В его отсутствие действительно звонили из Скотленд-Ярда. Сообщение передали Даниэлю, его племяннику, который как раз только что и доложил о нем.

Мошенник, которым занимался Мегрэ, в Лондоне не появлялся уже больше двух лет, но, судя по последним данным, якобы мелькал в Голландии.

Мегрэ связался с Амстердамом и теперь ждал, что ему сообщат из сыскной полиции Нидерландов. Время от времени он созванивался с инспекторами, которые следили за типом возле дверей его апартаментов в «Кларидже» и в гостиничном холле.

Иногда, с зажатой в зубах трубкой, со взлохмаченными волосами, он приоткрывал дверь кабинета и окидывал взглядом длинный коридор, освещенный всего двумя ночниками; больше всего в эти минуты он походил на бравого селянина, озирающего ранним воскресным утром с порога собственного дома свой скромный садик.

В конце коридора сидел за маленьким столиком под лампой с зеленым абажуром седой как лунь старик Жером, ночной сторож, прослуживший в заведении больше тридцати лет. Водрузив на нос очки в стальной оправе, он неизменно читал объемистый медицинский трактат, один и тот же, все эти годы. Читал он по слогам, как читают дети, и шевелил при этом губами.

Время от времени, не вынимая рук из карманов, он заходил в кабинет инспекторов, расположенный в паре шагов от его собственного, где двое дежурных, в полурасстегнутых, как у него, рубашках, играли в карты, дымя сигаретами.

Так он слонялся то туда, то сюда. Сразу за его кабинетом находилась узенькая клетушка, в которой стояла походная кровать. Пару-тройку раз он вытягивался на ней, но не смог даже задремать. Было жарко, несмотря на припустивший еще сильнее дождь, потому что за день солнце успело здорово нагреть помещение.

Один раз Мегрэ уже подошел было к своему телефону, но в последний момент рука его, уже готовая снять трубку, замерла. Он побродил еще немного, вернулся к инспекторам, понаблюдал какое-то время за карточной игрой и еще раз приблизился к телефонному аппарату.

Он напоминал маленького мальчика, который старается, но никак не может сдержать снедающего его желания. Если бы еще Лоньон не был таким недотепой!

Хотя, разумеется, дело было не в Лоньоне. Мегрэ имел полное право взять в свои руки расследование дела с улицы Ламарк, мало того, он сгорал от соблазна именно так и поступить.

И вовсе не потому, что считал это дело способным вызвать сенсацию. Арест мошенника, например, который по-прежнему не вызывал в нем ни малейшего интереса, произведет гораздо больший эффект. Но, как ни старался он отвлечься, у него перед глазами все так же вставали залитый дождем столбик вызова срочной полицейской помощи, тщедушное тело жалкого торговца бриллиантами, обе сестры и их квартира.

Как бы это выразить? Это было одно из дел, самый аромат которого нравился ему с самого начала. Ему хотелось вдыхать его вновь и вновь, чтобы, насквозь пропитавшись им, дождаться минуты, когда истина явится сама собой.

И тут подворачивается этот бедолага Лоньон! Лоньон, который, в сущности, был лучшим, во всяком случае, самым добросовестным из всех инспекторов, добросовестным настолько, что от него просто тошнило.

Неудачи, сыпавшиеся на Лоньона с завидным постоянством, в конце концов превратили его в озлобленное существо, напоминающее всеми гонимого шелудивого пса.

Стоило Лоньону начать работать над каким-нибудь делом, как его одолевало несчастье за несчастьем. Если он, к примеру, собирался арестовать виновного, то выяснялось, что у того такие высокие покровители, что лучше оставить его в покое; случалось и так, что в последний момент инспектор вдруг заболевал и ему приходилось передавать совсем готовое дело кому-нибудь из коллег, а бывало, что и следователь прокуратуры, жаждавший повышения по службе, перехватывал у него из-под носа все лавры победителя.

