1

Он держит стакан в руке, рассеянно поглядывая на донышко, где еще осталось немного почти бесцветного виски. Со стороны может показаться — да так оно и есть на самом деле, — что он оттягивает удовольствие допить последний глоток. Сделав наконец это, он еще с минуту смотрит на стакан. Он не решается опустить его на стойку и чуточку — на два-три сантиметра — отодвинуть от себя. Билл, бармен, немедленно уловит сигнал, хотя с виду и поглощен игрой в кости с ковбоями: он начеку, всегда начеку, особенно с таким клиентом, как Пи-Эм.

Здорово это организовано. Все выглядит случайным, жесты ваши как нельзя более невинны, а в конечном счете можно напиться незаметно для себя и окружающих.

В этих знаках, которые понятны посвященным в любой стране мира, есть нечто масонское.

Что делает, например, Билл, когда Пи-Эм заказывает первый стакан или, вернее, когда эти слова то ли от скуки, то ли случайно срываются у него с губ? Он вполголоса спрашивает:

— Двойное?

Тон у него, скорее, утвердительный. Само собой разумеется, джентльмен не пойдет в «Монтесума-бар» пить одинарное виски. Больше того, Билл вообще не ждет, пока с ним заговорят. Вы входите, взбираетесь на высокий табурет, и Билл или любой другой бармен с понимающей улыбкой протягивает руку за бутылкой вашего любимого бурбона, виски для знатоков.

Пи-Эм достаточно чуть-чуть подвинуть стакан, но он воздерживается, грузно соскальзывает с сиденья и направляется в туалет.

Он не из тех, кто в субботний вечер теряет контроль над собой. А в долине немало таких, у кого на неделе не одна суббота.

Чувствует он себя хорошо. В голове, правда, слегка шумит, шаг несколько неуверенный, но Пи-Эм убежден, что никто ничего не заметит. В туалет же он идет, чтобы посмотреться в зеркало и решить, можно ли себе позволить еще один, последний стаканчик.

— Хэлло, Пи-Эм!

— Хэлло, Джек…

Парень мирно восседает на стульчаке в одной из кабинок без дверей. Как и у Пи-Эм, на голове у него ковбойская шляпа. Оба в белых рубашках, без пиджаков — так, впрочем, одеты все посетители бара, весь город. Большинство ходит с открытым воротом, но Пи-Эм — в галстуке, который не снимает даже на ранчо: он всегда любил известную строгость в одежде.

— Уже льет?

— Еще нет.

— Ничего, польет, и вовсю!

Скоро полночь. Весь вечер сверкает молния, со стороны Мексики доносятся глухие раскаты грома.

Пи-Эм разглядывает себя в тусклом зеркале. Жирком оброс, но не слишком. Лицо желтоватое, но это из-за плохого освещения. В баре, где абажуры цветные, оно, напротив, кажется конфетно-розовым. Мешков под глазами нет. Ну так как? Выпить последний на дорожку?

Джек, не слезая со стульчака, продолжает:

— Сколько еще человек в игре? Я-то ставил на восьмое июня. Поторопился!

— Я — на четвертое июля. Тоже поспешил.

Затее уже год. До нее додумалась местная ногалесская газетка, листок, издающийся в городишке, североамериканская часть которого насчитывает едва семь тысяч жителей.

Когда приближается время дождей и термометр неизменно стоит на 105°[1], когда асфальт плавится и люди на улицах с трудом волочат ноги, а владельцы ранчо спрашивают себя, не пора ли, как в некоторые годы, перегонять скот в Нью-Мексико или Неваду — здесь-то пастбища выгорят, — газета устраивает своего рода конкурс.

Участники подают записки с предлагаемой датой начала дождей, и сводная таблица выставляется в витрине.

Сейчас там осталось четыре-пять фамилий, не больше: Пи-Эм сам видел это по дороге в бар.

— Первой, по-моему, идет какая-то женщина. Забыл, как зовут.

Пи-Эм причесывается: он никогда не забывает сунуть в карман гребешок. Потом возвращается в бар, и Билл сразу видит, что нужно протянуть руку за бутылкой.

