7

Бледный полуголый старик, лежал в шезлонге и, наморщив лоб и закрыв глаза, уносился далеко в поисках своего прошлого. Старательно продиктовав несколько фраз, он затем повторял каждое слово, словно опасаясь, что по чьей-то злой воле оно может быть лишено драгоценного смысла. Только исчерпав очередную порцию воспоминаний, он двигался дальше, но подчас так долго отсутствовал, что тело его, с безжизненно повисшими руками, вцепившимися в подлокотники кресла, казалось совершенно бесплотным.

Тогда Мишель, отложив в сторону карандаш, некоторое время ждал, прежде чем вопросительно поднять голову. Уже два-три дня стояла гнетущая жара. Сезон дождей все не наступал. Все вокруг, даже животные, чувствовали, что в неподвижном небе, через которое пробивалось вечно бодрствующее солнце, творится что-то неладное. Дождя ждали с минуты на минуту. Обезумевшие насекомые наталкивались на стены и озлобленно кусались. Иногда казалось, что вот-вот хлынет ливень.

Неизвестно откуда налетевший ветер поднимал с земли пыльный вихрь, похожий на циклон. Но, едва достигнув первого перекрестка, обессиленно падал. Спокойное море было, однако, белым от пены.

В углу веранды Марта повесила на прищепках сушить две выстиранные утром сорочки Мишеля.

Он писал механически, не вникая в слова, которые ему диктовали, будто набрасывая покрывало на свои мысли, звучавшие, как затухающая радиоволна, после чего внутренние голоса слышались еще более отчетливо.

Арика… Икике… Кальдера… Ла Серена… Все решалось там. Дражайшая донья Риверо выиграла партию.

Приятельницы жили теперь вместе в просторном доме в окрестностях Вальпараисо, богатой американке демонстрировалось все самое лучшее в Чили.

Как там писала Гертруда Лэмпсон? Письмо лежало в кармане. Но Мишель знал его наизусть.

Откуда она знала, что он любит праздники? Впрочем, письмо не имело значения. Важны были не слова. Вернее, слова необязательно должны были иметь определенный смысл. Напоминая брызги фонтана, устремленные к солнцу, они подчас сталкивались, распадаясь и превращаясь в призмы, жемчужины, бриллианты. Не играли ли эти самые капельки, падающие вниз и вздымающиеся вверх, словно потеряв силу тяжести, какую-то торжественную мелодию?

Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, Пернамбуку, Джорджтаун…

Едва кончались одни праздники, как обе женщины все с той же детской непосредственностью, строили новые планы, мысленно проносясь над континентом, словно тот был предназначен лишь для их удовольствий.

Он ненавидел летчика-лейтенанта, он ненавидел всех летчиков на земле и в небе. Она не писала, сколько ему лет, но называла его «Хосе».

Он представлял себе ночь, небо в звездах, террасу, оркестры, спрятанные за цветочными кустами… Должно быть, лейтенант с увлечением говорил ей о своих полетах и увиденных с высоты Кордильерах.

Конечно, увлекательным. Каждый день приносил ей все новые игры и забавы. Весь мир был на службе у ее фантазии — корабли, на которых люди типа Билла Литета организовывали костюмированные балы или «погони за сокровищами» и где, словно по мановению волшебной палочки, можно было встретить очаровательных пассажиров; весь высший свет Вальпараисо сбегался теперь к донье Риверо; даже небеса приветствовали ее, предоставляя в полное распоряжение быстрокрылые самолеты авиалинии.

Таких женщин, как она, в мире насчитывалось много тысяч. Каждый день они толпами приезжали в «Вашингтон», как и мужчины, жизнь которых тоже напоминала сказку.

Накануне утром двое таких господ встретились в баре англо-американского дворца. Они не были знакомы, но узнали друг друга по какой-то невидимой примете, подобно тому, как узнают друг друга ангелы, принимая человеческое обличье.

В этом отеле, например, с его бесшумными вентиляторами, никто ни разу и не подумал заговорить с ним. Для этих же двоих, прибывших из разных уголков света, хватило пароля «Ахмед III» — имени лошади, чтобы признать в другом собрата, и с этой минуты все слова, которыми они обменивались, были закодированы — будь то название ресторана в Сингапуре, имя майора индийской армии или маленькой таитянской танцовщицы.

