Темнело. Люди за соседним столиком, по-видимому чиновники, играли в белот и пили перно. Совсем как в Либревиле. У Адели Жозеф научился играть в белот.

Это совсем нетрудно.

Однажды вечером… Да, это было на несколько недель позже, незадолго до приезда на концессию… На моторной лодке… У него был приступ… Он отбивался… Кого-то бил… Его уложили в постель…

Адель. Она лежала рядом с ним. Они следили друг за другом. Каждый притворялся, что спит, но заснул по-настоящему один Тимар, а она воспользовалась этим, чтобы улизнуть. Когда он проснулся, Адели и след простыл.

Молодая негритянка оказалась невинной!

— Этого не может быть!

Мимо проходили люди, среди них — молодой лейтенант, не снимавший шлема, хотя солнце уже село. Какой-то капитан, игравший в белот, бросил ему:

— Боитесь лунного удара?

Тимар мгновенно повернулся. Он уже когда-то слышал это выражение, когда спал или когда метался в бреду. И сейчас слова эти были произнесены точно с такой же иронией. Тимар бросил на капитана воинственный взгляд, как если бы собирался потребовать объяснения или извинения.

Присутствующие о чем-то быстро вполголоса посовещались. Игроки встали.

— Пошли одеваться?

И Тимар проводил их недоверчивым взглядом.

Обедая один за столиком, он был очень спокоен.

Время от времени пассажиры оглядывали его с нескрываемой жалостью и любопытством. Тогда он ухмылялся и нарочно произносил себе под нос обрывки фраз.

Какую-то девушку это очень забавляло, а Тимара, в свою очередь, забавляло то, как она подносила ко рту салфетку, чтобы скрыть душивший ее смех.

Но это не имело никакого значения. Как морские приливы и отливы. В точно определенный час море отступает, даже если оно кажется разъяренным.

Образы становились все менее расплывчатыми, менее путаными. Так было днем. А ночью он все еще вскрикивал, усевшись в постели, мокрый от пота, дрожа, ощупью искал Адель.

Нет, совсем не так! За окном чернела ночь. Адели не было рядом с ним. Впрочем, она была, но он не мог ее коснуться, сжать в объятиях.

Кроме того, в его постели лежала молодая негритянка, покорная и безропотная. Он должен был все уладить, принять какое-то решение, быть может, уехать с Аделью далеко, очень далеко…

Но хватит об этом. Довольно Африки. Довольно Габона. Никаких стволов окуме. Пусть их отдадут неграм, а с остальным Константинеско разберется сам.

В этом чередовании мрака и света только Адель не потеряла значения. Адель, лежавшая на влажной постели. Потом он прислушивался, когда она была в нижнем этаже. Там, подметая пол, расхаживал бой, а она, сидя в баре, подводила счета…

Его разбудил судовой врач, глупый молодой человек, считавший необходимым разыгрывать комедию:

— Я слышал, мы из одних мест. Тогда…

— Откуда вы?

— Из Ла-Паллис.

— Я не оттуда.

Что ж, от Ла-Рошели до Ла-Паллис — три километра.

Но все-таки три километра. Не считая того, что у врача было лицо идиота и глаза навыкате. Ему нужно узнать, каково состояние Тимара. Ну что ж, Тимар вел себя спокойно.

— Вы хорошо провели ночь?

— Очень плохо.

— По-видимому, нужно было принять какое-нибудь лекарство.

— Этого не может быть!

Пусть только оставят его в покое. Это все, чего он хочет. Ему никто не нужен. И меньше всего врач. Он умнее всех врачей мира.

И даже умнее, чем прежде. Ведь теперь у него есть щупальца. Он угадывает вещи, слишком тонкие для большинства людей. Угадывает все, даже будущее, все, вплоть до визита в Ла-Рошель, в их маленький домик на улице Шеф-де-Виль, семейного врача, который обратится к нему с заготовленной сердечной улыбкой:

«Итак, любезный Жозеф, как дела?»

И мать, и сестры, и все близкие будут обеспокоены.

А доктор, уходя, скажет шепотом в коридоре:

«Ему нужен отдых. Это пройдет».

Ну конечно. Его будут ублажать. Ему снова будут говорить о кузине Бланш из Коньяка, которая в один прекрасный день явится сама в новом розовом платье.

Ладно! Жозеф женится на ней, черт возьми! Лишь бы найти покой. Он не откажется занять место, о котором ему уже говорили, на нефтеперегонном заводе.

Это, кстати, в Ла-Паллис. В том квартале, где в ста метрах от моря построили ряд отвратительных бараков для рабочих. О получит дом побольше, с садом, нечто вроде виллы. И мотоцикл. Он станет спокойнее, мягче.

Никогда Тимар так об этом не мечтал, как сейчас.

Может быть, он даже согласится обзавестись детьми.

Люди, которые сталкивались с ним на палубе или в салоне, не догадывались, что у него есть щупальца.

Они с удивлением оборачивались и тихо говорили между собой.

Что же дальше?

Самым прекрасным, да, по-настоящему самым прекрасным был тот миг, когда двенадцать весел поднимались в лад и на какую-то десятую долю секунды двенадцать негров, задержав дыхание, устремляли двенадцать пар глаз на белого, а затем испускали мощный вздох.

И тогда двенадцать весел погружались в воду, на животах гребцов ложились складки, мускулы перекатывались под кожей, а на теле сверкали жемчужины пота и жемчужины воды, бурлившей вокруг пироги.

Но не стоит об этом рассказывать. Никто не поймет.

Особенно в его бюро в Ла-Паллис.

Особенно Бланш, впрочем, очень красивая девушка.

— Этого не может быть!

Он уловил на себе любопытный взгляд бармена.

— Все в порядке, мсье Тимар? — обратился к нему тот.

— Все в порядке.

— Вы высадитесь в Котону?

— Высадиться на землю? Этого не может быть!

Бармен улыбнулся ему как человек, разделяющий его тайну.

— Прикажете оранжад?

— Да, пожалуйста, оранжад. Они, кажется, запретили мне виски? Виски… Этого не может быть!

Но он повторял те же самые слова без всякой уверенности. Были минуты, когда Тимар был равнодушен, невозмутим и видел вещи во всей их обнаженности.

В этом нет необходимости. Сейчас нет. Или же…

Может быть, он даже способен внезапно броситься за борт. Но и это ни к чему.

Форштевень тихо раздвигал серо-голубую гладь моря. На террасу бара легла тень. Какой-то матрос подновлял вентиляционные колпаки.

Тимар дал себе слово быть любезным. Любезным с Бланш, со всеми в Ла-Рошели и в Ла-Паллис! Он увидит, как будут отплывать суда в Африку. И на них будут молодые люди. И чиновники.

Но он ничего не расскажет. Ровно ничего. Может быть, только иногда ночью у него будет повторяться лунный удар или, как иначе говорят, нервный приступ, и это поможет ему вдруг найти в кровати удивительно белое тело Адели, и знакомый ему тяжелый воздух, и привкус пота, и все это промелькнет перед ним, пока жена, в белой ночной сорочке, будет готовить ему микстуру.

Люди по-прежнему оборачивались, встречая его. Но он был спокоен, он так четко, с таким хладнокровием нанизывал одну мысль на другую, что даже испытывал желание немного перепутать их, хотя бы для этих зевак, и тогда он громко произносил, наблюдая за пассажирами прищуренными, блестевшими иронией глазами:

— Африка! Этого не может быть!

И еще четверть часа повторял, прилежно шагая по палубе:

— Африка! Этого не может быть! Африка…