А между тем в государстве находят эти люди почет и пропитание. Особая площадка для наблюдения неба построена для имама Омара, хлеб и постель имеет он, но всякий раз у него некая усмешка в бороду. Блудница же в бессмысленности натуры своей рвется с коновязи и разрушает дом, в котором живет. И слеп иудей, с упорством подтачивающий кровлю, что ему же рухнет на голову.
      В отношении иудеев особенно необходим ишраф, так как скрытны и лукавы они. Книгу подсунул в нужде ему экзиларх Ниссон, но продолжают они возглашать субботнюю здравицу по-своему -- с именем древних царей. Специального дабира надо направить к ним, чтобы проследил за исполнением указания в отношении этого. Позванный же опять к нему экзиларх Ниссон сослался на какой-то иудейский праздник, при котором надо сидеть дома...
      Вовсе не мешала уже ему Тюрчанка. Забыв про нее, прочитал он намеченную суру, совершил все коленопреклонения, и чист оставался дух. Только на миг вспомнилась нелепая поза ее при гуламе, но он легко отогнал от себя вздорное видение.
      В саду внимательно посчитал он деревья, однако не спешил идти назад. В конце аллеи так и продолжал он стоять, ожидая какого-нибудь шума из селения Ар-Разик. Но все было тихо. Три дня прошло уже с тех пор, как указано кедходе, чтобы не кричали дети.
      Была утоптана земля под стеной, и с удивлением увидел он теперь свои вчерашние и позавчерашние следы. Значит, не на одно и то же место становился он всякий раз, приходя сюда и слушая. Что-то помешало вдруг ему, и он насторожился. Но не от внешнего мира исходил звук. Синяя хорасанская стрекоза-иголка тонко дрожала возле самого уха.
      Уже зная, что нечто решилось, заспешил он обратно. И когда пришел к началу аллеи, сделал знак гуламу. Люди стражи произвели необходимые действия. Надев кожаные галоши, он вышел в задние ворота кушка и направился туда, где тесной кучкой стояли деревья. Селение Ар-Разик было там...
      Снова появилось необъяснимое. Стоя под стеной, не думал он ни о чем, и рука сама распорядилась с гула-мом. Помимо разума что-то сделалось опять, а он согласился.
      II. ВАЗИР (Продолжение)
      В мутной струе канала купались ветки джиды, и скрыты были дувалы за пыльной листвой. Склонившись, ждал его здесь кедхода селения. Ответив на приветствие этого человека, пошел он с ним к площади. Никого, кроме них, не находилось на улице, и не доносилось ничего из домов.
      И на площади тоже не было детей. Остались только пустые ямки, куда закатывают во время игры крашеные бараньи косточки -- альчики. А в стороне он сразу же увидел хауз -- такой же, как в Тусе. Большое дерево росло посредине воды, и доска была переброшена туда. Но никто не сидел там.
      К воде вдруг захотелось ему подойти, и он быстро отвернулся^ Пыль лежала вокруг неровными волнами, и тысячи маленьких следов вели во все стороны.
      Старый кедхода подслеповато щурился, прислушиваясь вместе с ним к тишине селения. И тогда он шагнул вдруг через арык к крайнему дому, открыл калитку...
      Сначала только удивился он. Круглые коричневые глаза смотрели на него со всех сторон, и совсем одинаковые были они. Стриженые головы с клоком волос на счастье у них не давали определить, кто мальчик и кто девочка. По углам выложенного кирпичом двора сидели дети, и рот у каждого был плотно завязан суровой тканью...
      Уже все поняв, обернулся он к кедходе. У старика были такие же коричневые испуганные глаза. Перевернутый мир отражался в них.
      Ничего не сказав, пошел он назад, в свой кушк. Золотилось по веткам джиды безмолвное солнце, мягко увязали в пыли галоши. Лишь зайдя в дом и взяв калам в руку, послал он сказать, чтобы детям в селении Ар-Разик развязали рты.
