Выпадали минуты, когда Дезире оставался без дела. Его назначили экономом, передав под его надзор все, что имелось в буфетной: напитки, съестное, сигареты, конфетти, серпантин и прочую мишуру. Он должен был следить за тем, чтобы отсюда ничего не выносили без правильно заполненного счета, затем, через глазок, убедиться, что именно этот счет, а не другой подан клиенту — официанты ведь способны на все, однажды ночью ему пришлось раздеть одного из них, чтобы найти деньги, которые тот хотел прикарманить.

Жюли была в оранжевом зале. Ее клиенты ушли. Устроившись за столиком с Шарлоттой, крупной блондинкой, они лениво обменивались фразами, делая вид, что пьют, и всякий раз, когда проходивший мимо г-н Рене пощелкивал пальцами, вставали, чтобы потанцевать вдвоем.

В «Монико» Дезире попал благодаря Жюли. В тот вечер, обнаружив пропажу денег, он хотел уехать. Не важно куда. Куда глаза глядят. Увидев, как легко он смирился, Жюли возмутилась: она была не способна понять, что в подобном случае человек может испытывать чуть ли не облегчение.

А именно так оно и было. Это должно было случиться. По ошибке, по неопытности, из робости, если так можно сказать, он взял в Париже столь значительную сумму денег, не последовав, таким образом, неписаному, но тем не менее непреложному правилу. Решение уехать не удивило и не взволновало его: он знал — это неизбежно. И напротив, отправляясь в банк, чтобы взять триста тысяч франков, он чувствовал себя смущенным, виноватым.

В те два предыдущих раза, когда он думал о побеге, мысль о деньгах ему даже в голову не приходила. Ему следовало просто остаться на улице без денег.

И теперь это наконец случилось.

— Подожди, я зайду на минутку к хозяину.

Жюли спустилась вниз. Вернувшись через несколько минут, она объявила:

— Я не ошиблась. Ну куда ты пойдешь? Здесь наверху есть свободная комнатушка-комната прислуги Фред обычно сдает ее на месяц и недорого. А я поживу в этом номере денек — другой, и если ничего не найду, тоже переберусь на седьмой этаж. Но я уверена, что найду.

И она нашла. Сначала место танцовщицы в «Монико» дня себя, а через несколько дней и для него — должность, которую он занимал уже почти два месяца.

В принципе общего между ними больше ничего не было Изредка, когда Жюли оставалась одна, они вместе, на рассвете, уходили к себе в гостиницу.

Жюли рассказывала ему о Рене, о хозяине, г-не Додвене, о своих подружках или о клиентах; он терпеливо слушал, качал головой, бессмысленно улыбался. В конце концов она теряла терпение:

— Ну что ты за человек!

— А что?

— Не знаю. Ты всем доволен. Из тебя можно веревки вить. Ты не подаешь жалобу, однако полиции не боишься — я заметила. А с этой стервой, что тебя обокрала, здороваешься, встречаясь на лестнице.

Она, как, впрочем, и он, не сомневалась, что пакет с деньгами взяла со шкафа горничная с их этажа, некрасивая девица с жирными волосами и большой мягкой грудью. Она всегда подсматривала за клиентами в номерах, постоянно слонялась по коридорам, прихватив для виду тряпку или швабру.

Жюли узнала, что ее любовник, музыкант из казино, относился к ней жестоко и презрительно.

— Держу пари-деньги у него. Он слишком хитер, чтобы сразу воспользоваться ими. Ждет конца сезона.

Вполне возможно. Ну и что?

Это просто еще одна форма его грез. Не из-за этого ли он и ушел? Он часто задавал себе такой вопрос. Когда он, будучи молодым человеком, проходил в сумерках по подозрительным улицам мимо женщин определенного пошиба, его пробирала дрожь. Он словно нечаянно дотрагивался до них и тут же, не оглядываясь, уходил крупными шагами, лишь только они пытались заговорить с ним.

Иногда, особенно зимой, он покидал свой кабинет на улице Монторгейль и под мерзким мелким дождем с четверть часа бродил по улочкам возле Центрального рынка, там, где от некоторых фонарей как бы тянет запахом грязных тайн.

