Наконец появился некий господин с желтыми зубами и учтивым видом, он уселся за стол, и адвокат стал с ним говорить, то и дело показывая на Мари взглядом.

— Другие дети — Жозеф, Юбер, Улитка — отсутствовали, но и о них шел разговор. Позвали Пенсмена, потом Буссю. Беседа шла тихо. Новые посетители заняли места на скамейках и пытались понять, что происходит.

— Мадмуазель Ле Флем…

Одиль вышла вперед.

— Ваше имя Мари Ле Флем?

— Нет, я Одиль…

Тогда подошла Мари.

— Вы желаете подтвердить совершеннолетие? Вам восемнадцать лет, как следует из записей гражданского состояния…

— И я хотела бы стать опекуном Улитки, — заявила она, бросая вызов своим дядьям и тетке. — А моя сестра могла бы стать опекуном мальчиков…

Об этом вопрос вообще не ставился. Секретарь суда растерялся. Стали перечитывать бумаги, искать другие, недостающие. Пенсмен, стоя перед судьей, потерял дар речи и подталкивал жену, чтобы говорила она.

Мари следила таким взглядом за адвокатом, как сделавший ставку на бегах не отрывает глаз от своей лошади на беговой дорожке.

— Главное, не поддавайтесь моей тетке. Я вам дам на двадцать пять франков больше…

Через полчаса все было закончено. Конечно, предстояло еще выполнить множество формальностей, но Мари стала, так сказать, полностью независимой.

— Идем! — сказала Мари сестре, беря ее за руку.

И, не попрощавшись с родственниками, с достоинством вышла. На улице она взглянула на церковные часы и объявила:

— У нас до автобуса осталось время поесть пирожных.

Они съели их, затем сели в плохо освещенный автобус и устроились сзади.

Одаль спросила:

— Зачем ты все это сделала?

— Затем!

— Ты слышала, что они сказали? Ничего нельзя продать, ничего вынести из дома или с корабля до того, как…

— Ну, так!

Поскольку они проезжали мимо церкви в Порт-ан-Бессен, Мари перекрестилась, украдкой повернувшись к кладбищу. В этот момент позади блеснул свет автомобильных фар; перед набережной свет больше не был виден, и Мари не стала снова оглядываться.

— Идем домой, — решила она.

Они перешли через разводной мост и добрались до своего дома; было холодно, и Одиль, прежде чем раздеться, стала искать старую газету, чтобы разжечь огонь.

— У тебя есть еда?

— Несколько селедок…

— Приятного аппетита. А мне надо идти в кафе. Хозяин убежден, будто я только и делаю, что прогуливаюсь… Если бы!

Машина не обогнала автобус потому, что остановилась у первых домов города.

— В котором часу возвращается твой отец? — спросил Шателар.

Марсель, с рукой на перевязи, посмотрел на воду в гавани.

— С приливом… Не раньше девяти или десяти часов.

— Ну, тогда иди к себе и поменьше болтай… Ты понял? Если он не вернется к десяти часам, ты ляжешь как ни в чем ни бывало.

Шателар глядел на неловко вылезающего из машины смущенного мальчишку, не знающего ни что сказать, ни как поблагодарить.

— Иди, чтобы тебе никто не встретился…

— Я вам… и — Ладно, в другой раз. Спокойной ночи!

Он нажал на газ. Ему нужно было сразу развернуться, но он проехал до конца набережной, миновав кремовые шторы «Морского кафе». Он включил заднюю скорость и развернул машину. Вместо того чтобы сразу же уехать, он вышел и сделал несколько шагов по тротуару.

У второго окна уголок шторы не опускался отвесно, и через щель можно было заглянуть внутрь.

Шателар прошел мимо раз, другой, различая в окне голубоватые силуэты в прокуренном воздухе. Наконец он подошел к окну. Не увидев белого передника Мари, он наклонился и, убедившись в отсутствии прохожих, прислонился лбом к стеклу.

