Глава 6

Вот уже второй раз с ним случалась авария на обратном пути из Остенде в Верне. Давным-давно стемнело. С одной стороны шоссе в дюнах прятались виллы, закрытые на зиму. С другой — за песками и высокой жесткой травой, во мраке, казавшемся здесь особенно живым и дышавшим влажной свежестью, простиралось море, озаряемое на горизонте светом плавучего маяка.

Йорис Терлинк встал посреди дороги и, заметив фары машины, приближавшейся со стороны Ньивпорта, раскинул длинные руки. Затем, прищурясь из-за слепящего света, сунул голову в темную дверцу:

— Добрый вечер. Знаете гараж Мертенса? Сразу справа у въезда в Мариакерке, так ведь?.. Скажите Мертенсу или его подручному, что у Терлинка, бургомистра Верне, опять авария с покрышкой и он просит немедленно приехать за ним.

Этим вечером небо было бескрайним. По морю бродили светляки, в одном месте сцепившись в целую гусеницу: это рыбачьи суда следовали друг за другом по остендскому фарватеру.

Не прошло и десяти минут, как подкатил Мертене на велосипеде:

— Тот же скат, что в прошлый раз?

— По-моему, тот же.

Терлинк предоставил механику поддомкратить машину, и снять запаску, управиться со всеми его холодными железяками и, когда все было кончено, предложил ему сигару.

— Заеду и расплачусь на днях, ладно?

— Когда вам будет удобно, баас. Но если вам часто приходится ездить в Остенде, лучше смените машину.

Красная точка сигары. Удаляющийся велосипед. Терлинк вновь трогается с места, но так неторопливо, что его перегоняет грузный шумный трамвай.

Бургомистр опаздывал, но это не имело значения. Миновав Ньивпорт, он, вместо того чтобы направиться прямиком в Верне, выбрал дорогу вдоль моря.

Он был совсем один. Посвежело еще больше. Терлинку казалось, что воздух, которым он дышит, приятен и странно прозрачен, несмотря на темноту, а мгновения легки.

Опять дюны и тростники, колючие, как стрелы. Низкие дома, присевшие, можно сказать, на корточки, чтобы не так подставляться ветру, освещенные квадраты окон. В одном из этих домишек живет его мать. Йорис не остановился, но замедлил ход. Успел разглядеть старуху в белом чепце, с несколько усталым видом убиравшую какое-то блюдо со стола в буфет.

Не случалось ли ему и раньше совершать такие же бесцельные поступки, ехать через Коксейде без всяких к тому причин, разве что в тайной надежде продлить ощущение разрядки?

Во мгле вырисовывались улицы Верне, газовый завод, от которого остался один остов, новая больница — на ее открытие приезжал сам король — и площадь, вымощенная тысячами штук брусчатки, впервые за долгое время по-настоящему сухой.

Он осторожно вставил ключ в замочную скважину, толкнул дверь и сразу же наткнулся в коридоре на как бы олицетворение своего дома — двух шепчущихся человек.

При виде Терлинка доктор Постюмес, словно остерегаясь удара, втянул голову в плечи. Тереса всхлипнула и провела рукой по глазам:

— Извините меня за беспокойство, спасибо, доктор.

И Постюмес, прижимаясь к стене, шмыгнул к выходу.

Они с Тересой успели, словно сообщники, обменяться взглядами. Йорис снял шубу и шапку, вытер ноги о половичок и вошел в столовую, где под лампой стоял всего один прибор.

— Вы поели? — полюбопытствовал он у вошедшей следом за ним жены.

Она пролепетала: «Да», увидела, что муж ей не поверил, и вздохнула:

— Не беспокойтесь обо мне, Йорис… Мария, подавайте.

— Кто заболел? Вы?

Тереса была бы рада ответить утвердительно, но это было бы ложью, и она ограничилась тем, что кивком указала на потолок.

— Что с ней случилось? — недоверчиво спросил Терлинк, наливая себе супу.

Он был готов встать, сходить посмотреть. Есть он начнет не раньше, чем избавится от своих опасений.

— Что всегда.

— Кто ходил на нее смотреть? — Глаза у него стали злые. — Обе, так ведь? Вечно одно и то же!

И он так грохнул кулаком об стол, что фаянс задребезжал.

