— Ответив утвердительно, я никоим образом не выдам профессиональную тайну. Да и сам Фабр этого не скрывает. Если бы он работал только в больнице, то не смог бы прилично содержать семью. Тесть настоял, чтобы он откупил кабинет и ссудил его на это деньгами. Вы видели этого человека. Он не заботится ни о своем внешнем виде, ни о самых минимальных удобствах. Чаще всего на нем мятая одежда, и будь он предоставлен самому себе, то вряд ли бы помнил, что время от времени нужно менять белье.

— Он был в хороших отношениях с Жосленом?

— Они относились друг к другу с уважением. Жослен гордился зятем. К тому же оба увлекались шахматами.

— Жослен действительно был болен?

— Это я потребовал, чтобы он ограничил свою деятельность. Он всегда был тучным, я даже помню период, когда он весил сто десять килограммов. Но это не мешало ему работать по двенадцать — тринадцать часов в сутки, а сердце уже не справлялось с такой нагрузкой. Два года назад он перенес сердечный приступ, правда, не очень сильный, но все же это был, как говорится, первый звонок. Я посоветовал ему взять помощника, а самому только контролировать работу фабрики лишь для того, чтобы чем-то себя занять. К моему величайшему удивлению, он предпочел вообще оставить дело, объяснив мне, что не умеет работать вполсилы.

— Он продал дело?

— Да, двум своим служащим. Поскольку у тех не хватило нужной суммы, он еще на какое-то время, не знаю точно на какой срок, сохранял свою долю.

— А чем он занимался последние два года?

— По утрам гулял в Люксембургском саду, я там часто его встречал. Ходил он медленно, осторожно, как большинство сердечных больных, так как из мнительности считал, что болен опаснее, чем на самом деле.

Много читал. Вы видели, какая у него библиотека? Он, у которого никогда нее было времени читать, на склоне лет открыл для себя литературу и говорил о книгах с энтузиазмом.

— А жена?

— Несмотря сначала на постоянную прислугу, а потом на приходящую уборщицу, она много времени уделяла хозяйству. Кроме того, почти ежедневно ездила на бульвар Брюн повидать внучат, старшего отвозила в своей машине в парк Монсури.

— Должно быть, вы удивились, узнав о случившемся?

— Я до сих пор не могу в это поверить. Мне случалось наблюдать разные драмы в семьях моих пациентов, правда немного. Всякий раз это можно было заранее предположить. Вы понимаете, что я имею в виду?

В каждом отдельном случае, даже в самой благополучной семье существовала какая-то трещина, что-то дающее повод для беспокойства. На этот раз я просто теряюсь в догадках…

Мегрэ сделал знак официанту наполнить рюмки.

— Меня беспокоит реакция мадам Жослен, — продолжал доктор в своей обычной доверительной манере. — Скорее это можно назвать отсутствием реакции, полной безучастностью к происходящему. За всю ночь я не смог от нее добиться ни единой фразы. Она смотрела на дочь, на зятя, на меня, словно нас не видела. Она не проронила ни слезинки. Из ее комнаты слышно, что происходит в гостиной, и не нужно иметь богатое воображение, чтобы понять, что там сначала фотографируют, потом уносят тело. Я полагал, что хоть тут она как-то отреагирует, попытается броситься в гостиную. Она была в полном сознании, однако даже не пошевелилась, даже не вздрогнула. Большую часть жизни провести с мужем и вдруг, вернувшись из театра, узнать, что ты осталась одна… Не представляю, как она будет жить дальше…

— Может быть, дочь возьмет ее к себе?

— Это невозможно. Фабры живут в новом доме, и у них достаточно тесно. Разумеется, мадам Жослен любит дочь, обожает внуков, но не думаю, чтобы она смогла жить с ними постоянно. Впрочем, мне уже пора уходить. Завтра утром меня будут ждать больные… Нет, нет… Позвольте мне…

Он достал из кармана бумажник, но комиссар опередил его.

Из соседнего кафе выходила группа людей, музыканты, танцовщицы, которые ждали друг друга или, попрощавшись, уходили, и было слышно, как стучат по асфальту высокие каблуки.

Лапуэнт сел за руль рядом с Мегрэ. Лицо комиссара оставалось невозмутимым.

— К вам домой?