Очнувшись от забвения, безразличный к пустому взгляду секретаря, Фершо продиктовал еще несколько фраз, настойчиво повторяя их, а затем снова куда-то пропал. Внезапно пальцы Мишеля, сжимавшие карандаш, судорожно вздрогнули.

Это походило на порыв души, за которой его тело, привязанное к этому стулу, этому столу, этой вызывавшей у него отвращение террасе, не могло последовать.

Гертруда Лэмпсон может ускользнуть от него. Он это чувствовал, он был уверен в этом. Она приняла приглашение красивой чилийки, как примет другие. У нее не было особых причин вернуться. Сегодня ее мог прельстить полет в самолете, завтра — другое приключение.

Как она там выразилась? Нет, ему не нужно вытаскивать письмо из кармана. Он помнит на память слова, написанные длинными, игольчатыми, полными энергии и небрежности буквами.

Дорогой старик, в своей сомнительной чистоты открытой на груди пижаме, с плоским, как барабан, животом, с закрытыми или полузакрытыми глазами был здесь.

Дальше она писала:

Что же такое он наболтал? Мишель не помнил. Должно быть, совсем опьянел, когда рассказывал ей о своей жизни, играя в ту ночь с действительностью, как ребенок играет с мыльными пузырями.

Должно быть, объявил ей, что живет в Колоне с богатым дядей, настоящим маньяком…

Разве он раздумывал, как ему поступить в маленьком баре на площади Клиши, когда приятель, чье имя он уже забыл, заговорил о ним о некоем г-не Дьедонне, искавшем секретаря? Чтобы наскрести денег на дорогу, он пошел даже на то, чтобы продать вещи жены, понятия не имея, чем все кончится.

Разве раздумывал он в тот дождливый вечер в Дюнкерке, когда, не сказав ни слова, не сделав движения навстречу, прошел мимо Лины, понимая, что бросает ее навсегда ради приключения?

Иногда мимо них из «Вашингтона» или направляясь туда, проезжала коляска на бесшумных шинах, и цоканье копыт звучало подобно легкой музыке.

«Дорогой старик» уснул, как с ним теперь это часто бывало. Его рот с желтыми зубами был приоткрыт, а руки на подлокотниках расслаблены.

Мишель смотрел на него — и не видел. Он думал.

И мысли его унеслись далеко. У него возникло ощущение, будто то, о чем он прежде только догадывался и что всегда ускользало от него, обрело вдруг четкие очертания.

Такие женщины, как м-с Лэмпсон, как ее подруга Риверо и многие другие, как мужчины из «Вашингтона», узнававшие друг друга по кличке лошадей… Не к этому ли миру стремился он всегда, с самого детства, с той минуты, когда, оглядевшись, увидел убогие стены домов и сумрачные улицы Валансьенна?

Эти люди не говорили о деньгах, не зарабатывали их, не подсчитывали, не, хранили ревниво, как это делал Фершо.

С презрительной улыбкой, словно продолжая чудесную игру, проходили они мимо склоненной в поклоне толпы.

Увиденный через такие окуляры, великий Фершо становился маленьким и жалким со своей полной никчемной борьбы жизнью. Теперь он сидел тут, в этом шезлонге, в трех бетонных стенах квартиры с деревянной балюстрадой, как символ определенного вида существования.

Заработанные миллионы, десятки миллионов, может быть, миллиард, претворялись в желудочное расстройство и борьбу с крысами, в кляузы, мелочные дрязги с Аронделем, в телефонные звонки мэтру Обену или другим чернокожим.

Сидя неподвижно, Мишель ждал, и его взгляд, помимо воли, скользил по бледной груди Фершо, вид которой всегда вызывал у него тошноту, по животу, на котором брюки держались на веревке и из них торчал кусок серой ткани.

Вот тогда-то, внезапно, без какого-либо перехода, без толчка, на него нашло озарение. Но он не вскочил со своего места, не задрожал, а только смертельно побледнел, потому что ему показалось, что кровь застыла у него в жилах.

Он не испытывал ни страха, ни возмущения. Лишь удивление. Как испытываешь великое чувство облегчения, когда вдруг прорывается давно назревший гнойник.

