Глава 5

Франсуа и Вивиана обедали на террасе у Фуке. Солнце было густого желтого цвета, в воздухе ощущалась какая-то тяжесть. Всякий раз, когда по свистку регулировщика на Елисейских полях замирал двусторонний поток машин, Франсуа машинально бросал взгляд на террасу ресторана «Селект».

— Ждешь кого-нибудь? — поинтересовалась Вивиана.

— Нет. В общем, никого.

Выйдя из редакции, он заглянул в «Селект», и бармен сообщил:

— Господин Буссу заходил, выпил на ходу кружку пива, но уже давненько, еще не было одиннадцати. Ему что-нибудь передать, когда он придет?

Чего ради? Вероятнее всего, Буссу не появится.

— Благодарю, Жан. На всякий случай, я обедаю напротив.

Может быть, Буссу решил, что с минуты на минуту нагрянет полиция арестовать Франсуа, и предпочел не присутствовать при этом? Как-то раз они откровенно говорили, и Фердинан признался: «Для друга я готов сделать все, кроме двух вещей: навестить его в больнице и присутствовать на его похоронах. На это я просто физически не способен».

Взглянув на Вивиану, Франсуа поразился, как она свыклась с новым образом жизни. За соседними столиками сидели несколько признанных парижских красавиц, не говоря уж о театральных актрисах и кинозвездах. Но и среди них Вивиана выделяется непринужденностью и даже изысканностью. И еще Франсуа обратил внимание, что она сменила прическу: теперь у нее сзади открылась шея, которой он до сих пор, можно сказать, не видел. Когда принесли закуску, Франсуа, любуясь этой белой и нежной шеей, задумчиво спросил:

— Ты была очень бедна?

— Неужели ты думаешь, что я оказалась бы там, где ты меня нашел, если бы не была бедной? — ответила после секундного замешательства Вивиана, изумленно глядя на него.

— Но ты могла бы заняться чем-нибудь другим, например поступить работать в мастерскую или универсальный магазин.

Он, наверно, никогда не забудет, каким тоном она отрезала «нет» и какой непроницаемый, но непроницаемый совершенно по-новому, был у нее при этом взгляд.

— А согласилась бы ты опять стать бедной?

— Разумеется нет! — скривив губы, сухо отрезала она.

Но тут же рассмеялась безрадостным, неживым смехом. — Странные задаешь ты вопросы! И место нашел подходящее. Вообще у тебя сегодня не слишком веселый вид. В газете что-нибудь?

Франсуа предпочел не отвечать, и Вивиана поняла, что здесь не место для подобных вопросов. Отправляя в рот шампиньон по-гречески, она из самых добрых побуждений — чтобы сменить тему — поинтересовалась:

— Пойдешь на вручение наград?

— Когда?

— Сегодня. Разве Боб тебе не говорил?

— Ой, совсем забыл!

Он соврал. Боб ничего ему не говорил. Три года назад в день, когда умерла Жермена, уже были каникулы.

Продолжая есть, Франсуа размышлял и наконец догадался: дело не в изменении даты начала каникул, а просто триместры в школе считаются по неделям, и поэтому произошла сдвижка на несколько дней. Но лучше бы Вивиане не заговаривать на эту тему, особенно сейчас, когда ему просто необходимо иметь свежую голову, чтобы разобраться с другими проблемами. Он по опыту знает: так бывало всегда. У него, во всяком случае!

Истинный сын своей матери, он обладает чутьем на катастрофы. «Беда никогда не приходит одна».

Как раз в тот момент, когда на память ему пришла эта пословица, неподалеку от них усаживался за столик знакомый владелец рекламного бюро, пришедший с хорошенькой женщиной, и Франсуа, приподнявшись, приветственно помахал ему рукой. Но этот человек, прекрасно знавший Франсуа и обычно называвший его «дорогой друг», притворился, будто не заметил приветствия или счел, что оно обращено не к нему.

Вивиана, разумеется, увидела это, но промолчала.

И вообще, черт ее дернул заговорить о Бобе! Уж не из-за вручения ли наград мальчик, несмотря на все старания отца, был вчера так уклончив и замкнут? Но ведь Франсуа все равно не пошел бы туда.