      III. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
      Показалось ли ему вчера сияние от тюркской жены султана? Необычен был свет, словно от луны, хоть и солнце светило в мире. Она засмеялась, когда заслонился он от непонятного света. Такое бывает в этом доме, потому что от дьявола сами тюрки...
      Глаза слипаются, так как всю ночь сторожил он в саду устада. Прибывший с гор человек находился в доме, и по голосу определил он, что это сам дай Кийя, третий из семи великих имамов. Его названное имя Бузург-Умид. "Надежда учения". Говорят, что тайной жизни и смерти владеет он, а когда надо ему, может обратиться в птицу или зверя.
      Было закрыто лицо у великого дай, когда сидел он в дальней комнате у устада, и лишь узкая полоса света обозначала его при разговоре. Положенный призыв он произнес и повернул при этом кольцо. В его власти отныне здесь все...
      Среди ям и холмов, где собирают колючку на топливо, ждет его Большегубый. Они садятся на откосе и впервые открыто приглядываются друг к другу.
      Торопится все рассказать и всхлипывает от возбуждения Большегубый. От этих самых гябров и привозили к ним в горы женщин, он это точно знает. И сюда он уже сам ходил к ним. Один раз отдал в уплату новый кувшин, а в другой раз--хлеб и две дыни. И прыщи с лица совсем прошли у него.
      -- Тебе ведь не надо будет платить им за это...
      Так говорит ему Большегубый, а он не понимает. И тот рассказывает, что у гябрских женщин, которые занимаются этим, есть давний закон, по которому не берутся деньги с красивых.
      Большегубый разматывает портянку при чарыках и сплевывает в пыль, давая понять, что никому не провести его. Еще там, в горах, знал он, что не с того света женщины, которых подкладывали к ним. О другом у него забота. Раз приехал великий Бузург-Умид, то придется им тут кого-нибудь убить. Только простой фидаи он, и потому его очередь будет первой.
      Покорно вздыхает Большегубый, и на его широком лице райята проступает уныние. А ему становится жаль товарища, потому что не остается у него близких людей в мире, кроме этого Большегубого. Тот человек, который некогда протянул ему хлеб, служит лжи, и свершится с ним предопределенное. Не фидаи, а ему, рафику, дано сокрушить дьявола...
      Лицом вверх лежит он среди холмов и думает о том, что сказал ему Большегубый. Как же определяют женщины красивых среди людей? На свои руки он смотрит в том месте, где касалась их тюркская жена султана, потом трогает лицо с шершавостью начинающейся бороды. Скоро уже все кончится с ним в этом мире, где так неопределенно и мерзостно. Откроеюя до конца вечная тайна, будет другой, подлинный мир, и гнетущая тяжесть отпустит наконец усталое тело. Высоко на столбе останется здесь оно, и чем выше будет висеть его гниющее мясо, тем полнее очищение...
      Плывут куда-то склоны с обломками и черепками, все растворяется в горячем небе. И сразу просыпается он, а с верхушки холма, приоткрыв покрывало, смотрит на него женщина. Не от гябров она, но все равно будто лоснится клоака при рабаде, и тошнота сразу подступает к горлу. Земное и грязное все у них. Женщина подхватывает утоптанную колючку на веревку, и стан прогибается у нее в одну сторону...
      Заснул он тут в яме после ухода Большегубого, и ждет его дай Бузург-Умид. К определенному дню предстоит подготовиться ему. Сам великий дай теперь его наставник. С ним, по правилу, должен провести он последнюю ночь перед подвигом. Тело и мысли его должны быть чисты. Каково же сомнение, от которого нужно избавиться? У стад ничего не ответил ему тогда, и печальны были его глаза...
      Далеко стороной обходит он брошенную крепость с гябрами и только потом оглядывается. Сизый дым плывет в остывающее небо, а с горы спускается кто-то в синем халате с кувшином в руке. Это идет от гябров считающий звезды имам.
