Глава третья

Обеденный час не отличался от часа завтрака, если не считать того, что труп наверху больше не лежал на кровати Тимара, а был уложен в гроб, покоившийся на двух стульях.

Некоторые завсегдатаи обменялись многозначительными взглядами, как бы напоминая друг другу о каком-то общем решении, и по окончании еды лесоруб, похожий на мясника, подошел к стойке.

— Скажи-ка, Адель, ты не считаешь, что следовало бы закрыть кафе?

— Я и собираюсь это сделать.

— И.., мне кажется, не будет ли.., не следует ли кому-нибудь дежурить у тела? В этом ты, конечно, можешь рассчитывать на нас.

Смешон был контраст между его зверской внешностью и детским выражением лица школьника, обращающегося к учительнице с просьбой.

— Зачем дежурить? Он никуда не убежит.

Глаза лесоруба блеснули. Он сделал над собой усилие, чтобы не улыбнуться, и пять минут спустя все уже покинули отель, в том числе и Тимар. Уходя, люди держали себя с напускным равнодушием, с плохо маскируемой нерешительностью.

— Надо погулять часок, прежде чем ложиться.

— До завтра, Адель! Лесоруб дотронулся до плеча Тимара:

— Едем с нами. Она хочет остаться одна.

Кафе опустело. Шесть мужчин сели в грузовичок.

Светила луна. Посеребренное море шумело за завесой из кокосовых пальм. В Европе Тимар точно так представлял себе ночь на тропических островах.

Он оглянулся на кафе, пустота которого действовала ему на нервы. Бой убирал со столиков. Адель, сидя на своем месте за стойкой, распоряжалась.

— Ух! Адель нас перекармливает, — сказал один из лесорубов. — Под конец обеда я совсем не мог дышать.

— Послушай, — наклонясь к водителю, попросил другой, — остановись у моего дома. Я захвачу перно.

Лица были плохо видны, вернее — сияние луны их искажало. Шесть силуэтов покачивались и подпрыгивали на рытвинах.

— Куда мы едем? — понизив голос, спросил Тимар у заместителя директора банка.

— Мы знаем одну хижину. Проведем там вечер.

И Тимар заметил необычное выражение его лица.

Это был высокий молодой человек, очень худой, с головой прекрасной лепки, белокурыми волосами и размеренными движениями. Но сейчас его глаза подозрительно поблескивали и во взгляде была какая-то странная растерянность.

Пока ждали перно, Тимар вполголоса обменялся с соседом несколькими словами. Он узнал, что Буйу, человек с лицом мясника, учительствовал в одной из деревень Морвана. Посреди фразы на «банкира» вдруг напала благовоспитанность. Он протянул руку:

— Разрешите представиться: Жерар Маритен.

— Жозеф Тимар из «Сакова».

Машина покатила дальше. Она направилась по дороге, неизвестной Тимару, громкий шум двигателя мешал разговаривать. Шаткая колымага была кое-как собрана из старого железного лома, что не мешало ее хозяину брать повороты на полном ходу. Седоки при этом каждый раз валились друг на друга.

Сначала с обеих сторон дороги попадались огни, дальше уже не было ничего. Еще дальше показался свет и черные конусы негритянских хижин.

— К Марии? — спросил кто-то.

— К Марии.

С этой минуты Тимар погрузился в какой-то кошмар. В первый раз он кутил ночью в Либревиле. Лунный свет придавал всем предметам чуждый облик. Жозеф не знал даже, куда едет.

Тени шарахались от автомобиля. Несомненно, это были негры, тотчас же сливавшиеся с лесом. Заскрежетали тормоза. Буйу сошел первым, направился к хижине, где царил мрак, и постучал сапогом в дверь.

— Мария!.. Эй, Мария!.. Вставай!

Сошли с машины и остальные, Тимар по-прежнему держался возле Маритена, который более других был похож на него.

— Кто эта Мария? Проститутка?

— Нет. Такая же негритянка, как другие. Они послушно принимают белых. Раз кафе в Либревиле закрыто, пришлось на этот вечер…

Было знойно, несмотря на ночную пору. Б других хижинах — полная тишина. Дверь же этой отворилась, в ней обрисовалась фигура голого негра. Отвесив беглый поклон, он растаял в густой тьме.

