Она казалась карикатурой на всех девушек, участвовавших в левых демонстрациях и маршировавших на демонстрациях протеста, размахивая воззваниями. Была ли эта неряшливая толстушка типичной для этой группы? «Хорошенькие, умницы, общительные», — сказал Джек, умело расставляя западню с обещаниями страстей. Но, разумеется, представления Джека о привлекательных девушках вовсе не обязательно должны были совпадать с его представлениями. Для Джека — не пользующегося успехом тощего острослова — любая девушка, которая позволит себя немножечко облапать, кажется Афродитой. Некрасивые ребята находили в девчонках-неряхах свои прелести, каковых Барретт, не будучи столь обделен природой, похоже, в них не замечал.
      — Привет, Джанет, — сказал Джек. В его голосе снова прорезались пронзительные нотки.
      Девушка хладнокровно окинула его взглядом, затем долго и оценивающе смотрела на внушительную фигуру Барретта.
      — Кто это?
      — Джимми Барретт. Мой одноклассник, хороший парень. В политике не искушен, но научится.
      — Ты сказал Плэйелю, что пригласил его сюда?
      — Нет. Но я за него ручаюсь. — Джек придвинулся к ней ближе, как-то по-особому взял ее за руку. — Да перестань строить из себя комиссара и пропусти нас, любовь моя!
      Джанет высвободилась из его неуклюжих объятий.
      — Ждите здесь. Я сейчас выясню.
      Она скользнула за зеленую дверь. Джек повернулся к Барретту и произнес:
      — Она замечательная девушка, хотя и напускает на себя немного грубости, но душа у нее что надо. И чувствительность не хуже. Очень чувствительная девушка.
      — Откуда ты это знаешь? — спросил Барретт.
      — Поверь мне, знаю, — слегка покраснел Джек и сердито поджал губы.
      — Ты хочешь сказать, что ты уже не девственник, Бернстейн?
      — Давай лучше не будем…
      Дверь снова отворилась. Вышла Джанет и вместе с ней стройный, на вид очень сдержанный мужчина с короткими седыми волосами. Однако на лице его не было морщин, так что трудно было определить его возраст — тридцать или все пятьдесят. Взгляд его светло-серых глаз был добрым и одновременно проницательным. Барретт заметил, как Бернстейн напрягся, сосредоточившись.
      — Это Плэйель, — шепнул он.
      — Его имя Джим Барретт, — сказала девушка. — Бернстейн утверждает, что может поручиться за него.
      Плэйель дружелюбно кивнул. Серые глаза быстро пробежали по лицу Барретта, и взгляд их нелегко было выдержать, когда они буквально впились в него.
      — Здравствуйте, Джим, — сказал он. — Меня зовут Норман Плэйель.
      Барретт кивнул. Было странно слышать, как Джанет и Плэйель называли его Джимом. Всю свою жизнь для всех он был просто Джимми.
      — Он из моего класса, — выпалил Джек. — Я давно обрабатываю его, заставляя понять его ответственность перед человечеством. Наконец, он решил прийти сюда, поприсутствовать на собрании. Он…
      — Хорошо, — сказал Плэйель. — Мы рады тебе, Джим. Но вот что ты должен понять, прежде чем войдешь. Ты навлекаешь на себя опасность, посетив это собрание даже в качестве наблюдателя. Наша организация встретила официальное противодействие. Твое присутствие здесь может когда-нибудь в будущем обратиться против тебя. Это ты четко осознаешь?
      — Да…
      — А также, поскольку мы все живем, постоянно рискуя, я должен напомнить тебе, что все, что здесь происходит, должно остаться тайной. Если мы узнаем, что ты, воспользовавшись своим преимуществом гостя, разгласишь что-нибудь из того, что здесь услышал, мы будем вынуждены предпринять определенные меры против тебя. Поэтому, переступив порог, ты подвергаешь себя опасности как со стороны нынешнего правительства, так и с нашей стороны. Ты еще можешь, если пожелаешь, уйти отсюда, не запятнав себя.
