по обыкновению устроились в конце концов в уголке гостиной и беседовали вполголоса. Пардон повел Мегрэ в кабинет показывать редкое издание, подаренное одним из пациентов. Они сразу же сели, и г-жа Пардон принесла им кофе и кальвадос.

Пардон уже давно чувствовал себя усталым. Лицо его осунулось, в глазах читалась иногда покорность судьбе. Он безропотно работал по пятнадцать часов в сутки: утром у себя в кабинете, днем со своим тяжелым саквояжем посещал больных, потом возвращался домой, где его всегда ждала полная приемная.

— Будь у меня сын и захоти он стать врачом, я, наверное, попытался бы его отговорить.

Мегрэ почувствовал себя неловко. У Пардона эта фраза прозвучала совершенно неожиданно: врач страстно любил свою профессию, и представить себе, что он занимается чем-то другим, было просто немыслимо. На этот раз он был в плохом настроении, мрачен и даже объяснил, почему.

— Все идет к тому, что из нас сделают чиновников, а медицина превратится в более или менее равномерное, чисто механическое обслуживание населения.

Мегрэ, раскуривая трубку, наблюдал за ним.

— Не просто чиновников, — продолжал врач, — а плохих чиновников: мы уже не можем уделять каждому больному достаточно времени. Я порой стыжусь, выпроваживая их, почти выталкивая за двери. Я вижу их тревожный, даже умоляющий взгляд. Чувствую, что они ждут от меня другого: вопросов, слов — короче, минут, в течение которых я буду заниматься только ими. Ваше здоровье! — Он поднял стакан и скроил деланую улыбку, которая ему не шла. — Знаете, сколько пациентов я сегодня принял? Восемьдесят два. И это не исключение. А к тому же нас заставляют целыми вечерами заполнять всякие бланки. Простите, что я все это вам говорю. У вас на набережной дез Орфевр хватает своих забот.

О чем они говорили потом? О самых обычных вещах — назавтра о них не вспомнишь. Пардон сидел за письменным столом и курил сигарету, Мегрэ — в жестком кресле, предназначенном для больных. В кабинете царил своеобразный запах, хорошо знакомый комиссару по предыдущим посещениям. Запах, чем-то напоминающий запах полицейских участков. Запах нищеты. Клиенты Пардона, жившие в том же квартале, — люди очень скромного достатка.

Дверь отворилась. Эжени, прислуга, жившая у Пардонов так давно, что стала почти членом семьи, объявила:

— Пришел этот итальянец…

— Какой итальянец? Пальятти?

— Да. Очень взволнован… Похоже, что-то срочное.

Была половина одиннадцатого. Пардон встал и открыл дверь в унылую приемную, где стоял столик с разбросанными на нем журналами.

— Что с тобой, Джино?

— Не со мной, доктор. И не с женой — Там, на тротуаре, раненый… Умирает…

— Где?

— На улице Попенкур. Отсюда — метров сто.

— Его нашли вы?

Пардон уже стоял у дверей, натягивая пальто и ища глазами саквояж. Мегрэ, естественно, тоже надел плащ. Врач приоткрыл дверь в гостиную.

— Сейчас вернемся. На улице Попенкур — раненый.

— Возьми зонтик.

Зонтика Мегрэ не взял. Как! Он с зонтиком в руке возле человека, умирающего на тротуаре под потоками дождя? Что за нелепость!

Джино был неаполитанец. Он держал бакалейную лавочку на углу улиц Шмен-Вер и Попенкур. Точнее, в лавке торговала его жена Лючия, а он в заднем помещении готовил лапшу, равиоли и пирожки. Чету Пальятти любили. Пардон лечил Джино от повышенного давления. Изготовитель лапши был коротконог, грузен, багроволиц.

— Мы возвращались от шурина, с улицы Шарон. Его жена ждет ребенка, ее вот-вот должны отвезти в родильный дом. Идем мы под дождем, и вдруг я вижу…

Половина слов терялась в вое ветра. Струи из водосточных труб превратились в бушующие потоки, через которые нужно было перепрыгивать, грязная вода из-под колес редких машин расплескивалась на много метров.