Тимар лишь впоследствии понял, что это был муж Марии, которого послали погулять, пока жена принимает гостей.

В хижине вспыхнула спичка, зажгли керосиновую лампу.

— Входите! — крикнул Буйу, пропуская товарищей вперед.

Здесь было еще жарче, чем на дворе. Тошнотворный жар разгоряченных человеческих тел.

Женщина, зажигавшая лампу, умудрилась одной рукой укрепить на голом теле набедренную повязку, но Буйу сорвал ее и бросил в угол хижины.

— Сходи за своими сестрами. Да не забудь привести малышку.

Белые были здесь как дома, кроме, может быть, Маритена: тот держал себя менее развязно. В хижине стояли стол, два старых палубных шезлонга, дрянная раскладная кровать, еще хранившая вмятины и влажность от лежавших на ней тел.

Трое мужчин все же уселись на одеяло.

— Располагайтесь, дети мои!

Никогда еще, даже в полдень, Тимару не было так жарко. Ему казалось, что это нездоровый жар, жар лихорадки, жар больницы. Было физически противно прикасаться к чему-либо, даже к стенам. Он пристально смотрел на Маритена, который тоже оставался на ногах, не в глубине хижины.

— Это похуже Адели! — издали крикнул Жозефу Буйу. — Ну-ка, выпей! Тебе станет лучше…

По рукам ходил стакан и дошел до Тимара — один из трех стаканов. Их никто не подумал вымыть. Буйу держал в руке другой. Третий был у кривоглазого.

— За здоровье Адели!

Они пили чистый перно. Тимар проглотил его, не смея противостоять пяти мужчинам. Пил, зажав ноздри, — и стакан и вино были равно ему противны.

— Это очень шикарно делать вид, что ничего не понимаешь. Но когда все мы…

Несомненно, произошло бы столкновение, если бы в эту минуту не открылась дверь. Первой вошла Мария с покорной улыбкой на губах. За ней семенила негритянка, очень молоденькая, очень юная, и ее тут же облапил белый, сидевший ближе всех к входу.

Дальше все смешалось — хижина была недостаточно просторна, чтобы вместить всех находившихся в ней.

Одни наталкивались на других.

Негритянки почти ничего не говорили. Несколько не связанных между собою слов, обрывки недоговоренных фраз. Гораздо чаще они смеялись, и тогда видны были сверкающие белые зубы. Мария достала из-под матраца бутылку мятной настойки, и ее распили после перно.

— Что говорят в деревне о смерти Тома? — спросил кривой лесоруб, и всем на миг стало не по себе.

С трех черных лиц исчезла улыбка, исчезла приветливость, исчезла даже покорность. Женщины молчали и смотрели себе под ноги.

Но Буйу восстановил веселое настроение, закричав:

— Ладно, ладно! Что нам за дело до какого-то негра?

Ваше здоровье, дети мои! Знаете, что я предложу? Махнем все вместе в лес.

Как и во время обеда, люди переглянулись, и Тимар не сомневался, что сказанное Буйу имеет особое значение, что речь идет о каком-то заранее обдуманном плане.

— Минутку! Послушай, Мария. Сто франков, если ты где-нибудь откопаешь бутылку виски или что-нибудь в этом роде!

Она нашла требуемое — в этой деревне, где, казалось, все спят, где не слышно было ни малейшего шума или шепота и не видно света, но где во всех хижинах не могли не слышать, что происходит.

Обрывки фраз среди толкотни при посадке в машину. Под сырным деревом стояла негритянка, которую заметили лишь в последний миг.

— Влезай и ты!

Загремел стартер, затрещал двигатель, застонали рессоры, и уже ни слова нельзя было разобрать.

Тимар ничего не хотел видеть. Он упрямо вглядывался в вершины проносившихся мимо деревьев, чьи контуры рисовала луна. Машина шла по песку, и водитель без конца переключал скорости.

Жозефу сунули в руку бутылку виски, наполовину опорожненную, горячую, с липким горлышком. Он не мог пить, но сделал вид, будто пьет, и спирт лился ему на подбородок, на грудь.