— Я сто раз вам твердил: она сама не своя, когда чувствует, что вы стоите за дверью с вашей миной скорбящей Богоматери. И уж подавно, когда замечает вас через окошко!

Г-жа Терлинк заплакала:

— Мы не собирались там задерживаться, Йорис.

Я только хотела убедиться, что ей ничего не нужно.

Подняться одна я побоялась…

Как уже далеко отсюда море с его блуждающими огнями!

— Она пыталась встать?

Утвердительный кивок. Черт побери! Как только Эмилия видела обеих женщин, она приходила в бешенство и принималась угрожать, а затем перебирала весь свой запас непристойностей. Иногда — именно это произошло сегодня — она вскакивала и бросалась на дверь.

— Она упала?

— Да.

— И вы вдвоем не смогли ее поднять? Пришлось вызывать Постюмеса?

— Она кричала немыслимо громко, и я решила, что она переполошит соседей… Лампочка там не зажигается — должно быть, перегорела. Мария принесла свечу, но та потухла. Мы перепугались…

Терлинк отодвинул тарелку, сел спиной к огню и машинально обрезал сигару.

— Постюмес, разумеется, настаивал, чтобы мы расстались с нею… Что он сказал?

— То же, что всегда. Послушайте, Йорис…

— И не подумаю. Разве все врачи, включая профессора, которого я вызвал из Брюсселя, не объявили, что она неизлечима? Так или нет?

— Да, но…

— Они ведь назначат ей души, верно? Потом напялят на нее смирительную рубашку! Санитары позовут товарищей поглазеть на это и послушать ее во время припадков!

Терлинк, хлопнув дверью, вышел, поднялся наверх, но лишь издали понаблюдал за Эмилией, чтобы не раздражать ее. Она пела в темноте и, вероятно, расслышала легкий треск пола, потому что пение прервалось, но Йорис затаил дыхание, и сумасшедшая успокоилась.

Было поздно. Когда он толкнул дверь «Старой каланчи», партии давно уже составились. Кто-то договаривал начатую фразу:

— …получил открытку из Ниццы.

И бургомистр, который еще не сел, осведомился тоном человека, имеющего право задать любой вопрос:

— Открытку от кого?

Он знал это, но хотел, чтобы ему это сказали. Присутствующие тоже не сомневались, что он знает. Разыгрывалась все та же комедия — неторопливо, в замедленном темпе, прерываемая пыханьем сигар и глотками пива, словно для того, чтобы продлить удовольствие.

— От Леонарда.

— Он и вам ее прислал, Стейфелс?

Стейфелс сперва сделал ход, потом слегка откинулся назад:

— Еще на прошлой неделе… Кто-нибудь знает, что с его дочерью?

Никто не ответил. Кес подал бургомистру большую кружку пива.

— Кажется, она в Остенде, — бросил Стейфелс, прищурившись, чтобы разглядеть карты сквозь табачный дым.

Терлинк был уверен: Стейфелс сказал это для него. Не встретил ли он ее? Или ему что-то рассказал его брат, остендский судовладелец?

— Снимаю… Пива, Кес! Кстати, теперь это должно произойти скоро…

Если бы спросили мое мнение… Трефы! Нет, нет, бубен не имею… Если бы спросили мое мнение, я ответил бы, что Леонард нарочно выбрал такое время для прогулки по Франции. Его бронхит и совет доктора отправиться на юг — это, конечно, чушь… Чего вы ждете, Леопольд? Играйте же. И знаете, что я еще сказал бы? Что он посылает столько открыток, чтобы доказать: он на юге Франции, а не там, где вы думаете.

— Партию в шашки, Кес? — со вздохом предложил Терлинк.

Содержатель кафе убедился, что все стаканы полны и у него есть несколько минут передышки. Иногда то здесь, то там еще раздавались отдельные фразы, увязывались между собой во времени и пространстве и рано или поздно сливались в одно целое. И центром этого целого был в конечном счете Терлинк.

Он сделал то, чего от него хотели. По-терлинковски произнес свою фразу, которую остальные смогут пережевывать еще в течение долгих часов:

— Иным людям легче сделаться ничем, чем перестать быть чем-то…

По-моему, вы проиграли, Кес… Сигару?

— Йорис.

Было темно. Только между занавесями в спальню проникал и падал на линолеум тонкий луч серебряного света.

— Йорис…

Он не ответил. Тереса вздохнула, повернулась в постели, попыталась опять заснуть. Потом кашлянула. Она нелегко отказывалась от задуманного.