      IV. СУД ИМАМА ОМАРА
      Тяжел и радостен в руке кувшин. Вино наконец созрело у гябров и не пенится больше подобно вздорной юности. Мужскую крепость и прозрачность мысли обрело оно, так что ничего нет более к месту мудрецу факиху. Так ведь его называют в Мерве за знание таинства книги пророка. Не только с начала, но и с конца читает он ее наизусть, а есть ли большее доказательство ума...
      Знак этого города -- победный ослиный рев. Только в ночи проявляется глубокое и грозное сотрясение костей, из которых здесь почва. Впрочем, это знак всех городов, что долго стоят на земле. Пыль -- суть жизни. Отсюда, с горы, видны взрывающиеся клубы ее меж плоскими оранжевыми кровлями. Люди разъезжаются с базара, не думая, что сами за этот день некой частью своей превратились в пыль. А где-то уже родился гончар, который будет мять из нее глину на кувшины. Хорошо бы попасть в такой, где держат вино, а не что-нибудь пакостное.
      Пыль не осела еще в улицах рабада. Один осел может поднять ее столько, что факихам всего мира не прокашляться. Смочить полагается небо, и в дувальный проем прячется он. На улице пить ныне строго запрещено. По указанию агая сразу бьют за это палками люди мухтаси-ба. Спасительный кустик находит он в чьем-то саду, зажмуривает глаза, и прохладная благостная струя проливается в горло прямо с неба. Чья-го плоть вздыхает и позванивает в кувшине. Мир обновляется...
      Но куда же пойти ему в такое время? Рей боится чего-то и не выходит из своего подземного храма. Тревожно вдруг сделалось у гябров, и готовятся они к тайному отъезду. Быть неким потрясениям, так как верная примета -- гябры. Уж не от батинитов ли ждать чего-то нового? Как раз к месту идти тогда к другу его -- устаду цветов. Есть от их учения некий даи-худжжат в Хорасане...
      Кругом здесь утверждается знак устада. Теплый сырой запах первородства остро чувствуется среди дува-лов рабада огородников. Ибо сотворенная земля и есть этот знак, не имеющий конца и начала. Гончарный круг в основе всего у бога. Без рук устада земля только бесформенный камень, лишенный смысла...
      И тут же оказывается роковой знак Тельца по вавилонским гаданиям. Это красивый юноша шагирд из султанских садов, который приходит сюда за рассадой. Остановившиеся глаза у него, и все почему-то кружит он около гябров. Впрочем, не за одной рассадой ходит он к устаду. В один из вечеров услышал он их разговор...
      Что же обозначает в мире третий сидящий на тахте у устада? Ширванская воинственная накидка скрывает лицо, но нечто знакомое, заученное в неподвижности позы. И правая рука из длинного горского рукава как бы держит что-то на установленном отдалении.
      Пе-е-е... Да это же просто дабир! И сколько бы ни надевал он вольных одежд, все равно будет слышаться костяной стук калама о дерево. Говорят, они сейчас взяли все в свои руки у батинитов, оттеснив от руководства учением старых правдолюбцев. С чернилами имеют они дело, и отсюда- их решительность. Что человеческая кровь таким людям, коль решили осчастливить сразу все человечество...
      Вино будоражит мысли. Присев на тахт к гостям, он закрывает глаза и, подобно суфиям, громко обращается сам к себе: "Ты человеком рожден -- будь же человеком. Как это можно быть дьяволом?.. Человеком будь!.."
      Насир Хосроу 1, отвергнувший бога факих, установил в их учении этот символ веры, и нет ничего святее для честного устада. Одно имя правдолюбца источает слезы у старика, а в здешних селениях клянутся, держа двумя руками над головой его книгу. Утверждают, что был тот "Доказательством Правды" в Хорасане, и в ледяные пустыни Шугнана пришлось скрыться ему от ревностных мушерифов.
      -----
      ' Насир Хосроу (1004--1088)-- великий поэт и мыслитель средневековья, связанный с движением ранних йсмаилитов.
      Устад не вступает в обычный диспут, а лишь говорит, что и шагу нельзя ступить по земле без людей, в коих вложен светоч. Зловонные ямы повсюду, и как обойтись без наставника? Ни мира не знает человек, ни себя и по греховной сути своей станет ошибаться.