Неужели и на этот раз Мегрэ поневоле станет тем, кто вырвет у бедолаги Недотепы кусок изо рта? Самое неприятное, что Лоньон и жил-то в этом самом квартале, на площади Константен-Пекер, в ста пятидесяти метрах от столбика, возле которого умер Голдфингер, в трехстах от квартиры торговца камнями.

— Амстердам?..

Мегрэ записывал сведения, которые ему передавали.

Поскольку, покинув Гаагу, мошенник самолетом перебрался в Базель, комиссар тут же связался со швейцарской полицией, но думать он продолжал о несчастном торговце, его жене и свояченице. И всякий раз, когда он укладывался на свою походную кровать в надежде заснуть, эти трое все отчетливее всплывали в его памяти.

Тогда он снова шел в кабинет глотнуть пива. Едва вернувшись к себе, он заказал в пивной «У дофины» три пол-литровых кружки и целую гору сандвичей.

Эге, а это что такое? Под одной из дверей виднелась полоска света. Там работал комиссар финансового отдела. В этот кабинет поболтать не зайдешь. Его хозяин, прямой, как трость от зонта, господин, всегда одетый с иголочки, в лучшем случае церемонно раскланивался с сослуживцами. Раз он проводит ночь в полицейском управлении, значит, завтра на бирже будет суматоха.

Накануне вечером в театре «Мадлен» давали праздничный концерт, посвященный его столетнему юбилею, а после концерта был еще и ужин. Доктор Поль, самый светский из всех парижских врачей, близко знакомый со многими звездами, наверняка отправился туда и вряд ли мог вернуться домой раньше двух часов ночи. Даже если он решил переодеться, — хотя ему случалось заявляться в морг прямо во фраке, — все равно он уже с четверть часа как должен был появиться в Институте судебной медицины.

Мегрэ не выдержал и снял трубку:

— Институт судебной медицины, пожалуйста…

Алло! Говорит Мегрэ. Вы не попросите доктора Поля на минуточку к телефону?.. Что-что?.. Он не может?..

Уже начал вскрытие?.. А кто у аппарата? Его препаратор? Добрый вечер, Жан. Будьте добры, от моего имени попросите доктора исследовать содержимое желудка покойного. Да… Да, очень тщательно… В частности, мне хотелось бы знать, глотал ли он что-либо, пищу или напитки, после ужина, который съел около половины восьмого вечера… Спасибо… Да, пусть позвонит мне сюда. Я всю ночь тут пробуду…

Он положил трубку и снова поднял ее, попросив соединить со службой прослушивания Центральной телефонной станции.

— Алло! Говорит комиссар Мегрэ. Я хотел бы, чтобы вы записывали все телефонные разговоры, которые поступят в квартиру или из квартиры некоего Голдфингера, по адресу: улица Ламарк, дом 66-бис. Да, прямо с этой минуты…

Если Лоньон уже подумал об этом, тем хуже для Лоньона. Впрочем, ему он тоже позвонил, по домашнему номеру телефона, на площадь Константен-Пекер. Трубку сняли сразу, значит, инспектор тоже не ложился.

— Это вы, Лоньон? Говорит Мегрэ… Простите, что тревожу…

Вот в этом был весь инспектор Недотепа! Вместо того чтобы спать, он уже сидел и строчил рапорт. В его голосе звучало угрюмое беспокойство.

— Полагаю, господин комиссар, что вы отстраняете меня от расследования?

— Да что вы, старина! Вы это дело начали, вам его и заканчивать! Я только хотел попросить вас, просто как личное одолжение, держать меня в курсе…

— Мне следует прислать вам копии рапортов?

Лоньон оставался Лоньоном.