— …раз мы все прошли…

Его томило мучительное нетерпение. Единственной мыслью было — подойти к Буйу, этой зверской роже, и потребовать объяснения. Это не могло быть правдой!

Это было немыслимо. Буйу вовсе не был любовником Адели, как не был кривоглазый, как не был…

Тимар испытал всю гамму чувств — от ярости до отчаяния, хотел потребовать, чтобы машину остановили и высадили его. Но, не имея понятия о том, где находится, волей-неволей вынужден был оставаться с другими до конца.

По его расчету, они проехали не меньше двадцати пяти километров. Грузовик кончил свой пробег на краю поляны, омываемой сбоку рекой. Общее возбуждение возобновилось. Раздались голоса, взрывы хохота.

— Бутылку! Не забудьте бутылку! — крикнула какая-то тень.

Тимар, сам того не заметив, остался возле грузовика один. Перед ним, в мелькании пятен тьмы и света, проходили тени, иногда — зигзагом, и слышно было шушуканье, перешептывание, судорожный смех.

В первой подошедшей к нему длинной фигуре Тимар узнал Маритена. Увидев его, тот смущенно пробормотал:

— Вы были здесь?.. Надо развлекаться…

Другая фигура, покороче и пошире, прохаживалась взад и вперед по поляне. Вдруг она приблизилась.

— Живо! В машину! Отколем штуку!

Это был Буйу. Появилась еще одна тень, потом две, три. За ними — негритянка.

— Один миг, малютка! Сперва — белые!

Мужчина полез в грузовик. Три женщины ждали своей очереди. Двигатель завелся.

— Гоп!

Машина рванула с места, женщины, крича, побежали сзади, пытаясь ухватиться за борт грузовика.

Негритянки были нагие. Луна окружала их рамкой серебристых лучей. Они испускали пронзительные вопли, размахивая руками.

— Быстрее, сынок! Они могут догнать нас.

Машина бешено сотрясалась. Она задела за пень и чуть не опрокинулась.

Женщины понемногу начали отставать. Их тени становились меньше, отдалялись, крики доносились глуше.

Затея удалась. Машина ушла от погони.

Два-три смешка. Не больше. Несколько отдельных замечаний:

— Кто была эта толстая шлюха?

Маритен, сидевший рядом с Тимаром, опустил голову.

Несколько непристойностей, а потом — молчание, мрачная подавленность.

— Меня вызывают назавтра к комиссару.

— Меня тоже.

— А как Адель? Кстати, может, сложимся на венок?

Было и жарко и холодно. Тимар весь покрылся испариной, рубашка промокла. Ему показалось, что он вдыхает воздух, слишком горячий для легких, и в то же время ветер от быстрой езды леденил тело.

При имени Адели Тимар подскочил. Луна теперь стояла ниже, за деревьями, и он больше не различал спутников.

Но он все-таки определил угол, где держался Буйу.

— По поводу Адели… Я хотел бы, чтобы вы мне сказали…

Голос Жозефа звучал так фальшиво, что он растерялся и умолк.

— Что же мы должны тебе рассказать? Развлекайся, если тебе это нравится, так, как мы сегодня. Но только не прикидывайся младенцем.

Тимар притих. Его высадили на углу набережной.

Он пожал руку Маритену.

— До завтра, — пробормотал тот.

Тимар остался один среди ночи. В отеле светилось лишь окно во втором этаже. Прежде всего он попытался отворить дверь, но она была заперта на ключ, а он не решался стучать. Как-никак в доме покойник, а кроме того, Жозефом владело сильнейшее нервное возбуждение. У него дрожали колени, и он испытывал чувство, близкое к безотчетному страху.

Он обошел дом, чтобы нащупать дверь черного хода.

Шум собственных шагов пугал его. Когда из-под ног кинулась наутек кошка, у него захватило дух. Им овладело предчувствие, что он заболеет. Возможно, потому, что он весь был в испарине и в то же время его бил озноб. При малейшем движении Тимар покрывался липким потом, чувствовал, что каждая пора его кожи источает холодные капли.

Черный ход тоже оказался запертым, но, когда Тимар вернулся к парадному, там стояла со свечой Адель.