На улице Попенкур их ждало неожиданное зрелище. Прохожих не было видно, лишь в нескольких окнах да в витрине маленького кафе еще горел свет. Примерно метрах в пятидесяти от кафе неподвижно стояла тучная женщина с зонтом, который ветер вырывал у нее из рук, а у ног ее в свете уличного фонаря виднелось распростертое тело. В Мегрэ всколыхнулись воспоминания. Еще простым инспектором, задолго до того, как возглавить отдел уголовной полиции, он часто оказывался первым на месте, где только что произошла драка, сведение счетов, вооруженное нападение.

Потерпевший был молод. На вид еле двадцать, одет в замшевую куртку, волосы на затылке довольно длинные. Он лежал ничком, куртка со спины пропиталась кровью.

— В полицию сообщили?

— Пусть пришлют «скорую», — вмешался Пардон, опустившийся на корточки рядом с раненым.

Это означало, что неизвестный еще жив, и Мегрэ направился в сторону освещенной витрины кафе. В ее слабом свете прочел название «У Жюля». Толкнул застекленную дверь с кремовой занавеской и попал в атмосферу настолько безмятежную, что она казалась нереальной и напоминала жанровую картину. Перед ним был старомодный бар с опилками на полу; в воздухе сильно пахло спиртным. Четверо мужчин в летах, трое из которых отличались дородностью и красным цветом лица, играли в карты.

— Можно позвонить?

Клиенты, замерев, наблюдали, как он подошел к телефону, висевшему на стене возле оцинкованной стойки с рядами бутылок.

— Алло! Комиссариат одиннадцатого округа? Комиссариат в двух шагах отсюда — на площади Леона Блюма, бывшей Вольтера.

— Алло? Говорит Мегрэ. На улице Попенкур раненый… Около улицы Шмен-Вер… Нужна «скорая»…

Четверо мужчин оживились, как оживились бы персонажи картины. Карты они по-прежнему держали в руках.

— В чем дело? — спросил мужчина без пиджака, по-видимому хозяин. — Кто ранен?

— Молодой человек.

Мегрэ положил на стойку мелочь и направился к двери.

— Высокий и тощий, в замшевой куртке?

— Да.

— С четверть часа назад он был здесь.

— Один?

— Да.

— Выглядел взволнованным?

Хозяин, по всей видимости этот самый Жюль, окинул остальных вопросительным взглядом.

— Нет… В общем, нет.

— Долго здесь пробыл?

— Минут двадцать.

Выйдя на улицу, Мегрэ увидел, что около раненого остановился велопатруль — двое полицейских в промокших накидках.

— Ничего не могу сделать, — поднялся с корточек Пардон. — Его несколько раз пырнули ножом. Сердце не задето. На первый взгляд, ни одна артерия не перерезана, иначе было бы больше крови.

— В сознание придет?

— Не знаю. Боюсь его трогать. Когда он будет в больнице…

Две машины — полицейская и «скорая помощь» — прибыли почти одновременно. Картежники, боясь промокнуть, стояли на пороге кафе и издали наблюдали за происходящим. Подошел только хозяин, прикрыл голову и плечи мешком. Он сразу же узнал куртку.

— Это он…

— Он вам ничего не говорил?

— Нет, только заказал коньяк.

Пардон инструктировал санитаров, которые вытаскивали носилки.

— А это что такое? — спросил один из полицейских, указывая на черный предмет, похожий на фотоаппарат.

Раненый носил его на ремешке через плечо. Это был не фотоаппарат, а кассетный магнитофон. Его мочил дождь, и, когда человека стали укладывать на носилки, Мегрэ воспользовался случаем и расстегнул ремешок.

— В больницу Сент-Антуан.

Пардон вместе с одним из санитаров залез в машину, другой сел за руль.

— Вы кто? — спросил он у Мегрэ.

— Полицейский.

— Садитесь тогда рядом со мной.

На улицах было пустынно; не прошло и пяти минут, как «скорая», за которой ехала полицейская машина, остановилась перед больницей Сент-Антуан. Здесь тоже Мегрэ вспомнил многое: белый плафон перед входом в приемный покой, длинный, плохо освещенный коридор, где несколько посетителей покорно и молча сидели на скамейках, вздрагивая всякий раз, когда открывалась дверь и из нее выходил кто-нибудь в белом.

— Имя и адрес знаете? — осведомилась немолодая женщина, сидевшая в стеклянной кабинке с окошечком.

— Пока нет.

Из коридора вышел практикант-медик, вызванный звонком, и с сожалением погасил сигарету. Пардон представился.

— Вы ничего не делали?