Но, оглядев пустынный тротуар справа и слева от себя, он упустил из виду, что нужно посмотреть еще и назад; Мари, только что миновавшая разводной мост, внезапно остановилась, глядя на него.

Она, однако, не была удивлена. Нет! Мари словно ощутила давно ожидаемую радость, которая пришла чуть раньше, чем она на это рассчитывала. Она улыбалась, и в ее улыбке не было иронии, но не было и торжества. Совсем напротив, в ней вдруг обнаружилась некая серьезность, может быть, грусть.

Он продолжал смотреть! Он ее не видел! Поскольку часть зала ускользала из поля его зрения, он ждал, полагая, что Мари вот-вот появится из того угла.

Он наблюдал за усевшимися за столы стариками, за хозяином, крутившим ручку радиоприемника, потому что настал час новостей.

Мари не предвидела такой ситуации. И действительно, она задавалась вопросом, не побежать ли ей домой, чтобы крикнуть сестре:

— Он здесь!

Потом она внезапно приняла решение. Запахнувшись плотнее в свой плащ.

Мари походкой спешащего человека пересекла улицу, как если бы не видела ни Шателара, ни машины. Она открыла дверь кафе и позвала:

— Дезире!.. Дезире!..

Она стояла на пороге, повернувшись к Шателару спиной и говоря в сторону зала, но только для него одного:

— Сбегай-ка, малыш, ко мне… Там увидишь мою сестру Одиль. Скажи ей, что я вернусь только к десяти часам.

Она закрыла дверь и, улыбаясь одновременно всем, весело объявила:

— Я теперь совершеннолетняя, и у меня все права, как они сказали!..

Ей очень хотелось обернуться, но она не рискнула. Во всяком случае, Шателар теперь знал, что Одиль сидит в их домике у скал и что Мари вернется только в десять часов.

Она открыла стенной шкаф в глубине, скинула плащ, завязала передник.

— Что вам принести, дедушка?

— Да я уже выпил…

— Ничего не значит! Я плачу…

Это был лучший старикан на свете, с голубыми глазами ребенка. Мари ходила в школу с его младшей дочерью, потому что у него было тринадцать детей.

Поворачиваться к окну было нельзя. Нельзя было и подавать воду. Наконец дверь открылась. Мальчишка вернулся.

— Что она сказала? — спросила его Мари с легкой улыбкой.

— Ничего не сказала…

Черт возьми! Одиль могла хотя бы спросить, почему это ему дали такое поручение! Только бы теперь у нее не возникло желания прийти за объяснениями к Мари!

— За ваше здоровье, дедушка!

Он проворчал:

— Тебя здорово позабавила твоя независимость, моя девочка…

Она смеялась. Он смеялся. Просто так. Просто потому, что оба были счастливы без особых на то причин.

Мари собирала грязные стаканы, вытирала тряпкой столы, перешагивала через сапоги клиентов, имеющих привычку загораживать проход, располагаясь поудобнее.

— Я забыла про ваши пирожные, — весело сказала она, входя в кухню, потому что обещала хозяйке привезти пирожные из Байо. — Шикарно! Сегодня еще будет и треска…

Никто никогда не слышал, чтобы она так много говорила за целый день. На нее обращали внимание, но не пытались понять.

И только много времени спустя под предлогом, что ей нужно вытряхнуть на улицу пепельницу. Мари открыла дверь и увидела, что машина все еще на месте, а Шателар исчез.

Ему всегда казалось, что сестры непохожи друг на дауга, но из-за двери послышался голос Мари:

— Войдите!

Тем не менее это крикнула не Мари, а Одиль, подумавшая, что пришла соседка; поэтому она так и осталась сидеть на корточках перед огнем, спиной к двери, держа в руках решетку для жаренья, на которой потрескивала сельдь.

На Одиль был черный передник, найденный в стенном шкафу, красные мягкие туфли, надетые на черные шерстяные чулки. Отблески пламени делали ее волосы еще более рыжими. Шателар задержался у двери, взволновавшись от того, что увидел частичку интимной жизни Мари.