Как же он не догадывался прежде, в каком направлении идет? Жил, словно в лихорадке, давно ощущая смутное беспокойство и борясь с призраками.

Наконец-то глаза у него раскрылись, и он понял то, что другие поняли уже давно. Он чувствовал, что прозрел. Никакой Жеф или тем более Суска больше не страшили его.

Подумать только, что в течение стольких дней, подталкиваемый неизвестной силой, он бродил вокруг Жефа, тщетно пытаясь понять смысл его слов, его взглядов!

А между тем все было так просто. Жеф сразу догадался, чем все кончится. Более того: Жеф подсказал ему, как действовать.

День за днем Жеф следил за его успехами. Жеф чувствовал, как созревает Мишель. Вот почему он посоветовал Рене: «Брось его!»

Он не остановил его, даже напротив. Почти подтолкнул. С чего это ему вздумалось рассказать про Голландца и обезглавленных трупах, прибитых к берегу?

Теперь Мишель понял все до мелочей. Когда, скажем, старый каторжник спросил его, где Фершо прячет деньги…

Деньги были тут, в этом кресле, на животе спящего «дорогого старика».

Мишель не пытался бороться с собой, как не боролся в тот момент, когда бросил Лину. Все воспринималось им как заданность, как потребность, как то, чему случиться было суждено, было предопределено заранее.

Он вылетит в Вальпараисо и войдет в просторный дом доньи Риверо, чтобы занять там свое место. Он скажет: «А вот и я».

Перед обедом он отправится узнать, какие есть рейсы.

Эго надо сделать в первую очередь.

Что касается деталей предстоящей операции, то он рассматривал их без спешки, не подталкивая себя, все еще под впечатлением сделанного открытия, напоминая тех древних христиан, перед которыми на секунду разверзлись небеса.

Еще предстояло ответить на ряд вопросов. Разве» рассказывая ему о том, как он бросил динамитную шашку в трех негров, Фершо не подчеркивал, что это была необходимость?

Разве Фершо пожалел Лину? Разве не посмотрел в тот вечер на своего секретаря с явным восхищением?

Более того: Мишель был теперь убежден, что, помимо разгадавших его Жефа и Голландца, все понял и Фершо.

Понял с первого дня их знакомства, когда оценивающе взглянул на тогда ничем не приметного молодого человека.

С чего бы он тогда привязался к нему, если бы не считал способным на поступок, который сам находил таким естественным и оправданным? Нет, он несомненно признал в нем родственную душу.

Внезапно все стало удивительно ясно. Мишель был заворожен ослепительным светом, который выхватил самые различные подробности, малейшие взгляды и слова, которыми они обменивались. В том же Дюнкерке, где решалась их судьба, он спросил Фершо, что тот думает о нем, считает ли сильным человеком. Фершо проявил нерешительность. Выглядел печальным. Был готов заговорить, но потом раздумал. Очевидно потому, что не решался дать определение той силе, которую ощутил в своем секретаре.

И вот во что все вылилось! Судя по полученным письмам, самолеты летали в Чили через день. Раз письмо пришло сегодня, значит, самолет будет послезавтра. Так даже лучше. У него хватит времени уточнить все детали.

Мишель по-прежнему пристально рассматривал старика. Пергаментная кожа на лице Фершо дергалась всякий раз, когда на нее садилась муха.

Фершо открыл глаза. Мишель едва успел отвернуться.

Но не достаточно быстро, потому что на лице старика отразилось беспокойство.

— В чем дело? — спросил он, выпрямляясь в своем шезлонге.

— Ничего. Вы спали.

— Понятно!

Ему понадобилось время, чтобы успокоиться. Как бы стирая воспоминание о дурном сне, он провел рукой по лбу. Вероятно, на какое-то мгновение Фершо все же увидел глаза Мишеля, устремленные на него.

— Сегодня мы больше не будем работать, — объявил он.

— В таком случае, с вашего позволения, я пошел.

Мишелю хотелось скорее оказаться у Жефа. Это было сильнее его. С того момента, когда на него нашло озарение, ему не терпелось увидеть человека, который первым разгадал его. Разумеется, он ничего ему не скажет. Напротив! Ему следовало вести себя очень осмотрительно.