Пи-Эм неизменно сидит на одном и том же месте, в конце стойки, где она делает поворот: это создает впечатление, будто он здесь председательствует. Он вообще держится несколько особняком. Те, кто наезжает сюда из долины, чаще всего сбиваются кучками, говорят в полный голос.

Пэтрик Мартин Эшбридж запросто, хотя и уважительно пожимает на ходу руки, обменивается с каждым несколькими словами, но, в сущности, всегда остается чуточку на отшибе.

Из чувства собственного достоинства? Пожалуй. Но еще и по склонности. Точно так же он любит в субботний вечер уходить одним из последних. Бар почти пуст. Пи-Эм хорошо тут, на своем табурете, со стаканом в руке, и Билл в перерыве между двумя клиентами обязательно подходит поболтать с ним.

Билл поднимает голову.

— Началось!

Кажется, что в крышу внезапно угодил заряд дроби.

Кто-то встает, приоткрывает входную дверь, и в уличной тьме виден тротуар, полосуемый длинными серыми штрихами дождя.

— Ну и взбухнет теперь река!

Надо ли Пи-Эм позволять себе последний стаканчик?

Но мысль об этой влаге небесной подогревает его. К тому же бармен добавляет:

— Похоже, мы несколько дней вас не увидим.

Так бывает. Жители долины отрезаны от шоссе речкой. Большую часть года русло ее пересыхает, но стоит ливням хлынуть с мексиканских гор, как она вздувается за одну ночь, порой за час, а то и быстрее. Моста нет.

Если вода поднялась не слишком высоко, через речку кое-как перебираются в машине или, на худой конец, верхом, когда дно слишком уж завалено камнями. Но можно и застрять дней на десять с лишним по ту сторону Санта-Крус.

Не из-за этой ли перспективы Пи-Эм так подмывает махнуть за проволоку? Он представляет себе, как выглядит сейчас, сидя между двумя бутылками: лицо раскраснелось, зрачки расширены, глаза блестят. Пи-Эм поеживается: таким он себя не любит.

— Кое-кому, — говорит бармен, — завтра будет трудновато возвращаться.

Особенно ковбоям. Выбравшись субботним вечером в город, они обычно торчат там до утра.

Пи-Эм не может задерживаться так долго. Тем хуже.

Он все-таки махнет. Пи-Эм вытаскивает из заднего кармана брюк несколько долларов — у него всегда при себе целая пачка — и направляется к выходу, ступая куда неуверенней, чем предполагал. Но он уже смирился: стоит вбить себе в голову, что ты пьян, и от этой мысли не отделаешься. Два шага по тротуару под проливным дождем — и рубашка тут же прилипает к телу. На ощупь, чуть медленней, чем полагается, он вставляет ключ зажигания. До проволочной изгороди, разделяющей город (половина — Соединенные Штаты, половина — Мексика), не больше ста метров. Пи-Эм сбрасывает газ, тормозит.

Рядом с машиной вырастает чей-то силуэт. Это чиновник иммиграционной службы. Документов не спрашивает.

Очевидно, узнал водителя.

Странное дело: даже в дождь, когда стираются все контуры, вы все равно ощущаете контраст. Миновали изгородь, проехали самую малость, и вам уже кажется, что вы попали в какой-то необычный, сомнительный, запретный мир.

Там, где только что был Пи-Эм, все внушает спокойствие и уверенность: широкая улица, привычные витрины, чистый тротуар, бары уже закрыты, кроме двух.

А здесь идет какая-то таинственная суетня. Под ливнем за полночь всюду снуют подозрительные фигуры, на порогах домов торчат люди, торговцы зазывают вас в лавки, где продают спиртное и сувениры. По разбитой мостовой уже катятся желтые ручьи; в каждом темном углу угадываются теплые человеческие тела, жесты, перешептывание.

Все-таки он поедет. Не потому, что у него легко на душе: с легкой душой он никогда этого не делает. Поедет, может быть, из-за последнего стакана виски, воскресившего перед ним некие смутные образы, может быть, что вероятней, из-за дождя: с его началом на Пи-Эм как бы подуло ветром воспоминаний.