Перед ним, конечно, была не она, но ее сестра! И со спины они вполне могли сойти одна за другую! Не была да такая поза обычной и для Мари, а передник, чулки, туфли — не ей ли принадлежали?

— Кто там? — пробормотала Одиль.

И только теперь она задвигалась, повернула голову, наконец встала в испуге, продолжая держать решетку В руках.

— Анри!

Это было его имя, но к нему никогда так не обращались, поэтому эти два слога придали всей сцене даже некоторую торжественность.

— Не убивай меня, прошу!.. Анри!.. Я сейчас тебе все объясню…

Он засмеялся коротким, но не очень веселым смехом, подошел к ней, похлопал по плечу.

— Дура ты! — заключил он.

Она поняла, что у него нет злости, и попыталась понять, что ему здесь надо.

— Ты приехал, чтобы привезти мои вещи?

— По правде говоря, я о них и не подумал…

И, указывая на сатиновый передник, спросил:

— Твоей сестры?

— Да…

Одиль не знала, как себя вести. Увидев, что он ищущим взглядом осматривается, она рискнула:

— Хочешь сесть?

Она подтолкнула к нему стул с сиденьем, плетенным из грубой соломы.

Потом, заметив, что вое еще держит в руке решетку с рыбой, спросила:

— Ты обедал?

— Нет…

— Хочешь поесть со мной селедки?

Разумеется, все это не было подготовлено заранее.

Шитье загромождало половину стола. Накрывая на стол, Одаль расставляла тарелки на другой половине, затем открыла дверь во двор.

— Ты куда?

— Нацедить сидра из бочки.

Она наполнила глиняный кувшин, как когда-то давно, здесь, дома, она делала каждый день. В буфете нашлось еще несколько селедок. Она добавила мелких поленьев в огонь, чтобы пламя светило поярче.

— Ты любишь с чесноком?

Он машинально подкрутил фитиль лампы. Ему было хорошо, но он чувствовал некоторое волнение. Его взгляд ощупал каждую вещь в комнате, включая ночную рубашку, лежащую на красном пуховом одеяле.

— Это здесь ты спишь со своей сестрой?

— Я жду отъезда в Париж. Я должна получить место горничной. Хорошо прожарено? Думаю, ты съешь две?

Она до сих пор не понимала, зачем он приехал, и это ее интриговало. Он казался таким милым, что она была недалека от мысли, будто он не может обойтись без нее и приехал за ней. Она знала человека такого типа, товарища Шателара, работавшего в страховом обществе. У него была косоглазая любовница, изменявшая ему при каждом удобном случае. Зная это, он тем не менее был так привязан к ней, что не мог без нее обходиться и довольствовался тем, что поколачивал ее время от времени.

— Ты поставил машину с той стороны моста?

Поколебавшись мгновение, садиться ей или нет, она все-таки уселась с ним за стол перед лампой; оба держали стаканы пахучего сидра перед собой.

— Когда возвращается твоя сестра?

— В десять. Не всегда точно в десять, но…

— У нее есть любовник?

Говоря это, он бросил уточняющий взгляд на кровать, и Одиль неправильно его истолковала.

— Во всяком случае, он сюда не приходит! — произнесла она.

— Выходит, он у нее есть.

Наконец и до нее дошло! Он приехал из-за Мари!

Когда он просил пригласить ее приехать в Шербур, она догадалась, что он сам захотел увидеть Мари, но она решила, что это не более чем мимолетное увлечение, иногда охватывавшее его и не длящееся долго.

С жирными губами, поставив локти на стол и скрестив пухлые пальцы у подбородка, она говорила, глядя на желтое пламя лампы.

— Один-то у нее должен быть, это точно. Иначе она не сказала бы мне то, что сказала. Но я не вижу, кто это мог бы быть, хотя и перебрала всех…

— Что же она тебе сказала?