В своем неизменном черном платье, невозмутимая, как всегда. Дверь приоткрылась лишь настолько, чтобы Тимар мог пройти, и сейчас же закрылась. Он вошел в кафе, преображенное пляшущим пламенем свечи. Тимар старался придумать что сказать. Он был расстроен, зол на себя, на нее, на весь мир, встревожен, как никогда.

— Вы не спали? Он исподтишка разглядывал ее, и вдруг в нем произошла неожиданная реакция. Не следствие ли гнусных зрелищ этой ночи? А может быть, скорее, яростный протест, своего рода жажда мести, требовавшая удовлетворения? Им овладело грубое, жестокое желание.

— Ваша новая комната — налево.

Он поплелся за Аделью к лестнице, по которой предстояло подняться обоим. Он знал, что сначала она остановится, чтобы пропустить его и посветить.

В этот самый миг он обхватил ее за талию, хотя сам не мог бы сказать, зачем он это делает.

Она не отбивалась и по-прежнему держала свечу.

Горячая капля стеарина упала на руку Тимара.

— Ты, мой милый, пьян. Ложись спать! — просто сказала Адель.

Он посмотрел на нее мутными глазами. Увидел, как перед ее бледным лицом плясало пламя свечи, увидел изгиб губ, всегда таящих еле уловимую улыбку, насмешливую и нежную; неуклюже бросился к лестнице, споткнулся, ошибся дверью.

— Дверь — налево, — повторила она без всякой злобы.

Очутившись у себя, он услышал, как она тоже поднялась по лестнице, открыла и закрыла за собой дверь.

Потом на пол упали две туфли.

Глава четвертая

Когда достигли кладбища, на Тимара неожиданно нахлынуло чувство одиночества, затерянности на чужбине.

Жозеф был затоплен, пропитан им настолько, что дышал с трудом, словно пронзенный стальным клинком.

Источник этого чувства он сам прежде искал в живописных видах, в пышных кронах кокосовых пальм, в певучести туземного говора, в мелькании черных тел.

Но сейчас было иное — ясное и приводящее в отчаяние значение слов: «Чтобы покинуть африканскую землю, нужен пароход. Он заходит сюда каждый месяц, и только через три недели — Франция!»

Было восемь утра. Желая уйти от самой страшной жары, все покинули отель «Сантраль» в семь часов. Но палило не солнце: накалены были почва, стены, все предметы. Человек самого себя ощущал источником жары.

Тимар лег в четыре утра. С минуты пробуждения его вновь наполнило чувство беспокойства.

Собрались лесорубы, Маритен и все постоянные посетители отеля. Как в провинциальном французском городке, отдельные группы расположились в нескольких шагах от двери. Единственное отличие заключалось в том, что все были в белом и на каждом пробковый шлем, даже на Адели, которая шла за гробом, одетая в свой обычный наряд.

Похоронные дроги заменил тот же грузовичок, что ночью возил их в лес. На этот раз машина была покрыта черным сукном.

Тронулись в путь по красной грунтовой дороге. Потом грузовик свернул на другую — узкую и крутую. По обе стороны от нее потянулись туземные хижины. Не среди них ли была хижина Марии?

Несмотря на жару, шли быстро, так как на малом ходу двигатель давал перебои. Адель одиноко шагала во главе, и походка у нее была самая непринужденная. Она оглядывалась вокруг, иногда оборачиваясь, как человек, идущий по своим делам.

Наконец прибыли на кладбище. Оно раскинулось на вершине холма, возвышавшегося над морем и городом.

Слева из леса вытекала река, и красное с черным судно, стоявшее на якоре, грузило лес.

Происходило ли это от чистоты воздуха? Несмотря на расстояние, можно было различить малейшие детали.

Глаз мог следить за движением плотов, влекомых крошечным буксиром. Слышался стук двигателя, захлебывавшегося тяжелым маслом. Звенели цепи, обхватывая бревна, скрипели лебедки.

А дальше — море. И без конца море, двадцать дней хода на всех парах до берегов Франции!

Были ли провожающие в самом деле на кладбище?