      Барретт задумался. Посмотрел на Джека, на лице которого было написано беспокойство. Очевидно, Бернстейн ожидал, что он уклонится от опасностей и вернется домой, тем самым поставив под сомнение весь его труд по завлечению новенького. Барретт серьезно обдумал то, что услышал. От него требуют преданности организации авансом, еще до того, как он что-нибудь узнает о ней. В ту минуту, когда он пройдет в эту дверь, он возложит на себя целый груз обязательств. К черту все опасности!
      — Я хотел бы войти внутрь, сэр, — промямлил он.
      Плэйель, довольный, посмотрел на него и открыл дверь. Проходя мимо невысокой, угрюмой с виду девушки, Барретт с удивлением увидел, что она глядела на него с явным одобрением и даже, пожалуй, с желанием. Она осталась дежурить у двери. Плэйель повел его внутрь. При входе Джек шепнул ему:
      — Это один из самых замечательных людей за всю историю человечества.
      Таким тоном он мог говорить только о Гете или о Леонардо.
      В большой комнате, похожей на пещеру, было холодно. Стены ее не красились по меньшей мере лет восемь. Перед небольшой пустой сценой выстроилось несколько рядов некрашенных скамеек. Образовав правильный круг, на них сидели человек двенадцать. Среди них были две-три девушки, лысеющий мужчина и группа парней, похожих на студентов. Один из них читал с длинного желтого листа бумаги, а другие каждые несколько секунд перебивали его замечаниями.
      — …в данный момент кризиса мы ощущаем…
      — Нет, должно быть «весь народ чувствует, что…»
      — Я против. Звучит напыщенно и…
      — Мы можем вернуться к предыдущей фразе, когда говорим об угрозе свободе, которую представляет собой…
      Барретт без особого удовольствия следил за пререканиями. Вся эта софистика по поводу фразеологии воззвания казалась ему невообразимо скучной. По сути, именно это он и ожидал здесь увидеть — горстку праздных педантов в заброшенном подвале, которые бились, причем яростно, за каждое ничтожное словесное различие. И это те революционеры, которые сохранят мир от хаоса? Вряд ли. Вряд ли.
      В какое-то мгновение дискуссия превратилась в перепалку. Пятеро кричали, требуя полностью и немедленно переработать всю листовку. Плэйель стоял здесь же, вид у него был расстроенный, но он не пытался спасти собрание. Выражение лица Бернстейна было страдальческим и извиняющимся. Дверь снова открылась. В комнату вошел мужчина лет двадцати пяти, Бернстейн подтолкнул Барретта локтем и шепнул:
      — Это Хауксбилль!
      Знаменитый математик с первого взгляда не производил особого впечатления. Он был толстоват, неряшливо одет, плохо выбрит. У него были толстые очки и редеющие курчавые волосы, венчающие череп, но, несмотря на это, он был похож на студента-старшекурсника. «Для такого человека не густо», — подумал Барретт. Прошлогодние газеты были полны сообщений о достижениях Хауксбилля. Он стал на короткое время героем от науки, девятидневным чудом, когда появился на научном конгрессе то ли в Цюрихе, то ли в Базеле, то ли еще где-то и прочел свой доклад о темпоральных уравнениях. Газеты сравнивали работу двадцатипятилетнего Эдмонда Хауксбилля с работой двадцатишестилетнего Альберта Эйнштейна, и это сравнение было далеко не в пользу последнего. И вот он сам член этой обшарпанной революционной ячейки. Как может человек с такими крохотными свиными глазками быть гением?
      Хауксбилль поставил портфель и сказал без всякого вступления:
      — Пока никого вокруг не было, я ввел векторы распределения в большой компьютер. Ответ гласил, что провалятся обе политические партии, что выборы президента не приведут к определенному результату и возникнет совершенно отличная от нынешней политическая система, не основанная на представительстве.