— Да нет, не стоит…

— Дело в том, что я рассчитывал докладывать своему непосредственному руководителю, комиссару округа…

— Конечно, конечно… Кстати, я тут подумал о паре-тройке моментов. Уверен, что и вы о них подумали…

Ну, например, вам не кажется, что будет полезно поставить двух инспекторов понаблюдать за домом?.. Если выйдет одна из женщин или они обе выйдут в разное время, инспектора могли бы проследить за всеми их передвижениями…

— Я уже поставил одного человека следить за домом…

Хорошо, я направлю еще одного… Полагаю, если в мой адрес поступят упреки, что я использую слишком много сотрудников…

— Никто вас ни в чем не упрекнет… А из службы криминалистического учета вам уже что-нибудь сообщили по поводу отпечатков на револьвере?

Кабинеты и лаборатории этой службы располагались в верхних этажах полицейского управления, прямо над головой Мегрэ, но он до последнего щадил болезненную обидчивость инспектора.

— Они мне только что звонили… Отпечатков много, но все они слишком смазанные, чтобы быть полезными… Похоже, что оружие вытерли, хотя это трудно утверждать, потому что шел дождь…

— Вы отправили револьвер Гастин-Ренетту?

— Да. Он обещал к восьми часам прийти в лабораторию и сейчас же осмотреть оружие…

Мегрэ хотелось дать ему и другие советы. Он сгорал от нетерпения погрузиться в это дело по самое горло. Но стоило на другом конце провода зазвучать ноющему голосу инспектора Недотепы, как его охватывала жалость.

Это была настоящая пытка.

— Ну ладно… Не буду мешать вам работать…

— Вы в самом деле не хотите забрать себе это дело?

— Конечно не хочу, старина! Трудитесь! Удачи вам!

— Спасибо…

Так и тянулась эта ночь, и в знакомом тепле просторных помещений, в темноте как бы съежившихся, их оставалось всего пятеро, кто работал или просто бродил туда-сюда. Время от времени звонил телефон. Сначала позвонили из Базеля. Потом из «Клариджа».

— Слушайте, детки. Если он спит, то и пусть спит…

Вот когда позвонит, чтобы ему принесли завтрак, тогда вы к нему и заявитесь. И вежливо попросите прогуляться вместе с вами на набережную Орфевр… Главное, никакого шума… Директор «Клариджа» этого не любит…

Домой он пришел в восемь утра, и всю дорогу думал, что в эту самую минуту чертов Лоньон сажает в такси на улице Ламарк Матильду и Еву, чтобы везти их в Институт судебной медицины.

На бульваре Ришар-Ленуар квартира была уже чисто убрана, мадам Мегрэ сияла свежестью, а завтрак ждал его на столе.

— Тебе только что звонил доктор Поль.

— Долго же он прокопался…

Желудок бедняги Голдфингера не содержал ничего, кроме наполовину переваренных остатков ужина: овощного супа, макарон и постной ветчины. После восьми часов вечера торговец бриллиантами не держал во рту ни крошки.

— Даже стакана минеральной воды? — настойчиво допытывался Мегрэ.

— Во всяком случае, не в те полчаса, что предшествовали смерти…

— А язву желудка обнаружили?

— Если точнее, язву двенадцатиперстной кишки.

— Но рака не было?

— Рака точно не было.

— Значит, он мог еще жить и жить?

— И очень долго. И даже поправиться.

— Спасибо вам, доктор. Будьте так любезны, пошлите свой отчет инспектору Лоньону. Что-что? Ну да, инспектору Недотепе… Успешного вам дня!

Мадам Мегрэ, увидев мужа направляющимся в ванную комнату, не сдержалась:

— Ты, надеюсь, ляжешь спать?

— Еще сам не знаю… Я ночью немного поспал…

Он принял ванну, затем ледяной душ, потом с аппетитом поел, глядя в окно на дождь, который все лил и лил, словно наступило утро Дня всех святых[1]. В девять часов он уже разговаривал по телефону со знаменитым экспертом по оружию.

— Алло! Послушайте, Мегрэ, во всей этой истории есть одна деталь, которая не дает мне покоя… Это ведь были гангстеры?

— Почему вы так решили?