Когда-то они ходили на вручение наград вместе с Жерменой, и Франсуа должен признать, что сам он отправлялся на эти торжественные акты с тайным корыстным расчетом. Они давали ему возможность возобновить связи с бывшими соучениками, почти все из которых стали, что называется, влиятельными лицами. И хотя, общаясь с ними, он испытывал чувство унижения, тем не менее старательно записывал их адреса.

«Может пригодиться», — объяснял он Жермене. Ко многим из них он приходил, когда искал работу. Другим писал. Для него это было примерно то же, что для Вивианы ее маршрут между баром Пополя и гостиницей с номерами «на время».

Уж не для того ли, чтобы изменить впечатление о себе, явился он на вручение наград в первый и единственный раз после начала новой жизни? Поначалу Франсуа не понял, что для его однокашников положение оказалось куда более щекотливым, чем прежде, но отцы-монахи очень вежливо дали ему это понять.

Странно! Он занимается примерно тем же, чем многие другие, однако никто их не избегает, даже напротив.

Взять хотя бы его братца Марселя, который ежегодно председательствует на вручении наград в самой закрытой парижской школе для девочек. Как он получил руку дочери старого Эберлена? А разве тайна, что из-под каждой кампании самой тиражной ежедневной газеты Парижа выглядывает крупный шантаж? Однако это не помешало ее издателю стать министром. Страницы «Хлыста» каждую неделю заполнены разоблачениями подобного рода, и каждая строчка в них — правда. Недаром же за три года никто, даже Джанини, не осмелился преследовать его за диффамацию.

Официант принес заливное из дичи, а Франсуа, все так же рассеянно поглядывая на шею Вивианы, неотступно думал про Боба и про коллеж. Однажды вечером на втором году после смерти Жермен сын с наигранной непринужденностью сообщил:

— Послезавтра вручают награды. Придешь?

— А ты хочешь, чтобы я пришел?

— Конечно! — с преувеличенной горячностью воскликнул Боб.

— Боюсь, что буду занят. В котором это часу?

— В три.

— Увы, на этот час у меня назначена встреча, и отменить ее не удастся.

Он обязательно пошел бы, если бы мальчик стал настаивать, пусть даже для виду. Но Боб промолчал, и это огорчило Франсуа.

— Ты что, все о бедности думаешь? — спросила Вивиана, видя, что он опять погрузился в туман.

— Да… Нет… Все гораздо сложнее…

И тут, к удивлению Франсуа, Вивиана ровным, бесстрастным тоном, свидетельствующим о том, что она много размышляла об этом, произнесла:

— Ты обратил внимание, что те, кто знает бедность не понаслышке, кто жил в бедности без всякой надежды вырваться, никогда о ней не говорят? Потому о ней и наговорено столько глупостей. О бедности болтают люди, не знающие, что это такое. Однажды я прочла в журнале интервью с одним знаменитым киноактером, чье детство прошло в лондонском Ист-Энде. Его обвиняли в скупости, и он ответил на это: «Если человек был беден, как я, он готов на все, чтобы снова не впасть в нужду. И не стыдится этого».

Большинство сидящих здесь женщин одеваются у лучших портных, их драгоценности куплены на улице Мира.

Любая вещица, которую они вынимают из сумочки, скажем зажигалка или пудреница, сделана из золота, а у некоторых даже украшена самоцветами. Многие из них совсем еще юны; кое-кто всего год как вырвался из привратницкой или из лачуги где-нибудь в предместье.

А у скольких из этих уже пожилых мужчин, прибывших сюда со всех концов Европы, босоногое детство прошло в трущобах Вильны, Варшавы или Будапешта! Уж не воспоминания ли о былой нищете сообщают смеху и этих мужчин, и этих женщин такую жестокость? Да есть ли тут хоть один порядочный человек — порядочный в том смысле, какой придавала этому слову мать Франсуа? Или честный, если воспользоваться выражением его отца?

— Я думаю, что я ответил бы в тринадцать лет, — вздохнул Франсуа.