Каждый раз, когда он, один или с женой, садился в поезд, да, можно сказать, каждый раз он, в вагоне первого класса, завидовал людям с жалкой поклажей, которые ехали неизвестно куда, безразличные ко всему, что их ждет.

Ночным сторожем на улице Монторгейль служил бывший преподаватель лицея, который потерял место из-за историй с девочками-подростками. Плохо одетый, нестриженый, он приходил на службу вечером с литровой бутылкой вина в кармане и устраивался в маленькой комнатушке, где на спиртовке разогревал себе ужин.

Утром, если г-н Монд из-за срочной работы являлся пораньше, он видел, как сторож, тихий, равнодушный, собирает свои вещи, машинально, для очистки совести, делает последний обход и, наконец, выбирается на улицу, освещенную восходящим солнцем.

Куда он уходил? Никто не знал, где он живет, в каком закутке будет, как зверь, отлеживаться целый день Г-н Монд ему тоже завидовал. А теперь и г-н Дезире стал чем-то похож на него.

— Что тебе, малыш?

В чулан влетел рассыльный, разумеется к г-ну Рене, все еще занятому едой.

— Хозяин наверху?

— А что?

— Какой-то легавый — я его не знаю — идет сюда. Хочет поговорить с хозяином.

Г-н Рене тут же соскочил со стола, бутерброд исчез; он вытер пальцы, смахнул крошки с лацканов пиджака, притом так быстро, что, казалось, все это проделано одним жестом, и бросился через площадку для танцев, еле удерживаясь, чтобы не побежать, да еще стараясь улыбаться посетителям.

Не успел он добраться до главного входа, ведущего на мраморную лестницу, как дверь открылась и появился человек; вошедший, перед которым залебезил художественный руководитель, оставить пальто в гардеробе не пожелал.

Дезире не спускал с них глаз. Жюли с подружкой уже все поняли. Через глазок было видно, как г-н Рене приглашает инспектора к столу, подальше от танцплощадки, но полицейский качал головой, что-то говорил, продолжая стоять, и г-н Рене через другую дверь вышел в игровой зал. Кое-кто из полицейских, те, что были в хороших отношениях с заведением, имели туда свободный доступ, но поскольку там не все делалось по закону, новеньких приваживать не спешили.

Полицейский, высокий крупный мужчина лет тридцати пяти, ждал, рассеянно осматривая банальное убранство дансинга. Г-н Рене отсутствовал недолго; он появился вновь вместе с хозяином г-ном Додвеном, бывшим нотариусом, который и теперь еще сохранял от своей прежней профессии внешнее достоинство.

Полицейского пригласили пройти в клетушку Дезире, усадили, предложили ему шампанского.

— Пожалуйте сюда, — приговаривал г-н Додвен. Здесь нам будет удобнее беседовать… Рене!

— Да, мсье.

И Рене, который все понимал, достал бутылку хорошего шампанского, подошел к шкафу, протер два бокала.

— У нас здесь, как видите, тесновато.

А г-н Додвен, как всегда красивый, несмотря на мраморную бледность лица, принес из зала два стула с красной бархатной обивкой. — Садитесь.

Вы из ниццкой бригады? Нет? По-моему, я вас раньше не встречал.

Дезире не смотрел на них. По долгу службы он следил за залом, где все с нетерпением ждали ухода последних гостей, которые все еще оставались и не давали двум десяткам человек отправиться спать.

Жюли не видела лица Дезире, но знала, что он у себя, и издали делала ему знаки, словно спрашивая: «Ну как там? Что-нибудь серьезное? «

Ответить ей он не мог. Да и к чему? Просто Жюли время от времени нуждалась в контакте с ним, например, строя гримасу, когда была удручена плохо танцевавшим или смешным партнером.

Вполголоса говорили об Императрице, и он стал прислушиваться.