— А вот смотрите… Револьвер, переданный мне для экспертизы, бесспорно, является оружием, из которого была выпущена пуля, обнаруженная в черепной коробке покойного…

Мегрэ назвал номер браунинга, принадлежавшего Голдфингеру. Эксперт ведь понятия не имел об обстоятельствах происшедшего. Он строил свои суждения исключительно на вещественных доказательствах.

— Так что же не дает вам покоя?

— При осмотре ствола револьвера я заметил на его внешней поверхности, ближе к краям, маленькие тонкие бороздки, похожие на царапины. Тогда я поэкспериментировал на других револьверах того же калибра.

Мне удалось добиться идентичного результата, установив на стволе американскую модель глушителя.

— Вы в этом уверены?

— Я утверждаю, что на револьвере, переданном мне для осмотра, некоторое время назад, максимум два дня, но вероятнее, раньше, был установлен глушитель.

— Будьте добры, отошлите письменный отчет инспектору Лоньону, который ведет расследование по этому делу.

В ответ Гастин-Ренетт, в точности как и доктор Поль, воскликнул:

— Инспектору Недотепе?

Мадам Мегрэ вздохнула:

— Уходишь?.. Зонтик хоть возьми…

Он действительно ушел, но отправился вовсе не туда, куда ему хотелось бы. А все из-за этой скотины инспектора и из-за его невезучести. Если б он мог слушать только себя, то направил бы такси на угол улиц Коленкур и Ламарк. Что он стал бы там делать? Да ничего особенного. Просто подышал бы воздухом этой улицы, обнюхал бы все углы, зашел бы в местные бистро и послушал бы, о чем судачат люди, со времени выхода утренних газет наверняка уже посвященные в курс дела.

Уходя из дому, Голдфингер сообщил, что у него встреча где-то поблизости. Если он покончил с собой, то про встречу мог просто сочинить. Но откуда в таком случае взялся глушитель? Как совместить наличие данного приспособления, которым пользуются крайне редко и которое вдобавок ко всему не так-то легко раздобыть, со звуком выстрела, заставившего едва ли не подпрыгнуть телефонный аппарат Центрального полицейского участка?

Если у торговца бриллиантами действительно было назначено свидание… Обычно свидания не назначают прямо на улице, да еще в десять часов вечера, да еще под проливным дождем. Скорее уж в кафе или в баре…

Но с той минуты, как торговец бриллиантами вышел из дому, он ничего не ел и не пил, даже стакана минеральной воды.

Мегрэ очень хотелось проделать тот же самый путь, вплоть до столбика связи с полицией.

Нет! Что-то не клеилось. Он чувствовал это с самого начала. Да, такому человеку, как Стан-Убийца, вполне могла прийти в голову мысль обложить последними словами полицию, поиздеваться напоследок, прежде чем пустить себе пулю в лоб. Но не этой мокрой курице Голдфингеру!

Мегрэ сел в автобус и, оставшись стоять на площадке, предался рассеянному созерцанию утреннего Парижа. Струи дождя колотили по старым машинам, а люди вокруг сновали, словно муравьи, торопясь кто на службу, кто по магазинам.

…Не может одна и та же идея вдохновить двух разных людей с интервалом в полгода… Особенно если речь идет о такой причудливой идее, как попытка предупредить полицию, чтобы превратить ее в своеобразного свидетеля на расстоянии собственного самоубийства…

…Можно повторить что-то… Нельзя это что-то изобрести дважды… Это так же верно, как и то, что если кто-нибудь пожелает свести счеты с жизнью, бросившись вниз с четвертого яруса Эйфелевой башни, а газеты проявят неосторожность и напишут об этом, то вскоре начнется целая эпидемия аналогичных самоубийств: в ближайшие месяцы человек пятнадцать, а то и двадцать спрыгнут с той же самой башни и тоже с четвертого яруса.

Да, но в последнее время не было никаких разговоров о Стане… Разве что в самом полицейском управлении… Вот это-то и терзало Мегрэ с того самого мига, когда он попрощался с Даниэлем и отправился на улицу Коленкур.