— На что?

— На вопрос, который задал себе.

— Догадываюсь. А я в тринадцать лет уже все решила.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? — воскликнул Франсуа, глядя на нее со смесью восхищения и ужаса.

— Я даже матери об этом объявила.

— И что она?

— Сказала, что, может быть, я и права.

— Твоя мать тоже?..

— Нет, на панель она не ходила, если ты это имеешь в виду. — И, рассмеявшись, Вивиана заметила:

— Видно, гроза надвигается. Это она навела нас на такие веселые мысли.

— Господин Лекуэн! Господин Франсуа Лекуэн! — кричал в дверях ресторана, ведущих на террасу, рассыльный.

Чуть ли не со страхом Франсуа поднял руку. Рассыльный пробрался к нему и вручил письмо, только что полученное на его имя. Франсуа узнал почерк Пьебефа, точнее, поддельный почерк, поскольку бывший инспектор полиции и тут не забывал об осторожности; Франсуа подозревал, что и писал он в перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев.

— Плохие новости?

— Ни плохие и ни хорошие.

Понимает ли она, что с минуты на минуту может наступить конец? По-видимому, да. Она всегда это знала.

И они, все те, кто находится с ним в постоянном контакте, тоже знали; в этом, вне всякого сомнения, причина, почему они так смотрели на него. Потому что думали, будто он не знает.

И как в насмешку Франсуа пришел в этой связи на память эпизод из времен учения в коллеже Станислава, эпизод, связанный с отцом Обо, который преподавал у них в шестом классе Катехизис; у него было лицо Христа, и, рассказывая о страстях Господних, он раскидывал руки, как бы изображая Иисуса во плоти. В конце каждого урока отец Обо предлагал ученикам высказывать свои возражения, а потом опровергал их. Нет, это не Франсуа, а кто-то из его одноклассников задал неизбежный вопрос насчет свободы воли:

— Если Бог знает все заранее, если еще до нашего рождения знает все грехи, какие мы совершим, то можно ли говорить, что мы свободны в своих поступках? Не означает ли это, что Бог несет ответственность за наши грехи?

Перед глазами Франсуа возник длинный, тощий священник в сутане: нарочито медленно, как бы вырастая, он встает, обводит их всех по очереди взглядом, словно овладевает их мыслями.

— Как обычно, господа, я воспользуюсь сравнением.

Вообразите, что по улице идет человек и читает на ходу газету, а вы наблюдаете за ним. И вот вы видите, что на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, я подчеркиваю, на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, рабочие сняли крышу канализационного люка, и посреди тротуара открылась яма. Двадцать, десять шагов отделяют человека от ямы, и вот наконец он на миг останавливается…

Может быть, он сейчас сложит газету и сунет ее в карман?.. Он задевает прохожего и по этой причине чуть отклоняется от своего пути… Может быть, в этом его спасение?.. Нет, он снова, все так же читая газету, вслепую берет прежнее направление… Остается не больше пяти, трех шагов… Канализационный люк прямо перед ним, но он из-за газеты не видит его. Однако вы видите, вы знаете. Можно ли сказать, что этот человек не волен остановиться, перестать читать или даже повернуть назад? Так вот, господа, этот человек, который сейчас свалится в канализационный люк, является символом…

И этот человек — он, Франсуа Лекуэн. А все остальные — Марсель, Рене, Рауль, Вивиана, Буссу, м-ль Берта — зрители, наблюдающие, как человек с газетой приближается к открытому люку. Вот почему они смотрели на него с невольным испугом. Однако им известно лишь одно: он тоже знает, что люк открыт!

— Метрдотель, счет!

И все же Франсуа не знает, что обедает на этой террасе в последний раз.

— Ты к себе в редакцию?

— Только на минутку. Потом у меня встреча в городе.