Раненого уложили на каталку и повезли к лифту; Пардон, шедший следом, издали сделал Мегрэ неопределенный знак, как бы желая сказать: «Скоро вернусь».

— Вам что-нибудь известно, господин комиссар?

— Не больше, чем вам. Я обедал у приятеля-врача, который живет в этом квартале, когда к нему пришли и сказали, что на улице Попенкур лежит раненый.

Полицейский делал заметки в блокноте. В неуютном молчании прошло минут десять, потом в коридоре появился Пардон. Это был дурной знак. Лицо у доктора было озабоченное.

— Умер?

— Прежде чем успели раздеть. Кровоизлияние в плевральную полость. Я заподозрил это, как только услышал его дыхание.

— Ножевые ранения?

— Да, несколько. Довольно тонким лезвием. Сейчас вам принесут содержимое его карманов. Его, вероятно, отвезут в Институт судебно-медицинской экспертизы?

Этот Париж был хорошо знаком Мегрэ. Комиссар прожил в нем много лет, но до конца так к нему и не привык. Что он тут делает? Ножевое ранение, несколько ножевых ранений — это его не касается. Такое случается каждую ночь, а утром сводится к нескольким строчкам в ежедневной сводке происшествий. Однако этим вечером он по воле случая оказался на первом плане и внезапно почувствовал, что происшедшее ему небезразлично. Итальянец, который готовил лапшу, не успел рассказать, что он видел. Кажется, они с женой возвращались домой. Жили они на антресолях над лавкой.

К их маленькой группе подошла медсестра с корзиной в руке.

— Кто ведет следствие?

Полицейские в штатском посмотрели на Мегрэ, и сестра обратилась к нему:

— Вот все, что нашли у него в карманах. Вам следует написать расписку.

Небольшой бумажник, из тех, что суют в задний карман, шариковая ручка, трубка, кисет с очень светлым голландским табаком, мелочь и две магнитофонные кассеты. В бумажнике лежали удостоверение личности и водительские права на имя Антуана Батийля, 21 года, проживающего на набережной Анжу, в Париже. Это на острове Сен-Луи, недалеко от моста Мари. Кроме того, в бумажнике был студенческий билет, — Послушайте, Пардон, передайте моей жене, чтобы она возвращалась домой и ложилась спать.

— Вы поедете к нему?

— Естественно. Он, конечно, живет с родителями, и я должен поставить их в известность. — Мегрэ повернулся к полицейским:

— Допросите Пальятти, итальянца-бакалейщика с улицы Попенкур, и четверых мужчин, игравших в карты в кафе «У Жюля», если они еще не ушли.

Он, как всегда, сожалел, что не может все сделать сам. Ему хотелось бы очутиться сейчас на улице Попенкур, где плафон над входом в кафе виднеется словно в тумане и картежники, наверное, вновь сели за игру. Хотелось бы расспросить итальянца, его жену, а может, и маленькую старушку, которую он мельком заметил в освещенном окне второго этажа. Стояла ли она у окна, когда произошла драма? Но прежде всего, нужно сообщить родителям. Он позвонил дежурному инспектору XI округа и известил его о происшедшем.

— Очень мучился? — спросил Мегрэ у Пардона.

— Не думаю. Он сразу потерял сознание. Там, на тротуаре, я не мог даже попытаться что-нибудь сделать.

Бумажник был из крокодиловой кожи прекрасной выделки, шариковая ручка — серебряная, на платке вручную вышита метка «А».

— Не будете любезны вызвать мне такси, сестра?

Она выполнила просьбу, не выказав при этом ни тени любезности. Оно верно — мало хорошего проводить ночи напролет в таком мрачном месте, ожидая, когда случившиеся в квартале драмы выплеснутся у двери больницы.

Такси, словно по волшебству, подъехало уже минуты через три.

— Я вас подброшу, Пардон.

— Долго не задерживайтесь.

— Знаете, я еду с таким известием…

Мегрэ хорошо знал остров Сен-Луи: когда-то они с женой жили на Вогезской площади и часто по вечерам гуляли под руку по острову.

У ворот, выкрашенных в зеленый цвет, он позвонил. Вдоль тротуара стояли машины, почти все — самых шикарных марок. В воротах открылась маленькая дверца.

— Господина Батийля, пожалуйста, — сказал Мегрэ в маленькое окошко.

— Третий этаж, налево, — кратко ответил заспанный женский голос.