Здесь чувствовалась попытка отдать дань европейским обычаям. Виднелись две-три каменные надгробные плиты, несколько деревянных крестов. И все-таки это мало напоминало кладбище. Тут не было часовни, не было каменной ограды и решетки. Только изгородь из чахлых кустов с крупными фиолетовыми ягодами, но эти ягоды сами по себе лишь свидетельствовали об отдаленности от Европы. А земля была красная! На сто шагов дальше, среди голой пустоши, возвышались ряды прямоугольных холмиков, и на них — ничего: кладбище негров!

Посредине — гигантский баобаб.

Губернатор и другое начальство приехали в автомобиле и ждали, покуривая. Они поклонились Адели.

Приходилось спешить — нигде ни клочка тени. Церемонию сопровождал шум на большом судне, занятом погрузкой.

Пастор был в дурном настроении. Эжен Рено считался католиком. Но либревильский кюре двумя днями раньше отправился в поездку по стране, и английский пастор согласился его заменить.

Четверо негров опустили гроб в недостаточно глубокую могилу и мотыгами накидали на него землю.

Мысль, что когда-нибудь и его, быть может, зароют таким же образом, с отвратительной яркостью показала Тимару путь, пройденный им со времен Ла-Рошели.

Это не было кладбищем! Он был не дома!

Его клонило ко сну, болел живот. Он боялся жары, которая просачивалась под шлем и прикладывала пылающую головню к затылку.

Все провожающие вразброд двинулись в город. Тимар хотел идти один, однако рядом с ним оказалась долговязая фигура Маритена.

— Вы хорошо спали? — смущенно пробормотал тот. — Кстати, вас тоже вызывали? Губернатор, кажется, хочет присутствовать при допросах.

Тимар узнал улочку, где находился комиссариат. Рубашка липла к подмышкам. Ему хотелось пить.

Зала ожидания не было. Поэтому ограничились тем, что принесли стулья, расставили их на земле у веранды.

Но жар отражался ее стеной с такой силой, что нельзя было снять шлем.

Рассыльные-негры сидели на деревянных ступеньках. Дверь канцелярии оставалась отворенной, и было видно, как вошли туда губернатор и прокурор. Пишущая машинка стрекотала в другом конторском помещении.

Каждый раз, когда она останавливалась, долетали обрывки разговоров.

Адель пропустили первой. Лесорубы переглядывались, особенно когда можно было распознать почтительный голос губернатора, вежливо поздоровавшегося с ней.

— …Печальные обстоятельства.., извините нас.., необходимость выяснить.., неприятная история…

Все это отняло не более пяти минут. Послышался шум отодвигаемых стульев. Адель вышла, невозмутимо спокойная, спустилась по ступенькам и направилась к отелю.

— Следующий! — крикнул изнутри комиссар.

Буйу вошел, подмигнув приятелям. Пишущая машинка работала, и ничего не было слышно.

Лесоруб показался на веранде и пожал плечами.

— Следующий!

Тимар, сидевший в конце ряда, не решился попросить у слуги стакан воды.

— Она прежде была любовницей губернатора, — шепнул ему на ухо Маритен. — Это усложняет дело.

Тимар не ответил и только пересел на освободившееся место, когда до банкира дошла очередь и тот вошел внутрь.

— …уверены, что от полуночи до четырех часов утра никто не покидал зала?.. Благодарю вас.

Комиссар проводил Маритена до двери, окинул взглядом веранду и заметил Тимара.

— Вы давно здесь? Прошу вас, входите.

Его круглая голова лоснилась от пота. Тимар последовал за ним в канцелярию. Здесь в силу контраста с ярким светом улицы был полумрак и виднелись лишь тени людей. Одна тень сидела, раздвинув колени, у столика, заставленного стаканами.

— Вот, господин губернатор, господин Тимар, о котором я вам только что говорил.

Губернатор протянул влажную руку.

— Очень рад! Садитесь… Представьте себе, моя жена тоже родом из Коньяка. Она очень хорошо знала вашего дядю. — И, обернувшись к кому-то третьему, продолжал:

— Господин Жозеф Тимар, молодой человек из прекрасной семьи… Господин Полле — наш прокурор. У вас найдется еще стаканчик, комиссар?..

Нужно было привыкнуть к этому полумраку, куда жалюзи бросали полоски света. Комиссар налил виски, нажал кран сифона.