Ехать приходится по улочкам, которые, извиваясь и петляя, взбегают на холм; чередование света и тени приобретает особый смысл, обнаженные руки делают вам знаки, женщины без опаски суются под самую машину.

Пи-Эм знает, что всю обратную дорогу его будет подташнивать от омерзения. За баранку он возьмется так, словно боится ее выпачкать, постарается не трогать лицо руками и держать сигару не за тот конец, который суют в рот.

Вода хлещет отовсюду. Стеклоочистители работают толчками. Когда Пи-Эм спускается с холма, из-под колес бьют фонтаны грязной воды.

Ему хочется вымыть руки и остановиться для этого у «Подземелья» — мексиканского ресторана с колоссальным баром, куда клиентов-американцев пускают всю ночь. Но он проезжает мимо и мельком видит за окнами музыкантов в опереточных костюмах и пестрых сомбреро: они расхаживают со своими гитарами между столиков. Зайдя, придется выпить, а выпив, Пи-Эм теряет осторожность за рулем.

К тому же у себя в долине он — помощник шерифа, как почти все приличные люди — владельцы ранчо.

Иные, впрочем, плюют на это и гоняют машину так, что недолго без головы остаться.

Люди не понимают одного: он — человек совестливый. Вот именно! Пи-Эм уже с минуту подбирал нужное слово. Можно бы, конечно, сказать просто — порядочный человек, но этого мало. Даже выпив, он не перестает следить за собой: например, сходил и посмотрелся в зеркало, прежде чем позволить себе последний стаканчик бурбона. Потом, правда, съездил наверх, но…

Пи-Эм горько улыбается в темноте машины, где впервые за много месяцев дышится по-настоящему легко.

Он себя знает. Он не то что некоторые его знакомые — те, попадая наверх, предаются самому грязному распутству.

Интересно, Нора уже дома? Нет, маловероятно. Она наверняка выпила больше, чем он. Она никогда не показывает, что пьет. Просто поехала на бридж к Кейди, через два ранчо от их собственного. Сегодня ее свободный день. Только вот у Кейди, как и всюду, ваш стакан недолго остается пустым. А за игрой не замечаешь, сколько выпито.

Впрочем, какое это имеет значение? Охота ему придумывать себе лишние заботы! Пи-Эм минует Ногалес. Бар Билла закрыт; стало быть, пошел второй час ночи. Они с Норой будут дома почти одновременно. Если она вернется позже него, он выпьет стакан пива: после бурбона оно освежает. Сейчас он едет недалеко от Санта-Крус, которая змеится справа, и ему слышен характерный шум, указывающий, что река уже вздулась.

Впереди медленно тащится другая машина, но Пи-Эм не идет на обгон — боится, как бы не занесло. Между тем ему не терпится попасть домой. Чтобы выпить пива? Или из-за Норы? Нет, просто хочется вымыть руки, принять горячий душ, намылиться с ног до головы.

Обычно на дорогу до ранчо уходит полчаса; из-за грозы и этой едва ползущей машины он тратит почти час.

Сквозь пелену дождя он еле-еле различает белые столбы, означающие, что надо сворачивать вправо: шоссе подведено не только к его ранчо — ко многим. Через двести метров путь преграждает Санта-Крус, и фары озаряют катящуюся массу воды, которая уносит с собой обломки и мусор.

Уровень ее еще невысок. Пи-Эм едет вброд, и машина с трудом карабкается на другой берег. Пожалуй, было самое время. Еще час-два — и больше не переберешься.

За изгородью из колючей проволоки угадываются силуэты лошадей; перед самыми колесами дорогу перебегает игуана, желтая и как бы прозрачная.

Справа, на порядочном удалении, завеса деревьев и за нею огни — дом Кейди. Игра, видимо, еще продолжается.

Окна Нолендов тоже освещены, но так у них почти каждую ночь. Любопытно все-таки, что он не встретил их машин у реки. Они наверняка выжидают, чтобы вода поднялась повыше. Начало дождей пропускать не принято. Скоро, выпив, сколько им надо, они и сегодня явятся любоваться разливом.