Комиссар вошел в лифт; вода, стекавшая с его пальто и брюк, образовала лужу у ног. Дом, как большинство зданий на острове, был перестроен заново. Стены были из белого камня, повсюду резные бронзовые торшеры. На мраморной лестничной площадке лежал соломенный коврик с большой красной буквой «Б».

Мегрэ нажал кнопку и где-то очень далеко услышал звонок; прошло довольно много времени, прежде чем бесшумно отворилась дверь. На него с любопытством смотрела молоденькая горничная в кокетливом форменном платье.

— Мне нужно поговорить с господином Батийлем.

— С отцом или сыном?

— С отцом.

— Господа еще не вернулись и не знаю, когда вернутся. — Увидев полицейский жетон, она осведомилась:

— В чем дело?

— Комиссар Мегрэ, полиция.

— И вы пришли к хозяину в такое время? Он вас ждет?

— Нет.

— Это настолько срочно?

— Очень важно.

— Но уже почти полночь… Хозяин с женой в театре.

— В таком случае они должны скоро вернуться.

— Если потом не пойдут ужинать с друзьями. Так часто бывает.

— Господин Батийль-младший ушел вместе с ними?

— Он никогда не ходит вместе с ними.

Мегрэ почувствовал, что горничная в затруднении. Она не знает, что с ним делать, а он, видимо, выглядит довольно жалко: вода течет с него в три ручья. Он заметил просторный холл, выстланный голубовато-зеленым ковром.

— Раз это вправду так срочно… — решилась она. — Давайте пальто и шляпу. — Потом с тревогой взглянула на его ботинки, но не осмелилась попросить его вытереть ноги. — Сюда, пожалуйста.

Повесив одежду в гардероб, она опять заколебалась, но так и не пригласила Мегрэ в большую гостиную, расположенную по левую руку.

— Не подождете ли здесь?

Он прекрасно ее понимал. Квартира была шикарная, по-женски изысканная. В гостиной белые кресла, на стенах Пикассо голубого периода, Ренуар и Мари Лорансен.

Молодая хорошенькая горничная явно недоумевала, оставить ей Мегрэ одного или наблюдать за ним: она не очень-то доверяла жетону, который он ей предъявил.

— Господин Батийль — предприниматель?

— А вы его не знаете?

— Нет.

— Вы не знаете, что он владелец косметической фирмы «Милена»?

Что он знал о косметике? И что мог узнать о ней от г-жи Мегрэ, которая лишь иногда пользовалась пудрой?

— Сколько ему лет?

— Года сорок четыре, может, сорок пять. Он так молодо выглядит…

Она покраснела — наверное, чуть-чуть влюблена в хозяина.

— А его жена?

— Наклонитесь немного и увидите ее портрет над камином.

Голубое вечернее платье. Голубое и розовое, видимо, цвета этого дома, как и полотен Мари Лорансен.

— Кажется, лифт…

У горничной невольно вырвался вздох облегчения.

Она подбежала к двери и вполголоса заговорила с хозяевами. Молодая, элегантная и на вид беззаботная пара, вернувшаяся из театра домой, они издали бросали взгляды на незнакомца в намокших брюках и ботинках, который, пытаясь скрыть смущение, неловко поднялся со стула. Мужчина скинул серый плащ, под которым был смокинг; у его жены под леопардовым манто было вечернее серебристое платье. От Мегрэ их отделяло метров десять. Батийль быстро и энергично подошел первым, жена — за ним.

— Мне сказали, вы комиссар Мегрэ? — негромко осведомился он, нахмурив брови.

— Верно.

— Если не ошибаюсь, вы возглавляете отдел Уголовной полиции?

Последовала короткая неловкая пауза, во время которой г-жа Батийль пыталась догадаться, в чем дело; она уже не была в том беззаботном настроении, как несколько мгновений назад, когда перешагнула порог.

— Странно! В такое время… Вы, случайно, не по поводу моего сына?

— Вы ждете неприятных известий?

— Вовсе нет. Но давайте не здесь. Пройдем в кабинет.

Кабинет был последним в ряду комнат, выходивших в гостиную. Впрочем, настоящий кабинет Батийля находился, видимо, в другом месте — в здании фирмы «Милена», мимо которого Мегрэ часто проезжал по авеню Матиньон. Стены кабинета были заставлены книжными шкафами из очень светлого дерева — лимонного или кленового. Светло-бежевые кожаные кресла, такой же бювар на письменном столе. Рядом — фото в серебряной рамке: г-жа Батийль и две детские головки — мальчик и девочка.