Он закурил сигарету и со стулом отодвинулся от стола. За два года их совместной жизни это был, без сомнения, первый случай, когда между ними возникла настоящая душевная близость. Было жарко, жар пылающих поленьев можно было пощупать. Приятно пахло приготовленной сельдью и горящим деревом.

Снаружи доносился только однообразный рокот волн. И Одиль говорила, как она говорила в те времена, когда жила дома, как она говорила со своей сестрой, выкладывая все, что приходило в голову.

— Она не сказала ничего определенного… О Париже… Я спросила ее, почему она не поедет туда со мной.

Она была светлее, чем Мари, с фигурой одновременно более сформировавшейся, и более рыхлой, в чертах и выражении ее лица проглядывало больше неопределенности.

— Что ты на меня так смотришь? — спросила она, смутившись при этом до того, что не знала, обратиться ли к нему на «ты» или следует говорить «вы».

— Продолжай…

— Ты не дашь мне сигарету?

Она спросила, как ребенок, с таким очевидным желанием, что это выглядело даже трогательно.

— Ты говорила, что Мари…

— Ты по крайней мере не влюблен в нее? Думаю, тебе не на что рассчитывать… Я-то знаю свою сестру. Когда она что-то вобьет себе в голову! Мы называли ее Скрытницей, потому что никогда не знаешь, о чем она думает.

— Ты говорила с ней о Париже.

— Да. Не скажу ничего плохого о кафе, но женщина всегда себя лучше чувствует в порядочном доме. Мари мне заявила, что никогда не поедет в Париж…

— Почему?

— Точно не поедет! Она утверждает, что не покинет Порт-ан-Бессен. Значит, что-то держит ее здесь. Готова спорить, что он рыбак. Но среди молодых я не вижу, кто был бы владельцем собственного судна… Разве только он еще не стал им, а собирается покупать корабль через Морской кредит… Это будет…

— Она сказала, что у него есть судно?

— Она дала это понять. С Мари никогда точно не знаешь. Она говорила об этом и о других вещах. Она хочет дом около гавани, там, где уже есть два новых, точно такой же, с гаражом… Я не утомила тебя своим рассказом?

— С гаражом… А еще?

— Машина, разумеется! Чтобы ездить в кино в Байо, когда муж вернется на берег. В конце концов, может, это сын Боше? Боше-бакалейщик, но у него есть доля в судах…

— У тебя найдется еще немного сидра?

Одиль принесла вина со двора и сообщила:

— Опять пошел дождь. Прилив, должно быть, дошел до верхней точки…

Она послюнила нитку, чтобы вдеть ее в иголку, скрутила кончик пальцами, поднесла иголку и шитье поближе к лампе.

— О чем задумался? — спросила она, заметив, что ее собеседник погрузился в размышления. — Ты что, действительно имеешь виды на мою сестру?

— Ты уверена, что она не вернется до десяти часов?

— Никогда. Ты можешь остаться. Который час?

— Девять с минутами…

Она никогда не видела его таким спокойным. Обычно он не мог просидеть на месте и четверти часа, теребил все, что попадалось под руку. Сейчас же можно было сказать, что он чувствовал себя как дома, расслабился, счастливый и доверчивый, с покоем в душе.

— Вы всегда жили в этом доме? — спросил он.

— Да… Мы все здесь родились.

На этой огромной постели с красным пуховым одеялом! Вполне вероятно, что и одеяло-то то же самое!

— О чем ты думаешь? Ты все еще обижен на меня?

— За что?

— Ты и сам прекрасно знаешь. Я не думала даже, что он…

— Нет!

— Что?

— Не говори об этом, прошу тебя. Это слишком глупо, неужели ты не понимаешь?

— Но я именно так и сказала…

— Ну, так и незачем об этом говорить. Я не сержусь на тебя. Я даже не рассердился, когда это произошло.

— Потому что хотел отделаться от меня?