— Как вам пришло в голову поехать в Габон?

Губернатору, толстому, полнокровному мужчине, уже стукнуло шестьдесят. Белые волосы, несмотря на усеянную красными пятнами кожу, придавали ему почтенный вид. Это был веселый, добродушный человек, как многие в его возрасте, облеченные какой-либо властью и дорожащие ею, но еще более дорожащие радостями стола и добрым вином.

— И как раз еще «Сакова»! А вы знаете, что, если б мы не выступили посредниками в истории с санкциями, которые она на себя навлекла, ей пришлось бы объявить банкротство?

— Я не знал. Мой дядя…

— Выставит он наконец свою кандидатуру на выборах в Национальное собрание?

— Кажется, да.

— За ваше здоровье! Хорошее же представление, наверное, составилось у вас о Либревиле. Да, иногда два года проходят гладко, а потом скандалы разражаются один за другим. Этой самой ночью несколько шальных молодцов бросили в лесу женщин. Не скажу, чтобы это облегчало мою задачу в такое время, когда негры взбешены убийством Тома.

Прокурор был намного моложе. Тимар уже видел его в день празднества в отеле, когда тот пил с компанией англичан.

— У вас есть вопросы к господину Тимару, комиссар?

— Особых вопросов нет. Я уже раньше позволил себе вызвать его, так что мы знакомы. Кстати, господин Тимар, если вы все еще живете в отеле, рекомендую вам быть осторожным. Следствие обнаружило некоторые факты…

Он помедлил, но губернатор доверительно продолжил за него, считая, что Тимару можно сказать все.

— Тома, несомненно, убила эта женщина. В наших руках почти полное доказательство. Найдена патронная гильза того же калибра, что у револьвера супругов Рено.

Он протянул ящик с сигарами.

— Не курите? Очень досадно, что это она, но мы на сей раз ничего не можем поделать. Необходимо показать неграм пример правосудия, понятно? За ней установлено наблюдение. За ней следят, куда бы она ни шла. При малейшей неосторожности…

— Мне неясно одно, — пробормотал прокурор, который до этого молчал, — чем бой мог так провиниться перед ней? Нервы у этой женщины не шалят. Она знает что делает.

Тимар предпочел бы, чтобы его допрашивали как других: задавали сухие вопросы, а он стоял бы перед столом.

Почему все так упорно, с таким любопытством разглядывают его и отводят ему особое место в городской жизни? Вплоть до властей, которые теперь допустили его в свой круг и посвятили в свои тайны.

— Само собой разумеется, вы ничего не знаете? Лесорубы помалкивают. Ни один ничего не скажет, это естественно. В другое время мы, вероятно, могли бы замять дело. Вы не видели, чтобы в течение вечера кто-нибудь выходил?

— Не видел никого.

— Надо вам в один из ближайших вечеров пообедать у нас, — предложил губернатор. — Жена будет очень рада с вами познакомиться. Не забудьте также, что у нас есть клуб, очень скромный клуб, и помещается он напротив мола. Это лучше, чем ничего. Если вам захочется сыграть в бридж…

Он поднялся и с непринужденностью человека, привычного к аудиенциям, положил конец разговору.

— До свидания, любезный друг. Если я вам почему-либо буду нужен, пожалуйста, не стесняйтесь.

Тимар поклонился неловко и слишком официально.

На улице, лишь только он увидел море, плоское, как пруд, перед ним опять возникло видение, преследовавшее его в это утро: карта Франции, совсем маленькой Франции, на краю океана, знакомая карта, с реками, департаментами, которые он мог вычертить в памяти, с городами. Губернатор был родом из Гавра, его жена — из Коньяка.

Один из лесорубов — выходец из Лиможа, другой — из Пуатье. Буйу родился в Морване. Все они были соседи. Тимар из Ла-Рошели мог бы за несколько часов приехать в гости к любому из них. Здесь они были объединены, горсточка людей, населявшая узкую полосу возделанной земли на опушке экваториального леса.

Суда приходили и уходили, пароходики вроде сегодняшнего носились как мухи под гудение лебедок. На высоте, господствовавшей над Либревилем, было кладбище, ненастоящее кладбище!