      А он уже открыл глаза, но обеими руками закрывается вдруг от ширванского гостя. Устад замолкает и спрашивает с удивлением, зачем он это делает.
      -- Вижу светоч! -- громко шепчет он устаду.
      Да, помимо высоких стихов в утверждение человека про светоч и наставника также говорил гонимый факих. Но был некто, не согласившийся с этим. Снова закрывает он глаза и выкрикивает яростные слова великого ниспровергателя Рази1. "Злостные люди, негодяи по природе своей, говорят простодушным: пойди, мол, и объяви всем, что явился ко мне ангел или осиял некий дух, заявивший, что бог избрал меня пророком, чтобы указывать людям путь. Те идут, говорят, не ведая о жульничестве, и сразу разгорается взаимная вражда в человечестве, льется кровь!"
      Уже не таясь, поворачивается он в сторону человека со скрытым лицом. Нет, не ошибся он, и от новоявленного пророка гость в доме устада. Теперь сайид-на прозывается тот в горах, а был когда-то самым маленьким дабиром в канцелярии у агая. Детским прозвищем Хаса-нак дразнили его.
      Когда делили между собой дабиры брошенное им с султанского блюда золото, Хасанак закрывал глаза и пронзительно кричал, не слыша других. Пена выступала и сохла у него на краях губ. Не оттого ли, что обделяли его всякий раз на полтора-два дирхема, возгорелся дух его и стал он борцом за правду? Обновление затасканных миром пророчеств объявил он теперь из Дейле-ма, и горе простодушным устадам...
      Ширванский гость сидит в стороне, не меняя дабир-скую "позу готовности". Чернильница и нож у колыбели правды. Что может иное выстроить пророчествующий дабир, сокрушив пирамиду агая? Персидская идея государства в них плоска, как канцелярский стол. Ни хлеба, ни кувшинов, ни книг не производят они, и не даны им другие измерения. Новую пирамиду только возведет бунтующий дабир, и лишь камни сумеет связать в ней покрепче. На это они мастера.
      ----
      1 Рази (в Европе известен как Разес) -- современник Насира Хосроу, вступивший с ним в полемику и утверждавший материалистические взгляды на историю человеческого общества.
      В стране китайских фангфуров их учителя. Само понятие дабира оттуда, и каждодневно агай повторяет их мудрости. Девочкам набивают там колодки, чтобы не росли ноги, и разум укладывают в формы. Эти же хотят все сделать как у фангфуров. Поднебесное царство даби-ров -- их недосягаемая мечта.
      У агая хотя бы не вверх ногами стоит пирамида, и можно при случае спрятаться в расщелину меж камнями. Он -- великий дабир. У них же мыслится полное окаменение, и ни единой щели не останется для разума и духа!..
      А устад опять не возражает ему по поводу Рази. Про некое царство правды начинает он говорить, где люди равны во всем. Не называя их имени, пересказывает он, что увидел некогда правдолюбивый факих, посетивший своих духовных братьев карматов... 1
      Посредине большой пустыни их страна. В некий день собрались там люди на площади и низринули ложь. Даже черный камень из Мекки посчитали они идолом и раскололи надвое, а на шкуре единорога написали новые законы. Двенадцать избранных людей учения правят там, и лишь тогда решается у них дело, когда придут все к одному мнению.
      Прекрасны в этой стране пашни и обильна земля. Никто не платит никаких налогов, и все принадлежит людям: сады, мельницы, лавки на базаре. А если нужно кому-нибудь произвести работы, то выделяются ему в должном количестве эфиопы с лопатами и кетменями. Никто из них не берет друг у друга в долг, а все общее. На улицах там кругом дворцы, и брызжут повсюду прохладные фонтаны.
      Не усмехается больше он, глядя на старика. Такова истовость этой веры, что сама вера уже делается целью. Нет тогда места для доказательства, и повязкой на глазах становится правда. Раз и навсегда утверждается некий мираж, а реальности--выдумка дьявола...