— И из-за этого, и по другим причинам. Не пытайся понять. А теперь, если хочешь доставить мне удовольствие, не говори сестре, что я приезжал…

Она поглядела на грязную посуду, вздохнула:

— Тогда нужно, чтобы я быстро вымыла все тарелки.

— Ладно! Дать тебе немного денег?

— Видишь ли, я сейчас живу за счет Мари.

Он вытащил из бумажника тысячефранковую банкноту и положил ее в жестяную коробку, где лежали катушки с нитками, наперстки и пуговицы.

Он поднялся, разминая затекшее тело.

— Ты еще приедешь меня повидать? — спросила Одаль, тоже поднявшаяся, чтобы согреть воды.

— Не знаю.

— Так ты действительно пришлешь мне мои вещи? Да еще мое зеленое платье, я отдала его в окраску. Это на улице Маршала Петена. Подожди! Я дам тебе квитанцию.

Он терпеливо ждал квитанцию. На его лице сохранялась неопределенная улыбка, и Одиль, ощущая потребность сделать что-то ласковое, подошла к нему и поцеловала в щеку, когда он открывал дверь.

— До свидания!.. Не принесло мне счастья то, что я сделала, да ты это знаешь.

И дверь закрылась. Расчувствовавшись, она заплакала; она плакала над собой, над тем, что сделала, над всем, что потеряла. Она хлюпала носом, потому что под рукой не оказалось платка, искала таз для посуды и бормотала:

— Ив этом он тоже виноват.

Она сама не знала почему, но не чувствовала себя столь уж виноватой.

Впрочем, все произошло слишком глупо. Около постели больного остерегаться было нечего. Марселя лихорадило… Он ей рассказывал о Мари, и слово за слово…

— Что с тобой?

Она вздрогнула. Мари с каплями воды на волосах была здесь, и сильный порыв ветра проник через открытую дверь, — Ничего… Мне грустно.

— Что он такого тебе сказал?

Одиль забыла о своем обещании и простодушно ответила:

— Ничего особенного. Да! Что он на меня не сердится и что пришлет мои вещи…

Мари видела две грязные тарелки, рыбьи кости, стаканы. Она сбросила свой плащ на кровать и с грохотом кинула сабо в другой конец комнаты.

— Ты знаешь, где он сейчас?

— Нет… Должно быть, возвращается в Шербур.

— Он на молу, совсем один, в темноте, под дождем, на ветру.

Одиль, не понимая, зачем он так поступает, смотрела на свою сестру с удивлением, а Мари продолжала:

— Что ты ему сказала?

— Не знаю. Что ты не хотела ехать в Париж… Что ты хотела бы выйти за своего рыбака. Кто он?

Шателару было хорошо на молу, на самом его конце, около фарватера, где с каждым вздохом море поднималось на несколько метров и бессильно опадало, чтобы тотчас же вздыбиться снова. С берега слышался грохот, там два или три ряда огромных волн без передышки разбивались о подножие скал.

Почти ничего не было видно, стояла ночь. Пять огней, не больше, один из них — на улице, где жили сестры, там, где мостовая без перехода уступает место полям. Один огонь около моста. Еще два мигающих огня, один над другим, обозначали фарватер.

Возвращалось какое-то судно, слышался быстрый стук мотора, напоминающий стук запыхавшегося сердца. Это судно тоже приподнялось в узком проходе, и какое-то мгновение казалось, что оно заденет за край мола. Еще мгновение спустя оно очутилось на спокойной воде гавани, включило сирену, совсем коротко, словно боясь разбудить город, затем стало слышно, как служитель у разводного моста начал крутить свою рукоятку.

Со стороны моря раскачивалось другое судно, и вскоре послышались его вздохи.

Вот! Шателару ничего не оставалось, как уйти. На мостовой были разложены сети, и он не чувствовал камней под ногами.

У сестер огонь все горел; единственный свет на наклонной улице. Пока не пройдет второе судно, мост не накроют; нужно было ждать. Неповоротливый в своем дождевике служитель у моста удивленно рассматривал вынырнувшего из ночи незнакомца. Шателар попросил у служителя прикурить. Их лица сблизились, но они больше не промолвили ни слова.