— Да.

Какое-то время они ехали молча. Машина мчалась по пустым улицам.

— Нужно, чтобы завтра утром, пораньше, кто-нибудь из вас отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан расспросить соседей по дому, когда они встанут. Возможно, кто-нибудь слышал выстрел, но не придал значения, решив, кто лопнула шина. Мне хотелось бы еще узнать, кто входил и выходил из дома начиная с половины десятого.

— Этим я займусь сам, патрон.

— Нет. Ты поручишь это кому-нибудь из инспекторов, а сам пойдешь спать. Если Торранс будет свободен, пошли его на улицу Жюли, пусть разыщет все три дома, куда заходил, как утверждает, доктор Фабр.

— Ясно.

— Стоит также для очистки совести уточнить время, когда он появился в больнице.

— Это все?

— Да… И да и нет… Мне все время кажется, что я о чем-то забываю, про крайней мере вот уже четверть часа я пытаюсь понять, что именно… Я вспоминал об этом несколько раз за вечер. В какой-то момент я даже как будто вспомнил окончательно, но тут ко мне обратился, кажется, Сент-Юбер… Я ему ответил и сразу же сбился с мысли.

Они приехали на бульвар Ришар-Ленуар. В комнате было темно, а окно открыто, как в гостиной у Жосленов после отъезда помощника прокурора.

— Спокойной ночи, Лапуэнт.

— Спокойной ночи, патрон.

— Раньше десяти я не приеду.

Он тяжело поднялся по лестнице, занятый своими мыслями, и увидел, что у открытой двери его поджидает мадам Мегрэ в халате.

— Очень устал?

— Нет… Не очень…

Он действительно не устал. Скорее был расстроен, недоволен, озабочен, словно драма на улице Нотр-Дам-де-Шан касалась его самого. Доктор с кукольным личиком сказал верно: «Жослены не те люди, с которыми может произойти драма».

Он вспомнил реакцию разных людей: Вероники, ее мужа, мадам Жослен, которую еще не видел и даже не попросил разрешения обратиться к ней.

Все причастные к этому делу ощущали какую-то неловкость. Например, Мегрэ было неловко оттого, что он велел проверить показания доктора Фабра, словно тот был подозреваемый.

Однако, если придерживаться только фактов, то именно его можно было подозревать. И помощник прокурора, и следователь Госсар, конечно, тоже так думали, и если ничего не сказали вслух, то только потому, что это дело вызывало у них, как и у Мегрэ, чувство неловкости.

Однако кто мог знать, что обе женщины, мать и дочь, собираются идти этот вечер в театр? Конечно, совсем не многие, но ведь до сих пор еще не упомянуто ни одного имени.

Фабр приехал на улицу Нотр-Дам-де-Шан около половины десятого, и они с тестем начали партию в шахматы.

Затем ему позвонили из дому и передали, что доктору нужно ехать к больному на улицу Жюли. В этом не было ничего исключительного. Вероятно, его, как и других врачей, часто вызывали подобным образом.

И все-таки, по странному совпадению, именно в этот вечер прислуга плохо расслышала фамилию больного и направила врача по адресу, откуда его никто не вызывал.

Вместо того чтобы вернуться на улицу Нотр-Дам-де-Шан, закончить партию и дождаться жену, Фабр отправился в больницу. Но и в этом, судя по его характеру, не было ничего необычного.

За это время только один жилец вошел в дом и, проходя мимо привратницкой, назвал свою фамилию. Консьержка проснулась чуть позже и утверждает, что больше никто не входил и не выходил.

— Ты не спишь?

— Нет еще…

— Тебе непременно нужно встать в девять?

— Да…

Мегрэ долго не мог заснуть. Он мысленно представлял себе худую фигуру педиатра в мятой одежде, его слишком блестящие глаза, как у человека, который систематически не высыпается.

Чувствовал ли он, что его подозревают? Пришло ли это в голову его жене или теще?

Обнаружив Жослена убитым, они, вместо того чтобы вызвать полицию, стали звонить на бульвар Брюн, на квартиру к Фабрам. Они ничего не знали про вызов на улицу Жюли и не понимали, почему Фабра не оказалось на месте.

Они не подумали, что могут найти его в больнице, и обратились к домашнему врачу, доктору Ларю.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.