Глава седьмая

Когда забрезжил день, лодка отвалила от мола.

Грузовичок Буйу привез Адель, Тимара и багаж.

Маленькая машина стояла на набережной в бледных лучах рассвета. Буйу помахал рукой, провожая взглядом лодку, которая окунулась в первую волну, выпрямилась и исчезла снова.

Кругом море. Чтобы войти в устье реки, надо идти наперерез волне. Негр в стареньком шлеме стоял за рулем. На нем была суконная куртка поверх черного купального костюма, и тем не менее он почему-то не казался смешным. С непроницаемым лицом он смотрел перед собой, а его руки, более светлые, чем остальное тело, лежали на штурвале.

Пока еще виднелись Буйу и его машина, Адель оставалась на ногах, потом села на корме. Она была одета как всегда, только ноги — в мягких сапогах для защиты от москитов.

Это был самый тяжелый час.

Они не разговаривали, не смотрели друг на друга.

Они были как чужие, несмотря на ночную сцену, может быть, как раз из-за этой сцены, оставившей у Тимара мучительное воспоминание. Жозеф не мог бы его описать, так как потерял всякое хладнокровие, всякое представление о действительности и реальных вещах.

«Почему ты плачешь? Скажи мне, почему ты плачешь?»

Он продолжал расспрашивать, но ничего не мог понять из ее слов. Тимар сердился, говорил с оттенком угрозы, так как был сонный и предвидел длинные объяснения.

«Спи! Все прошло!»

Рассерженный, он зажег свечу и стал упрекать Адель в том, что она ничего не понимает. Это у него, а не у нее была причина хандрить. В конце концов у него разыгрался настоящий припадок, и Адели пришлось успокаивать его. И все это в жаркой постели, мокрой от слез и испарины. Самым смешным был финал: Тимар просил прощения!

«Оставь, Жо! Спи! Ты не выспишься».

Он уснул разбитый, положив ей голову на плечо. И вот утром опять все забыто. Между ними не было никаких излияний, скорее холодок.

Они шли открытым морем, в полумиле от линии кокосовых пальм. Миновав Либревиль, лодка переменила курс и вошла в реку, а одновременно — в полосу солнечного света.

Это был конец ночи и всего, что она принесла нелепого и тягостного. Тимар повернулся к Адели. Глаза его улыбались.

— Неплохой вид, — заметил он.

— Дальше будет еще красивее.

Он закурил сигарету, и в эту минуту все его существо было проникнуто оптимизмом. Адель тоже улыбалась. Она поднялась и подошла к нему, чтобы вместе любоваться местностью, а негр не отрывал глаз от горизонта и равнодушно покручивал штурвал.

Несколько пирог неподвижно стояли среди потока.

Проходя мимо, можно было разглядеть негров, таких же неподвижных, занятых рыбной ловлей. Призрачная, волнующая тишина. Хотелось петь что-либо медлительное и могучее, как религиозный гимн, который господствовал бы над шумом лесопильни и поскрипыванием лодки.

Они продвигались вперед — нетороплив, оставляя за собой на воде длинный след. Проехали мимо одинокого дерева, потом — другого.

После первого поворота не было больше ни лесопилен по левой руке, ни океана позади. Не было ничего, кроме крутых берегов и леса, мимо которого шли иногда на расстоянии всего одного метра. Он состоял из живописных деревьев: мангров, чьи корни выходили из земли на высоту человеческого роста, бледных сырных деревьев с треугольным стволом и листьями только на самой верхушке. Повсюду лианы, тростники, а главное — та же тишина, которую, как плугом, взрезало равномерное жужжание двигателя.

— Здесь глубоко? — спросил Тимар с простодушием парижанина, гуляющего в воскресный день за городом вдоль Марны.

Негр не отнес этого вопроса к себе. Ответила Адель:

— Здесь, пожалуй, будет метров тридцать. Но в других местах, случается, лодка царапает дно.

— А крокодилы есть?

— Встречаются.

Одним словом можно было отразить его душевное состояние — каникулы. Тимар чувствовал себя на каникулах! Даже солнце казалось ему более веселым, чем обычно.

Вот и первое негритянское селение: несколько хижин под деревьями у самой воды и пять-шесть пирог на берегу. Голые дети смотрели на проплывающую лодку.

Купальщица-негритянка погрузилась по шею и вскрикнула.

— Ты не проголодался, Жо? — спросила Адель.

— Нет еще.

У него была душа туриста. Он добросовестно всматривался в пейзаж, ничего не упуская из виду.

— Покажи мне окуме.