      -----
      ' Карматы-- приверженцы одной из ветвей исмаилитов. В Х--Х1 вв. существовало их государство в Аль-Ахсе (Восточная Аравия). Как и прочие исмаилиты, выродилось затем в жестокую, темную секту.
      Таков и был он, с глухой повязкой правды на глазах, гениальный простец Насир Хосроу, когда приняли его у себя карматские сайиды. Рабы в кандалах, коих застенчиво определяет он эфиопами, как бы не существовали для него. Кто сейчас не знает, что давно распяты среди карматов подлинные правдолюбцы, и нет на земле большей лжи, чем у них. Но остается мираж, и навязывают его миру бесстыжие сайиды...
      Говорить об этом бессмысленно с устадом, и он хватается за свой кувшин. В саду на тахте, как обычно, оставляет его добрый хозяин и уходит с юным шагир-дом за рассадой. Гость из Ширвана все сидит в стороне, не открывая лица. Враждебность исходит от него, и не сказано им было ни одного слова. Коль пришли дабиры в тайное учение со своей канцелярской решительностью, то ждать беды для всех. И куда приложится теперь чистая вера устада?
      Будто и нет здесь никакого дабира в ширванской одежде, задирает он кувшин к небу и пьет из горлышка. Синие тени испещряют землю, и отчетливо слышится некий гул...
      * ГЛАВА ВОСЬМАЯ *
      I. ВАЗИР
      О сахиб-хабарах и о совершении мероприятий по делу царства...
      О почтении к высочайшим приказам (да возвеличит бог государя!) и указам, что пишутся...
      О посылке гуламов со двора по важным делам...
      О посылке лазутчиков и о мероприятиях ко благу государства и народа... надо отправлять лазутчиков постоянно и во все страны под видом купцов, путешественников, суфиев, продавцов целительных средств, нищих-ка-ландаров, пусть они сообщают обо всем, что там услышат, дабы ничто из дел тамошних правителей не осталось скрытым, а если затевается нечто, то чтобы успеть принять со своей стороны соответствующие меры...
      Сколько могли, противились тюрки государственности. Никак не хотел назначать сахиб-хабаров в города и области покойный Алп-Арслан, коего место в раю. Сумрачен он был при разговорах об этом, а потом сказал ему: "Ты хочешь пустить мое царство на ветер!" И объяснил: "Если я назначу сахиб-хабара, доносящего мне обо всех, то для искреннего друга это не будет иметь значения, он не даст ему взятки. А тот, кто мне противник и враг, будет дружить с ним, делать подарки Волей-неволей сахиб-хабар станет сообщать мне плохие сведения о моих друзьях и хорошие -- о врагах То и другое, как пущенные в цель стрелы -- хоть одна да попадет. С каждым днем мое сердце будет озлобляться на друзей и становиться лучше к врагам. Через короткое время друзья удалятся, а враги приблизятся, пока не займут места друзей. . Помысли, что от этого получится. "
      Хоть объяснял он султану, что есть средства и на сахиб-Хабаров, не соглашался Алп-Арслан По степной дикости своей думал он обо всем прямо и не хотел порой понимать сложности государственного управления Не так важно, что сообщит сахиб-хабар, как его присутствие в том краю Всякий живущий должен знать, что денно и нощно надзирает государь за порядком в своей державе. И не ослабеет тогда спасительный страх в душах людей. Чем он сильнее, тем крепче государство. Сюда же относится и должное почтение к государственным указам. Нельзя, чтобы они были многочисленны, ибо все многочисленное теряет свое значение. А кто посмотрит пренебрежительно или отвернется в сторону при сообщении указа, должен быть наказан К каждому указу следует доставить какое-то несчастье людям: отрубить двум или трем головы, отрезать руки и ноги, сделать евнухом или еще что-нибудь подобное этому. Тогда укрепится в народе уважение к слову государя, и запомнится оно...