Он вышел на улицу. Дождя все не было. Обычно яркий, город выглядел серым, улицы — пустынными.

Вдали слышались пароходные гудки, свистки паровых кранов, грохот металла.

И тут по какому-то неясному знаку Мишель понял — то, чему было суждено случиться, случится непременно: отныне, ощущая себя чужим, он действовал словно в декорации из сновидений.

Да, все было кончено. Он уедет. Он уже почти уехал.

Оставалось кое-что сделать. Это было не просто, опасно, но не пугало его. Мишель был спокоен. Куда более спокоен, чем в предшествующие дни. Он даже боялся своим хладнокровием выдать себя бельгийцу. Следовало последить за собой.

Бельгиец был не один. Ник Врондас и оба сутенера, Фред и Жюльен, казавшиеся глупее всех буржуа на свете, закатав рукава и расстегнув воротнички, сидели за столиком и играли в белот.

Они не прервали партию, чтобы поздороваться с ним, только кивнули, а Жеф что-то проворчал.

— Налей мне перно, Напо, — попросил Мишель.

Негр вышел из тесной кухни и прошел за стойку. Мишель дал себе слово не напиваться. Сейчас не время. Отныне ему требовалась вся его выдержка, а не горячность.

Каким образом когда-то Жеф убил человека? Он ведь тоже убил однажды. Но его схватили. Возможно, случай был совсем иной. Для этого достаточно было взглянуть на примитивную громаду фламандца. Несомненно, заколотил до смерти в порыве ревности или гнева.

Что бы все они, сидящие сейчас за столиком и бросающие смятые карты, сказали, если бы он, Мишель, хладнокровно — ведь он был по-прежнему спокоен, о чем ему говорили зеркала, — произнес: «Завтра я убью старого каймана!»?

Фраза ему понравилась. Она звучала, как музыка.

Слова «старый кайман» подходили как нельзя лучше.

Это был действительно старый, скрюченный и беззубый кайман, о котором никто не пожалеет.

— Через день, через две недели, через месяц…

Он еще не знал, выйдет ли за него замуж м-с Лэмпсон.

Но теперь это значило ровно столько, сколько, покидая Париж, значила другая мысль: возьмет ли его Фершо к себе и понравится ли он ему.

Главное было уехать, подняться на ступеньку выше, ступеньку, которая казалась ему последней.

Сейчас он отправится в «Вашингтон», хотя редко бывал там во в горой половине дня. Но ему нужно было увидеть дворец глазами человека, который отныне будет жить в такой же роскоши.

«Завтра я…»

И громко спросил:

— Вы не видели Голландца?

Сказано это было таким непринужденным тоном, что Жеф обернулся и оглядел его, прежде чем проговорил:

— Ты ищешь его?

— Может быть.

— Если насчет головок, то он их все продал вчера.

Мишель не удержался и снова посмотрел на себя в зеркало, пригладив волосы рукой, которая даже не дрожала. (Кстати! Он купит себе наконец золотой перстень с печаткой, о чем мечтал всю жизнь!) Один из сутенеров сказал:

— Я видел его утром в районе порта.

Мишель еще не знал, зачем ему нужен Голландец, но был убежден, что тот понадобится. Разве не сам он оказался на его пути? И не Жеф ли подсказал ему мысль…

Он стал понемногу наливать воду через сахар прямо над стаканом. Дым от сигареты щекотал глаза. В эту минуту начался дождь, да такой силы, что капли отскакивали от тротуара, как градины.

Прохожие бросились врассыпную. Двери кафе открылись, пропуская людей, никогда не бывавших у Жефа и не решавшихся подойти к стойке.

— Наконец-то, — вздохнул Ник. — Надо позвонить домой, чтобы прислали машину. Что козыри?

— Трефы… Фред подрезал…

Мишель был бы не прочь, чтобы дождь пошел через два дня, после его отъезда. Ему предстояло много побегать, и он мог сильно вымокнуть.

— Похоже, — сказал он, присев на край круглого столика, — что мы состаримся не в Панаме…

Стараясь понять, Жеф обернулся к нему, снова нахмурив брови.

