— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Прекрасно понимаешь и знаешь, чем все кончится.

— Ну чем?

Она еще раз пожала плечами:

— На, пей.

Сидя перед телевизором, они почти не разговаривали. Потом поднялись, на площадке пожелали друг другу доброй ночи. Спал он лучше, сон был по-прежнему тяжелый, но уже не такой беспокойный, как прошлой ночью. Теперь Эмиль сердился на Нелли. Машинально он переделал мелкие утренние дела по дому; когда Нелли спустилась, они постарались не встречаться глазами.

В десять пришла на свидание Маргарита. На нее он тоже избегал смотреть. Взгляд у него блуждал, словно он хранил какой-то секрет, который окружающие пытались у него вырвать. В конце концов она ушла. И только тогда он проводил ее взглядом.

Внизу были клиенты. Слышались веселые голоса рабочих: кто объявлял, что пропускает один круг, кто ставил всем присутствующим. Когда-то и он пропускал круг: это было в те времена, когда он распоряжался на стройках и вместе со старшим мастером или подрядчиком заглядывал в бар промочить горло.

Он остановился перед кроватью Нелли, медной кроватью, какие были во времена его молодости. Вернулся к себе в комнату, открыл шкаф, где у него хранилась бутылка красного бордо, которое он собственноручно нацедил из бочки в погребе.

Как Тео… Как покойный Тео. Умер он внезапно, скоропостижно, так же как мать Эмиля. С ним это тоже может случиться. С минуты на минуту это может произойти и с Маргаритой. Кто обнаружит ее тело? И через сколько часов?

Буэн сопротивлялся, боролся, не желая уступить. Нелли права. В глубине души он знает, чем все кончится. Так почему не покончить с этим сразу же?

Нелли внизу покатывалась над грубоватой шуточкой кого-то из клиентов, но Эмиль знал: она все время прислушивается к шагам на втором этаже.

Чемодан лежал на платяном шкафу. Чтобы его достать, Эмиль привстал на цыпочки; снял с вешалок одежду, вперемешку покидал белье, обувь. Плевать на то, что она скажет, как глянет. Надоело ему служить мишенью для других. У него есть право жить по собственному разумению, следовать своим порывам.

Он посмотрелся в зеркало и заметил, что постарел. Что толку во всем этом копаться? Он уже столько раз пытался все понять в последние дни, что голова трещит.

Буэн тихо спустился по лестнице с чемоданом в руках. Можно уйти незаметно — выйти прямо на улицу и повернуть налево. Но он ей должен. Не заплачено ни за комнату, ни за спиртное.

Рабочие ушли. Перед стойкой остался один штукатур с лицом Пьеро. Он превратился в завсегдатая. Заходил ли он уже на кухню?

Нелли смотрела на Эмиля, не обнаруживая удивления:

— Хочешь попросить счет, правда? Она не сердилась. Говорила с ним, как обычно. Поискала в блокноте отведенную ему страничку:

— За комнату я с тебя не возьму.

— Нет, я настаиваю.

— Да я не знаю, ни сколько это может стоить, ни сколько ты дней прожил.

— Одиннадцать.

Казалось, она удивилась, что он сосчитал.

— Как хочешь. Пускай будет три франка в день.

— Слишком дешево. Самое меньшее пять.

— Не будем спорить. Напитков на сорок франков.

— Два обеда.

— Прикажешь еще вычесть завтрак в Сен-Клу? Это ведь я тебя приглашала.

Рыжий штукатур ждал, не очень понимая, что происходит. Буэн достал из бумажника купюру:

— Сдача найдется?

— Не хватает.

В кассе тоже не было таких денег.

— Пойду одолжу.

Она вышла, перебежала через залитый солнцем кусок улицы и распахнула дверь в кондитерскую, отчего сам собой зазвонил колокольчик.

— Вот! По-моему, квиты. Стаканчик санеерского? Отказаться он не мог. Она налила себе тоже.

— Хозяйка угощает! — иронически заметил он. Потом выпил залпом, неуклюже поблагодарил.

Вышел, не обернувшись, спиной чувствуя взгляд Нелли и ее посетителя. Через минуту они займутся любовью — при этой мысли сердце у него сжалось.

Буэн пошел привычной дорогой, какой ходил годами. Во дворе больницы Пеана у дверей диспансера стояли в очереди женщины, старики, дети. Перед тюрьмой торчал полицейский фургон. Эмиль свернул налево, в переулок. Дома с одной стороны стояли пустые, ставни в первых этажах опущены, окна вторых этажей не занавешены. Граница света и тени пролегла точно по середине мостовой.