— Господин комиссар, вам звонили из «Клариджа»…

Два его инспектора. Мошенник — его кличка была Коммодор — только что позвонил, чтобы ему принесли завтрак.

— Мы пошли, патрон?

— Ступайте, детки…

В душе он посылал своего международного мошенника ко всем чертям и мысленно туда же готов был отправить Лоньона.

— Алло! Это вы, господин комиссар?.. Говорит Лоньон…

Проклятие! Как будто он мог спутать с кем-нибудь еще унылый голос инспектора Недотепы!

— Я только что из Института судебной медицины…

Мадам Голдфингер не смогла поехать с нами…

— Что-о?

— Утром она пребывала в таком нервном расстройстве, что попросила у меня позволения остаться в постели… Когда я пришел, у нее сидел врач… Это их участковый врач, доктор Ланжевен. Он подтвердил, что его пациентка дурно провела ночь, хотя явно переусердствовала со снотворными…

— И с вами поехала младшая сестра?

— Да… Она опознала труп… За всю дорогу она не вымолвила ни слова… Она выглядела совсем не так, как вчера… Меня очень удивил ее вид… такой твердый и решительный…

— Она плакала?

— Нет… Стояла возле тела словно одеревеневшая…

— А где она сейчас?

— Я проводил ее до дому… Она переговорила о чем-то с сестрой, а потом опять ушла и отправилась в фирму «Борниоль» заниматься организацией похорон…

— Вы послали за ней агента?

— Да… Второй остался возле дверей дома. Ночью из дома никто не выходил… И телефонных звонков не было…

— Вы предупредили станцию прослушивания?

— Да…

Немного поколебавшись, словно сглотнув слюну перед тем, как высказать что-то неприятное, Лоньон произнес:

— Устный рапорт, который я вам делаю, записывает стенограф. Письменную копию я пришлю вам с курьером до полудня, а вторую копию отправлю своему вышестоящему начальству, чтобы все было по правилам…

Мегрэ буркнул себе под нос:

— Пошел к черту!

Вот в этом бюрократическом формализме был весь Лоньон. Он настолько привык, что даже лучшие его начинания всегда оборачиваются против него же, что теперь соблюдал самую нелепую предосторожность, делавшую его совершенно невыносимым.

— Вы где сейчас, старина?

— В «Маньере»…

Это была пивная на улице Коленкур, неподалеку от того места, где умер Голдфингер.

— Я обошел все бистро в квартале… Показывал фотокарточку торговца бриллиантами, ту, что на его удостоверении личности. Это свежая фотография, потому что удостоверение выдали меньше года назад… Вчера вечером около десяти часов никто Голдфингера не видел… Вообще-то его здесь и не знают, вот разве что в маленьком баре, который держит приезжий из Оверни, в пятидесяти метрах от его дома. Раньше Голдфингер часто заходил туда звонить, пока два года назад ему не поставили телефон в квартире…

— А женился он…

— Восемь лет назад. Я сейчас отправляюсь на улицу Лафайет. Если у него в самом деле была назначена встреча, то договориться о ней он почти наверняка мог только там… Поскольку в кругу торговцев бриллиантами все друг друга знают…

Мегрэ злился, что не может заняться всем этим сам.

Не может пойти потереться среди людей, знавших Голдфингера, и штрих за штрихом дополнить образ, который сложился у него об этом человеке.

— Ступайте, старина… И держите меня в курсе…

— Вы получите мой рапорт…

Между тем дождь, который сыпал теперь мелко-мелко и всем своим видом словно показывал, что прекращаться не намерен никогда, переполнял его желанием выйти вон, на улицу. А заниматься приходилось таким скучным типом, как этот международный мошенник, специализировавшийся на отмывании чеков и ценных бумаг на предъявителя, этим господином, который более или менее долгое время будет пытаться держать себя нагло и высокомерно, но в конце концов выдаст всех сообщников.

Его как раз привели. Это был красивый мужчина лет пятидесяти, выглядевший так же утонченно, как какой-нибудь знатный завсегдатай престижного клуба. Он старательно разыгрывал удивление.

— Будете говорить?

— Простите, — отозвался тип, поигрывая моноклем. — Я не совсем понимаю. Очевидно, произошло ошибка и меня приняли за кого-то другого…

— Пой, пташка, пой…

— Что вы сказали?

— Я сказал: пой, пташка! Слушайте, у меня нынче совсем нет настроения разыгрывать перед вами цирк с многочасовым допросом. Видите этот кабинет?.. Так вот, зарубите себе на носу, что вы не выйдете отсюда, пока не назовете мне всех своих сообщников. Жанвье!

Люка! Снимите с него галстук и выньте из ботинок шкурки. Теперь наденьте на него наручники! Не спускайте с него глаз и не давайте ему шевельнуться…

Пока, детки…

Тем хуже для Лоньона! Хотя ему-то как раз повезло!

Он мог в свое удовольствие ходить и дышать атмосферой улицы Лафайет. Мегрэ поймал такси.

— На улицу Коленкур. Я скажу, где остановиться…

Он испытывал удовольствие уже от одной мысли, что скоро будет на улице, где Голдфингер был убит, где, во всяком случае, он умер прямо перед столбиком вызова полиции, выкрашенным красной краской.

Он пешком прошел по улице Ламарк, высоко подняв воротник пиджака, потому что, несмотря на материнскую заботу мадам Мегрэ, зонтик он все-таки оставил на набережной Орфевр…

В нескольких шагах от дома 66-бис он приметил человека, в котором признал инспектора, — раньше ему уже приходилось встречаться с ним. Инспектор тоже узнал знаменитого комиссара, но из скромности сделал вид, что не заметил его.

— Поди сюда… Никто не выходил? На четвертый этаж никто не поднимался?

— Никто, господин Мегрэ… Я шел по лестнице за всеми, кто заходил в дом. Да и тех было мало. Одни поставщики…

— Мадам Голдфингер все еще в постели?

— Наверное. А вот молодая сестрица куда-то ушла.

За ней пошел Марсак, мой коллега.

— Она взяла такси?

— Дождалась автобуса на углу улицы.

Мегрэ зашел в дом, не останавливаясь, миновал каморку консьержки, поднялся на четвертый этаж и позвонил в ту дверь, что располагалась справа. Раздался звонок. Он напряг слух и даже приложил ухо к двери, но не уловил ни малейшего звука. Тогда он позвонил второй раз и третий. Вполголоса произнес:

— Полиция!..

Он, конечно, знал, что мадам Голдфингер лежала в постели, но не настолько же она была больна, чтобы не суметь встать и ответить, хотя бы через запертую дверь.

Он быстренько спустился на первый этаж.

— Госпожа Голдфингер никуда не выходила, верно?

— Нет, месье… Она больна. Утром к ней приходил доктор. Вот сестра ее, та действительно ушла…

— У вас есть телефон?

— Нет. Но вы можете позвонить из бара, который держит овернец, это всего в паре шагов отсюда.

Он поспешил в бар, спросил номер Голдфингера и долго слушал, как в пустоте квартиры трезвонит телефонный звонок.

Лицо Мегрэ в ту минуту выражало самую настоящую ярость. Он попросил соединить его со станцией прослушивания.

— Какие-нибудь звонки в квартиру Голдфингера были?

— Нет, ни одного. Ни одного звонка с той самой минуты, когда вы ночью оставили свое распоряжение.

Да, кстати, инспектор Лоньон тоже…

— Я знаю.

Он был взбешен. Эта тишина никак не вязалась ни с одним из его предположений. Он снова пошел к дому 66-бис.

— А ты уверен, что на четвертый этаж никто не заходил? — спросил он у дежурящего на улице инспектора.

— Клянусь вам в этом. Я шел за каждым, кто входил в дом. Я даже составил список этих людей, как мне посоветовал сделать инспектор Лоньон.

Ну и зануда же он, этот Лоньон!