Значит, Шартье не вернулся. М-ль Берта обедает в редакции: приносит с собой завтрак в аккуратно завязанном пакете. Она обещала позвонить, если Шартье подаст весть о себе. Трудно предположить, что он скрылся, чтобы присвоить пятнадцать или двадцать тысяч франков, полученных в Отейле. Много раз у него была возможность украсть куда большую сумму, однако он этого не делал. Положение, правда, обостряется, но у Шартье есть нюх и некоторый опыт…

Куда больше оснований полагать, что он попал в ловушку. Но тогда кто-то из своих должен был стукнуть в полицию. Кто же? Буссу? Рауль? Может быть, сам Пьебеф? А почему бы не Вивиана, которой Франсуа рассказывает практически все, что происходит в газете?

Разве она не призналась несколько минут назад, что ни за что не согласилась бы снова стать бедной?

— Откуда тебе известно, что сегодня вручение наград?

— После твоего звонка ко мне зашла Мими. Ее сестра замужем за архитектором. А их шестнадцатилетний сын тоже учится в коллеже Станислава. Я увижу тебя сегодня?

— Позвоню после пяти, а то и прямиком поеду к тебе.

— Я оставлю тебе записку, если вдруг выйду.

Франсуа разозлился на нее за эти слова. Кто знает, как пользуется Вивиана своей свободой? Но особенно чудовищным ему показалось, что в такой день, как сегодня, у нее могут быть другие занятия, кроме как ждать его.

И не важно, что ей ничего не известно. Она чувствует: происходит что-то серьезное. Буссу уже смылся. А если Шартье арестован, не начал ли он уже колоться?

В пределах Парижа устроить ему ловушку и произвести арест по всей форме могла только уголовная полиция. В таком случае Шартье находится на набережной Орфевр и Бутарель с удовольствием принимает участие в его допросе. А Шартье отнюдь не герой.

Подкидыш, сбежавший из приюта, выросший один в Бельвиле[2], сам пробивавшийся в жизни, он циничен, насмешлив и обладает кошачьей способностью падать на все четыре лапы.

Этому подрядчику Шартье должен был рассказать ту же самую историю: дескать, он пришел повидаться с ним по собственной воле, втайне от хозяина, потому что ему невыносимо видеть, как и т.д. и т.п. Никаких доказательств противного нет. И даже если будет вынесен приговор за нарушение законов о печати, хотя, к сожалению, это не тот случай, в тюрьму придется пойти Шартье как ответственному редактору.

Он однажды уже сидел, но давно, еще до Франсуа.

Признание это вырвалось у него случайно: как-то заговорили про фасоль, и Шартье заявил, что за год наелся ею на всю жизнь. В подробности он вдаваться не стал. Но, видимо, до призыва в армию у него было много недоразумений с полицией: службу он проходил в африканских батальонах, а туда направляют только самых отпетых.

А вот о службе он рассказывал с удовольствием и любил, к великому негодованию м-ль Берты, напевать у нее над ухом строевые песни из тех, что посолоней.

Франсуа оставил автомобиль возле Фуке, перешел Елисейские поля и поднялся к себе в кабинет.

— Был Шартье?

— Нет, — ответила м-ль Берта. — А Буссу приходил.

Франсуа на миг просиял. Известие подбодрило его. Но ненадолго.

— Что он сказал?

— Ничего. Набил портфель бумагами и ушел.

Ящики его стола пусты, Буссу даже не потрудился задвинуть их. М-ль Берта, конечно, все поняла и молча смотрела на Франсуа.

— А мой брат?

— Пошел обедать.

— Один?

— Его пригласил Буссу. Мсье Рауль обещал возвратиться к двум и принять сотрудников. (Было уже десять минут третьего.) Гонорары не подсчитаны, так что платить сегодня мы не сможем. Думаю, это и к лучшему.

Последняя фраза прозвучала весьма символично, особенно в устах м-ль Берты. Франсуа сухо — и тут же пожалел об этом — процедил:

— Все отложите, подсчитайте гонорары и начинайте платить.

— А деньги у вас есть?

— Вот. — Франсуа с некоторым сожалением протянул ей пачку денег и спросил:

— Но хоть вы-то не сбежите?

— А вот и я — с выжидательной интонацией возвестил вошедший Рауль, избавив м-ль Берту от необходимости отвечать, и тут же поинтересовался, но без тени тревоги в голосе, да еще и сопроводив вопрос красноречивым жестом:

— Что с Шартье? Сцапали? — У него хватило ума добавить:

— Я начинаю задумываться, поедет ли мой друг Боб этим летом на море. Кстати, ты идешь на вручение наград?