Он с Норой тоже, вероятно, поедет.

Пи-Эм сворачивает влево. Тут есть проезд, хотя и скверный: эту дыру все время заделывают, а она опять образуется. Надо только ее не пропустить, потом еще раз повернуть и дальше прямо в ворота. Ворота гаража открыты. Их вообще обычно не запирают. Пи-Эм закатывает машину, затем снова возвращается — забыл выключить синие ночные лампы. Теперь домой. Он достает карманный фонарик, но не успевает осветить дорогу, как его окликают:

— Пэт!

Здесь никто, даже Нора, не зовет его Пэтом. К нему так не обращаются уже лет десять, нет, двадцать. Да и в те времена, когда Пи-Эм был совсем молод, он терпеть не мог этого уменьшительного имени.

Странно: голос знакомый, а вот чей — никак не сообразить. Сердце у Пи-Эм сжимается, как в минуты большого испуга, но он еще не отдает себе отчета почему.

Рядом кто-то есть. Из темноты выступает силуэт человека, даже не пытающегося укрыться от ливня. Нет, это не злоумышленник. Человек стоит неподвижно, опустив руки по швам. Пи-Эм чувствует в этой позе нечто смиренное и вместе с тем угрожающее, вернее, в ней есть какое-то нечеловеческое безразличие. Даже нищие в мексиканской части Ногалеса и те сейчас стараются укрыться в подъездах.

Пи-Эм уже все понял. Это немыслимо, и тем не менее это так. Ему тоже хочется произнести имя, уменьшительное имя, но он не осмеливается и лишь испуганно води г вокруг глазами: с минуты на минуту сверкнет фарами машина Норы.

— Как ты выбрался?

— Мне бы поесть. Это можно?

— Кто-нибудь в курсе?

— Нет. Одна Эмили.

— Ты ее видел?

— Я заехал к ней в Лос-Анджелес.

— И никто…

— …никто меня не опознал.

Еще в дверях гаража Пи-Эм достал из кармана ключи.

В доме две постоянные прислуги, но по воскресеньям они уходят. Дверь совсем рядом, метрах в двух-трех. По голове и плечам обоих мужчин струится вода. Пи-Эм словно прирос к месту, другой тоже выжидает — боится настаивать.

— Как тебе удалось добраться сюда?

— Разными способами. Эмили отдала мне всю свою наличность. Ехал автобусами. В Фениксе два дня работал в аптеке-закусочной. Потом голосовал.

— Адрес мой взял у Эмили?

— Да.

— А как разыскал дом?

— Я тебя уже пятый час жду.

— С соседями разговаривал?

— Не беспокойся. Ни с кем.

— Как же ты все-таки разыскал дом?

Дверь совсем близко, толкни рукой — и они под крышей, но он все еще не решается шагнуть вперед. А ведь знает: Нора не должна видеть, как они разговаривают под дождем, а темноте. Пи-Эм по-прежнему держит в руке фонарик, но луч его направлен в землю.

— От Эмили я узнал, как называется твое ранчо и что находится оно в Тумакакори, между Тусоном и границей.

— Это она надоумила тебя ехать сюда?

— Нет. Из машины, которая меня подобрала, я вылез у бара, к северу от шоссе.

— В баре расспрашивал обо мне?

— Сперва попробовал тебе дозвониться, но никто не ответил.

Пи-Эм вздрагивает. Что было бы, окажись Нора дома и возьми она трубку!

— Тогда я спросил у хозяйки, не очень-то любезной особы, знает ли она ваше ранчо. Фамилии твоей не назвал. Словом, сделал вид, что ищу работу.

— Что она ответила?

— Что попробовать можно, только люди у тебя долго не задерживаются. Я пошел наугад, хотя уже стемнело. Очень есть хотелось.

Тон у него с самого начала ровный, беззлобный, терпеливый, но и не униженный. Помедлив еще с минуту, Пи-Эм наводит ему на лицо луч фонарика.

Чего он, собственно, ждал? Лицо как лицо: не слишком худое — черты еще не заострились, взгляд живой, на щеках никакой щетины — тревожной приметы бродяг.