      — Когда? — спросил Плэйель.
      — Не позже трех месяцев после выборов плюс-минус две недели, — ответил Хауксбилль. Голос его был бесстрастным и монотонным. — Можно ожидать, что гонения начнутся в следующем феврале, когда новая администрация попытается подавить инакомыслие во имя восстановления порядка.
      — Покажите нам параметры! — отрывисто закричал человек, который читал набросок воззвания. — Шаг за шагом предъявите их нам, Хауксбилль.
      — Да это совсем не нужно, — сказал Плэйель. — Если мы…
      — Нет, я все объясню, — невозмутимо ответил математик и начал вытаскивать бумаги из портфеля. — Пункт первый. Избрание президента Делафильда от новой американской консервативной партии в семьдесят втором году, что привело к фундаментальным изменениям в роли правительства по управлению экономикой и обусловило бунт семьдесят третьего года. Пункт второй. Паника семьдесят шестого года, возвестившая наступление Бесконечной Депрессии. Победа Национальной либеральной партии в семьдесят шестом году, когда американские консерваторы прошли только в двух штатах, — вот пункт третий. Теперь, если примем во внимание выборы восьмидесятого года с их обратным результатом и скрытыми подводными течениями, размывающими…
      — Мы все это знаем, — прервал кто-то.
      Хауксбилль пожал плечами.
      — Сейчас можно доказать математически, взяв аналоговые блоки числа избирателей, что ни одна из главных партий, по всей видимости, не соберет на ноябрьских выборах этого года достаточного для избрания президента большинства. Поэтому выборы будут переданы в палату Представителей, где из-за ситуации, создавшейся после выборов в конгресс в 1982 году, станет невозможно даже таким образом избрать президента. Вследствие этого…
      — В стране воцарится неразбериха.
      — Точно, — согласился Хауксбилль.
      До Барретта дошло, что это последнее замечание исходило почти что из-под его левого локтя. Он глянул вниз и увидел стоящую рядом Джанет. Увлеченный монотонным докладом Хауксбилля, он даже не заметил, как она вошла в комнату и встала рядом с ним. Джек Бернстейн, похоже, был раздосадован этим, судя по его вспыхнувшему лицу.
      — Ты не находишь, что здесь рассказывают страшные вещи?
      Барретт понял, что она обратилась к нему.
      — Я знаю, что дела плохи, но не понимаю, до какой степени. Если это на самом деле произойдет…
      — Так оно и будет. Если компьютер Эда Хауксбилля говорит, что это случится, то так и будет. Мы называем это Второй Американской Революцией. Норм Плэйель связан с влиятельными людьми во всех концах страны и старается предотвратить ее.
      Это показалось Барретту нереальным. Он знал, что по всей стране происходят забастовки, демонстрации протеста, слышал о случаях саботажа. Ему было известно о существовании многих миллионов безработных, о том, что с 1976 года доллар более чем в четыре раза упал в цене. Он понимал сложность международной обстановки. Он видел неразбериху политической структуры страны, когда исчезли старые партии, а новые раскалывались на крохотные фракции. И все же ему и всем его знакомым казалось, что через некоторое время все уладится само собой. А вот у этих людей, похоже, была преднамеренно пессимистическая точка зрения. Революция? Конец нынешней конституции?
      Джанет протянула ему сигарету. Он взял ее, поблагодарив кивком, и щелкнул зажигалкой. Они сели рядом, и она прижалась к нему теплым бедром. Джек был от них далеко, и досада все сильнее проступала на его лице. Барретту понемногу стало даже казаться, что эта Джанет будет не так уж плохо выглядеть, если сбросит килограммов двадцать, оденется поприличней, наденет лифчик, будет почаще умываться, слегка подкрасится… и тогда он улыбнулся своей собственной нетребовательности, ведь поначалу она показалась ему просто хрюшкой.