Буэн не воспользовался ключом, который без всякого умысла оставил у себя. Опустил чемодан на тротуар, позвонил, прислушался, удивляясь, почему так тихо внутри, и вздрогнул, когда дверь приоткрылась и в узкой щелке показался краешек лица.

Он заранее приготовил листок, но не метнул его привычным движением большого пальца и мизинца. Когда дверь открылась до конца, он молча протянул записку. Маргарита приняла ее тоже молча, но кинула на него тревожный взгляд. Вынула из кармана очки. Прочла и, оставив дверь настежь, ушла в гостиную.

Он переступил порог, узнал запах и какой-то плотный, тяжелый воздух. В гостиной увидел клетку с застывшим попугаем. Наклонившись над роялем, Маргарита писала.

Его записка содержала вопрос: “Г-жа Мартен?”

Это было условие его капитуляции. Он вернулся, не поджав хвост. Он не клянчит позволения остаться.

Его подмывало сразу пройти наверх и распаковать чемодан, но он предпочел подождать. Написав записку, Маргарита не отдала ее Эмилю. Она положила листок на рояль. Уселась в кресло и схватилась за свое вязанье, словно хотела дать ему понять, что ничего не изменилось. Он неуверенно подошел, протянул руку.

Маргарита довольно долго выждала, прежде чем поднять на него глаза и убедиться, что он удовлетворен; потом, словно в эти две недели и впрямь ничего не произошло, снова принялась вязать, шевеля губами.

Работы начались только весной. Сперва несколько дней перед пустыми домами стояли машины и сновали взад-вперед посторонние люди. Иногда среди них попадались рабочие. Маргарита вся извелась и каждые полчаса подходила к окну посмотреть.

Однажды утром, когда они друг за другом отправились по магазинам, оказалось, что улица Санте оцеплена полицией. Буэну сперва пришло в голову, что сбежал какой-нибудь заключенный, но, когда он следом за женой подошел поближе, так, что их с Маргаритой разделяло метров десять, не больше, он все понял. В переулок пытались загнать громадный подъемный кран, толпа набежала поглазеть на это зрелище. Гусеничный трактор двигался вперед, останавливался, давал задний ход, снова осторожно трогался с места и так же осторожно отползал, а вокруг хлопотала целая бригада.

Маргарита проследовала мимо, не удостоив все это взглядом. Ее покупки Буэн обнаружил брошенными в кухне на столе. Поднявшись по лестнице, он заметил, что она заперлась в спальне; оттуда слышался плач.

Целый день прошел, пока подъемный кран дополз до их дома, чуть не опрокинув бронзового амура.

Начались мучительные дни. Назавтра грузовик привез к месту работ колоссальный чугунный шар.

Этот цирк затянулся на два месяца. Первый удар был нанесен в понедельник. В следующие дни рабочие, сущие акробаты, балансируя на крышах, а потом на перекрытиях и балках, швыряли в тупик охапки черепицы, которая с громыханием разбивалась.

Буэну хотелось сказать: “Не подходи к окну!”

От каждого грохота она вздрагивала и по двадцать раз на дню прижимала руку к груди, словно сердечница. Когда шар поднялся в воздух, оба они смотрели из окон спальни. Внизу стоял мужчина в кожаной куртке, со свистком во рту. Вход в переулок был перекрыт красно-белым ограждением. Шар начал раскачиваться в пустоте, наподобие маятника, описывая с каждым разом все более длинную дугу. На взлете он уже почти доставал до стен. Размах нарастал медленно. Наконец шар ударил в первый раз, и дом, носивший номер восемь, сверху донизу прочертила трещина.

Эмиль был почти уверен, что Маргарита вскрикнула, но стоял такой шум, что он мог и ослышаться.

Шар возвращался и снова бил, наконец стена обвалилась, окруженная облаком пыли; в пустоте торчала труба, она держалась на уцелевшем куске комнаты, оклеенной желтыми в полоску обоями.

Потом день за днем вывозили строительный мусор. Одни грузовики сменялись другими. Возвращаясь с покупками, Маргарита и Буэн вынуждены были по очереди объяснять, кто они такие: пропускали только обитателей тупика. К счастью, в пять часов все затихало; работы возобновлялись в семь утра. Два-три дня в воздухе еще висели полы. Лестницы вели в никуда.

А люди по-прежнему занимались эквилибристикой, их фигурки вырисовывались на фоне неба. Дома рушились один за другим, на их месте оставались провалы, похожие на гнилые зубы; от этого зрелища по спине у Маргариты пробегал озноб.

Несколько раз за эти дни Буэн порывался с ней заговорить, сказать что-нибудь успокаивающее. Но он знал: поздно, возврата к прошлому нет.