— Эмили дала мне бритву. В Тусоне, перед самым вечером, я успел привести себя в порядок.

Как и Пи-Эм, он в белой рубашке; брюки, несмотря на дождь, выглядят вполне прилично.

— Что думаешь делать?

— Прежде всего — поесть. В Тусоне я остался без денег. Дурацкая история! Завернул последние несколько долларов в носовой платок и обронил. А может, просто вытащили при высадке из автобуса.

Смешок у него сухой, короткий, незнакомый Пи-Эм.

— Идем.

Пи-Эм отчаянно подмывает переменить решение. Что если отвести его в конюшню, притащить туда еды и сказать, чтобы уходил ночью, пока Нора…

— Потом переправишь меня в Мексику, Милдред с детьми уже там.

— Где?

— В Ногалесе. Ждут меня.

— Ты сказал, Милдред…

— Да.

— Заехал к ней в Айову?

— Нет.

— Когда же вы договорились?

— На свиданиях. Больше я не мог. Я должен жить с ними.

— Но…

— Я голоден, Пэт.

Пи-Эм поворачивает наконец ключ в замке, и делает это тем более торопливо, что в стороне ранчо Кейди, кажется, зашумели машины.

— Ты не женат? Эмили говорит…

— Моя жена вернется с минуту на минуту.

Он включает свет. За противомоскитной сеткой большой прохладный холл, дальше гостиная с просторными креслами — Пи-Эм всегда мечтал о таких.

— Идем.

Прежде чем проследовать на кухню, он еще раз выглядывает за дверь. Так и есть. От дома Кейди отъехали три машины, и все три направляются к реке.

— Вот что. Не зови меня больше Пэтом.

— А как надо?

— Здесь я для всех Пи-Эм.

Ему нравится, когда его так называют. Еще мальчиком он прочел, что нью-йоркские воротилы — банкиры, бизнесмены — требуют, чтобы их называли по инициалам.

— Что ты скажешь жене?

— Не знаю. Вернись я пораньше, я переправил бы тебя еще сегодня.

— В Мексику?

Гость бледнеет. Он даже забывает заглянуть в холодильник, откуда Пи-Эм извлекает пол-окорока. На полках есть и кое-что другое — пиво и эль в бутылках. Пи-Эм в свой черед испытывает замешательство и поскорее захлопывает дверцу.

— Сейчас принесу воды. Придется подождать. Сегодня переправить тебя невозможно.

— Почему? Там же Милдред с детьми.

— В гостинице?

Пи-Эм опять становится не по себе. Вдруг она зарегистрировалась под своей фамилией?

— Нет. Ей пришлось снять комнату.

Гость ест ветчину. Держит в руке толстый ломоть, но глотает с видимым усилием.

— Вода прибывает. Боюсь, что на обратном пути уже не смогу перебраться через реку.

Эх, будь у него несколько часов в запасе! Хоть час! Но вот-вот вернется Нора. И, возможно, привезет с собой приятелей, чтобы пропустить по последней. Так она часто делает.

— Не задавай вопросов. Ты уверен, что тебя не опознали?

— Как бы я в таком случае попал сюда?

Это ясно. Глупо было спрашивать.

— Здесь обо мне известно? — осведомляется гость. — Твоей жене, например?

— Нет.

— Так и предполагал.

— По-твоему, лучше, если бы я ей рассказал?

По временам голоса ожесточаются, но гость всякий раз берет себя в руки, хотя по-прежнему без малейшего оттенка униженности.

— Ты без поклажи?

Пожатие плечами.

— За кого же тебя выдать? Погоди, погоди… Друг детства. Словом, старый приятель.

— Хорошо…

— Человек, которого я давно потерял из виду.

— Да…

— Самое трудное — объяснить, почему ты без машины.

— Извини.

— Так или иначе придется назвать причину твоего появления.

— Знакомый…

— Вот именно! Знакомая семья ехала в Мексику.

А ты взял да заглянул ко мне на часок-другой.

— Так и скажу.