      Сидя тихо в углу комнаты, он старался уловить смысл того, что происходило на собрании. Фокусом его был Хауксбилль и его оппоненты. Плэйель, по-видимому, руководитель группы, оставался в стороне. Тем не менее Барретт заметил, что как только разговор уходил слишком далеко в сторону, Плэйель вмешивался и выправлял положение. Этот человек владел искусством руководить, и это произвело на него впечатление. А вот все остальное, что здесь происходило, практически никакого впечатления на него не произвело.
      Все здесь, казалось, были глубоко уверены в том, что страна на плохом пути, и соглашались с тем, что с Этим Надо Что-то Делать. Но, помимо этой точки соприкосновения, все было смутным и хаотичным. Они даже не могли согласовать текст воззвания, которое собирались раздавать перед Белым домом, не говоря уже о программе спасения конституции. Эти люди были так же разобщены, как члены школьного шахматного клуба, и в такой же степени могли повлиять на политическую обстановку. Неужели Бернстейн надеялся, что он всерьез воспримет их группу? Какова их цель? Каковы методы? Каким бы политически наивным он ни был, ему, по крайней мере, была ясна истинная цена этих «пламенных революционеров».
      Нудные разговоры длились почти два часа.
      Время от времени все же страсти разгорались, но в основном все это было сплошной скукой: философствование и голое теоретизирование. Барретт заметил, что Джек Бернстейн, который, безусловно, был самым молодым в группе, говорил дольше и больше всех, выкрикивал целые каскады словесной пиротехники и, казалось, находился в родной стихии. Но результат всей говорильни был невелик. Барретта захватила очевидная преданность Плэйеля своему делу, несомненная проницательность ума Хауксбилля и явное пристрастие Джека к яростной риторике, но он был убежден, что, придя сюда, зря потратил время.
      Где-то около одиннадцати Джанет спросила его:
      — Ты где живешь?
      — В Бруклине. Знаешь станцию «Проспект-Парк»?
      — Я из Бронкса. Ты работаешь?
      — Учусь в школе.
      — Да-да. В одном классе с Джеком. — Она как бы смерила его взглядом.
      — Это значит, вы одногодки?
      — Да, мне шестнадцать.
      — На вид тебе много больше, Джим.
      — Не ты первая мне это говоришь.
      — Мы могли бы куда-нибудь податься, — сказала она. — Я имею в виду, не по революционным делам. Мне хотелось бы поближе с тобой познакомиться.
      — Пожалуйста, — ответил он. — Прекрасная мысль.
      Очень скоро он понял, что назначил ей свидание. Себе самому он объяснил это как благородный поступок — пусть она, эта толстая безыскусная девушка, получит хоть однажды в своей жизни удовольствие. Он не сомневался, что поладить с ней будет просто. Ему тогда даже не пришло в голову, что он непреднамеренно, даже походя, выпотрошил Джека Бернстейна, подцепив таким образом Джанет. Однако позже, когда он над этим задумался, то решил, что не сделал ничего плохого. Джек давно подзуживал его прийти на это собрание, обещал, что здесь можно познакомиться с девушками. Разве он виноват в том, что обещание было выполнено?
      Когда они возвращались в метро поздно ночью домой, Джек был скованным и угрюмым.
      — Собрание было скучным, — сказал он. — Но они не все бывают такими плохими.
      — Наверное.
      — Иногда некоторые из них увязают в дебрях диалектики. Но дело это стоящее!
      — Да, — согласился Барретт. — Пожалуй.
      Тогда он не собирался идти еще на одно собрание. Но он заблуждался, так же, как оказалось, заблуждался еще в очень многом в те годы. Тогда Барретт и не понимал, что вся его дальнейшая жизнь была уже предопределена в этом обшарпанном подвале. Он не понимал, что к нему надолго пришла любовь и что в тот вечер он оказался лицом к лицу со своей нелегкой судьбой. Он и представить тогда не мог, что превратил друга в яростного врага, который в один прекрасный день отомстит ему очень необычным образом.

5