— Старик боится сезона дождей.

Само небо пришло ему на помощь!

Он еще не знал, куда ехать, но раз уж об этом подумал, надолго откладывать отъезд не станет.

Теперь, после того как было сделано объявление об отъезде, никто не удивится, не встречая их нигде. Ему следовало помнить обо всем. Он будет помнить.

— Рене наверху?

Последовал знак, что да.

— Одна?

Мишель поднялся наверх. Рене спала, и он разбудил ее.

— Кажется, мы уезжаем, — сказал он, закуривая сигарету.

— Куда?

— Еще не знаю. Старик вбил себе в голову, что дожди ему во вред, так что, возможно, через несколько дней…

— Похоже, ты доволен?

— Ты ведь знаешь, мне тут нечего было делать.

Они никогда не разыгрывали влюбленных. Так что им нечего было притворяться. Тем не менее Рене погрустнела и казалась немного обеспокоенной.

— Не знаю отчего, но я это предчувствовала.

— Ты тоже?

Он пожалел, что неосторожно произнес это слово.

— А что? Кто-то еще сказал тебе то же самое?

Он подумал о Жефе, но ответил:

— Никто. Я тоже предчувствовал, что меня ждут перемены в жизни.

Главное, не сказать ничего лишнего. А он мог сболтнуть. Но так как у него есть время, отчего было не воспользоваться последний раз послушным и нежным телом Рене?

— Раздеваешься?

— Как видишь.

Он остался доволен собой, тем, что все проделал без особого пыла, как обычно с Рене: это тоже говорило о спокойствии духа. Лаская ее, он не переставал думать о своем плане, точнее — о принятом решении.

Казалось, что Гертруда Лэмпсон в своем дворце в Вальпараисо услышала, о чем он думает. Ни разу в предыдущих письмах она не намекала на пресловутого дядюшку.

— Ты не будешь жалеть?

— Я?

Четверть часа спустя он снова завязывал галстук перед зеркалом.

— Надеюсь, ты не уедешь, не попрощавшись?

Конечно, он пообещал, но знал, что не придет. Все было кончено. Прощание с Рене состоялось. Оставалось уйти. Он повернулся, увидел ее лежащую на постели с растрепанными волосами и с поднятой ногой.

Как себя вести внизу, он пока не знал. Как не знал, понадобится ли ему еще Жеф. Игра в карты закончилась.

Все встали. Врондас позвонил, и ему подали машину с шофером-туземцем.

— Кого-нибудь подвезти? — спросил Ник, выходя на улицу.

— Меня! — сказал Мишель, взглянув на Жефа, который собирал рюмки.

Он плюхнулся в роскошную машину левантинца, в которой всегда пахло духами — Ник душился, как женщина.

Здесь, в кармашке заднего сиденья, Мишель увидел маленькую золотую зажигалку, которая показалась ему предвестником его будущей жизни, напомнив также о портсигаре Гертруды Лэмпсон.

Ему так не терпелось, чтобы поскорее наступило послезавтра, что он подумал: имей он сегодня такую зажигалку, это уже позволило бы ему почувствовать себя другим человеком. Врондас о чем-то говорил с ним.

О чем? Не имело значения. Машина остановилась перед домом Вуольто.

— Придете вечером сыграть в покер?

— Еще не знаю. Может быть. Если не помешает предстоящий отъезд.

Только что, у Жефа, этот отъезд представлялся чем-то далеким. Но теперь он явно приблизился. Мишель был готов объявить его хоть на завтра!

Выходя из машины, Мишель ловко прихватил с собой зажигалку.

Ничего не заметивший Ник откинулся на сиденье.

Дверца захлопнулась, и машина отъехала, разбрызгивая столбы грязной воды.

Поднимаясь по ступенькам, Мишель сжимал в руке драгоценный предмет. Остановившись на первой же площадке, он выбросил старую сигарету, взял новую и прикурил от золотого пламени.

Когда Мишель вошел на веранду, Фершо показался ему еще меньше, более худым, более незначительным, чем обычно, и он удивился тому, как мог этот человек произвести на него такое сильное впечатление, когда он впервые увидел его в доме в дюнах.

Негритянка накрывала на стол и с широкой улыбкой объявила, что кушать подано и что на ужин господа получат перепелки.