Она поискала взглядом и затем указала на одно из деревьев.

— Вот это? И оно такое дорогое?

— Это единственное здешнее дерево, годное для изготовления фанеры. Его обрабатывают особыми машинами. Вся работа механизирована.

— А красное дерево?

— Тут его нет. Мы увидим его выше, через час или два.

— А эбеновое?

— Тоже скоро. В низовье драгоценные породы давно вырублены.

— Но у нас еще есть эбеновое дерево?

В первый раз он сказал «у нас».

— Есть и эбеновое и красное. Да! Кроме того, старик Трюффо подсказал мне, кажется, неплохую мысль. На концессии тьма орхидей. У него есть книга, где говорится об этих цветах. Некоторые орхидеи продаются в Европе по цене до пятидесяти тысяч франков за растение. Так вот, он нашел цветы, напоминающие описанные в книжке.

Почему сегодня все было так прекрасно? Все устраивалось само собой. Вид местности как-то подбадривал.

Неужели было так же жарко, как в другие дни? Тимар этого не замечал.

Они плыли уже два часа. Лодка вдруг пошла вкось, приблизилась к берегу и выбросилась на песок. Негр, по-прежнему невозмутимый, остановил двигатель и кинул швартов оказавшейся на берегу женщине. На ней вместо одежды был служивший передником пучок сухой травы.

— Что мы тут будем делать? — спросил Жозеф.

Негр обернулся к нему:

— Остудим двигатель.

У берега стояло несколько пирог. Подальше виднелась деревушка примерно из пятнадцати хижин. Тимар и Адель выпрыгнули на берег, негр-рулевой и негритянка болтали и хохотали.

Посреди просеки тянулся рынок. Пять женщин — из них четверо очень старых — сидели на корточках перед циновками, служившими выставкой товаров.

У подножия деревьев, высотой пятьдесят метров, в этом лесу, границ которого никто не знал, на циновках лежало всего лишь несколько пригоршней маниока, кучка бананов, пять-шесть копченых рыбешек. Старухи были голые. Две из них курили трубки. Молодая женщина кормила грудью двухлетнего мальчонку. Он то и дело с любопытством поглядывал на белых.

Между белыми и туземцами — никакого контакта.

Ни слова приветствия. Адель шла впереди, окидывая взором жалкий товар и нагибаясь, чтобы заглянуть внутрь хижин. Потом она наклонилась и взяла один банан, не заплатив.

Это не вызвало никакой враждебности: просто пришли белые. Они делали что хотели, на то они и белые!

— Подожди меня минутку, — вдруг сказала Адель.

Она решительно направилась к хижине, несколько большей, чем другие, и стоявшей немного в стороне.

Тимар остался обозревать рынок.

Знала Адель здесь кого-нибудь? Какая фантазия взбрела ей в голову?

Тимару надоело рассматривать старух с их убогими припасами, и он повернулся к лодке. Рулевой вышел на берег. Тимар видел его против света в сиянии солнечных лучей, струящихся сквозь листву. Он стоял перед голой молодой негритянкой почти вплотную к ней, но они касались друг друга лишь кончиками пальцев.

И оба хохотали: издавали глухие и медлительные сочетания звуков, не выражавшие ничего, кроме удовольствия.

Не желая им мешать, Тимар пошел обратно. Адель еще не показывалась. Надо бы ему тоже пойти в хижину, но Жозеф не решался. От нечего делать он вынул из кармана пачку сигарет. Голый мальчуган с умоляющим видом протянул руку. В двух шагах протянулась рука старухи, и, когда Тимар бросил ей сигарету, начался натиск. Все негритянки деревни вдруг оказались рядом. Они тянули к нему руки, задевали его телами, оспаривали одна у другой табак. Они кричали, смеялись, толкались, падали на колени, чтобы разыскать в пыли упавшую сигарету. Возвратившаяся Адель улыбнулась, увидев Тимара в схватке с ними.

— Едем!

Проходя через рынок, она взяла еще один банан.

Когда они сели в лодку и двигатель заработал, Тимар настороженно спросил:

— Куда ты ходила?

— Не волнуйся.

— Ты знаешь кого-нибудь здесь?

— Нет, успокойся.

Лодка плыла теперь в более жаркой, более тяжкой атмосфере, и Тимар вдруг ощутил неприятное стеснение в груди.

— Ты не хочешь сказать мне правду?

Адель улыбнулась кротко и нежно.

— Клянусь тебе, что это пустяк.