      О командировании гуламов нужно сказать, чтобы ездили в дальние области только по важным делам, а то порой поездка обходится дороже, чем само дело Для собственной пользы становятся служилым гуламам такие поездки, а на местах они всячески обирают людей, устраивают дастарханы с вином и му трибами, охоту, катания и прочие развлечения. Посему всякая поездка на долгий срок должна производиться лишь по высочайшему приказу...
      С лазутчиками дело ясно, так как во все времена посылались они. Не только каковы в соседних державах войско, припасы и замыслы должны сообщать такие люди, но и что говорят там в народе. Не у места государь, которьш даст себя застать врасплох врагу...
      II. ВАЗИР (Продолжение)
      Не беспокоила по-прежнему Тюрчанка Спокойно помолившись, вышел он в сад и прислушался Тихо было в селении Ар-Разик Хауз есть там, а посредине дерево. Но не подошел он почему-то вчера к воде, и опять захотелось ему туда
      Все же, перед тем как выйти из кушка, прошел он из конца в конец аллею, просчитал дважды деревья. Однако у стены не задержался и только мельком посмотрел на окаменевшие квадраты дерна, оставленные шагирдом
      Заранее еще был сделан знак гуламу, и без промедления направился он сейчас по дороге в селение Вчерашние его следы вели туда и оттуда, а значило это, что никто не ездил больше здесь. Тускло серебрилась джида над каналом, и кедхода ожидал его на том же самом месте Пустые были улицы и площадь.
      И снова остановился он, не решаясь идти к хаузу Пыль уже стала заполнять ямки для игры, и не было видно нигде детей Вчера же еще он послал сказать, чтобы развязали им рты.
      К дому на краю площади опять шагнул он и открыл калитку. Все так же смотрели они на него со всех сторон, и рты были у них развязаны Но почему-то молчали дети Лишь мальчик у самого входа тихонько икнул и поспешно стал затыкать себе рот ладонями. Тогда он повернулся и строго сказал кедходе, что детям можно кричать
      Теперь уже он прямо пошел к хаузу Но не видно пока еще было воды. Сначала показался другой берег с выложенными камнем краями. Переплетались там какие-то корни, птица выклевывала червяка из откоса. И лишь потом он увидел воду. Мутная была она, и плавали поверху гнилые листья...
      Все ближе подходил он, и уже открылось место среди воды, откуда росло дерево. Мостик был переброшен туда с берега. А вода вдруг начала синеть, становиться чище. И когда вплотную подошел он, то голубое небо сияло там и зеленое дерево росло в глубину, все озаренное солнцем. Белую тучку поискал он глазами.
      Теперь прямо вниз необходимо было посмотреть ему Дыхание у него остановилось, громко стучало сердце. Медленно-медленно начал клониться он над солнечной бездной, и потеплело вдруг по обе стороны головы. Давнее желание ощутилось внятно, словно это было вчера. А когда уже он должен был увидеть там нечто, произошло невероятное...
      Боком, в ужасе метнулась птица через все небо. Синева померкла и замутилась. Что-то огромное, противоестественное обрушилось на голову его и плечи, опрокинуло от воды.
      -- Мана!
      Голос деда-дабира послышался ему, и за шрам у глаза схватился он рукой. Но непонятное продолжалось. Весь дрожа, повернулся он и увидел великое множество детей. Широко раскрыты были рты у них, и не отводили все они от него глаз.
      Только теперь донесся до него истошный крик. С ближних и дальних дворов пришли они сюда и стояли вместе, держась руками друг за друга. Бессмысленно и непрерывно кричали они. Старый кедхода стоял с детьми на площади, вытянув морщинистую шею...
      А он уже быстро шел от них, согнув плечи и пыля галошами. Вдоль улицы тоже стояли и кричали дети. Не кончался их крик в дороге, за стенами кушка, в доме. Тяжело дыша, сел он за стол, взял калам, постучал троекратно. И послал гулама сказать кедходе, что вовсе он уехал отсюда, из кушка.