— Садитесь. Давно меня ждете?

— Всего минут десять.

— Не хотите ли выпить?

— Нет, благодарю.

Казалось, теперь уже мужчина оттягивает момент, когда ему придется выслушать комиссара.

— Вам не приходилось тревожиться за сына? Батийль на секунду задумался.

— Нет. Он спокойный, сдержанный парень, может быть, даже слишком.

— Что вы думаете о его знакомствах?

— Практически он ни с кем не общается. В отличие от сестры, которой только восемнадцать: вот она легко завязывает знакомства. У него нет ни друзей, ни приятелей. С ним что-то стряслось?

— Да.

— Несчастный случай?

— Если это можно так назвать. Сегодня вечером на темной улице Попенкур на него напали.

— Он ранен?

— Да.

— Тяжело?

— Он мертв.

Мегрэ предпочел бы их не видеть, не присутствовать при этом жестоком ударе. Светская пара, полная уверенности и непринужденности, исчезла. Их одежда вдруг перестала быть творением знаменитых модельеров. Даже квартира потеряла свою элегантность и обаяние. Перед комиссаром сидели мужчина и женщина, раздавленные и все еще отказывающиеся поверить в подлинность того, что им сообщили.

— Вы уверены, что это мой…

— Антуан Батийль, не так ли? — спросил Мегрэ и протянул еще влажный бумажник.

— Да, бумажник его. — Мужчина машинально закурил. Руки у него дрожали. Губы тоже. — Как это произошло?

— Он вышел из маленького бара для завсегдатаев. Прошел под ливнем метров пятьдесят, и тут кто-то сзади нанес ему несколько ударов ножом.

Лицо женщины исказилось, словно ее ударили. Муж обнял ее за плечи, хотел что-то сказать, но не смог. Да и что говорить?

— Задержать удалось?.. — спросил он, лишь бы не молчать.

— Нет.

— Умер сразу?

— Как только привезли в больницу Сент-Антуан.

— Мы можем его увидеть?

— Советую ехать туда не сейчас, а дождаться завтрашнего утра.

— Мучился?

— Врач говорит, нет.

— Пойди ляг, Мартина. Или хотя бы подожди в спальне, — осторожно, но решительно он вывел ее из комнаты. — Я сейчас вернусь, комиссар.

Батийль отсутствовал с четверть часа; когда он вернулся, лицо его было бледное, изможденное, взгляд — отсутствующий.

— Садитесь, прошу вас.

Он выглядел маленьким, худощавым, нервным. Казалось, Мегрэ угнетает его своим ростом и плотностью.

— Так и не хотите выпить? — открыв небольшой бар, Батийль достал бутылку и два стакана. — Не стану скрывать: мне это сейчас необходимо. — Он приготовил себе виски и, наливая во второй стакан, спросил:

— Вам содовой побольше? — после чего сразу продолжил:

— Не понимаю. Не могу понять. Антуан ничего от меня не скрывал, да ему и нечего было скрывать. Он был… Больно говорить о нем в прошедшем времени, но придется привыкать. Он был студентом, изучал в Сорбонне литературу. Не входил ни в какие группировки, совершенно не интересовался политикой.

Опустив руки, он уставился на светло-коричневый ковер и проговорил, словно рассуждая вслух:

— Убили… Но за что? За что?

— Чтобы попробовать выяснить это, я и пришел.

Батийль посмотрел на Мегрэ так, словно впервые его заметил.

— А почему вы лично занимаетесь этим? Ведь для полиции это рядовое происшествие, верно?

— По воле случая я оказался почти рядом.

— Вы ничего не видели?

— Нет.

— И никто ничего не видел?

— Никто, кроме итальянца-бакалейщика, который возвращался с женою домой. Я принес вам вещи, обнаруженные в карманах вашего сына, но забыл магнитофон.

Отец, казалось, сначала не понял, потом выдавил:

— А… Ладно. — И чуть не улыбнулся:

— Это была его страсть. Вам, конечно, будет смешно… Мы с его сестрой тоже над ним подшучивали. Некоторые бредят фотографией и охотятся за интересными лицами даже под мостами. А Антуан собирал голоса людей. Частенько убивал на это целые вечера. Заходил в кафе, на вокзалы — в любые места, где много людей, и включал магнитофон. Он носил его на животе, и многие принимали его за фотоаппарат. А в руке прятал миниатюрный микрофон.