И этому известно, и этот вынуждает его думать о сыне! Но хуже всего, что Боб, очевидно, сообщил Раулю о вручении наград. Рауль взял обыкновение захаживать на улицу Деламбра, но по преимуществу в отсутствие Франсуа. Установить это ему не так уж сложно: он слышит телефонные переговоры Франсуа с Вивианой. Почему Боб ни разу не сказал отцу о визитах дяди? Стыдится дружбы со старым пьянчугой? Или боится огорчить Франсуа?

— Тебе придется в пять, а лучше пораньше быть в «Королевской таверне».

— Хорошо. А в чем дело?

Франсуа протянул ему записку Пьебефа.

— Ясно, — вздохнул Рауль и спросил:

— Сегодня платим? — Но увидев на столе м-ль Берты деньги, сам и ответил:

— Платим! Тогда начнем!

Через несколько минут сюда потянутся «драные коты», по выражению Шартье, приходящие несколько раз в месяц из самых отдаленных уголков Парижа и пригородов, чтобы получить свои полсотни франков за какую-нибудь мелкую информацию или рисунок. После их ухода в кабинете разит, как в курилке, и долго не выветривается запах пропотевшей одежды и заношенной обуви.

Франсуа был вне себя, оттого что придется ехать до Венсена в метро, но сейчас не время оспаривать инструкции Пьебефа; вероятно, он один знает, как обстоят дела.

Франсуа шел пешком по Елисейским полям. Возле ателье известного портного он увидел машину Рене и ее шофера.

И Франсуа с завистью подумал о Марселе. Чтобы быть неуязвимым для атак вроде той, что, похоже, началась сейчас, нужно перейти некий рубеж, которого Франсуа еще далеко не достиг.

Через тестя Марсель является, так сказать, гадиной во втором поколении, если воспользоваться определением Рауля, зато его дочери и их дети будут вполне респектабельными особами, а потом начнется падение, как у Лекуэнов и Найлей: пойдут благовоспитанные, благомыслящие люди, которые будут вспоминать былое великолепие семьи и скулить по поводу своих неудач. И в одном из поколений появятся мальчики вроде Марселя, Рауля и Франсуа.

А пока что в одной из ветвей Лекуэнов-Найлей есть мальчик по имени Боб, который учится в коллеже Станислава с кичливыми маленькими богачами.

С площади Согласия Франсуа свернул на улицу Буасси-д'Англа — просто так, чтобы зайти в бистро. На него внезапно дохнуло давним туманом, окутывавшим некогда горемыку Франсуа Лекуэна, который бродил в одиночестве по бесконечным ущельям улиц и вел разговор с самим собой. Тоска по прошлому пронзила его, и он вдруг задал себе вопрос: а действительно ли был несчастен тот Франсуа?

Да, он выпивал у каждой стойки. Пропивал большую часть тех ничтожных денег, которые добывал с таким трудом ценой мелких плутней и унижений. Но зато, когда туман сгущался до соответствующей плотности, в нем было уютно, как собаке в ее конуре. Ах, как это возбуждало: смотреть с мучительной завистью на мир, наталкиваться на высоченные дома, которые казались стенами нарочно возведенными, чтобы размозжить о них голову.

Он был маленький, слабый; судьба ожесточилась против него, преследовала изо дня в день, разражаясь после каждого точно нацеленного удара злобным громоподобным смехом. Стоило ему показать, что он распрямляется, что он увидел луч надежды и потянулся к нему, как чудовище тут же изобретало новую напасть, чтобы поставить его на колени. В ту пору он завидовал даже проституткам. Не только Вивиане, но и Фельдфебелю.

Завидовал клошарам: они каждую неделю имеют право на миску горячего супа и место в барже-ночлежке Армии Спасения, а в новогоднюю ночь для них устраивается праздничный ужин.