      III. СУД ИМАМА ОМАРА
      Снова искажается знак агая в мире. Стук калама неточен. Слышится слабое дребезжание, и не совпадают промежутки между ударами. Непонятный, противоестественный крик за стенами кушка служит фоном.
      За окно смотрит агай, и необычное в его взгляде. В саду нет никого. Он раскладывает перед старым вази-ром таблицы. Но продолжают где-то кричать дети.
      Будто не узнавая, водит сухая белая рука с каламом по расчерченному небу и никак не может остановиться.
      Созвездия и планеты ускользают из-под золотого стержня. Неужто сомнение посетило великого дабира? Но обрывается наконец многоголосый неистовый вопль, и рука агая утверждается на краю Вселенной.
      "Мир в целом -- это тело круглой формы, края которого доходят до чего-то неподвижного в пустоте..." Опасение рождает полуистину. Хоть в пустоте, но хочется ощутить людям камень, на который можно усесться плотным местом. Страшно им все время пребывать в движении. Впрочем, написавший это имам Абу-р-Рай-хан знал, что нет конца миру. Но славный бируниец жил в Газне при доме знаменосца веры -- султана Махмуда. В своем трактате -- зидже -- он лишь тонко предположил, что земля может вечно падать.
      "Земля необходимо должна достигнуть неба в направлении своего падения, если только небо само не обладает движением в ту же сторону, равным движению Земли, как говорил о небесных сферах Мухамед ибн Закария Рази..." Рука агая находит и выделяет эти слова. Не случайно восхищает великого вазира стиль бирунийца.
      Только после смерти султана Махмуда высказал эту мысль имам Абу-р-Райхан, да и то сославшись на другого. Такая форма научного письма вырабатывается, коль ждешь каждую минуту удара палкой по голове. Когда еще раньше прямо сказал об этом великий бируниец, то всех развеселил в Газне. Не очень умел читать знаменосец веры, но от рождения имел особое чутье на грех. Рассказывают, что трижды в тот день сбрасывали ученого имама с крыши дворца на землю, давая убедиться, что она неподвижна. Если бы падала земля куда-то, то имам Абу-р-Райхан Бируни 1 должен был бы падать вместе, а не ударяться об нее всякий раз...
      Что-то приключилось с агаем. Взгляд его опять устремлен в сад. Но нет там никого, и только квадраты сухой земли разбросаны у арыка. Рука вазира бессильно опущена, а калам клонится вниз, готовый выпасть из сведенных пальцев. Однажды случилось это, и дрожали тогда руки у агая.
      Так и есть. Калам падает со стуком и катится на край стола. Завороженным взглядом смотрит агай. И когда останавливается золотое вращение, глаза старика вдруг обращаются к нему.
      ----
      1 Бируни (У73--1048) -- великий ученый средневековья.
      Словно впервые видит его сейчас у своего стола великий вазир. Потом быстро хватается за калам и чертит направления планет. Сухие длинные пальцы крепко придерживают записи опасливого бирунийца...
      Велик агай в пристрастии к наукам Интересно бы в связи с его идеей государства написать трактат, как опасение влияет на истину при мышлении. Когда плоть вздрагивает ежеминутно в ожидании палки, то дрожь передается мысли. И можно тогда измерить ее от одного дрожания до другого Измеримая же мысль полезна только при продаже халвы. Кажется, не тебя подвешивают к столбу, но ни за что не сходятся в бесконечности параллельные.
      Не было еще на земле самого плохого царя и вазира, которьш желал бы несчастья подданных. Но от обратного -- на опорах однозначного идеала строится здание. Присущая живой природе греховность устраняется из формулы бытия. Ее как бы не существует, и в этом извечное трусливое убеждение дабира в государственной пользе умолчания.
      И как объяснить агаю, сколь убыточно для его дела всеобщее опасение. Начало конца олицетворяется в людском страхе. Каменеет вера, и крошатся безжизненные камни в самом основании пирамиды.