— Неужели умерла? — проронил бывший нотариус подобающим тоном. — Изумительная женщина. И вы говорите, она скончалась после того, как вышла отсюда? Видно, судьба. Однако не понимаю, в какой связи…

Еще вчера Императрица была здесь, чуть ли не в пяти ветрах от невидимого Дезире, который мог разглядывать ее сколько угодно.

Кто же назвал ее Императрицей? Трудно сказать. Без сомнения, это прозвище дали ей на Ривьере уже давно. Дней десять назад Флип, рассыльный, влетел, как сегодня перед приходом полицейского, и объявил г-ну Рене:

— Шикарно! Сама Императрица!

Она вошла, огромная, тучная, желтая от жира, манто нараспашку, вся грудь в драгоценностях. Под опухшими веками безразличные, словно неживые глаза.

Она запыхалась, поднимаясь по лестнице, — «Монико» располагался на втором этаже. Остановившись, словно королева, она ждала, когда ею займутся, как полагается по протоколу. Примчался Рене, сияя и рассыпаясь в любезностях, предложил ей один столик, другой, потом усадил на банкетку, в то время как спутница Императрицы с китайской собачкой на руках шла сзади с подобающей компаньонке скромностью.

В тот вечер Дезире и глазом не моргнул, разве что улыбка его стала чуть горше.

Спутницей Императрицы была его первая жена, Тереза, которую он не видел уже восемнадцать лет. Хотя она очень изменилась, он узнал ее, но не почувствовал ни ненависти, ни злобы, лишь какая-то тяжесть упала ему на плечи, легла на и без того огромный груз, избавиться от которого он больше не мог.

Терезе, пожалуй, теперь уже за сорок: ведь когда они поженились, ей было восемнадцать. Правда, выглядела она старше своих лет. Черты лица застыли, но кожа оставалась розовой — видимо, эту сбивающую с толку неподвижность ей придавал слой румян.

Между тем улыбка у нее — а она улыбнулась несколько раз — осталась почти прежней: робкой, прелестно детской, наивной, той улыбкой, которая годами вводила г-на Монда в заблуждение насчет своей жены.

Скромная, неприметная, она ходила, чуть наклонив голову, и говорила удивительно нежным голосом:

— Как хочешь…

Или:

— Ты же знаешь: мне нравится все, что нравится тебе.

И вдруг все рухнуло: ведь это она коллекционировала в секретере непристойные фотографии, которые мужчины на Больших бульварах суют в руки прохожим; это она снабжала их примечаниями, тщательно копировала, увеличивая размеры членов до неприличия; это она — и муж ее почти не сомневался, хотя предпочитал не углубляться в расследование, — это она не давала покоя их тогдашнему шоферу, забираясь даже к нему в мансарду, а когда он возил ее по городу, заставляла его останавливаться у дверей сомнительных меблирашек.

А потом вновь обретала свою чистую улыбку и склонялась над кроватками детей!

Веки у нее покрылись морщинами, но и в этом была своя прелесть: они наводили на мысль о лепестках цветов, которые, увядая, приобретают небесную прозрачность.

Инспектор уже потягивал шампанское, закуривал гаванскую сигару, которую Дезире торопился вписать в расходную книгу — он нес за это ответственность и сразу же, как требовали правила, должен был подписать накладную у самого хозяина.

Обе женщины живут в «Плацце», рассказывал полицейский, в прекрасном номере с окнами на набережную. Трудно даже вообразить царящие там грязь и беспорядок. Убирать у себя женщины запретили. Их служанка, чешка, словачка или что-то в том же роде, забирала поднос в дверях и подавала им еду в постель, где они лежали сутками. — Когда я вошел туда с моим коллегой, всюду валялись рваные чулки, грязное белье и всякая всячина драгоценности, меха, на мебели разбросаны деньги.

— От чего она умерла? — поинтересовался Додвен.

И поскольку г-н Рене стоял сзади, он сделал ему знак выйти. Инспектор достал из кармана металлическую коробочку, вынул из нее разобранный шприц, который поднес собеседнику, глядя тому прямо в глаза. Бывший нотариус и глазом не моргнул.

— Никогда, — просто сказал он, покачав головой.

— Вот как?