Второе судно с видневшимися на мостике силуэтами прошло. Шателар смог добраться до своей машины, устроился за рулем и без особой уверенности нажал на стартер. Он почти желал, чтобы аккумулятор оказался разряженным, но с ним все было в порядке. Мотор провернулся. Шателар легонько нажал на педаль газа, доехал вдоль гавани до самого конца и затем медленно направился в сторону полей.

На борту их было семеро, а из спящего города бесшумно, словно мышки, пришли четыре женщины. Они, неподвижные и продрогшие, стояли на краю набережной, наклонившись в сторону судовых огней, к мужчинам, которые Время от времени поднимали головы, укладывая снасти. За неделю, что они провели в море, у них отросли Породы. Касаясь одним бортом столь близкой земли, они сохраняли степенные и неторопливые движения из другого мира; так же близко видели они своих жен, закутанных в шали, но заканчивали приводить в порядок свой корабль, складывая сети и закрывая люки, однако ни один из них не думал, чтобы раньше других вскарабкаться по металлическому трапу, закрепленному в камнях набережной.

Тем не менее они переговаривались, сверху вниз и снизу вверх. С одной стороны слышались слова о количестве ящиков с пойманной рыбой, с другой — о нынешних ценах на рыбу и об уловах уже вернувшихся рыбаков.

Вио не было необходимости открывать рот, поскольку его никто не встречал.

Когда настал момент завершения работ, он забрал отложенную для себя около кабестана рыбу, несколько помятых мерланов и, перейдя набережную, понес их на вытянутой руке.

Как и всегда, он потопал ногами о тротуар, чтобы стряхнуть грязь с сапог.

Открыв ключом дверь своего дома, он включил свет; его первой заботой было убедиться, что в очаге осталось хоть немного огня.

Другие, в других домах, делали то же самое.

Он открыл буфет и нашел там холодную котлету и сковороду с вареным картофелем, его нужно было лишь разогреть.

Он молча ходил взад и вперед, он был совсем один. Его дочь-глухая, и он не старался вести себя потише. Это было единственной положительной стороной ее недуга!

Он перемешал угли, поставил себе тарелку на клеенку стола. Сначала он принялся жарить картофель, и когда масло пожелтело, он неподвижно застыл, глядя на нечто, висящее на спинке стула, нечто мягкое и темное: на куртку.

Дверь в спальню, как всегда, была для тепла приоткрыта на кухню. Нахмурив брови, с недоверчивым взглядом, Вио вошел, не зажигая света. Благодаря отсветам с кухни темнота не была непроглядной.

Он подошел к кровати, на которой кто-то лежал. Вио стоя внимательно стал рассматривать лицо сына и с некоторым трепетом понял, что тот притворяется, а не спит.

По правде говоря. Марсель дрожал под простынями от нервного напряжения, от страха. Он затрясся, лишь только услышал шум сапог на пороге, а сейчас даже не дышал.

Его отец ничего не сказал и не дотронулся до него. Он повернулся и возвратился в кухню, где снова принялся за приготовление еды. Картофель почти сгорел, вскоре такой же запах пошел и от рыбы.

Наконец он откашлялся и произнес:

— Не встанешь ли поесть со мной. Марсель?

Третье судно в гавани сиреной требовало прохода под мостом. И Мари заявила в темноту:

— Если ты не дашь мне побольше места, я вернусь жить в кафе!..

Это случалось все чаще и чаще, и Эмиль, гарсон, уже издалека узнавал еще не законченный рисунок. Люди, как обычно, разговаривали с Шателаром, посетители приглашали его выпить стаканчик, и он охотнее, чем раньше, присаживался к ним за столики.

Он, должно быть, совсем не слушал, что ему говорили, потому что, присев за столик, сразу же отыскивал в одном из карманов огрызок карандаша и начинал рисовать на крышке стола — всегда одно и то же, всегда одинаково.

