— Пришлось заняться своими делами, — несколько туманно объяснил Рауль. — Ты не будешь против, если я закажу еще?

— Официант, повторить!

Как только разговор перешел на него, Рауль стал уклончив, надолго замолкал и сидел, глядя на собеседника отсутствующим взглядом. И сейчас, спустя три года, Франсуа так ничего и не известно. Видимо, у Рауля произошла в Табоне какая-то история, и, надо полагать, достаточно скверная, потому что он больше ни разу, ни единым словом не коснулся этой темы. А разве не удивительно, что, прожив столько лет в тропиках, он вернулся оттуда без гроша?

Но после пятой рюмки Рауль как бы невзначай молвил:

— Пришлось искать место.

— Какое место?

Франсуа не мог поверить, что брат в сорок шесть лет оказался в той же ситуации, в какой он сам был месяц назад, что Рауль бегает по объявлениям, толчется в приемных и конторах по найму. Рауль был старший и всегда казался ему человеком значительным, особенно после отъезда в жаркие страны. Впрочем, месяц назад ему любой человек казался значительным. Итак, две бутылки коньяка, кремовый торт и револьвер для Боба были последними роскошествами Рауля, и Франсуа только сейчас понял, почему брат спросил, не пригласит ли он его выпить.

— Нашел?

— С понедельника приступил.

— И что же ты делаешь?

— Работаю кладовщиком на овощном складе на улице Кокильер у Центрального рынка. Не уверен, что моя должность называется именно так, но это не важно.

Начинаю в одиннадцать вечера, когда приходят грузовики из деревень. Отмечаю в блокноте ящики и тюки, по мере того как их сгружают. Работа непыльная. Тяжело тем, кто разгружает. Постоянной бригады нет. Грузчиков то слишком много, а то приходится бегать по улицам в поисках их.

— А живешь где?

— В меблирашках недалеко от работы.

Может, в одной из тех маленьких гостиниц, куда Франсуа ходил когда-то с девицами, которых подцеплял в районе Севастопольского бульвара? У него сохранилось воспоминание о людной грязной улочке, по которой грохочут грузовики, о подворотнях, ведущих в захламленные дворы.

— Ну ладно, мой мальчик. Вот я и повидался с тобой.

Спасибо, что угостил. Через пару деньков, а вернее, вечеров, потому что днем я сплю, снова забегу к тебе и попрошу поставить рюмашку.

Франсуа только-только начал раскапывать историю про Джанини и девочку. Он всего лишь дважды встретился с бывшим инспектором Пьебефом и пока еще не представлял, какие выгоды это ему сулит. Лишь через несколько недель, когда перед ним забрезжила надежда встать на ноги, ему пришла мысль, правда еще неопределенная, приспособить к делу Рауля. Нет, не из жалости и не из чувства долга. И уж совсем не по той причине, по какой привлек его самого Марсель.

— А если я сам стану издавать маленький еженедельник, ты согласился бы пойти ко мне?

— Каковы будут мои обязанности?

— Пока еще точно не знаю. Будешь мне помогать.

— Что, дело Джанини разожгло у тебя аппетит?

— И оно, и другие.

— Ты считаешь, что я настолько подлец?

— Подумай, — не обиделся Франсуа. — Я предлагаю вполне серьезно.

— Я не говорю «нет».

— Разумеется, тебе не нужно будет сидеть весь день.

— Надеюсь. А можно задать вопрос?

— Давай.

— Буссу с тобой?

— Он будет моим главным редактором.

— Марсель?

— Нет.

— А Рене?

— В некотором смысле, возможно. Но без упоминания имени.

— То есть она даст тебе денег на первое время?

— Примерно так.

Почти все встречи в Раулем происходили на террасах кафе, к которым он питал особенное пристрасчие, возможно, потому, что много лет прожил в джунглях. И вот однажды вечером, невозмутимо глядя Франсуа в глаза, он дал согласие:

— Я попробую. Если твои намерения не изменились, с понедельника ты мой шеф.

Именно Рауль уличал их мамочку и вообще людей в мазохизме. Слова, что он говорил в ту первую ночь, врезались в память Франсуа, который мог бы повторить их наизусть, как Катехизис: «Люди обожают, когда их заставляют страдать, и не только физически, но нравственно. Таких, кто испытывает подлинное наслаждение, когда их унижают, втаптывают в грязь, не счесть. И заметь, это именно те, кто плачется, что им не везет!