— Клянусь своей дочерью, морфина здесь никогда не было. Вы знаете наше ремесло не хуже меня. Не стану утверждать, что я всегда придерживаюсь правил, — это невозможно. Тем не менее ваши коллеги, которые частенько, просто так, по-дружески заходят сюда, скажут вам, что я человек порядочный и слежу за своими служащими по мере возможности. У меня даже есть человек…

Он кивнул на Дезире.

— …у меня даже есть человек, который наблюдает за всем происходящим в зале. Скажите-ка, господин Дезире, вы когда-нибудь видели у нас морфин?

— Нет, мсье.

— Вы приглядываете за официантами, рассыльным, цветочницами, когда те подходят к клиентам?

— Да, мсье.

— Видите, господин инспектор, если бы речь шла о кокаине, я, может, и не был бы столь категоричен. Я хороший игрок и не пытаюсь заставить поверить в то, чего нет. Среди женщин, которых мы вынуждены нанимать, рано или поздно неизбежно появляется какая-нибудь любительница кокаина. Однако шила в мешке не утаишь, и я редко когда не замечаю все уже через несколько дней. Такое случилось два месяца назад, но я тотчас навел порядок.

Возможно, инспектор верил ему, возможно, и нет. От нечего делать он бесстрастно рассматривал интерьер, изучал Дезире.

Тому стало не по себе. Через шесть дней после отъезда из Парижа, а точнее на следующий день после пропажи денег, его фотография появилась в газетах, но не на первой полосе, как фото преступников, а на третьей, между двумя объявлениями, словно часть рекламы. Клише было плохое. «Хорошее вознаграждение тому, кто сообщит об этом человеке, который, по всей вероятности, поражен амнезией».

Далее следовали описание одежды, какая была на Норбере в день его исчезновения, и адрес адвоката в Париже, личного адвоката г-жи Монд, того, что вел длившийся уже десять лет процесс из-за дома, который она унаследовала вместе с кузенами.

Монда никто не опознал. Ему и в голову не пришло, что если начались розыски, значит, ключа от сейфа оказалось недостаточно и необходимо его присутствие или по крайней мере подпись.

— Она богата?

Говорили об Императрице.

— Состояние у нее немаленькое. Еще несколько лет назад цифра исчислялась в несколько десятков миллионов. Она американка, американская еврейка, дочь швейного магната. Была замужем четыре или пять раз. Жила везде понемногу. Была, между прочим, и женой русского князя, почему ее и прозвали Императрицей.

— А другая?

Дезире отвернулся, посмотрел в зал: он все еще побаивался внимательного взгляда инспектора.

— Француженка из довольно хорошей семьи. Разведенная. Тоже всего хлебнула. Была чернорабочей, когда ее встретила Императрица.

— Вы арестовали ее?

— За что? Здесь замешаны и мужчины. Персонал гостиницы не болтлив, но иногда, по вечерам, они приглашали к себе мужчин. Кого точно — никто не знает. Подбирали их неизвестно где. Служащие всегда удивлялись, встречая их на лестнице. Предпочитали ничего не замечать, вы же понимаете.

Бывший нотариус прекрасно все понимал.

— Вчера утром, часов в десять, служанка спустилась вниз, чтобы узнать номер телефона врача. Когда тот приехал. Императрица была уже мертва, а ее подруга, еще под воздействием наркотика, видимо, ничего не соображала.

— Ваше здоровье!

— Ваше!.. Обстоятельства заставили меня прийти к вам. Мы пытаемся узнать, откуда морфин. За зиму это уже второй случай.

— Я же сказал вам…

— Помню, помню.

— Еще сигару? Возьмите несколько. Они недурны.

Инспектор не возражал, сунул сигары в карман пиджака, взял шляпу.

— Можете выйти здесь.

Дверь служебной лестницы скрипнула. Хозяин повернул выключатель и ждал, когда полицейский спустится вниз, чтобы выключить свет. Вернувшись, он разровнял сигары в коробке.

— Пять, Дезире.

— Записано, мсье.

И Дезире протянул карандаш, чтобы хозяин подписал накладную в отрывной книжке.