Сначала появлялся круг, разомкнутый вверху и соединяющийся нижней частью через что-то, напоминающее коридор, с квадратом.

Двумя месяцами ранее, если, на свое несчастье, один из гарсонов забывал стереть подобный рисунок со столика, ему уже через пять минут после ухода клиента была бы устроена головомойка с обычным: «Вы думаете, что здесь жалкая забегаловка для картежников?»

По правде говоря, Эмиль не понимал смысла рисунка. Мадам Блан тем более.

Особенно потому, что в некоторых местах рисунка было разбросано много мелких треугольников, и они не могли догадаться, что эти треугольники означали.

Между тем все это вместе был Портан-Бессен с его аванпортом, каналом, перекрытым разводным мостом, и внутренней гаванью.

Все происходящее не придавало Шателару твердости, В его настроении чувствовалась вялость, и он уже давно не взрывался от свойственного ему сильного гнева.

Нельзя было сказать, что он много пьет. Его дядюшка, бывший владельцем кафе до него, тот — да, был большим любителем выпить, и то с одним, то с другим, как бы походя, глотал по двадцать аперитивов в день, не считая рюмок ликера после кофе.

Раньше Шателар брал себе лишь минеральную воду.

Теперь же он изменил привычки и пил пиво, вино, портвейн, да еще неоднократно повторяя все это.

Тем не менее он не был пьян, когда принялся за мадам Блан. Наступил поздний вечер, и кафе закрывалось. Она подсчитывала выручку, складывая монеты столбиком и закручивая их потом в бумагу. Он с иронией смотрел, как она делает эти столбики; так же он мог бы смотреть, например, на старика, играющего вишневыми косточками.

— Скажите-ка, мадам Блан…

— Слушаю вас, мсье Шателар…

— Когда вы выходили замуж…

Она живо подняла голову, потому что ее удивило это слово, пробудило в ней какие-то воспоминания.

— …или, если хотите, до того, как вы вышли замуж, до того, как вы познакомились с вашим мужем, что вы хотели от супружества?

Она внимательно слушала, нахмурив брови.

— Что я хотела от супружества? Что-то я не понимаю…

Он стоял тут же, в непринужденной позе, поставив локти на высокую кассу, в то время как гарсоны крутились в пустом зале, где до сих пор слоями стоял дым от всех выкуренных за день трубок и сигарет.

— Да… Есть такие, кто хочет выйти за инженера, врача, другие — за почтальона… А вы?

Она предприняла искреннюю попытку взглянуть в прошлое, но все было напрасно.

— Право слово, не могу вам сказать… Офицеры мне казались такими нарядными, но чтобы из-за этого выходить за них замуж…

— Ну хорошо! Вы не знали точно… Тогда скажите мне, каким вам представлялось будущее…

— Я вас уверяю, мсье Шателар, что…

— Вы прекрасно представляли себе будущее, черт возьми! Все представляют себе будущее! Вы хотели жить в деревне с курицами и свиньями?

— Нет…

— Так вы хотели иметь замок с тридцатью слугами или колбасную лавку и мужа-колбасника?

Она смеялась, но он оставался серьезным.

— Теперь-то вы понимаете, что я хочу сказать? Ведь есть такие, кто хочет всего лишь розовый домик с гаражом и кухню с фаянсовым кафелем.

— Для меня это не имело значения, — вздохнула мадам Блан. — Когда я выходила замуж, мой муж работал крупье, и мы меняли город каждый сезон…

— Вот как! Вы вышли замуж за крупье?

Это навело его на какие-то размышления. Он украдкой поглядывал на кассиршу.

— Он им больше не работает, — снова вздохнула она, — из-за язвы желудка.

У крупье, как вы понимаете, не может быть…

— Это точно!

— Он сейчас ночной сторож, хотя…

Нет, пьяным он не был, но его взгляд, бродящий по залу со сдвинутыми стульями, был мутным, и он внезапно спросил:

— Вам не противно провести всю вашу жизнь, подавая выпивку, говоря «спасибо» клиентам, выпроваживая их?