8

Самолет линии Бангкок — Лима — Вальпараисо вылетал из Кристобаля в четверг в восемь утра. Стало быть, решающий день для Мишеля выпадал на среду. Весь нынешний день, как и во вторник, шел дождь. Он будет теперь продолжаться несколько недель подряд. Жара, однако, стояла такая, как в конце сухого сезона. Люди ходили по улицам в промокшей одежде, напоминавшей компресс, и по колено в грязи.

То был редкий день в жизни Мишеля, когда ему пришлось воспользоваться зонтом. Найти такси возле дома Вуольто оказалось невозможно. Все проезжавшие машины, направлявшиеся в «Вашингтон» или обратно, были заняты.

По привычке, выработанной за последние недели, Фершо работал немного утром, до полдесятого, а затем после обеда — часов с трех. Так было почти всегда. Все остальные часы представленный сам себе, Мишель не обязан был давать отчет о своем времяпрепровождени.

Однако для проформы он все же спрашивал у Фершо:

— Ничего не нужно?

Нет, он был не нужен, и с раннего утра отправился на почту, скорее по привычке, чем в ожидании письма: авиапочта по средам не поступала. Как и накануне, он всюду безуспешно искал Суску.

В двух шагах от почты находился маленький бар, который держал итальянец и куда Мишель имел обыкновение забегать, чтобы перехватить первую за день рюмку спиртного. Он чуть было не поступил так же, но за несколько шагов до выкрашенной в зеленый цвет двери замер.

Он не должен был пить ни в коем случае! А его мучила жажда. Ни разу в жизни ему так не хотелось выпить.

В самый неподходящий момент у него перехватывало горло, и он не мог даже проглотить слюну. Вот и сейчас, казалось, рюмка спиртного сможет облегчить ему жизнь.

Он все же вошел в бар, оперся о стойку, но заказал лишь стакан воды.

На лбу и на верхней губе у него выступили бисеринки пота. Он улыбнулся знакомому хозяину бара:

— Как идут дела, Анджело?

— Идут, господин Мишель.

— Мы с патроном, вероятно, уедем из Панамы.

— Будет жаль.

Все шло своим путем. Он был спокоен. Говорил обычным тоном. Анджело не мог ничего заподозрить.

— Ты не видел Голландца?

— Где-нибудь тут шляется, как обычно. Он как несчастье: с ним встречаешься чаще, чем хотелось бы.

Если бы так! Как назло, со вчерашнего дня его нигде нельзя найти. Лишний раз заходить к Жефу Мишелю не хотелось — тот еще мог ему понадобиться после. Впрочем, он убедился, что Суски там не было.

Схватив такси, Мишель доехал до «Вашингтона», где чуть было, как у Анджело, не спросил воды, но вовремя спохватился: это показалось бы странным. Поэтому заказал обычное виски, а когда китаец бармен отвернулся, вылил его в кадку с растением.

Он полностью контролировал свои поступки. Раз двадцать, пятьдесят, может быть, сто за день, чувствуя, как у него перехватывает горло, он умудрялся тем не менее сохранять бесстрастное выражение лица.

Спазм в горле возникала при одной мысли о деле, которое ему предстояло совершить и все подробности которого уже запечатлелись у него в голове.

Рассматривая этот вопрос с разных сторон, он пролежал большую часть ночи с открытыми глазами в двух шагах от спящего — или бодрствующего? — на веранде на своей раскладушке Фершо. Ровный шум дождя сопровождал его размышления.

В результате ему стало ясно, что все придется проделать самому. Сначала он хотел поручить это Суске, хорошо заплатив ему. Но для выполнения этого плана имелось препятствие. Суска увидит пояс и банкноты.

Ведь надо будет освободить труп от этого богатства, прежде чем уничтожить его. Голландец может стать нежелательным свидетелем. Он прикинет размер суммы. Кто знает, сколько он тогда запросит, и, даже если не потребует всего, не возникнет ли у него искушение совершить еще одно убийство? Итак, Мишелю придется все проделать самому. Он все тщательно продумал и продолжал размышлять о своем плане во время ужина, когда остался с глазу на глаз с Фершо. Им подавала Марта.