Она затаила дыхание, чтобы услышать, как дышит муж, и убедиться, что он еще не спит. Тогда он постарался дышать равномерно и громко.

Это случалось не один раз и повторялось каждый вечер, когда он ездил в Остенде.

— Вы спите, Йорис?

Не удержавшись, он удрученно вздохнул и выдал себя.

— Зачем вы притворяетесь спящим? Разве я больше не вправе поговорить с вами?

Он спрыгнул с постели, сделал босиком три шага к стене, на которой находился выключатель, и, стоя в одной рубашке, уставился на женину кровать, где взгляд его различал только волосы и часть лица.

— Ну, что вам нужно мне сказать? Говорите же.

— Не сердитесь, Йорис. Вы знаете, что, когда вы такой, у меня начинается сердцебиение и я не могу говорить.

— Я слушаю.

— Вы опять ездили в Остенде, верно?

Он сел на край своей железной кровати, по-прежнему в одной рубашке, и не замечал холода, хотя в спальне было нетоплено.

— И что дальше?

— Почему вы не хотите мне сказать, в чем дело? Вот уже больше десяти раз вы ездили в Остенде. Вам случалось отправляться туда даже утром.

— Кто вам это сказал? Отвечайте — кто?

— Постюмес. Он встречал вас там.

— Что он еще наговорил?

— Не сердитесь, Йорис. Неужели мы никогда не можем поговорить друг с другом просто так? Вы простудитесь.

— Мне это безразлично.

Тогда, словно желая разделить участь мужа и тоже простудиться, она сбросила одеяло и села на постели, хотя все-таки запахнула на груди ночную сорочку.

— Вы видели?

Он попробовал уйти от ответа, хотя заранее знал результат:

— Кого?

— Вы прекрасно знаете, о ком я говорю.

— Да, знаю. Это правда. И бывают дни, когда я чувствую, что вы себя мучаете, задаете себе вопросы, шпионите за мной, а потом, целыми часами судачите об этом с Марией.

— Мария первая завела со мной речь об этом.

— И что же сказала Мария?

— Не сердитесь, Йорис. Нехорошо быть таким злым.

Разве я вам что-нибудь сделала?

Да — то, что была такой! И еще то, что родила ему Эмилию! Но этого он сказать ей не мог. К тому же слова были тут бесполезны. Тереса сама все знала. Все понимала, все угадывала. Из-за этого в иные минуты в ней появлялось что-то дьявольское.

— С некоторых пор вы стали совсем другим, Йорис.

И это происходит как раз тогда, когда я надеялась, что жить нам станет поспокойнее. Вы получили все, чего хотели. Вы — бургомистр. Никто не смеет вам перечить. Вы принимали короля.

Тут он отчетливо представил себе картину: они вдвоем в спальне, жена его в ночной сорочке и бигуди лежит в постели, а он с голыми ногами сидит на своей. Губы его раздвинулись в недоброй усмешке, которая тоже не ускользнула от глаз Тересы.

— О чем вы думаете? Разве вы не счастливы? Не получили всего, чего домогались? Не знаю, что с вами теперь происходит…

— Вы не находите, что вам лучше бы спать?

— Ответьте, Йорис. Когда Клаас пришел, он сказал вам правду, не так ли? Чего он у вас просил? Хотел с ней уехать? Ему нужны были деньги? Я столько думала об этом дне, о том, как мальчик звонил у наших дверей…

— Продолжайте.

— Не знаю… Он вас о чем-то просил, и вы отказали. Быть может, он предупредил вас, что собирается сделать?

Тереса посмотрела мужу в глаза. Слабенькая с виду, она была подчас способна проявить страшную настойчивость.

— Он предупреждал вас?

— А если я отвечу «да»?

— Йорис!

Она, в свой черед, спрыгнула с постели.

— Вы знали, что он намерен убить ее, а затем покончить с собой? И вы дали ему уйти? Подумать только, я словно чувствовала это! В тот вечер чуть не побежала за ним… Выходит, из-за вас он…

— Лучше бы вы легли!

Ну нет! Она завелась. Это случалось спей периодически после месяцев молчания и слез. Тогда закатывалась грандиозная сцена, производилась ревизия всей их совместной жизни, припоминались мелочи, забытые всеми, кроме самой Тересы.