А сколько важных особ вроде управляющих крупными фирмами или людей, обладающих огромной властью, ходят каждую неделю к бандершам, чтобы их там стегали или пинали ногой в задницу». И порой Франсуа спрашивал себя, не испытывает ли брат этакого горького удовлетворения оттого, что находится под его началом.

— Да еще одно, прежде чем дать окончательное согласие. Лучше, если между нами все будет ясно. Тебе известно, что я пью, и пью регулярно?

— Известно.

— Так вот, предупреждаю: привычек своих я менять не собираюсь. Если тебя это устраивает, больше мне сказать нечего.

Когда Франсуа вышел из лифта на первом этаже, того типа в вестибюле не было: он сидел в тени дерева метрах в пятнадцати от входа. Так же, как и утром, он не пошел за Франсуа. Если шпик действительно торчит тут из-за него, значит, его интересует не деятельность самого Франсуа, а люди, приходящие к нему. Видимо, этот субъект должен составить их список. А может, он надеется застукать Пьебефа, если тот явится сюда. В любом случае это доказывает, что преувеличенная осторожность бывшего инспектора не так уж нелепа, как кажется.

Выехать со стоянки было нелегко, одну машину Франсуа едва не задел. Но еще трудней оказалось припарковаться около Биржи: наступил самый бурный час, и уже издали из-под колоннады доносились голоса маклеров.

В типографии печатается множество газет. У каждого главного редактора свой день; в их распоряжение отведены три застекленные комнатушки, откуда можно наблюдать за талерами и линотипами. Там вечно толкутся репортеры и редакционные курьеры, и чуть ли не у каждого в руках еще влажные оттиски или гранки.

Буссу, в рубашке с закатанными рукавами и, как всегда, небритый, сидел в своей клетушке перед тремя кружками пива, которые только что принес официант из ближнего кафе. Он тоже пьяница, как Рауль или Пьебеф, но каждый из них пьяница на свой манер. Шартье зовет их «тремя толстяками»; Буссу самый толстый из них: он с трудом влезает в такси. Пьет он только пиво, но зато с утра до вечера, по тридцать кружек в день.

— Фердинан, вы можете сейчас пойти со мной?

— Вот только передам корректуры Гастону, и я к вашим услугам, шеф.

Гастон — это метранпаж; всякий раз, когда ему приносят что-нибудь с машинки, он воздевает руки к небу и клянется, что «это не влезет».

— Брат передал мне несколько материалов.

— Только ни слова Гастону. Номер уже сверстан.

Отдадите их мне в редакции. К пятнадцати часам формы должны быть готовы. Кстати, надеюсь, вы не поведете меня на чудовищное обжорство в «Фаршированном индюке»?

Это означает, что Буссу не прочь сходить именно туда. В «Фаршированном индюке», одном из лучших парижских ресторанов, в этот час обедают главным образом биржевики, но сюда заглядывают и политические деятели, а порой тут можно встретить министра или влиятельного издателя крупной газеты.

— Столик для мсье Франсуа! — возгласил метрдотель, которому Франсуа каждый раз уважительно пожимает руку.

И здесь, разумеется, есть люди, которые не здороваются с издателем «Хлыста», но тех, кто зовет его «дорогой друг», тоже немало, если не больше. Постепенно Франсуа научился произносить соответствующим тоном два этих словечка, обращаясь к людям, которых в прежние времена с дрожью в голосе титуловал бы «господин директор». Научился произносить с подчеркнутой непринужденностью и в то же время с ноткой почтительности: «дорогой председатель», «дорогой министр».

До сих пор он еще не насытился шикарными ресторанами и, наверное, никогда не насытится. Ему нравится любоваться тяжелой серебряной тележкой, на которой лежит кусок мяса или целиком зажаренный ягненок, и наслаждение, получаемое им от изысканных блюд, ничуть не уменьшается. Сколько раз он приникал лицом к витрине колбасной лавки в ту пору, когда верхом кулинарной роскоши для него были корзиночки с омарами. Лишь однажды он купил их сразу четыре штуки. С того дня началась его новая жизнь.

Даже здесь Буссу пьет только пиво. Наверное, в этом есть некоторая поза: он ведь принадлежит к эпохе, когда пиво, сосиски с кислой капустой и трубка были как бы приметой журналиста.

— Что порекомендуете, Жермен? Мне что-нибудь полегче.

— Баранья котлета с жареным картофелем?