      Но семьдесят поколений дабиров вздрагивали каждодневно, пока не явился в мир агай, чья нисба "Устройство Государства". И вдруг предлагается выбор: свободная бесконечность диспута или палка. Результат очевиден. Плоский ум самого великого дабира в состоянии постичь лишь три измерения. А что нового придумал яростный, всеотрицающий Хасанак в своих горах, кроме дейлемского ножа?
      Калам агая повисает над клеткой месяца урдбихишт. Звездный Теленок задирает хвост и скачет сразу всеми четырьмя ногами. Наваст -- так называют на родине его, в Нишапуре, брыкливого весеннего бычка.
      А великий вазир, забыв про неустроенную Вселенную, повернулся к окну. Ровная тоска в его круглых, как у птицы, глазах. И смотрит опять он туда, где в прошлый раз копался с кетменем молодой садовник-шагирд.
      IV. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
      -- Что дороже радости? .
      Садовым серпом нарезает он борозду в дерне, укладывает среди влажных корней отточенное лезвие. Остается при себе лишь ремешок, которым крепится нож в рукаве Землей прикрывает он тусклую сталь, и красный стебелек шакальей травы служит меткой. Тугими сросшимися колокольчиками растет эта трава...
      Всех без различия осматривают при входе в кушк, где обиталище дьявола. Предназначенный ему нож будет провезен туда среди садового дерна Тайно пристегнет он там этот нож к запястью и станет ждать. Теперь закончится сомнение, и исполнит он назначенное имамами в ледяных горах Дейлема
      Не открывая лица, в первый раз заговорил с ним сегодня великий дай, и названо было это странное слово. В полутьме комнаты в доме устада прозвучало оно глухо и настораживающе Косая полоса света проникла в прорезь ткани, обозначая голую покатость лба и оспинки на носу у того, кто наставлял его
      Надо помнить всякий раз одно лишь слово, по которому узнается имам. Изменяется потом оно, лишь отзыв всегда тот же. Особый смысл имеег тут все. Если сложить пять букв, составляющих "радость", получится число 82. Однократно делится оно и потому ближе всего к дьяволу.
      -- Тайна!
      Руки опускаются у него, и он смотрит вокруг непонимающим взглядом Здесь, в питомнике при султанском саде, его нынешнее жилье. Голубая сорока скачет по оголенной земле, откуда взят свежий дерн. Высоко в небе сходятся ветви старых деревьев. Меж ними просветы, и в золотом полумраке стоят столбы горячего солнца. Пчелы облетают свет, выискивая гниющие плоды. От сладкого запаха кружится голова И сияние на всем.
      Сегодня утром опять это произошло Он поднял глаза от клумбы и увидел жену султана. Она шла, ступая по песку маленькими красными туфлями, а крошечный человек с безбородым лицом важно нес за ней большую книгу И не светилось ничего, хоть совсем открыты были у нее лицо и руки.
      Она остановилась, глядя на него, и снова нижняя губа удивленно оттопырилась. Все было у нее, как у всякой женщины в пристанище гябров. Нос был такой же маленький, рот с ямочками по краям, сведенные краской брови. И только глаза не имели цвета.
      Руки подняла она к голове, поправляя нечто Выше локтя обнажилась белая плоть. Солнце проникло под покрывало, и ясно увидел он золотящиеся волосы. Тошнота подступила у него к горлу.
      И вдруг засмеялась она, посмотрев на тюльпаны. Сразу померкло все в саду. Солнце угасло в небе, и тайный, нездешний свет отразили ее глаза. Страшно, как в прошлый раз, сделалось ему. Вся уже источала она сияние, и опять захотелось ему заслониться.
      -- Ты почему так смотришь на меня, садовник?...
      Он задержал свою руку. На тысячу разных цветов распадался ее голос в саду. И не стало никакого света. Снова такие же, как у других женщин, были у нее лицо и руки. Даже царапинку возле локтя увидел он и вдруг ощутил, как непонятно размыкается у него самого рот. Что-то хрустнуло внутри, сдвинулись с места скулы, ослабел подбородок. И сами уже разжались зубы. Он понял, что смеется вместе с ней, -- такого еще не было в его жизни...