Бывало, она не спала ночью, и тогда с утра в ней пробуждалась враждебность. Однажды он торопился не пропустить начало работ в доме напротив — мало-помалу он увлекся наблюдениями — и не принял душ. Позже, уже днем, он нашел на рояле записку: “Советую тебе помыться, от тебя плохо пахнет”.

Нет, им нельзя разоружаться. Это вошло в их жизнь. Писать друг другу язвительные записки стало для них так же естественно и необходимо, как для других обмениваться любезностями или поцелуями. Буэн был уверен, что ненавидит ее — даже когда испытывал к ней жалость. Но он не сердился на нее за то, что она хитростью, разыграв под окнами дома на улице Фейантинок безутешную скорбь, заманила его обратно.

Несколько раз с тех пор он замечал, как по ее лицу проскальзывала мгновенная усмешка — наверняка при мысли о победе, которую она одержала. Она одолела женщину, которая была моложе, с которой он наверняка занимался любовью. Значит, она не утратила своей власти, а ведь она старуха, скорее всего, так они и называли ее между собой.

Подъемный кран уехал с тем же трудом, с каким пробирался в тупик, и после него остались груды битого кирпича, штукатурки, железного лома и всякой дряни; потом около месяца никто не появлялся, было тихо и ничто не нарушало спокойствия, разве что крысы, которые теперь бродили ночами и штурмовали бачки с мусором. Правда, в уцелевших домах тоже никого не осталось. Все разъехались, кто в деревню, кто к морю.

Не одной Маргарите, которая родилась в этом тупике и прожила здесь всю жизнь, но и кому угодно зрелище это показалось бы угнетающим, не говоря уж о запахе, тяжелом неопределенном запахе, напоминающем кладбищенский: так пахнет от свежевырытых могил.

В сентябре грузовики вернулись, и кран снова заработал: грузили строительный мусор. Когда и с этим было покончено, взгляду открылись подвалы; там валялись этажерки, какая-то бочка с вышибленным дном. Менялись бригады, менялись жесты и выговор рабочих. Теперь пришел черед экскаваторов, отбойных молотков, и, оглушенный их тарахтением, Буэн опять пристрастился к послеобеденным прогулкам в парк Монсури. Он прихватывал с собой книгу, садился на ту же, что при Нелли, скамью. Два дня спустя Маргарита, которая, должно быть, ходила следом за ним, присела на скамью почти напротив него и достала свое вечное вязанье.

Приходили квартиросъемщики, звонили у дверей, и из гостиной доносились их негодующие жалобы. Она ничем не могла им помочь. Не могла даже сказать, когда кончатся работы, и через две недели семья, жившая в пятом номере, съехала; дом пустовал, несмотря на объявления в газетах.

Судя по всему, подрядчики не поспевали. Работа продолжалась не до положенных пяти часов, а до семи; когда стало раньше темнеть, установили электрические прожекторы. Может быть, дело было в плохой организации? То все кипело — сущий муравейник, то неделями не видно было ни одной живой души. В кафе, куда Буэн ходил выпить красного, поговаривали, будто строительной компании не хватает средств и работы продолжит другая компания, которую поддерживает крупный банк.

Кому верить? Ходили самые разные слухи. Зима прошла в чередовании грохота и тишины.

Маргарита еле волочила ноги, словно ей был нанесен смертельный удар. Она становилась все более вялой и, когда ходила за покупками, то и дело останавливалась, прижав руку к груди и улыбаясь для отвода глаз. Она не хотела, чтобы ей сочувствовали, расспрашивали о здоровье. Во время своих остановок притворялась, что разглядывает витрину, а потом шла дальше мелкими шажками, в которых уже не было прежней легкости. Может быть, это все комедия, рассчитанная на Эмиля? Он знал, что с Маргариты станет, и поэтому не позволял себе надолго растрогаться.

Жена мясника спросила ее:

— Что с вами, госпожа Буэн? У вас усталый вид.

— Я чувствую себя как нельзя лучше. Дайте эскалоп граммов на сто, — ответила она.

Жена мясника была с юга: “усталый вид” в ее устах значило “краше в гроб кладут”.

Буэн тоже сдавал, походка у него стала почти такая же, как у жены, он так же вздыхал, вздрагивал, когда включались моторы. Улицу Фейантинок он обходил стороной и старался ни о чем не вспоминать. Этот кусок жизни представлялся ему теперь почти не правдоподобным.

Он с трудом убеждал себя, что это с ним в самом деле было, что он жил на свободе и разыгрывал из себя хозяина бистро, а вечером при нем, не стесняясь, раздевалась пухлая бабенка с еще крепким телом.

Они завтракали воскресным утром в Сен-Клу, в ресторанчике, словно влюбленные или молодожены…

В отместку он доставал блокнот с отрывными страничками и писал угловатыми буквами: “Кот”.