Обычно все кончалось тем, что Франсуа заказывал блюдо под самым сложным соусом с шампиньонами и трюфелями; для него главное, чтобы оно как можно больше отличалось от той скромной еды, к которой он привык.

— А как насчет суфле из почек?

— Весьма рекомендую.

Излюбленное блюдо Буссу — дичь или жареное мясо и побольше картофельного пюре. Он обладает неимоверным аппетитом. Для него главное — количество. Сейчас он тоже голоден, и это чувствуется по тому, как он произнес: «Бифштекс, да потолще!»

— А теперь, дорогой Фердинан, мы можем побеседовать.

— Да мне особо нечего сообщить. Беспокоит меня с утра одна вещь, хотя не уверен, что это серьезно. Когда я в десять пришел в типографию…

— В десять?

Всем известно, что Буссу любит понежиться в постели, которая, наверно, насквозь пропахла пивом.

— Ну, в десять тридцать. Так вот, когда я пришел, то удивился, что на столе не лежат, как обычно, оттиски.

Я подумал, видно, Гастон опоздал или запамятовал. Пошел к талеру. Ну вы знаете, что по средам на Тастоне три газеты и какое у него поэтому настроение. «Ваши оттиски! — завопил он. — Уже час, как вам их принесли. Я собственными глазами видел их на вашем столе». Я принялся за розыски. Расспросил мальчишку, который убирает старую бумагу, потом привратника. Пришлось потратить немало времени, прежде чем я узнал, что видели какого-то типа с нашими оттисками, но не обратили внимания, решив, что он из газеты. Невысокий, полный, в очках с толстыми стеклами и соломенной шляпе. Когда он уходил, в руках у него был кожаный портфель. Батист, привратник, припомнил, что обут он был в стоптанные желтые туфли.

— Полиция? — спросил Франсуа.

— Не знаю. Но вообще-то непохоже, что он с набережной Орфевр. Мне кажется, я знаю в уголовной полиции всех, но там никто не подходит под эти приметы.

И потом, это не их метод. Будь это человек из уголовки, он бы не церемонился и уж точно не смылся до моего прихода. Он бы сел ко мне на стол, с издевательским видом взял бумаги и сказал что-нибудь вроде: «Очень сожалею, Буссу, что вынужден забрать у вас это, но шефу неймется одним глазком глянуть на них». Вы же знаете этих ребят. Они не прячутся. Напротив. Они всегда стараются нагнать страху.

— Джанини?

— Первым делом я подумал о нем, хотя на него это тоже непохоже. Такие работают куда грубее. Приметы, которые мне сообщили, достаточно неопределенны, но все же навели меня на одну мысль. Я ведь знаю кое-кого и с улицы де Соссэ. Так вот, есть там один толстяк потрепанного вида в очках с толстыми стеклами. У него какая-то смешная фамилия, но мне никак ее не вспомнить. Насколько я знаю, уголовщиной и вообще делами такого рода он не занимается. Работает прямо на самое высокое начальство. Выполняет специальные задания министра, особенно если в деле замешана политика. Улавливаете? — И, не переводя дыхания, Буссу буркнул:

— Может быть, мы слишком далеко зашли? Я просмотрел почти весь номер. Все как всегда, ничего особенно страшного. Но я очень удивлюсь, если после дела Джанини они не взбесились.

Буссу всегда был второразрядным, если не третьеразрядным журналистом, всю жизнь переходил из газеты в газету — то занимался скандальной хроникой, то писал для политической или литературной рубрики, а иногда, в период выборов, становился редактором какого-нибудь эфемерного листка. Но он отлично знает определенные стороны закулисной парижской жизни и редко ошибается.

— Мне бы не хотелось, шеф, чтобы вы сочли, будто я любой ценой желаю доказать свою правоту. Но я всегда говорил вам, что вы заворачиваете слишком круто.

А главное, и это самое серьезное, вы, случалось, нарушали правила игры. Если вечером у меня будет время, я просмотрю все последние номера, чтобы узнать, кого мы повесили себе на шею. Сейчас, мне кажется, запахло жареным. От Джанини и его гангстеров рискуешь разве что неожиданно получить по физиономии, и потом, я не думаю, чтобы сейчас они на что-нибудь отважились.

Набережная Орфевр меня тоже не пугает. В основном там славные ребята, и у них свои заботы. А вот улица де Соссэ — другое дело. Они замыкаются на верхний этаж.