— Минутку. Твои ждут тебя в Ногалесе… Нет! Там им пришлось бы остановиться в гостинице, у них был бы адрес, значит, отсюда им можно было бы позвонить.

Колени Пи-Эм беспокойно подрагивают, и он вслушивается в грохот ливня, пытаясь различить шум машины. Он совершенно трезв. Да и не был пьян. Однако от него, разумеется, пахнет спиртным, и он избегает приближаться к спутнику.

— Вода прибывает. Завтра, может быть, спадет.

В этом случае проскочим.

— Как?

— Там видно будет. Да не перебивай ты меня!

— На границе, должно быть, уже получили мои приметы и фотографию. Я думал, горами…

— В горах конные патрули.

— Давеча ты сказал…

— Вот и она. Называть я тебя буду… Минутку…

Эрик. Эрик Белл.

— Как хочешь.

— Меня зови Пи-Эм. Запомнишь?

— Конечно.

— Объедки брось сюда… У нас есть комната для гостей. Ты…

— Что?

Вопрос, который хотел задать Пи-Эм, застревает у него в горле, а время поджимает: моторы шумят уже совсем близко.

— Ты… С тех пор как выбрался, ты ни разу не…

— Только воду и кока-колу.

Пи-Эм с облегчением утирает лоб.

— Садись. Закуривай.

— Я без сигарет.

Пи-Эм протягивает пачку.

— Держись непринужденней. Нора…

Он не успевает подобрать нужное слово: дверь хлопает, в холле слышны голоса.

— Ты дома?

Компания порядочная и тоже промокшая: им захотелось посмотреть на реку вблизи, и они вылезли из машин. Тут оба Кейди, и м-с Поуп со своей собачкой под мышкой, и еще Ноленды: их подобрали по дороге.

— Входите, ребятки. Сейчас принесу выпить. Ба! Ты…

Нора остановилась перед незнакомцем, который устроился в кресле. Под ногами у него изрядная лужа.

— Эрик Белл, мой приятель. Одним словом, старый товарищ. Понимаешь…

Пи-Эм внезапно вспоминает о невымытых руках, о холме в Мексике и теряется.

— Белл завернул ко мне всего на несколько часов, но думаю…

— …что он пробудет у нас несколько дней, — заканчивает за него Нора без малейшей язвительности в голосе.

Она открывает стенной шкаф, достает спиртное; Пи-Эм очень хочется ее остановить.

— Надеюсь, у него есть с собой во что переодеться?

Вода поднимается с каждой минутой. Когда мы подъехали, брода уже не было. Пембертоны чуть не застряли на том берегу. Кейди считает…

— Иду на пари, что это протянется не меньше недели, — перебивает Кейди. — Я только что звонил в бюро погоды. В Соноре[2] настоящий потоп.

— Как ты сказал его зовут?

— Эрик Белл.

— Вы впервые в нашей долине, мистер Белл?

— Впервые.

— Вы еще убедитесь, что здесь у нас не так уж плохо, даже когда мы отрезаны разливом Санта-Крус. Шотландское? Бурбон?

— Благодарю, нет.

— Пиво?

— Благодарю, тоже нет.

— Серьезно?

— Мой друг Белл, — вмешивается Пи-Эм, — недавно перенес тяжелую болезнь, алкоголь ему противопоказан.

— В таком случае не настаиваю. Остальные — наливайте себе сами. Едой-то хоть запаслись?

— Консервов на неделю хватит.

— А выпивки?

— Нет только пива, — отзывается м-с Кейди.

— Завтра подкинем вам ящик. Кто хочет есть?

Теперь это продлится, пожалуй, часов до пяти-шести утра. Появляются ветчина, сыр, консервы. Нора выставляет на столик несколько бутылок.

За стаканом и хлебом каждый идет на кухню сам. Дом знакомый.

— Пембертоны непременно заглянут утром.

Еще бы! И не только они, а все кому не лень — посмотреть на реку. Заметят у Эшбриджей свет и ввалятся как к себе домой. Просторных кресел и подушек хватает на всех. М-с Поуп обязательно станет худо. Она всегда этим кончает, потом загаживает ванну, потом неизвестно почему принимается плакать и прижимать к груди собачку.