— И теперь у вас хватает наглости навещать эту девушку? Что вы ей сказали? Вы же не посмеете мне ответить, верно? Ручаюсь, вы нежничаете с ней, чтобы успокоить этим свою совесть… Господа, Господи! Откуда только берутся люди с таким каменным сердцем?!

Они услышали, как ворочается Мария у себя в мансарде, куда долетали их голоса.

— Вы всю жизнь были таким. На мне вы женились потому, что я урожденная Бэнст, а вы, вопреки слухам, не могли поверить, что у нас нет больше денег. Когда я была в тягости, вы не постыдились вступить в связь с Бертой де Гроте: она ведь была вашей хозяйкой и богачкой. А когда появился ребенок у Марии, вы равнодушно сплавили его к кормилице.

В такие минуты Тереса плакала без слез. Это была ее особенность. Она делала гримасы, чтобы сдержать рыдания, и время от времени ей приходилось вытирать нос — из него текло.

Она была тоща. Уродлива. Терлинк не столько слушал ее, сколько разглядывал.

— Правда состоит в том, что вы всех ненавидите, а любите только себя.

Что вам до смерти Жефа Клааса, коль скоро она помогла вам свалить Леонарда ван Хамме! А теперь вы… Я говорила об этом с господином Постюмесом…

Она спохватилась, не договорила фразу, но было уже поздно.

— Что вы сказали Постюмесу?

— Не важно… Что вы делаете?! Пустите меня! Вы делаете мне больно, Йорис!

— Что вы сказали Постюмесу?

— Я сказала, ему, что отправить свою дочь в санаторий вы не согласились из гордости… Вы сделали мне больно!..

Она посмотрела на свое покрасневшее запястье и заплакала чуть громче:

— Один Бог знает, чем вы кончите! С вами вечно все начинаешь сначала.

Вот, кажется, кончились несчастья, а вы тут же накликаете новые. Что вы делаете в Остенде с этой малышкой? Да разве вы посмеете признаться! А весь Верне это уже знает. И не будь она в положении, можно было бы подумать…

Он сухо рассмеялся, разглядывая линолеум у себя под ногами.

— Вот видите, вы же мне не отвечаете!.. А вам известно, что стало с матерью Жефа?

Йорис удивленно и встревоженно поднял голову.

— Она запила. Повсюду потеряла работу, потому что пьет в трактирах вместе с возчиками.

— Видимо, любит выпить.

Терлинк сказал это невпопад. Настолько невпопад, что жена это заметила и взглянула на него менее сурово:

— Вы не могли бы что-нибудь сделать для нее?

— Что, по-вашему, я мог бы для нее сделать?

— Дать ей какое-нибудь место в ратуше или в одной из муниципальных служб.

— Вы хотите, чтобы я дал место женщине, которая пьет?

У Терлинка замерзли ноги. Он надел брюки, шлепанцы, облокотился на камин.

— Когда закончите и разрешите мне уснуть, скажете.

— Я как подумаю, что вы каждое воскресенье ходите в церковь, а в Новый год даже причащались…

Нос у нее был длинный, узкий, остренький, глаза посажены слишком близко. Он с трудом удержался, чтобы не посмотреть на себя в каминное зеркало и убедиться, что время не сделало его таким же уродливым, как ее.

— Вы всегда были эгоистом! Вы принесли в жертву меня, Марию, свою мать…

Терлинк нахмурился:

— Что вы несете!

— Я говорю, что…

— Запрещаю вам говорить о моей матери!

Тересе казалось, комната вот-вот поплывет, нервы ее были на пределе, ей хотелось что-то сделать, только она не знала — что.

Неужели они все еще в родном городе и это реальная повседневная жизнь? На что похожи они оба — в ночной одежде, рядом с измятыми постелями? Йорис чихнул. Он явно озяб. Жена угрожающим тоном предупредила его об этом:

— Вам лучше бы лечь.

Ее подмывало уткнуться во что-нибудь, выплакаться всерьез, по-настоящему, а не урывками, как она это делала почти тридцать лет, изойти слезами, переродиться, начать новую жизнь с совершенно другим настроем, другими мыслями.

А ведь они находились у себя дома, среди привычных предметов и запахов! Над кроватью висели портреты: с одной стороны — Терлинк-отец в морской фуражке, с другой — матушка Терлинк. У Тересы тоже были свои портреты, по крайней мере портрет отца, потому что она не нашла достаточно хорошей фотографии матери, которую стоило бы увеличить.