Наконец-то у Мегрэ появилась хоть какая-то зацепка.

— У него никогда не было неприятностей из-за этого?

— Только однажды. Это случилось в баре неподалеку от площади Терн. Двое мужчин стояли у стойки, а Антуан, облокотившись рядом, незаметно записывал. «Ну-ка, мальчик, — сказал вдруг один из мужчин, отобрал магнитофон, вынул кассету и пригрозил:

— Не знаю, что это за игра, но если мы еще как-нибудь встретимся в темном уголке, постарайся быть без этой машинки».

— Думаете, что… — отпив глоток, спросил Жерар Батийль.

— Все может быть. Нельзя пренебрегать никакой версией. Он часто ходил на охоту за голосами?

— Два-три раза в неделю, всегда вечером.

— Один?

— Я же говорил, друзей у него не было. Он называл эти записи человеческими документами.

— И много их у него?

— Может сотня, может больше. Время от времени он их прослушивал, менее интересные стирал. Как вы считаете, в котором часу завтра…

— Я предупрежу в больнице. Во всяком случае, не раньше восьми утра.

— Мне можно будет привезти тело сюда?

— Не сразу.

Отец понял, и лицо его посерело еще больше: он подумал о вскрытии.

— Извините, господин комиссар, но я…

Он едва держался. Ему нужно было остаться одному, может быть, пойти к жене, может быть, поплакать или посидеть в тишине, выкрикивая бессвязные слова.

— Не знаю, в котором часу вернется Мину, — произнес он, словно обращаясь к самому себе.

— Кто это?

— Его сестра. Ей всего восемнадцать, но живет она на свой лад. Вы, наверное, пришли в пальто?

Когда Мегрэ зашел в гардероб, появилась горничная, помогла ему натянуть промокшее пальто и подала шляпу. Он спустился по лестнице, прошел через маленькую дверь, очутился на улице и немного постоял, глядя на дождь. Ветер ослабел, шквалы дождя были уже не так свирепы. Попросить разрешения вызвать такси по телефону Батийлей комиссар не осмелился. Втянув голову в плечи, он перешел через мост Мари, свернул в узкую улочку Сен-Поль и у метро увидал, наконец, стоянку такси.

— Бульвар Ришар-Ленуар.

— Понятно, шеф.

Водитель был из тех, кто его знал, почему и не стал возражать против короткого рейса. Выходя из машины, Мегрэ поднял голову и увидел свет в окнах своей квартиры. Когда он одолел последний лестничный пролет, дверь открылась.

— Не простудился?

— Кажется, нет.

— Я вскипятила воду для грога. Садись. Я помогу тебе разуться.

Носки промокли насквозь. Жена пошла за его домашними туфлями.

— Пардон рассказал нам, в чем дело. Интересно, как отреагировали родители? Почему поехал к ним ты?

— Не знаю.

Он занялся этим делом непроизвольно — потому что оказался в гуще событий, потому что оно напомнило ему годы, проведенные на улицах ночного Парижа.

— Сперва они даже не поняли. А вот сейчас наверняка сломались.

— Они молоды?

— Ему за сорок пять, но, по-моему, меньше пятидесяти. Жене нет и сорока, очень хорошенькая. Ты знаешь духи «Милена»?

— Конечно. Их все знают.

— Так вот, это их фирма.

— Они очень богаты. У них замок в Солони, яхта в Канне, они дают роскошные приемы.

— Откуда тебе-то известно?

— Не забывай: мне приходится часами дожидаться тебя, и я читаю иногда газетные сплетни.

Она плеснула в стакан рома, добавила сахарной пудры, положила ложечку, чтобы стакан не треснул, и налила кипятку.

— Ломтик лимона?

— Не надо.

Вокруг было тесно, но уютно. Мегрэ огляделся, словно возвратился из долгого путешествия.

— О чем ты думаешь?

— Как ты сказала, они очень богаты. Квартира роскошная — я таких и не видел. Они вернулись из театра, были оживлены. Увидели, что я сижу в холле. Горничная тихонько сказала им, кто я.

— Раздевайся.

Все же дома лучше всего. Мегрэ надел пижаму, почистил зубы и четверть часа спустя, немного возбужденный грогом, лежал рядом с г-жой Мегрэ.

— Спокойной ночи, — сказала она, приблизив к нему лицо.