Кто-то запустил проигрыватель. Музыку не слушают, но она создает шумовой фон, позволяющий не замечать перебоев в разговоре.

— Один старый индеец-апач уверяет, что дождь зарядил дней на сорок. Он еще неделю назад предсказал это какому-то журналисту. Кстати, с берега удрали все змеи и зайцы.

Пи-Эм замечает, что гость его вздрагивает.

— Пойду достану ему брюки и рубашку, — объявляет он, вставая.

— Как его угораздило так вымокнуть?

— Не знаю, но если он пойдет со мной…

Пи-Эм вот-вот расплачется. Конечно, никто об этом не догадывается. Все достаточно пьяны, чтобы не обращать на него внимания. Он выдавливает:

— Пошли!

Пи-Эм сам выпил и, может быть, поэтому, пересекая гостиную, испытывает такое чувство, будто дом шатается.

Нет, шатается не только дом — вся его жизнь, все благополучие добытое такой дорогой ценой, таким упорством. За спиной он слышит музыку, голоса, звяканье стаканов.

Что это, собственно, было — желание зарыдать или просто тошнота?

— Пошли!

Спутник следует за ним скользящим бесшумным шагом, и это поражает Пи-Эм: в обычной жизни люди так не ходят.

Подозревают ли те, кто блаженно развалился в креслах, чем они сейчас рискуют?

Они проведут в этой пропитанной алкоголем атмосфере долгие часы, даже не предполагая, что в доме убийца.

— Пошли!

Пи-Эм толкает одну дверь, потом другую. Они проходят через спальню Норы, выдержанную в голубых тонах, затем через ванную, тоже голубую и отделанную с такой роскошью, какой трудно ожидать в глухой аризонской долине. Потом оказываются в его собственной спальне. Тона здесь желтый и коричневый, ванна желтая.

Пи-Эм поочередно зажигает лампы, распахивает стенной шкаф, где висят костюмы.

— У нас с тобой был одинаковый размер.

— Да, но я малость похудел.

Без робости и стеснения, как в детстве, брат его стаскивает рубашку, обнажив белый мощный, мускулистый торс — предмет постоянной зависти Пи-Эм в былые времена. Сбрасывает брюки, кальсоны. Теперь он гол, как червяк.

— Дай-ка мне лучше пижаму, и, я завалюсь спать.

Надевая ее, он добавляет:

— Я тебя очень стесняю, правда?

И, словно рассуждая сам с собой, заканчивает:

— Самое разумное — переправить меня как можно скорее.

У Пи-Эм перехватывает горло. Он даже не пытается разобрать, что с ним, только выдавливает с трудом:

— Оружие есть?

— Нет.

Пи-Эм открывает дверь.

— Ванная направо. Найдешь там все, что нужно.

Оставшись один, он скисает. Этого давно уже с ним не случалось, да он сегодня почти не пил. Его мгновенно рвет, и проходит добрых четверть часа, прежде чем он возвращается к Hope и к гостям.

2

Он не стал бриться. Даже не умылся и не почистил зубы — только бы не поворачивать краны. Все так же лениво влез во вчерашние, еще влажные брюки и сунул босые ноги в сапоги для верховой езды. Глаза у него красные, во рту — мерзко.

Гости, как он и предвидел, разъехались по домам только в шестом часу, и один Бог знает, не занесло ли их перед сном куда-нибудь еще. Для этого достаточно кому-нибудь бросить:

— Загляните на минутку. По стаканчику — и восвояси.

Это может тянуться сутки, а то и больше. Однажды вся компания три дня и три ночи, пока не опустели холодильники, моталась вот так по долине, с одного ранчо на другое, и в конце концов отправилась добавлять в «Подземелье», на мексиканскую сторону Ногалеса.

Он бесшумно заглянул в комнату, где спал его брат, свернувшись клубочком и, как в детстве, прихватив зубами край простыни. Впечатляющее зрелище! Взрослый крупный мужчина, выше и плотнее, чем Пи-Эм, а лежит, как ребенок, и лицо тоже совсем детское.