— Почему вы так смотрите? О чем думаете? Вы ненавидите меня?

Прежде чем ответить, он задумался. Потом раскрыл рот, но в конце концов промолчал.

— Сами видите: я ненавистна вам. Вы этого не скрываете. Вы всегда питали ко мне отвращение. Потому что я, сама того не желая, мешала вам зажить так, как вы надеялись. Ответьте же, Йорис.

— Что я должен ответить?

— Когда-нибудь мы…

Волнение душило Тересу. Один Бог знает, какие видения представали ее застланным слезами глазам.

— Мы уже не молоды… Рано или поздно один из нас…

И, окончательно разрыдавшись, она закончила:

— Что вы предпримете, когда я умру?

— Не знаю.

Он раскурил сигару, которую заранее взял с камина.

— Бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: может быть, вы и впрямь так жестоки и злы, как считают люди?

— Какие люди?

— А все. Вы же прекрасно знаете, что вас все боятся.

Из страха вас и выбрали бургомистром: известно ведь было, что вы хотите им стать и любой ценой станете. А теперь… Я как подумаю, что вы заставили Леонарда выбросить на улицу родную дочь…

— Я этим даже не занимался.

— Вы же знаете, Йорис: я права. Вы знаете, что достаточно вам было слово сказать… А теперь — этого я не понимаю и боюсь — сами ездите в Остенде и… Что она говорит?

— Кто она?

— Лина.

Лицо Терлинка приняло странное выражение. И тоном, не похожим на его обычный тон, он проронил:

— Ничего она не говорит.

— Она скоро родит, верно?

— Предполагаю, что да… В пределах месяца. Может, чуть позже.

Тереса ничего не понимала. Напрасно следила за мужем, напрасно сверлила его глазами, привыкшими видеть его насквозь, — ей ничего не удавалось понять.

— Вы уже не тот, что раньше, Йорис. Иногда я думаю: не потешаетесь ли вы над людьми, надо мной, над нами, над самим собой? Прежде вы таким не были. Это меня пугает… Вы вправду ничего не хотите мне сказать?

— Вам надо лечь.

Она поняла, что это его последнее слово. Опираясь спиной о камин, он курил сигару и как-то странно поглядывал вокруг, словно видел все на свой особый лад.

Тереса устала. У нее ломило поясницу. Еще тяжелей ей было от слез, которым она не дала выхода, от затянувшейся и, как всегда, глупо кончившейся сцены.

Она легла, долго устраивалась поудобней, потом смиренно спросила:

— Не погасите ли свет?

Ей казалось, она слышит, что думает муж. Он по-прежнему стоял на том же месте — в белой ночной рубашке с обшитым красными крестиками воротом, в черных брюках и шлепанцах на босу ногу, всем своим видом давая понять: он погасит свет не раньше, чем ему захочется.

Она не представляла себе, какой бесформенной кажется, свернувшись вот так, клубком, не знала и того, что из-под одеяла выбилась седая прядь ее волос.

Она пыталась заснуть. Посапывала. Но вновь и вновь открывала глаза, и всякий раз в них бил свет.

Терлинк по-прежнему курил. Жена так и не добилась, чтобы он не курил в спальне, где круглые сутки пахло остывшей сигарой.

Тереса замерзла. Один раз, приподняв веки, она увидела спину мужа, который устроился теперь у окна; рукой он отвел занавес и глядел на площадь, брусчатку которой серебрила луна.

Это была странная пустыня, похожая на море, на дюны. В небе висел рыжеватый диск часов на башне ратуши, с какой-то улицы доносились шаги.

— Йорис! — слабым голосом позвала Тереса.

Ответа не последовало, и она в конце концов заснула. Прошло некоторое время. Сквозь сон она почувствовала, что кто-то стоит над ней, что в нее вперились чьи-то глаза. Медленно, со всеми предосторожностями, она открыла один глаз и поняла, что это муж, по-прежнему стоящий в брюках и рубашке, смотрит на нее, докуривая сигару.

Когда сигара дотлела, он раздавил окурок о камин и лег.

Внезапно зазвенел будильник, Тереса вскинулась, боязливо посмотрела вокруг, спрыгнула с постели и бросилась к железной кровати Терлинка.