— Так еще и в историю влипнешь!

Г-н Додвен направился в зал к г-ну Рене, и они зашептались о чем-то возле выхода.

Жюли, подняв глаза к небу, положила ногу на ногу и подергивала левой, показывая Дезире, как ей все надоело. Влетел, словно ветер, официант, схватил две пустые бутылки от шампанского в корзине под столом.

— Воспользуюсь, пока те, кто потрезвее, в туалете.

Посетителей ослепляли огни. Весь трюк видели только танцовщицы. Две бутылки присоединились к уже выпитому клиентами, и Дезире спокойно поставил два маленьких крестика у себя в книге.

Он задавался вопросом, что же станет с его бывшей женой. Когда она была совсем юной девушкой, родители из-за ее ангельского вида называли ее Бебе. Императрица, разумеется, не оставила ей денег. Такие женщины никогда не думают о завещании.

Теперь он ничуть не сердился на Терезу. Но и не прощал. Надо ли?

— Счет на девятый столик! — прокричал в приоткрытую дверь метрдотель.

Посетители с девятого столика уходили, все шло к концу. Девушка-гардеробщица ждала с вещами позади клиентов. Молоденькая, свежая, в черном блестящем платье, с темно-красной лентой в волосах — ну прямо куколка, игрушка! — она была невестой парня-колбасника, но г-н Рене вынудил ее спать с ним. Дезире подозревал, что девушка спит и с хозяином, но она была такая скрытная, что узнать правду не представлялось возможным.

В зале двигали стулья, суетились; официанты, убирая со столиков, допивали из бутылок остатки, все что-то ели. — Налейте мне, господин Рене!

Тот подал Жюли бокал — ей хотелось пить.

— Весь вечер промучилась! Надела сегодня новые туфли — еле на ногах стою.

Она сняла маленькие золотистые туфельки, взяла расхожие, стоявшие у газовой плиты.

Дезире снимал кассу; через площадку, направляясь к выходу, шли игроки. Люди солидные, одни мужчины, в основном коммерсанты из Ниццы, они по своему положению не имели права посещать игровые залы казино. Расставаясь, они пожимали друг другу руки, словно конторские служащие после работы.

— Идешь, Дезире?

Шарлотта жила вместе с ними в гостинице. Уже рассвело, город был пуст. В море белели рыбачьи лодки с красно-зелеными бортиками.

— Правда, что Императрица умерла?

Дезире шел посередине. На углу улицы они машинально остановились перед маленьким, только что открывшимся баром. От кипятильника, который надраивал хозяин в синем переднике, вкусно пахло.

— Три кофе.

В глазах у них чуть рябило. Во рту был всегда какой-то привкус. А женщины, обе в вечерних платьях под пальто, несли с собой запах ночного кабаре. И все трое чувствовали особую опустошенность, свойственную таким, как они, — не в теле, а скорее в голове.

Они пошли дальше. Дверь «Жерлиса» всю ночь оставалась приоткрытой.

Жалюзи пивной еще были опущены.

Поднимались медленно. Жюли жила на третьем этаже, комната Шарлотты находилась на пятом, а Дезире по-прежнему снимал мансарду.

На площадке они остановились попрощаться. Ничуть не смущаясь, без ложного стыда перед подругой. Жюли взглянула на мужчину:

— Зайдешь?

Иногда такое случалось. Он отказался — не хотелось — и продолжал подниматься.

— Хорошая девушка, — сказала Шарлотта. — Шикарная!

Он согласился.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он медленно поднимался. Как-то раз, на улице Балю, он точно так же поднимался вечером к себе в комнату; тогда он шел один, а его жена, уже вторая, ждала его. И вдруг, невольно, не задумываясь, словно по необходимости, он остановился, сел, усталый, на ступеньки, просто так, без всяких мыслей, потом, услышав какую-то возню-мышь за перегородкой, покраснел, встал и пошел дальше.

Он добрался до своей комнаты, открыл ключом дверь, снова запер ее и начал раздеваться, глядя на красные крыши, которые громоздились друг над другом в утреннем солнце.