Почему он стал ворошить в памяти старую историю, которую считал забытой? Одно из его первых приключений с женщинами. Ему было семнадцать лет. Он провел три дня в Париже и в один из вечеров дал какой-то женщине увлечь себя в гостиницу на улице Лепик. Когда они вновь выходили и были в коридоре, женщина сказала, совсем как Адель: «Подожди меня минутку».

Она исчезла в конторе гостиницы. Жозеф слышал, как она с кем-то шепталась, потом вышла к нему с веселым видом.

«Не тревожься. Женские дела». Лишь три года спустя он понял, что она получала в конторе свой процент со стоимости номера.

Почему здесь, на реке, он сопоставлял эти два случая? Он сам не мог бы этого сказать.

Глядя на Адель, более оживленную, чем обычно, он видел перед собой другую, ту, чьего имени даже не знал.

— В этой хижине живут негры?

— Конечно! Здесь нет белых.

Видя, как он нахохлился, она добавила:

— Не делай такое мрачное лицо, Жо! Клянусь тебе, дело этого не стоит.

Негр в дырявом и засаленном шлеме равнодушно смотрел перед собой и чуть поворачивал руль.

Был ли случай в хижине единственной причиной?

Усталость, жара, как видно, тоже портили настроение.

Солнце стояло прямо над головой, и лодка шла не настолько быстро, чтобы создавать подобие прохлады.

Угнетало и бесконечное однообразие пейзажа.

Тимар съел банку тепловатого паштета и черствый хлебец. До этого он уже выпил две рюмки спиртного.

Наступил его час. К полудню у него уже сосало под ложечкой, и он мог подбодриться, лишь проглотив немного алкоголя.

Адель по-прежнему была оживлена. Но она слишком это подчеркивала, и потому Тимар не находил ее оживление естественным. Обычно она так не старалась во что бы то ни стало развлечь его. Прежде была сдержаннее, спокойнее.

Что ей понадобилось в негритянской хижине? И зачем эти улыбки и кокетливые ужимки?

В конце концов Тимар примостился на дне, и его взгляд по мере движения лодки скользил по неровным вершинам деревьев. Жозеф Тимар снова начал терзаться сомнениями.

— Передай мне бутылку.

— Жо!

— Еще что! Я не могу хотеть пить?

— Адель покорно протянула фляжку с виски.

— Будь осторожен, — прошептала она так тихо, что он едва расслышал.

— С кем? С негритянками, которых могу посетить в их хижинах.

Тимар знал, что несправедлив. С некоторого времени это часто случалось, но он ничего не мог с собой поделать.

В такие минуты он был убежден, что глубоко несчастлив, что именно он — жертва и поэтому имеет право срывать злобу на окружающих.

— Ты бы хоть помалкивала! Ведь сама разбогатела, спаивая людей.

На дне лодки лежало ружье на случай, если встретится какая-нибудь дичь, но, за исключением мелких птиц, ничего не попадалось. Зато мух было множество, и приходилось все время махать рукой, отгоняя их от лица. Тимар, зная, что район реки заражен мухой цеце, вздрагивал каждый раз, когда какое-либо насекомое касалось его кожи.

Вдруг он решительно поднялся и снял куртку, под которой оказалась только рубашка с короткими рукавами.

— Зря ты это делаешь, Жо! Заболеешь.

— Ну и что?

Без куртки ему не стало прохладнее, пожалуй, даже более жарко. Но липкий пот теперь не скоплялся под мышками и на груди, и Тимар испытывал чуть ли не наслаждение от сильного жжения кожи.

— Дай мне бутылку!

— Ты уже много пил.

— Еще раз повторяю: дай бутылку!

Он упорствовал, хотя знал, что негр, несмотря на внешнее безразличие, прислушивался, осуждая обоих: и его, и се. Из духа противоречия Тимар пил много и жадно. Потом улегся на скамью, положив под голову свернутую в комок куртку.

— Послушай, Жо, солнце печет и…

Он не ответил. Его клонило ко сну. Он был разбит, готов околеть здесь, если это неизбежно, но неспособен ни на малейшее усилие, даже чтобы оставаться в сидячем положении.

На один, два или три часа Тимар погрузился в странную дремоту. Он спал с открытым ртом и подсознательно чувствовал, что тело его стало обособленным мирком, в котором совершались таинственные изменения.

Может быть, он превратился в дерево или в гору.

Два или три раза Тимар открывал глаза и видел Адель, пытавшуюся заслонить его от солнца.

Вдруг ощущение надвигающейся опасности, грохот, как при крушении, сбросили его со скамьи. Тимар поднялся растерянный, с блуждающим взглядом и сжатыми кулаками.