— Пошли со мной. Если понадобится, сходишь потом за слесарем. Наверное, поблизости есть какой-нибудь…

Они поднялись на четвертый этаж. Мегрэ снова позвонил. Вначале было тихо. Потом ему показалось, что в глубине квартиры кто-то задвигался. Он повторил:

— Полиция!

— Секундочку! — ответил им голос издалека.

Секундочка продлилась не меньше трех минут. Неужели на то, чтобы накинуть халат, сунуть ноги в тапочки и даже, в крайнем случае, ополоснуть водой лицо, нужно целых три минуты?

— Это вы, господин комиссар?

— Да, это я. Мегрэ.

Щелкнул отодвигаемый засов, заскрежетал ключ в замочной скважине.

— Простите меня… Я, наверное, заставила вас долго ждать?

Он подозрительно и настойчиво переспросил:

— Что вы имеете в виду?

Заметила ли она, что ляпнула глупость? Затем она пролепетала заспанным голосом, который, на взгляд комиссара, казался чересчур уж заспанным:

— Не знаю… Я спала… Я приняла сильное снотворное, чтобы уснуть… Сквозь сон мне казалось, я слышала звонок…

— Какой звонок?

— Сама не пойму… Может быть, это мне просто снилось… Входите, пожалуйста… Сегодня утром я была не в состоянии поехать с вашим инспектором. У меня сидел врач…

— Я знаю.

Мегрэ закрыл за собой дверь, оставив агента на лестничной площадке, и принялся мрачно осматривать все вокруг.

На Матильде был все тот же голубой халат, который он видел накануне вечером. Она сказала:

— Вы мне позволите пойти прилечь?

— Прошу вас…

В столовой на столе все еще стояла чашка из-под кофе с молоком, лежали хлеб и масло, видимо, остатки завтрака Евы. В своей неприбранной комнате мадам Голдфингер с болезненным стоном опустилась на постель.

Что тут было не так? Он обратил внимание, что женщина улеглась прямо в халате. Это, конечно, могло быть вызвано стыдливостью.

— Вы долго простояли на площадке?..

— Нет…

— А по телефону не звонили?

— Нет…

— Странно… Мне снился какой-то настойчивый телефонный звонок…

— В самом деле?

Отлично. Теперь он понял, что его поразило. У этой женщины, которая утверждала, что только что едва пробудилась от глубокого сна, и не просто сна, а от вызванного снотворным наркотического забытья, у этой женщины, которая, по словам ее врача, всего три часа назад пребывала в состоянии нервного расстройства, волосы были уложены в аккуратную прическу, как если бы она собиралась в гости.

Было и еще кое-что. Чулок. Шелковый чулок, чуть выглядывавший из-под простыни. Допустить, что он торчал там со вчерашнего вечера? Мегрэ уронил трубку и наклонился ее поднять, что позволило ему удостовериться, что под кроватью второго чулка не было.

— У вас есть для меня новости?

— Самое большее, что я могу, это задать вам еще несколько вопросов… Минутку… Где ваша пудра?

— Какая пудра?

— Рисовая.

Ее лицо покрывал свежий слой пудры, но в комнате комиссар не видел ничего похожего на коробку с пудрой.

— На столике в туалетной комнате… Вы об этом говорите из-за того, что я заставила вас ждать? Клянусь вам, когда я услышала звонок, то совершенно машинально слегка привела себя в порядок…

Мегрэ так хотелось буркнуть: «Неправда!» Но вслух он сказал:

— Ваш муж застраховал свою жизнь?

— Он оформил страховку на триста тысяч франков в тот год, когда мы поженились. Позже он оформил еще одну, чтобы довести общую сумму до миллиона…

— Давно он это сделал?

— Полисы лежат в секретере, у вас за спиной… Откройте его… Он не заперт. Полисы в левом ящике.

Два полиса одной и той же компании. Первый составлен восемь лет назад. Мегрэ сейчас же перевернул страницу, отыскивая статью, в наличии которой почти не сомневался.