Но зато как все было просто: захотел, и ты в тумане. Последние три года Франсуа частенько тянуло к стойке, и не из желания выпить, а чтобы вновь обрести густоту атмосферы, теперь уже утраченной им. Он так и не привык ни к чрезмерно светлым и чистым кабинетам на Елисейских полях, ни к апартаментам на Пресбургской улице. Даже квартирка на улице Деламбра, после того, как ее отремонтировали, потеряла свою таинственность.

Несколько рюмок за липкой цинковой стойкой в помещении, насыщенном густым запахом водки и дешевого вина, и он снова почувствовал бы себя самым обездоленным в мире. И смог бы ухмыляться, думая обо всех, кого он тащит на себе и кто, решив, что он пошатнулся, пытается сбить его с ног.

Но Рауль все-таки вернулся. Осталась м-ль Берта.

Правда, ей ничего не грозит: она — всего лишь служащая.

Франсуа платит ей куда больше, чем она получила бы в любом другом месте. М-ль Берта скуповата, экономит на всем — на обедах, на всяких мелочах, а по вечерам, вероятно, сама перешивает платья, переделывает шляпки, и все для того, чтобы поднакопить денег и переехать с матерью на жительство в деревню. Деревни она, разумеется, не знает; впрочем, Франсуа тоже. Для нее коровы, свиньи, куры — вырезанные из дерева фигурки, которые перед Новым годом выставляют в витринах. И вообще, деревня — это солнышко, волнующиеся нивы, которые видишь из окна поезда, и красные крыши ферм, выглядывающие из зелени.

Сейчас Шартье, надо полагать, вовсю колется. После свидания с Пьебефом Франсуа обязательно должен встретиться со своим адвокатом. Хотя нет, он же обещал зайти в «Королевскую таверну». И Вивиане сказал, что придет к ней. И еще очень хочется повидать сына после вручения наград.

Но пора было спускаться в метро. Франсуа дважды сменил поезд, проверяя, нет ли за ним слежки, но сделал это, скорей повинуясь указаниям Пьебефа, чем по убеждению.

Поездка в Венский зоопарк опять навела его на мысли о сыне; он вспоминал, как они втроем — он, Жермена и Боб, еще совсем маленький, — приезжали туда, и он сажал мальчика на плечи, чтобы тот мог посмотреть на зверей. В те годы солнце, пыль, даже сам зоопарк пахли совсем по-другому и воспринимались иначе. А когда ребенком был Франсуа, зоопарка еще не существовало, и отец водил его в Ботанический сад. Интересно, предполагал ли он, кем станет Франсуа? Беспокоило ли его, что Франсуа думает о нем, какой образ отца сохранит в памяти?

Франсуа стоял у первого рва, отделяющего посетителей от животных, и вдруг вздрогнул: кто-то тронул его за плечо. Но это оказался Пьебеф.

— Я шел за вами следом, шеф. Хотел убедиться, что никто не сидит у вас на хвосте. Видите ли, все это скверно пахнет. Очень скверно. И знаете, о чем я сейчас подумал?

Не пришло ли вам время прокатиться в Бельгию? И черт побери, весьма возможно, что вскоре мне придется присоединиться к вам.

— Что с Шартье?

— С десяти он на набережной Орфевр. Ему принесли бутербродов и пива из пивной «У дофины». А заодно и тем, кто допрашивает. Они впятером, включая Бутареля, заперлись в кабинете и держат постоянную связь с улицей де Соссэ. Я варился в этом соку, так что можете мне поверить: удар готовился потрясающе тщательно.

— Ночью они побывали в редакции.

— Не они. Туда приходили люди с улицы де Соссэ во главе с Жорисом. Но только не думайте, что Джанини и Бутарель покончили со мной.

И тут Франсуа озарило: он увидел возможный выход и на всякий случай опустил глаза. Кто мешает ему тоже выйти из игры, как сделал это Буссу, а сейчас, вне всякого сомнения, делает Шартье, и как попытаются по очереди сделать все остальные? Почему бы ему не встретиться на равных с Джанини и не предложить мировую? А еще лучше отправиться прямиком на улицу де Соссэ, где его — в этом он убежден — немедленно примут.