Почти на самый верх. Хотелось бы мне ошибиться, но я вот думаю, не решили ли там, наверху, прихлопнуть нас. На всякий случай я смягчил в корректуре некоторые материалы, чтобы завтра перед поступлением в продажу номер не арестовали.

— А кто «объект»?

— Безопасный. Оплаченный.

Франсуа вспомнил, что видел на макете первой страницы портрет хорошенькой молодой женщины, вероятнее всего кинозведочки, которой любовник устроил небольшую рекламу. Каждую неделю «Хлыст» публикует на первой странице портрет человека, достаточно известного в политическом или деловом мире, в искусстве или литературе. А термин «оплаченный», который только что употребил Буссу и который прижился в газете, означает, что портрет и статья оплачены по высокому тарифу.

Статья в таком случае пишется благожелательная, хотя и не без едкости, чтобы от нее не пахло рекламой и тон ее соответствовал общему направлению «Хлыста».

Но самый большой доход приносят «объекты», статьи о которых не появляются в печати, и вот их-то готовят с особой тщательностью. Писать подобные статьи поручают обыкновенно Буссу. Он работает над ними в пивной, высунув язык, словно школьник-младшеклассник, неимоверно при этом потеет и поглощает неимоверное количество пива. Все остальное, за редким исключением, обделывает Шартье, ставший большим мастером по этой части.

— Шеф, до какой суммы спускать? До двадцати тысяч или до десяти? — спрашивает он перед уходом и страшно гордится, если принесенная сумма превышает установленный минимум. А однажды он выбил в пять раз больше, чем предполагалось.

Действует он обычно по одной и той же схеме. Редко бывает, чтобы ему не удалось проникнуть к «объекту» в частный особняк или контору; видимо, у Шартье дар ладить со слугами и швейцарами. А дальше уже идет комедия, которую Шартье с наслаждением разыгрывает, достигая раз от разу все большего блеска.

«Простите, что осмеливаюсь беспокоить вас, но я только что испытал потрясение и решил, рискуя даже потерять место, во что бы то ни стало встретиться с вами. Только обещайте никому не рассказывать то, что я вам сообщу. Времена сейчас тяжелые, и человеку вроде меня, достигшему сорока лет и к тому же обремененному семьей (Шартье холостяк!), иной раз приходится браться за работу, которой он стыдится. Вам известно имя Франсуа Лекуэна? Впрочем, это не имеет значения. Он, к сожалению, мой хозяин, но зато благодаря этому я в курсе всего, что происходит в „Хлысте“. И вот что я нашел сегодня днем на столе. — Тут Шартье выкладывает гранки статьи, в которой под видом рассказа о жизненном пути „объекта“ производятся глубокие экскурсы в его личную жизнь с упором на разные постыдные обстоятельства. — Я еще не потерял совесть и решил предупредить вас. Не знаю, возможно, вы что-то сумеете предпринять. Газета выходит послезавтра. Может быть, еще есть время? — Этот трюк удается в девяти случаях из десяти. — Имейте в виду, Франсуа Лекуэн, вероятнее всего, не в курсе этой статьи. Он практически не входит во всякие редакционные мелочи. Но помощник у него — личность без стыда и совести…» Может быть, сунуть ему немножко денег?

Шартье готов переговорить с ним. Он берет это на себя.

Отправляется на переговоры с бесчестным автором статьи и возвращается удрученный и негодующий, «Я надеялся, что вам это обойдется недорого, поскольку этот тип по уши в долгах. К несчастью, все складывается очень скверно. Газета уже печатается. Придется задержать тираж, оплатить типографии издержки».

Одним словом, важней всего статьи, которые не публикуются, но если случается осечка и такая статья выходит в свет, это тоже неплохо. Публикация подобных гнусных текстов необходима: во-первых, из-за читателей, во-вторых, чтобы заставить будущие жертвы задуматься.

— Кстати, — вспомнил Буссу, набивая трубку, которую он курил большими затяжками даже в самых фешенебельных местах, — я же утром получил записку от Пьебефа.

Он принялся шарить по карманам и наконец извлек ее вместе со связкой ключей. Записка была написана в кафе, но бывший инспектор из осторожности оборвал уголок, где значилось название заведения. Подписи, как обычно, тоже не было.

— Шеф, думаю, лучше, если вы сами позвоните ему.

И Буссу искоса глянул на Франсуа с той же смесью веры и тревоги и с тем же изумлением, с какими смотрят теперь на него все. Но у Франсуа был такой вид, словно все это нисколько его не волнует. Словно все это чепуха.