Он поцеловал ее, как делал это вот уже столько лет, и прошептал:

— Спокойной ночи.

— Как обычно?

Это означало: «Я разбужу тебя как обычно в половине восьмого и принесу кофе».

Он неразборчиво пробормотал «да», уже проваливаясь в сон. Ему ничего не снилось. А если и снилось, то сны не запоминались. И сразу же наступило утро. Пока он сидел в постели с чашкой кофе, жена отдернула шторы, и Мегрэ попытался проникнуть взглядом сквозь тюлевую занавеску.

— Дождь все еще льет?

— Нет, но судя по тому, что люди идут, засунув руки в карманы, весна еще не наступила — что бы там ни говорил календарь.

Было 19 марта. Среда. Еле успев влезть в халат, Мегрэ принялся звонить в больницу Сент-Антуан; ему пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы связаться с больничным начальством.

— Да… Мне хотелось бы, чтобы его поместили в отдельную палату… Прекрасно знаю, что он умер. Но это не основание заставлять родителей ходить по подвалам. Через час-другой они приедут. После их посещения тело увезут в Институт судебно-медицинской экспертизы… Да. Можете не бояться: родители заплатят… Ну, конечно… Они заполнят все, что вам нужно.

Он уселся напротив жены, съел два рогалика и выпил еще чашку кофе, рассеянно глядя на улицу. Низкие тучи по-прежнему бежали по небу, но у них уже не было того противоестественного оттенка, что накануне. Все еще сильный ветер раскачивал ветви деревьев.

— У тебя уже есть какие-нибудь соображения насчет…

— Ты же знаешь, у меня никогда не бывает соображений.

— Я знаю также, что если они и бывают, ты все равно о них не рассказываешь. Ты не находишь, что Пардон плохо выглядит?

— Тебя это тоже удивило? Он не только устал, но и пал духом. Вчера наговорил о своей профессии такого, чего раньше я от него никогда не слышал.

В девять Мегрэ из своего кабинета соединился с комиссариатом XI округа.

— Говорит Мегрэ. Это вы, Лувель? — узнал он по голосу.

— Вы, видимо, насчет магнитофона?

— Да. Он у вас?

— Демари подобрал его и принес сюда. Я боялся, что дождь повредил аппарат, но он работает. Непонятно, зачем мальчишка записывал все эти разговоры.

— Можете прислать его мне сегодня утром?

— Вместе с донесением, которое допечатают через несколько минут.

Почта. Циркуляры. Вчера вечером он не сказал Пардону, что тоже подавлен лавиной административных бумаг.

Потом он отправился в кабинет начальника на доклад. В нескольких словах рассказал о том, что произошло накануне, поскольку Жерар Батийль был человек известный, и дело могло вызвать много шума. Действительно, возвращаясь к себе в кабинет, комиссар наткнулся на группу журналистов и фотографов.

— Вы в самом деле почти присутствовали при убийстве?

— Просто я достаточно быстро прибыл на место преступления, потому что находился неподалеку.

— Этот парень, Антуан Батийль, в самом деле сын фабриканта косметики?

Откуда прессе все известно? Неужели слухи просочились из комиссариата?

— Привратница утверждает…

— Какая привратница?

— С набережной Анжу.

Мегрэ ее даже не видел. Не назвал ей ни своего имени, ни должности. Проболталась, разумеется, горничная.

— Родителям сообщили вы?

— Да.

— Как они реагировали?

— Как люди, узнавшие, что их сына только что убили.

— Они кого-нибудь подозревают?

— Нет — Не думаете ли вы, что это дело может оказаться политическим?

— Наверняка нет — Тогда любовная история?

— Не думаю.

— У него ведь ничего не взяли, правда?

— Нет.

— Ну так что же?

— Ничего, господа. Расследование только началось; когда будут результаты, я вам сообщу.

— Вы видели дочку?

— Какую дочку?

— Мину, дочку Батийля. Ее, кажется, хорошо знают в определенных кругах…

— Нет, я ее не видел.

— Она водится со всякими шалопаями…

— Спасибо, что сказали, но речь идет не о ней.

— Как знать, не правда ли?

Раздвинув журналистов, комиссар толкнул дверь в кабинет и закрыл ее за собой. Постоял у окна, набил трубку и открыл дверь в инспекторскую. Собрались еще не все. Одни звонили по телефону, другие печатали донесения.