Может быть, Доналд так и остался ребенком?

Мысль, возникшая у Пи-Эм, многое объясняла, но сейчас не время думать об этом.

Он притворил дверь, прошел через гостиную, усеянную бутылками, стаканами, окурками сигар и сигарет, недоеденными сандвичами. Как-то раз он спросил эту публику, зачем они устраивают сборища по субботам, когда в воскресенье прислуга выходная, если не считать нолендовского негра. Добро бы им в будни надо было ходить на службу и с самого утра торчать в конторе!

Небо было серое — где посветлей, где потемней; у подножия гор стелилась полоса тумана. Дождь перестал. В машине было сыро и холодно. Пи-Эм дал задний ход. Недалеко от реки развернулся и заметил, что там уже собралось несколько легковых, один грузовик и один джип.

Все они, понятно, явились сюда с одной целью. Только у остальных иные, чем у него, причины интересоваться уровнем воды. Здесь собралась вчерашняя компания в полном составе и еще другие, правда, женщин не было, кроме маленькой м-с Ноленд. Даже издали чувствовалось, что они возбуждены, как дети, которых выводит из равновесия любое событие, нарушающее монотонность повседневной жизни.

Вода в Санта-Крус поднялась высоко, выше, чем ночью. Напоминая собой густую липкую желтую массу, она катилась, кое-где вспучиваясь, вздыхала, как зверь, уносила с собой ветви, жестянки, всяческие отбросы, и, глядя на них, люди оживлялись.

— Хэлло, Пи-Эм!

Он вылез из машины, подошел к собравшимся. На другом берегу на крупной белой лошади сидел один из пембертоновских ковбоев.

— Решил перебираться?

— Уже четверть часа раздумывает.

Дело в том, что большинство ковбоев жили в деревне Тумакакори, вытянувшейся вдоль шоссе по ту сторону реки. На некоторых ранчо, например у Пи-Эм, имелся домик для старшего ковбоя, на других — бараки для холостяков. У Пембертонов такого в заводе не было, а они держали для себя коров, которых — разлив не разлив — все равно надо доить.

Вид у старика Пембертона был явно встревоженный.

Ковбой на белой лошади все так же бесстрастно разглядывал стремительный поток. Вокруг, втолковывая ему что-то по-испански, толпились его товарищи, приехавшие вместе с ними из деревни.

— Нора еще не встала? — осведомилась маленькая м-с Ноленд.

Ее всегда так называли, потому что она действительно походила на маленькую, изящную статуэтку. Как все мужчины на этом и ковбои на том берегу, она была в сапогах, синих джинсах и красной клетчатой рубашке, на которую свободно падали волосы. Лицо не напудрено, губы не накрашены.

— А ваш гость, Пи-Эм?

Ему полагалось бы ответить, что тот спит, но он пропустил вопрос мимо ушей. Он смотрел на белую лошадь. И твердил себе, что должен был об этом подумать, что еще час назад мог, пожалуй, переправить брата верхом. Ну а на той стороне? Где бы он раздобыл машину?

Почему Доналд не попытался осуществить свой план в одиночку? С какой стати Пи-Эм?

Медленно, все с тем же бесстрастным лицом ковбой направил лошадь к реке, и, войдя в воду, животное почти тут же погрузилось по грудь. Это была огромная, могучая кобыла, гораздо более рослая, чем обычные верховые лошади на Западе, и тем не менее казалось, что дно уходит у нее из-под ног; она двигалась боком, словно течение разворачивало ее вокруг оси. На самом глубоком месте вода закрыла сапоги всадника, и все затаили дыхание, пока кобыла, угодившая, видимо, в яму, не выбралась наконец из быстрины; теперь вода опять доходила ей только до коленей, и, несколько раз высоко вскинув ноги, она выбежала на берег.

— Жаль, что ваш приятель не приехал.

Широко раскрытыми глазами он уставился на м-с Ноленд, и та прыснула со смеху.

— Вы что, все еще не проснулись, Пи-Эм? Чем он вообще занимается? В нем, знаете, есть что-то очень печальное. Меня это сразу поразило.