— Но, мсье Шателар…

— Да это я себя спрашиваю, не противно ли мне.

Вслед за этим он оставил ее и с действительно брезгливым видом поднялся к себе, где стал раздеваться, один, в комнате с зеркальным шкафом.

Назавтра он принялся за то же самое, выбрав того из гарсонов, который походил на президента Республики. Тот был весьма робок и даже вздрогнул, увидев внезапно появившегося хозяина, который спросил, подозрительно глядя на него:

— Вы женаты?

— Да, мсье…

— Почему?

Шателар прямо-таки впитывал его малейшие непроизвольные движения, словно желая выпытать тяжкую тайну.

— Но, мсье…

— Ваша жена красива?

— В свое время она была не хуже других, но пятеро ребятишек…

Шателар серьезно повторил:

— Пятеро ребятишек, да…

Он повернулся на каблуках и оставил на месте ошеломленного гарсона, спрашивающего себя — так ли он ответил, как следовало.

Шателар производил впечатление человека скучающего, все делающего без убежденности, как будто выпавшего из своей собственной жизни. Даже когда он, руки в карманах, шел на набережную смотреть корабли… С ним заговаривали, и он вздрагивал, изумленный, почти испуганный.

В тот день Эмиль дважды видел, как он, склонившись над стойкой, опрокидывал в глотку стаканчик, так что Эмиль почти не удивился случившемуся вечером инциденту.

Не такой уж серьезный инцидент, но весьма показательный для всякого, кто хоть немного знал порядки в ресторане. Именно Эмилю, безусловно самому опытному гарсону, какой-то ворчливый клиент вернул порцию соля, утверждая, что рыба несвежая. Эмиль, как и было заведено, с достоинством забрал рыбу и направился за подтверждением к Шателару. Тот в это время ел за первым столиком у стойки.

— Что это такое? — спросил он.

— Клиент утверждает, что рыба несвежая.

Если бы хоть он, как всегда за ужином, читал газету, можно было бы понять его рассеянность. Но нет! Он ответил с совершенно потерянным видом:

— Так что же вы хотите, чтобы я сделал? Я тут ни при чем…

— Но ведь и он…

— А что он говорит?

— Что не может ее есть…

— Ну так пусть и не ест… Я не могу заставить его есть.

И он отвернулся. Он выглядел похудевшим, но, может быть, это не соответствовало действительности. Однако он, безусловно, стал меньше следить за собой, брился раз в два-три дня, наспех причесывался и кое-как повязывал первый попавшийся галстук.

Со своими друзьями, обсуждавшими маленькой группой каждый день свои дела перед белотом, он был откровенно сварлив, даже груб.

— У тебя, говорят, неприятности…

— Нет!

— Ты по крайней мере не вложил деньги в эту «Стеллу»?

Вот это-то они и обсуждали, поскольку фирма «Стелла», основанная в Шербуре три года назад, недавно обанкротилась.

Но все было гораздо сложней! В итоге его постоянных размышлений голова стала пустой и гулкой, как котел: один мол слева, другой справа; они соединялись почти на середине залива, оставляя только проход для кораблей…

Потом два маленьких мигающих огня один над другим, чтобы обозначить проход… Скалы с каждой стороны… Служитель на мосту в своем непромокаемом плаще, выходящий из темноты в любой час ночи, чтобы крутить свою рукоятку…

Были даны указания: когда звонил Доршен, ему неизменно отвечали, что хозяина нет на месте. Потом, спустя какое-то время, указания изменились.

Нужно было говорить:

— Будьте на своем месте и ни о чем не беспокойтесь.

В конце концов, поскольку этот ненормальный продолжал звонить каждый день, Шателар ему ответил:

— Г…!

— Эмиль и другие гарсоны все слышали и задавались вопросом, что это предвещает. Об этом вполголоса судачили во всех углах, в конторе, на кухне.