«В случае самоубийства…»

Лишь несколько компаний выплачивают страховку в результате гибели от самоубийства. Именно так обстояло дело и в данном случае, правда, с одной оговоркой: деньги могли быть выплачены, если самоубийство совершится не раньше, чем через год после подписания полиса. — Второй страховой документ, на сумму в семьсот тысяч франков, содержал аналогичную статью. Мегрэ сразу взглянул на последнюю страницу, где стояла дата. Полис был подписан ровно тринадцать месяцев тому назад.

— А ведь дела у вашего мужа в ту пору шли далеко не блестяще…

— Знаю… Я не хотела, чтобы он оформлял страховку на такую крупную сумму, но он был убежден, что серьезно болен, и рассчитывал таким образом обеспечить меня…

— Я смотрю, все взносы уплачены в срок. Наверное, это давалось ему нелегко…

В дверь позвонили. Мадам Голдфингер изобразила вялый жест, словно намереваясь подняться, но комиссар уже шел открывать. И очутился нос к носу с Лоньоном, у которого мгновенно кровь отлила от лица, а губы, дрожащие, словно у готового расплакаться ребенка, залепетали:

— Извините, пожалуйста…

— Напротив, это вы меня извините… Заходите, старина…

Мегрэ все еще держал в руках полисы. Инспектор ткнул в них пальцем:

— Мне не стоило приходить… Я ведь шел сюда как раз за этим…

— В таком случае вместе и уйдем.

— Раз вы сами пришли, мне, наверное, здесь больше делать нечего. Лучше мне пойти домой… И жена как раз приболела…

В довершение всех несчастий Лоньона, ему попалась на редкость сварливая жена, которая через день изображала из себя больную, так что по вечерам инспектору приходилось еще и заниматься домашним хозяйством.

— Уходим вместе, старина… Вот только шляпу свою заберу…

Мегрэ чувствовал себя смущенным и готовым бормотать извинения. Он злился на себя за то, что обидел этого бедолагу, преисполненного лучших побуждений. Кто-то поднимался по лестнице им навстречу. Это возвращалась Ева. Бросив на них холодный взгляд, она, конечно, заметила и полисы у них в руках. Сухо кивнула и пошла дальше.

— Идем, Лоньон. Думаю, здесь мы больше пока ничего не узнаем. Скажите, мадемуазель, когда состоятся похороны?

— Послезавтра… Тело привезут сегодня во второй половине дня…

— Благодарю вас…

Занятная девушка. А ведь в нервном напряжении пребывала именно она, и это ее следовало бы уложить в постель с хорошей дозой снотворного.

— Послушайте, Лоньон, старина…

Мужчины спускались по лестнице гуськом, и Лоньон все вздыхал и качал головой:

— Я ведь понял… С первой минуты понял…

— Что вы поняли?

— Что это дело не для меня… Я составлю для вас свой последний рапорт…

— Да нет же, старина…

Они уже шли мимо каморки консьержки.

— Погодите минутку. Я только задам один вопрос этой славной женщине. Скажите, мадам, госпожа Голдфингер часто выходит из дому?

— Утром ходит за покупками… После обеда иногда ходит в универмаг… Но не сказать, чтобы часто…

— А гости к ней ходят?

— Да можно сказать, никогда… Такие спокойные люди…

— А живут они в этом доме давно?

— Шесть лет… Если бы все жильцы были такие же…

Лоньон стоял, мрачно насупившись и низко опустив голову. Он демонстративно не принимал никакого участия в разговоре, который его больше не касался. Еще бы! Сам шеф с набережной Орфевр перебежал ему дорогу!

— А она всегда была такой домоседкой?

— Да как сказать… Вот зимой одно время… Она чуть не каждый день после обеда куда-то уходила… Говорила, что ходит к подруге, которая ждала ребенка, чтоб та не скучала…

— А вы эту подругу видели?

— Нет. Они потом, наверное, поссорились…

— Большое вам спасибо. А было это перед тем, как сюда переехала Ева, верно?