— Что еще от меня надо?

Лодка резко накренилась, мимо нее с бешеной скоростью неслась вода. Словно в бреду Тимар увидел, как негр вылезал за борт. Тимар подумал, что его преследуют, заманили в ловушку. Бросившись на чернокожего, он нанес ему сильный удар в лицо и столкнул в воду.

— Вот тебе, получай! Мы еще посмотрим, кто кого!

Глубина здесь была не более полуметра. Лодка налетела на речной порог. Негр с трудом поднимался из воды, а Тимар искал ружье, которое заметил еще утром.

— Какая подлость! Ну, мы еще посмотрим.

Но в этот миг, споткнувшись, может быть о скамью, а может, о ружье, которое искал, Тимар пошатнулся.

Падая, в какое-то краткое мгновение успел увидеть Адель. В ее глазах были страх и отчаяние. Голова Тимара ударилась о что-то твердое.

— Подлость! — еще раз повторил он.

Затем все завертелось, задвигалось, окружающие предметы взлетели к небу, а с высоты опустилась тьма.

К Тимару иногда возвращались проблески сознания.

Один раз, открыв глаза, он увидел, что сидит на дне лодки, поддерживаемый негром, в то время как Адель с трудом натягивает на него полотняную куртку.

В другой раз он узнал склонившееся над ним лицо Адели. Он ощущал прохладную влагу на висках и острое жжение в руках, затылке и груди.

Потом его понесли, и не два человека, а возможно — десять, если не сто. Множество негров, чьи ноги мелькали на уровне его головы.

Они говорили на языке, которого Тимар не знал.

Но Адель изъяснялась на нем легко.

Меж ногами негров виднелись деревья, много деревьев, а за ними мрак, насыщенный испарениями перегноя.

Глава восьмая

Когда Тимар сел на кровати, то увидел прежде всего не Адель, помогавшую ему приподняться, а окружавшие его стены. Они были бледно-зеленого цвета. Значит, ему не померещилось: если одна подробность верна, верно и все остальное.

Тимар нахмурился. Взгляд исподлобья, кривая усмешка, голос судьи:

— Сколько дней я здесь?

Он пристально смотрел на Адель, словно хотел захватить ее врасплох.

— Четыре дня. Почему ты так на меня смотришь?

Она еще подтрунивает над ним, смеется нервным, деланным смехом!

— Дай мне зеркало.

Пока она искала зеркало, Тимар провел рукой по небритым щекам. Он похудел. И стоило ему сделать несколько движений, как он почувствовал себя совсем обессиленным.

— А где Буйу?

Тимар сознавал, что ведет себя безобразно, и это доставляло ему удовольствие. Он угадывал, что его неподвижный, лихорадочный взор внушает страх.

— Где Буйу?

У него были еще и другие вопросы. Вопросы? Скорее обвинительная речь. Лежа с температурой в сорок один градус, он тем не менее многое видел, многое слышал.

А поскольку комната оказалась зеленой…

Это случилось, очевидно, на второй день его болезни, когда Адель, наведя порядок в комнате, недовольно посмотрела на стены. Тимар слышал, как она ходила внизу, отдавала распоряжения, а позднее выкрасила здесь перегородки зеленоватой краской.

Адель не должна знать, что он все слышит. Потолок красил какой-то мужчина.

Кто?.. Буйу?

С этим вопросом сейчас следует покончить. Ведь в запасе еще другой.

— Буйу не приезжал сюда, Жо! Клянусь тебе.

Скверное дело. Но насчет Буйу он разберется позже, хотя почти уверен, что слышал именно его голос и даже слова: «Моя бедняжка Адель!»

Разве не приоткрыла она вечером дверь, чтобы бывший лесоруб мог посмотреть на него, Тимара.

А грек?

Тут она не может солгать. Тут уж он не сомневался, что ясно видел того, и не один, а четыре-пять раз.

Высокий малый, с жирными волосами, худым, обветренным лицом и нервным тиком: он поминутно закрывал правый глаз.

Константинеско.

Да! Когда стены были выкрашены, Адель позвала его, чтобы держать лестницу, пока она мажет потолок.

— Что он здесь делает?

— Константинеско — мастер. Он и раньше работал на концессии, поэтому я его наняла. Тебе надо бы отдохнуть, Жо! Ты весь в поту.

Тимар испытывал потребность говорить, расспрашивать, злиться. Он с ужасом вспоминал некоторые свои ощущения последних дней. Например, его так знобило, как никогда в жизни, и в то же время он покрывался потом с головы до пят, лязгая зубами и крича: