Взгляд Фершо был тяжелее обычного и туманился воспоминаниями, даже когда ему случалось улыбнуться, если Лина старалась их развеселить.

Они сидели втроем в маленькой столовой с низким потолком, за короткий срок словно пропитавшейся их близостью. Портрет капитана Снука с медалями не казался им больше чужим, побрякушки, в строгом порядке лежащие на черном мраморе камина, выглядели не смешными, а трогательными, а швейная машинка в углу у окна, казалось, жила своей замкнутой и благодушной жизнью.

Как обычно, кто-то завтракал на кухне. Все клиенты г-жи Снук более или менее походили друг на друга: им было под пятьдесят, это были широкоплечие, краснолицые мужчины, и Лина могла поклясться, что у них у всех одинаковые голубые наивные глаза. Они смущались, когда, открыв застекленную дверь, обнаруживали в столовой постояльцев. В таких случаях они быстро проходили мимо, задевая за стену и застенчиво кланяясь. Г-жа Снук ставила им на кухне приборы и обслуживала вперемежку с теми, кто сидел в столовой.

Что касается лоцмана, жившего в одной из комнат второго этажа, его никогда не было видно. Он работал в разные смены и уходил то вечером, то среди ночи, прихватив эмалированный голубой бидон. Часы его работы никогда не совпадали с теми, к которым привыкли другие жильцы. Так что если голубой бидон был им знаком, то лица своего соседа они не знали.

Они ели медленнее, чем обычно, словно стремясь доказать всем и самим себе, что чувствуют себя непринужденно, что ничего не случилось, что жизнь продолжается. Но по взглядам, которые они с мнимой безмятежностью бросали по сторонам, можно было без труда понять, что жизнь, которая сама собой у них сложилась — со странной близостью, таинственными ритуалами и уже традициями, — кончилась.

В момент, когда прибой достиг наибольшей силы, ветер внезапно стих, уступив место грязного цвета туману, который стал плотно укутывать город. Через квадратики окон и дверей все видели, как постепенно стали исчезать черные силуэты грузовых судов, а ближний причальный кнехт, по мере того как капельки воды лакировали его поверхность, становился все более глянцевым.

Хотя мужчины и не задержались наверху, г-жа Снук почувствовала, что что-то случилось. Передавая им блюда, она наблюдала за ними, словно желая сказать: «Послушайте, все это не имеет значения! Так бывает во всех семьях. После мелкой ссоры люди любят друг друга еще сильнее!»

Но не смела этого произнести и, вздыхая, поглядывала на молодую пару.

— По правде говоря, это не совсем веселый город для молодых людей! Особенно в такое время года. Летом некоторое оживление вносят пляжи.

Поев, они еще некоторое время неподвижно сидели перед своими приборами. Тогда Фершо решил, что ему пора обратиться к Лине и Мишелю.

— Я пойду спать, — объявил он. — Думаю, что проваляюсь всю вторую половину дня. Не сходить ли вам в кино?

Итак, он подумал о кино! Он знал о существовании кинотеатров, о том, что они открыты утром по четвергам и что был как раз четверг. В отличие от него Мишель никогда не мог сказать, какой сегодня день недели.

Как ни удивительно, но они подчинились. Им и в голову не пришло как-то иначе использовать свободное время, то самое, которое они обычно проводили за картами в привычном маленьком соседнем кафе.

Не пожалели ли они уже об этом маленьком кафе, где время текло так же медленно, как воды серой реки? Идя под руку, они миновали его. Капельки тумана оседали на их одежде и на темных блестящих волосах Лины. Повиснув на руке Мишеля, она прижалась к нему, как во времена, когда они были женихом и невестой и по вечерам без устали бродили по улицам Валансьенна.

— Что он тебе сказал? — в конце концов не без опаски спросила она.

— Ничего. Что не сердится на меня. Знает, что во всем виноват сам.

— Я считаю, Мишель, что он очень любит тебя, гораздо сильнее, чем ты думаешь, и, вероятно, сильнее, чем думает сам. Чувствуется, что этот человек до сих пор никогда никого не любил.

Рассказать жене о том, что произошло в комнате? Но как это сделать? Ведь, по сути, ничего особенного не произошло.

…В тот момент, когда Мишель кинулся к двери, чтобы открыть ее, он был весь напряжен и полон враждебности. Резко повернув ключ и откинув задвижку, он не счел нужным распахнуть дверь, то есть оставил Фершо на пороге.

Увидев его таким униженным, даже не решающимся войти, Мишель почувствовал угрызения совести, и голос его прозвучал не так озлобленно, как он хотел:

— Что вам угодно?

— Я пришел пригласить вас к столу.

И после минутного раздумья добавил:

— Я посчитал за благо, чтобы вас позвала не жена.

Естественно — чтобы избежать сцены между ними!

Фершо понимал, что, если наверх пойдет Лина, вся агрессивность мужа обрушится на нее, а если она еще, чего доброго, неловко поведет себя, то сцена между ними может закончиться весьма плачевно.

Все, что сейчас происходило, выглядело очень необычно. Ведь как хозяин, после того как Мишель так грубо бросил на стол карты и ушел без объяснений, Фершо вполне мог посчитать себя оскорбленным. Поэтому, услышав его шаги на лестнице, Мишель испытал чувство безотчетного и унизительного страха. Но, вскочив с постели, постарался придать лицу озлобленное и гневное выражение.

И вот, вопреки всем ожиданиям, Фершо, Фершо из Убанги, Фершо, убивший трех негров, о котором столько писали газеты и который противостоял своре политиков и финансистов, — этот самый Фершо стоял перед ним с застенчивым и просительным видом!

Словно будучи не в силах произнести слова, которые пришел сказать, он уже собрался уйти и повернулся спиной, но затем передумал и нерешительно вошел в комнату.

— Видите ли, Моде… Я повидался с капитаном «Арно»… Не думаю, что решусь уехать. Но у меня вошло в привычку предвидеть худшее. Я сказал ему, что у него на борту нас будет трое.

Мишель, прищурившись, подозрительно наблюдал за ним.

— Вот так. Я не решался сказать вам это. Я ведь не знаю, готовы ли вы следовать за мной. «

— Чтобы скрыть свое смятение, Мишель отвернулся к окну. Теперь ему глупейшим образом хотелось заплакать, просить прощения.

— Может быть, вы сами не хотите брать нас с собой? — прошептал он, стараясь сдержать рыдания.

Почему он снова оказался подавлен условностями?

Они были вдвоем в комнате. Фершо закрыл дверь. Постель была прикрыта кремовым покрывалом, выделявшимся на фоне красного сатина перины.

— Послушайте, господин Фершо. Мне надо знать, что вы обо мне думаете…

Глаза его блестели, на ресницах застряли слезы, и тем не менее он не закрывал лица. Его порыв искренности был глубоким, сильным и непосредственным, хотя он и понимал, что тотчас пожалеет о нем.

— Я думаю…

В эту минуту Фершо казался ему полным величия, он действительно возвышался над всеми теми, кого Мишель встречал прежде.

Простота костюма, банальная обстановка, на фоне которой тот еще более выделялся, ничуть не принижали его, а напротив, поднимали. Разве нельзя было рассматривать хотя бы ту же игру в белот, вызывавшую столько насмешек со стороны Мишеля, когда все враждебные силы ополчились против него, как доказательство полного самообладания со стороны человека все повидавшего, все пережившего и все испытавшего?

И вот этот самый человек стоял перед ним в нерешительности, не зная, что ответить одержимому, только что бросившему ему вызов, мальчишке. Теперь он искал слова, боясь его обидеть, сделать больно, обескуражить.

— Я думаю, Мишель, что вас подчас подмывает сделать глупость.

Это звучало не упреком, скорей застенчивой констатацией факта. Мишель оценил подбор слов — таких простых и полных смысла.

— Вы подумали, что я способен вас предать?

— Я не сказал, что вы способны. Вероятно, тот образ жизни, который мы здесь ведем, подвергает испытанию вашу чувствительность. Наверное, я был не прав.

— В чем не правы?

Он не пожелал уточнить. Но Мишель все-таки его понял. Он был не прав, впустив неподготовленного молодого человека в свой странный мир. Он был не прав, благожелательно поглядывая на своего секретаря, как бы невольно поощряя, вместо того чтобы придерживать честолюбие мальчишки. Иногда этот взгляд напоминал взгляд, которым хотят польстить молодому хищнику, радуясь при виде его уже таких опасных зубов.

«Ты далеко пойдешь, малыш!»

Вот именно это и хотел услышать Мишель. Он хотел знать, не осуждает ли Фершо, который так хорошо разбирался в людях и одним словом, одной фразой, просто усмешкой умел осудить стольких своих сотрудников и даже брата Эмиля, его тоже? Доверяет ли он ему? Верит ли в его будущее?

Фершо пребывал в нерешительности, это чувствовалось. Причем не только после утренней сцены, не только после его возвращения из Брюсселя и той неприятной истории с деньгами, о которой, конечно, догадался.

Это началось в тот день, когда в их жизнь, в силу сложившихся обстоятельств, вошла Лина. Фершо увидел Мишеля в ином свете. Но, вместо того чтобы интересоваться только жадным и нетерпеливым молодым человеком, он стал присматриваться к супружеской паре, И это было настолько очевидно, что он прошептал:

— У вас очень милая жена, и было бы нехорошо огорчать ее.

Внезапно вспыхнув, Мишель резко поднял голову.

В глазах его был такой вызов, что любые слова казались бесполезны. И тем не менее он проворчал:

— Вы считаете меня недостаточно сильным?

Недостаточно сильным, чтобы пожертвовать Линой, когда потребуется, — конечно же! Но дело заключалось не только в этом. Ведь избежать банальной супружеской жизни было элементарно просто, доступно каждому.

То, что Мишель хотел узнать, что искал в глазах своего собеседника, сводилось к смутному и страшному вопросу, который он не мог сформулировать, но который был им обоим понятен и который можно было резюмировать тремя словами:

«До каких пор?»

Мишель хотел всего или ничего. Что скажет ему Фершо? Почему он раздумывал? Почему был в таком замешательстве?

— Признайтесь, вы считаете Меня недостаточно сильным?

Тот уже уклончиво ответил ему. Но что означала фраза о Лине: «У вас очень милая жена, и было бы нехорошо огорчать ее»?

Его ставили на место. Он был в ярости. Нахохлившись, как молодой петушок, он весь был вызов.

— Понимаете, Моде, на вопрос, который вы мне задали, никто не сможет дать вам ответ. Леопард не раздумывая бросается через частокол, он знает, что его прыжка будет достаточно, чтобы перемахнуть на другую сторону. Если же это попробует сделать шакал, он зацепится за колья. Я это видел… Поверьте, это не очень красивое зрелище.

— Я не зацеплюсь, уверяю вас!

— Я тоже так думаю. Я предложил вам ехать со мной.

Соглашайтесь лишь в том случае, если уверены в себе.

Он снова намекал на силовое решение, но еще в большей степени — на моральную сторону дела. Он ждал обещания, что тот никогда не поддастся соблазну предать его.

— Я уверен в себе!

Сейчас он именно так и думал. Хотя накануне все было иначе, как иначе все будет завтра.

— Пошли вниз. Вероятно, ваша жена уже беспокоится.

Услышав дребезжащий звонок перед кинотеатром, они миновали длинный промозглый коридор и, даже не взглянув на афишу, заняли два места в ложе и просидели, прижавшись друг к другу, весь сеанс.

Мишель испытывал вялость и опустошенность. Губы его часто кривились в грустной улыбке, которая, хотя он и не отдавал себе в этом отчета, походила на улыбку Фершо.

Перед тем как вернуться в уже наступившей темноте домой, они дошли до вокзала, чтобы купить парижские газеты, а потом посидели в кафе, просматривая их. Рядом с ними местные торговцы с важным видом играли в бильярд.

Подзаголовок на первой полосе гласил:

Мишель вздрогнул от радости и гордости. Значит, в тот самый момент, когда он дал себе зарок быть верным Фершо до конца, газеты сковали их новыми цепями. Он показал Лине заголовок, и они вместе склонились над расстеленной на столе газетой.

Напуганная Лина стала оглядываться, опасаясь, что все клиенты теперь будут смотреть в их сторону. Ощутив свою внезапную значительность, Мишель, напротив, глядел на всех с вызовом

В заметке «В последний час» под наспех придуманным огромным заголовком было напечатано:

Разговаривать в кафе они не решились. Но Мишель не стал словоохотливым и тогда, когда они вышли на улицу.

— Ты думаешь, тебя могут упечь в тюрьму? — настойчиво спрашивала, цепляясь за его руку, Лина.

— Да нет же, не думаю.

Тогда она высказала неожиданную мысль:

— А родители? Твои и мои. Что они подумают, когда прочитают это? Господи, Мишель! Мой отец…

Мишель лишь пожал плечами. Дойдя до порта, он пристально поглядел в темноту, где на якорях покачивался «Арно».

В столовой было темно. Когда там никого не было, хозяйка экономила на освещении. На кухне выпивали двое моряков, поглядывая, как г-жа Снук начищает медные кастрюли.

— Мой.., мой отец дома? — спросила Лина.

— Боюсь, что наш милый господин простудился.

Я услышала под вечер, как он бродит по комнате, и поднялась к нему. Он сидел в пальто и фуражке. Бедняга замерз, но не решался попросить огня. Мы вместе отправились на чердак и достали маленькую печку. Я хотела попросить кого-нибудь, чтобы ее установили, но он не позволил. И сделал все сам. Потом принес из подвала ведро угля, а я отнесла ему горячего грога.

— Идем, Мишель?

Он поднялся наверх и робко постучал в дверь. Комната с сидящим у печки Фершо напомнила ему «Воробьиную стаю».

— Ходили в кино? Хороший был фильм?

— Да… Не знаю…

Мишель был смущен. Ведь они оставили Фершо одного, хотя могли бы все сидеть в маленьком кафе и играть в белот. Фершо совсем продрог. Работать он не стал — рядом не было никаких бумаг. Лампу не зажег тоже, зато маленькая печурка было раскалена докрасна.

— Я принес газеты. Полиция много часов подряд допрашивал Мореля.

— Морель ничего не скажет.

Мишель позавидовал Морелю, в котором Фершо был так уверен, просто абсолютно уверен.

— Он намного хитрее их. Зажгите, пожалуйста, свет.

Фершо пробежал газеты, а дойдя до того места, где писали о Мишеле, тихо прошептал:

— Вашей жене это будет неприятно.

— Почему?

— Из-за ее родителей.

И добавил:

— Они не пишут подробностей обыска на улице Канонисс и в «Воробьиной стае». Наверное, перевернули все вверх дном. Увидите, завтра или чуть позже появятся фотографии, и газеты станут рассказывать всякие небылицы.

Назавтра действительно одна из самых читаемых утренних газет опубликовала сенсационный репортаж под заголовком «Убогая жизнь миллиардера»:

Репортаж сопровождался блеклой фотографией комнаты в «Воробьиной стае» со сломанным камином, разбросанными вокруг печки пеплом и бумагами, раскладушкой, придвинутой к очагу.

Прочитав о брате, Фершо отбросил газету и задумался.

— Вы думаете, он успеет скрыться?

— Он не станет этого делать.

Голос его стал тише, глаза затуманились.

— Я знаю, это его вина, но…

Он надолго замолчал.

— Эмиль считал, что…

Казалось, он не хочет, не решается до конца высказать свои мысли.

— У него жена, дочь, положение в обществе!

И сделал жест, обозначающий стену непреодолимых препятствий. А затем вздохнул:

— Пора обедать?

— Пойдете сами? Госпожа Снук считает, что вы больны.

Но Фершо спустился вниз и был таким же, как всегда.

Ел с аппетитом, как обычно, подкладывал себе еду и, не думая о своих сотрапезниках, подчас съедал все блюдо один.

— Вы говорили, что придется уехать.

— Еще не знаю… Завтра посмотрим.

После ужина он тотчас вернулся к себе. Не выразив желания, чтобы супруги Моде последовали за ним, посоветовал:

— Не показывайтесь лишний раз на улице.

Он был озабочен. Г-жа Снук сказала, что он постарел.

Мишель сомневался, чтобы Фершо думал о брате.

— Может, пройдемся? — предложил он.

Протяжные гудки туманной сирены тянули его на улицу.

— Я хотела немного пошить. Надо подправить платье. Но если ты настаиваешь…

Он был не прочь выйти один. Но тогда она последовала бы за ним, и Мишель знал почему. Из-за глупейшей сцены утром она решила, что он нервничает, станет пить и может обронить неосторожное слово.

Его же бесило, что за ним хотят следить.

— В таком случае пошли наверх.

— Сердишься?

— Нет. Ты ведь хотела шить?

— Сам знаешь, что мое платье…

— Договорились. Иди. Госпожа Снук приготовит нам два грога, и я приду следом.

Он хотел выиграть время, выкурить сигарету, побыть немного один, почувствовать себя свободным. Поэтому, отправившись на кухню, он затеял разговор с двумя моряками, уроженцами Бреста.

В девять часов он вернулся с двумя стаканами грога, лег и стал читать газеты, потом уснул. Придвинув стул к лампе, Лина продолжала шить.

На другое утро, когда они встали, Фершо еще был в своей комнате. Было слышно, как он разжигает печь — через дверь потянуло дымком. Ставший еще более плотным, чем накануне, грязно-желтый туман навевал мысли о том, что небо тоже расхворалось. Нет, не туман удерживал Фершо в доме. Мишель его понимал. Он готов был все рассказать Лине. Но ведь та все равно не поймет и, возможно, станет насмехаться.

Выходя один спозаранку, Фершо боялся вызвать у Мишеля подозрения.

Как ни смешно, но все было именно так. Со своей стороны Мишель по той же причине дал себе зарок не напоминать о новой поездке в Брюссель. Фершо еще подумает, что он намерен поехать туда один, чтобы легче было предать его.

Это было самое мрачное утро за все время их пребывания здесь. Оно навевало ощущение недавнего траура, когда пустой дом еще пахнет свечами и хризантемами.

Сырость проникла в комнаты, и клеенка в столовой казалась липкой Они поели сельди, как в первый день их приезда, но она показалась им менее вкусной. Фершо ушел к себе, а Мишель отправился на вокзал за утренними газетами.

Это были местные издания, и в них пережевывались вчерашние новости.

Мишель зашел в маленькое кафе выпить кальвадоса и еще для того, чтобы хозяин спросил его.

— Почему вы больше не приходите играть? Надеюсь, пожилой господин не болен?

— Немного Ему очень хотелось, чтобы там оказалась девушка в черном платье. Он и сам не понимал, почему ему так хочется снова ее увидеть. Но ее не было, и он вернулся домой. Лина стирала, гладила, штопала носки мужа. Мишель был в комнате у Фершо. В какой-то момент, не удержавшись, молодой человек процедил сквозь зубы:

— Вчера утром я вел себя, как настоящий дурак.

— Да нет же.

— Вы, наверное. Бог знает что обо мне подумали.

И тогда, не без некоторой торжественности, очень четко Фершо произнес:

— Я желаю вам добиться того, чего вы хотите.

Слова были банальные и, казалось, не имели особого смысла. Однако следующая фраза неожиданно придала им определенное значение:

— Иначе все было бы ужасно — Для меня?

— Для вас и для остальных.

То был редкий случай, когда Фершо смотрел прямо в глаза молодому человеку. Как они понимали друг друга в эту минуту! Действительно, было бы ужасно, если бы, расстроенный всем происходящим, страдая от этого, Мишель превратился в сорвавшегося с цепи и весьма опасного зверя!

— В газетах ничего не пишут о Жуэтте.

Это сказал Мишель, потому что тишина в комнате была гнетущей и еще потому, что есть вещи, которых не стоит касаться.

— Бедная Жуэтта! Я так и вижу, как она, в своей нелепой шляпке, больших мужских ботинках и с зонтом, пытается, как старый пес, отыскать мой след. Только подумать, что лет пятьдесят назад, если бы нас не спугнул фонаршик, мы, вероятно, занимались бы любовью!

— Смех его прозвучал жестко.

— А если бы мы переспали…

Бросил бы он ее тогда? Изменилась бы от этого его жизнь? Он ничего не сказал, и около часа Мишель раздумывал над его словами, прислушиваясь к шагам Лины в соседней комнате.

— Если все будет идти, гак задумано, то сегодня в газетах должна появиться новая порция имен. Как раз сейчас они уже напечатаны. Представляю, сколько людей во многих домах и конторах дрожат и волнуются…

— Вы думаете, это заставит правительство прекратить преследование?

Нет, Фершо так не думал. Но как иначе он мог дать понять Мишелю суть своих тайных намерений?

Эмиль пошел на сделку. Он принадлежал обществу.

В этот круг он пробрался сначала через многие унижения, а затем, заняв там заметное место, усвоил привычки и образ мыслей света.

— Как все упростилось бы, если бы я согласился притвориться сумасшедшим!

Значит, Фершо догадывался, о чем Мишель размышлял, слушая Арсена и замечая его уловки! Стало быть, он не строил иллюзий относительно брата и остальных!

— Только подумать, что весь этот кошмар развязал какой-то мелкий честолюбец, раздувшийся от сознания собственной честности! А в результате будут обесчещены люди, разорены семьи, а кое-кто наверняка наложит на себя руки.

— Но почему…

Мишель едва не спросил: «Почему вы так упорно стремитесь расправиться с ними?»

Почему? Да потому что он был Фершо. Потому, что сделал то, что сделал. Потому что, в отличие от Эмиля, вынужден был бороться до конца.

Считая его по-прежнему больным, г-жа Снук непременно хотела дать ему питье, секрет которого ей достался от бабушки. Она приготовила легкий обед с кремовым пирожным на десерт. Желая всячески услужить, женщина становилась навязчивой.

Фершо захотел выйти подышать воздухом, но туман стал таким холодным, что он поспешил вернуться. Оставалось лишь ждать прибытия парижских газет. Мишель снова отправился на вокзал и подошел к газетному киоску. Лина пошла купить ему пару рубашек — на старых обтрепались манжеты.

Выбирая газеты, он вдруг испытал такой шок, что, ничего не соображая, машинально протянул деньги, взял сдачу и стал пробираться через толпу к выходу. Он прочитал:

Он шел быстро. Он бежал. Затем замедлил шаги, боясь привлечь к себе внимание прохожих. Запыхавшись, испытывая дрожь в ногах, он достиг домика г-жи Снук.

Ничего не понимая, та наблюдала, как он, перескакивая через ступеньки, бросился наверх и с бьющимся сердцем застыл на пороге комнаты Фершо.

Когда дверь наконец открылась, он пробормотал:

— Ваш брат…

Фершо не вздрогнул, не схватил листки, которые протягивал ему секретарь.

— Как? — спросил он.

Мишель не понял вопроса.

— Он…

Но тот нетерпеливо произнес:

— Я знаю! Но как?

Итак, Фершо еще накануне знал, что его брат предпочтет покончить с собой, чем оказаться в тюрьме. Но как он это сделал?

Мишель прочел только заголовок. И пока патрон сидел у огня, он развернул газету и пробежал несколько строк.

— Он отравился, — сказал он наконец.

Не отрывая глаз от раскаленной печки, Фершо произнес:

— Я догадывался, что он так поступит.